Текст книги "Мария Волконская: «Утаённая любовь» Пушкина"

Автор книги: Михаил Филин

Судя по всему, Александр Пушкин – вначале холостой, а позднее и женатый – написал о Марии и для нее несравненно больше.

После отъезда Марии Волконской в Сибирь поэт еще короче сошелся с «семейством почтенного Раевского». Особенно близок и дорог стал ему «старый друг» H. Н. Раевский-младший. С ним Пушкин встречался в Петербурге и на Кавказе, часто советовался и по творческим, и по житейским вопросам, был предельно доверителен и обсуждал все, включая «киевские и каменские обиняки» (XIV, 46, 395).

В пушкинских рукописях второй половины 1820-х годов исследователи выявили по меньшей мере пять изображений Николая Раевского <sup>[709]709
  Жуйкова. С.301–302 (№ 701–704; определения А. М. Эфроса, Л. Ф. Керцелли, Т. К. Галушко и Я. Л. Левкович).


[Закрыть]</sup> . В переписке поэта также есть немало любопытных строк о нем. Так, 18 мая 1827 года он оповестил брата Льва: «Из П<етер>Б<урга> поеду <…> в Грузию, не для твоих прекрасных глаз, а для Раевского» ( XIII, 329).В письме к A. X. Бенкендорфу от 10 ноября 1829 года Пушкин назвал Николая Николаевича «другом детства» (XIV, 51, 397;подлин. на фр.). Еще одно его послание к графу, датируемое 24 марта 1830 года, содержало такие строки: «Я предполагал проехать из Москвы в свою псковскую деревню, однако, если Николай Раевский приедет в Полтаву, убедительно прошу Ваше превосходительство разрешить мне съездить туда с ним повидаться» (XIV, 73, 403;подлин. на фр.) [710]710
  В ответ на эту просьбу начальник III Отделения сообщил поэту 3 апреля, что император «запрещает вам именно эту поездку, так как у него есть основание быть недовольным поведением г-на Раевского за последнее время» (XIV, 75, 404;подлин. на фр.).


[Закрыть]. А нечаянную встречу с другом в Москве поэт красочно описал жене 2 сентября 1833 года (XV, 77).

Напомним и о том, что в 1830 году Пушкин попытался выручить терпящих нужду Раевских и обратился в этой связи к высшему начальству. 18 января он отправил графу A. X. Бенкендорфу послание (на французском языке), где, в частности, указывал:

«Весьма не вовремя приходится мне прибегнуть к благосклонности Вашего превосходительства, но меня обязывает к тому священный долг. Узами дружбы и благодарности связан я с семейством, которое ныне находится в очень несчастном положении: вдова генерала Раевского обратилась ко мне с просьбой замолвить за нее слово перед теми, кто может донести ее голос до царского престола. То, что выбор ее пал на меня, само по себе уже свидетельствует, до какой степени она лишена друзей, всяких надежд и помощи. Половина семейства находится в изгнании, другая – накануне полного разорения. Доходов едва хватает на уплату процентов по громадному долгу. Г-жа Раевская ходатайствует о назначении ей пенсии в размере полного жалованья покойного мужа, с тем, чтобы пенсия эта перешла дочерям в случае ее смерти. Этого будет достаточно, чтобы спасти ее от нищеты. Прибегая к Вашему превосходительству, я надеюсь судьбой вдовы героя 1812 года, – великого человека, жизнь которого была столь блестяща, а кончина так печальна, – заинтересовать скорее воина, чем министра, и доброго и отзывчивого человека скорее, чем государственного мужа» (XIV, 58–59, 399).

Предстательство поэта сыграло определенную роль: пенсия С. А. Раевской (в размере 12 тысяч годовых) была высочайше пожалована. П. В. Нащокин впоследствии даже утверждал, что именно Пушкин, который «пользовался царской милостью на пользу другим», и «выпросил пенсион» вдове прославленного генерала <sup>[711]711
  Бартенев П. И.О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников. М., 1992. С. 348.


[Закрыть]</sup> .

Разумеется, в общении с Раевскими и прежде всего в устных и эпистолярных беседах поэта с Николаем Раевским-сыном неоднократно заходила речь о Марии Волконской. Друзей объединяла не только любовь к ней, но и весьма критическое отношение к ее супругу. Можно только гадать, до каких степеней откровенности доходили они, касаясь данной волнительной темы. Их переписка (видимо, обширная) почти полностью пропала – и этот факт допускает самые смелые (хотя и бездоказательные) толкования.

В посланиях к другим лицам, написанных после «всеобщего переворота в гражданской судьбе» (Ф. Н. Глинка), а также в дневниковых заметках Пушкин ни разу не обмолвился о княгине Марии Волконской. Зато ее имя, по всей вероятности, есть в так называемом «Дон-Жуанском списке» (1829) – собственноручно записанном поэтом в альбом Елизаветы Ушаковой «перечне всех женщин, которыми он увлекался». Здесь княгиня была названа «Марией» или (по другой, не слишком аргументированной, версии) еще более туманно – «NN» (XVII, 265–267, 269–270).

Перейдем теперь к пушкинским сочинениям этого периода. Какая-то их часть, порою в черновых редакциях и вариантах, безусловно, так или иначе связана с Марией Николаевной, а некоторые исследователи даже утверждают, что поэт создал целый «лирический цикл, проникнутый едиными настроениями (вся прелесть которых – в богатстве их оттенков) и ассоциированный с образом одной женщины – М. Н. Волконской» <sup>[712]712
  Доброхотов В. И.«На холмах Грузии лежит ночная мгла» (Об одной черновой редакции) // Московский пушкинист. Вып. IX. М., 2001. С. 168.


[Закрыть]</sup> . Сюда включаются и такие произведения, как «Не пой, красавица, при мне…» (1828), «Я вас любил…» (1829) и другие.

На данную тему издавна спорят пушкинисты – и, создав огромную литературу об «утаённой любви», так и не пришли к какому-либо согласию. Не под силу разрешить массу возникающих сложнейших вопросов и автору настоящей книги. В рамках дальнейшего повествования ему придется ограничиться самым малым: некоторой выборкой текстов Пушкина и ссылками на ранее высказанные суждения ученых (которые будут дополнены собственными наблюдениями автора).

Итак, мы обратимся к трем пушкинским произведениям конца двадцатых – начала тридцатых годов – к поэме «Полтава», злополучному стихотворению «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» и конечно же к роману «Евгений Онегин».

1. «Полтава».Эта поэма была начата Пушкиным 5 апреля 1828 года и писалась им (с перерывами) практически до конца года. В ходе работы над беловым текстом «Полтавы» поэт (гостивший тогда у своей давней приятельницы П. А. Осиповой в имении Малинники Тверской губернии) создал и посвящение к произведению, озаглавив его очень интимно и загадочно – «Тебе» ( V, 325)и поставив под перебеленным текстом дату: «27 окт<ября> 1828. Малинники» (V, 511).А вышла «Полтава» из печати в конце марта 1829 года с таким «Посвящением», помещенным на отдельном ненумерованном листе:

 
Тебе – но голос музы тёмной
Коснется ль уха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдет, непризнанное вновь?
 
 
Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало, милые тебе —
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей (V, 17).
 

Это «Посвящение» – «одно из таинственных, „недоуменных“ мест в биографии Пушкина» <sup>[713]713
  Лернер Н. О.Труды и дни Пушкина. СПб., 1910. С. 179.


[Закрыть]</sup> .

В наши дни среди литературоведов широко распространилось мнение, будто Пушкин «сознательно и целенаправленно стремился создать себе в литературе „вторую биографию“, которая служила бы в глазах читателей связующим контекстом для его произведений» (Ю. М. Лотман). Такой подход подразумевает частичный, а то и полный отказ от изучения проблемы прототипов (или адресатов) пушкинских творений. Нам подобная методика представляется ошибочной: если даже поэт и отдал дань «игре» с читателем, если у него и существовала с каких-то пор «вторая», литературная,биография, то не подлежит сомнению, что она не была от начала и до конца вымышленной, а включала в себя (наряду с блефом) эпизоды и элементы первой, настоящей,пушкинской биографии. «Вторая биография» могла быть лишь маскарадной маской, отчастискрывавшей подлинное лицо поэта.

И «Посвящение» поэмы «Полтава» – лишнее и убедительное тому подтверждение.

Особенно любопытен для нас черновик данного текста. Почти сто лет назад, благодаря усилиям П. Е. Щеголева, там была обнаружена следующая зачеркнутая строка:

 
[Сибири хладная пустыня] ( V, 324).
 

«Этот зачеркнутый вариант решает вопрос», – удовлетворенно писал тогда П. Е. Щеголев. Он счел свою находку тем «фактическим подкреплением», которое возводит предположение о любви Пушкина к Марии Волконской «на степень достоверного утверждения» <sup>[714]714
  Цит. по: Любовный быт пушкинской эпохи. Т. 2. М., 1994. С. 215–216.


[Закрыть]</sup> .

Однако сторонники иных версий об «утаённой любви» поэта (М. О. Гершензон, Ю. Н. Тынянов и проч.) вскоре выдвинули встречную гипотезу – остроумное «опровержение» утверждения П. Е. Щеголева. Они обратили внимание, что чуть выше «сибирского» стиха в черновике есть другой, тоже Пушкиным зачеркнутый:

 
[Что без тебя свет]
 

с вариантом:

 
Что без тебя кр<…> <пр?> мир ( V, 324).
 

Получившееся двустишие они предложили трактовать не в категориях географии, но метафорически, а именно: мол, однажды поэт заявил, что мир (свет) без этой женщины для него сродни сибирской пустыне – «только и всего». При таком понимании чернового текста все доводы П. Е. Щеголева, как заявил М. О. Гершензон, «падают сами собой» <sup>[715]715
  Гершензон М.В ответ П. Е. Щеголеву // Пушкин и его современники. Вып. XIV. СПб., 1911. С. 4.


[Закрыть]</sup> . «Это не любовное посвящение жене декабриста», – вторил ему в статье «Безыменная любовь» Ю. Н. Тынянов <sup>[716]716
  Тынянов Ю. Н.Пушкин и его современники. М., 1969. С. 229.


[Закрыть]</sup> .

Вслед за софистами «недоказанным» стали считать предположение П. Е. Щеголева и такие видные пушкинисты, как Б. В. Томашевский, С. М. Бонди и иные. Зато их современники и коллеги – Л. П. Гроссман, Т. Г. Цявловская, Д. Д. Благой и некоторые другие – в целом приняли щеголевскую гипотезу.

Однако представители обеих исследовательских коалиций, сосредоточившись на ономастической частности(увлекшись полемикой вокруг «Сибири»), прошли мимо главной мыслиавтора. Возможно, сказался здесь и свойственный научному сообществу той эпохи дефицит «духовного зрения». Из-за него спорщики не сумели выделить из имевшихся в наличии омонимов нужный, пушкинский. А ведь эта мысль поэта зримо присутствует не только в его черновике, но и в напечатанномтексте.

Одним из немногих уловивших ее был Н. В. Измайлов, который провел тщательный текстологический анализ черновика и перебеленного варианта «Посвящения». В жестких условиях советской цензуры ученый сумел в меру тонко и неброско поведать о своих наблюдениях.

На страницах монографии «Пушкин в работе над „Полтавой“» он убедительно доказал: что слово «пустыня» было в данном случае очень «ответственным» для Пушкина словом; что оно «явилось взамен первоначального, однозначного, но менее выразительного и более „бытового“ – „глушь“, с намеченным даже эпитетом „суровая“»; что «слово „пустыня“ явилось в черновых набросках раньше, чем позднейшие его эпитеты». «Слова „Сибири хладная пустыня“ являются в черновом автографе дальше, в ином (действительно!) контексте, – писал Н. В. Измайлов. – Понимая, что этот вполне конкретный образ в стихах невозможен – и потому, что слишком прямо указывает на ту, кому написано „Посвящение“, и потому, быть может, также, что может вызвать цензурные осложнения, Пушкин его зачеркнул и от него отказался. Но самое слово „пустыня“ было ему дорого и нужно <…>, он его ввел в перебеленный текст, а наконец и в печатный, колеблясь только между эпитетами „далекая“ и „печальная“ (пустыня) и остановившись на последнем – наименее суггестивном из трех» <sup>[717]717
  Измайлов Н. В.Очерки творчества Пушкина. Л., 1976. С. 104–105.


[Закрыть]</sup> .

В переводе с языка иносказательного на раскрепощенный все процитированное означает, что под словом «пустыня» (или «пустынь») здесь надобно понимать не что иное, как уединенную обитель(В. И. Даль), куда, добровольно покинув суетный мир (мiръ!), удалилась та, кому посвящены стихи [718]718
  Пушкин не раз употреблял слово «пустыня» (или производные от «пустыни» слова) в таком именно значении. См., например, его «Деревню» (1819):
Приветствую тебя, пустынный уголок,Приют спокойствия, трудов и вдохновенья… ( II, 82).  Заодно вспоминается, что мать Дубровского в письмах к мужу из Кистеневки «описывала ему свою пустынную жизнь» ( VIII, 182),и т. д.


[Закрыть]. При таком, адекватном, восприятии образной пушкинской мысли адресат «Посвящения» не вызывает сомнений – это княгиня Мария Николаевна Волконская.

По мнению Н. В. Измайлова, «„Посвящение“ – в особенности, если рассматривать его вместе с черновыми вариантами – дает удивительный по выразительности образ той, к кому оно обращено. Она обладает „возвышенной“ и „скромной“, даже „младенческой“ душой, она когда-то умела ценить творчество поэта – „звуки, бывало, милые тебе“ – и внушала ему любовь – „утаённую“, оставшуюся без ответа; между ними давно уже пролегли „дни разлуки“, и он, вспоминая минуту прощания, „последний звук ее речей“, думая о „печальной пустыне“, в которой она пребывает, заверяет ее в том, что она „одно сокровище, святыня“, „одна любовь“ его души; он робко надеется, что она, прочитав его посвящение, поймет его и признает, и в то же время сомневается в этом. Но уже одно то, что он не уверен, – „коснется ль (ее) уха“ голос его музы – указывает на трудность ее положения в „пустыне“, куда не так-то легко достигают его новые произведения».

«Во всем окружении Пушкина от начала его ссылки до создания „Посвящения“ и далее мы не найдем другой женщины, которая бы соединяла в себе черты, собранные в строках, написанных в момент творческого подъема, посетившего поэта 27 октября 1828 г<ода>, – утверждал Н. В. Измайлов. – И это – едва ли не самое веское доказательство в пользу гипотезы П. Е. Щеголева (в том, разумеется, что касается „Посвящения“ к „Полтаве“)» <sup>[719]719
  Там же. С. 105, 106.


[Закрыть]</sup> .

С виртуозным разбором текста «Посвящения» и окончательным выводом пушкиниста нам трудно не согласиться.

Добавим к этому, что аналогичный мотив удаления из мираПушкин использовал и впоследствии, завершая в дни «Болдинской осени» 1830 года «Евгения Онегина». Причем сделал он это в стихах, непосредственно примыкающих к стихам о прототипе Татьяны:

 
А та, с которой образован
Татьяны милый Идеал…
………………………
Блажен, кто праздник Жизни рано
Оставил, не допив до дна Бокала полного вина,
Кто не дочел Ее романа
И вдруг умел расстаться с ним… (VI, 190).
 

Советуем читателям обратить особое внимание на последний стих: здесь речь идет о быстром, неожиданном («вдруг») и, главное, добровольном(«умел») уходе женщины с «праздника Жизни». Имя этой женщины, здравствующей отшельницы, после всего сказанного угадать, похоже, несложно. (К одной из строк данной строфы «Онегина» нам еще предстоит обратиться.)

На листе черновика «Полтавы» исследователи недавно заметили погрудный портрет Марии Волконской <sup>[720]720
  Жуйкова.С. 99 (№ 179; определение Р. Г. Жуйковой).


[Закрыть]</sup> . (Этот пушкинский рисунок датируется сентябрем-октябрем 1828 года, то есть теми же примерно сроками, что и «Посвящение».) А в самой поэме (точнее, в ее «новеллистической», или любовной, части, связанной с дочерью Кочубея) есть немало строф и стихов, «звуков милых», ассоциирующихся с женой декабриста. «Страдания Марии Волконской, образ и облик ее присутствовали в сознании поэта, когда создавал он героиню поэмы „Полтава“ <…>. Он назвал ее Марией (дочь Кочубея звали Матреной)», – пишет Т. Г. Цявловская. Далее она приводит ряд «очевидных аналогий» (преимущественно внешних) между княгиней и литературным персонажем и заключает свой пассаж так: «Но главное, что узнаем мы в образе Марии Кочубей, – это характер Волконской – лирический, страстный, волевой» <sup>[721]721
  Цявловская.С. 56–57.


[Закрыть]</sup> .

Нельзя, правда, не сказать заодно и о том, что отдельные комментаторы «Полтавы» иногда заходили слишком далеко в своих стремлениях доказать «присутствие» княгини Волконской в пушкинской поэме. Их толкования были тенденциозными и прямолинейными, а выводы – наивными и неправомерными. Публикации таких лиц достигли, увы, обратной цели: они только дискредитировали верные мысли серьезных ученых и внесли изрядную путаницу в изучение проблемы «утаённой любви».

По-видимому, уже в начале лета 1829 года изданная в Петербурге «Полтава» могла – по одному из многочисленных, официальных или тайных, декабристских каналов – дойти до Читинского острога. Каково было мнение Марии Николаевны о поэме, мы так и не знаем: прямыхее высказываний на сей счет в напечатанных материалах, кажется, нет. «Вероятнее всего, – размышляет исследователь, – что, если она и прочитала „Посвящение“ к поэме, она не узнала (а может быть, не захотела узнать) себя в той, кому оно обращено» <sup>[722]722
  Измайлов И. В.Очерки творчества Пушкина. Л., 1976. С. 105–106.


[Закрыть]</sup> .

Однако один из фрагментов послания Волконской к В. Ф. Вяземской, на наш взгляд, вызывает иное (правда, очень смутное) подозрение: Мария не только прочитала пушкинскую поэму вскоре после ее выхода, но и поняла«Посвящение», узнала-таки себя.

Мы имеем в виду ее фразу из уже приводившегося письма, датированного 13 июня 1830 года: «Присылка „Литературной газеты“ доставляет мне двойное утешение: вновь увидеть имена любимых писателей моей родины и получать некоторые сведения о том, что делается в мире, к которому я уже не принадлежу».

Выделенные нами слова княгини Марии Николаевны показывают, что она приравняла свое пребывание в Сибири к отречению от мира.

Такая риторическая фигура весьма близка к пушкинской «печальной пустыни».

Очень даже возможно, что перед нами простое совпадение, расхожее в среде каторжан уподобление. Но разве нельзя допустить, что слова княгини – ее ответпоэту? Ведь письмо Марии Волконской – скорее всего, первое ее послание к В. Ф. Вяземской, написанное после выхода в свет «Полтавы». И к тому же Мария Николаевна знала, что Пушкин обязательно будет ознакомлен с данным письмом…

Остается только надеяться, что в мемуарном и эпистолярном наследии княгини Волконской когда-нибудь обнаружатся и другие, более выразительные, «полтавские» реминисценции.

2. «На холмах Грузии лежит ночная мгла…»Как резонно полагают пушкинисты, данное стихотворение, вызвавшее бурную реакцию Марии Волконской и рассорившее ее с Вяземской, стало известно княгине в окончательной редакции. Этот общеизвестный вариант был впервые напечатан в альманахе «Северные цветы на 1831 год», который вышел в свет 24 декабря 1830 года:

 
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
        Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
        Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой… Унынья моего
        Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит – оттого,
        Что не любить оно не может (III, 158).
 

Последний стих, как мы помним, и процитировала Мария Николаевна в письме к З. А. Волконской от 20 марта 1831 года. Очевидно, строка «Что не любить оно не может» ее особенно (и неприятно) поразила. Взревновавшая княгиня трактовала заключительную мысль Пушкина, вероятно, примерно так: что бы ни случилось, я всегда буду хоть кого-нибудьлюбить, не одну – так другую, не другую – так третью, причем между моими страстными увлечениями не будет никакой паузы, ибо я рожден поэтом и натура моя такова, что должна пребывать в состоянии постоянной, хронической влюбленности. Текст «Северных цветов» допускает и такое(довольно, правда, поверхностное) понимание стихов – равно как допускает он и отнесение их к пушкинской невесте, H. Н. Гончаровой.

Наталью Гончарову и стали называть адресатом стихотворения многие комментаторы, начиная с редактора-издателя «Русского архива» П. И. Бартенева <sup>[723]723
  РА. 1881. № 2. С. 468.


[Закрыть]</sup> .

Однако надо учитывать, что публикация в альманахе «Северные цветы» была снабжена заголовком – «Отрывок». А в оглавлении «Стихотворений Александра Пушкина» (1832) напечатано следующее: «(На холмах Грузии лежит ночная мгла). Отрывок» (III, 724–725).То есть поэт дважды сообщил читателям, что предает огласке лишь часть некоего более значительноготекста.

Существовало и другое важное обстоятельство, о котором Мария Волконская не знала, читая присланные в 1830 году в Сибирь стихи. Она не имела понятия, что «любовный вздор» писался Пушкиным еще в 1829 году.Эта дата зафиксирована и в черновике («15 мая»; III, 722),и во втором беловом автографе (с уточнением – «Кавказ»; III, 724),и в переданной в цензуру рукописи третьей части «Стихотворений Александра Пушкина» (III, 725).В книге 1832 года стихи также были помещены в отдел произведений 1829 года (с. 15). Иначе говоря, авторская работа над стихотворением проходила задолго до того, как H. Н. Гончарова стала невестой поэта.

Реалии же 1829 года в двух словах таковы. Пушкин, познакомившись с mademoiselle Natalieв московскую зиму 1828/29 года, в самом конце апреля или начале мая 1829 года просил (через графа Ф. И. Толстого-«Американца») у родительницы ее руки. Он не получил отказа – однако и положительного ответа тогда тоже не услышал: мать H. Н. Гончаровой была со сватом весьма любезна, но отложила принятие решения, ссылаясь на юный возраст девушки. С этим поэт и отбыл в ночь на 2 мая из Москвы на Кавказ. Перед самым отъездом он отослал будущей теще Н. И. Гончаровой такое учтивое письмо (на французском языке):

«На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ – не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я всё еще ропщу, если к чувству счастья примешиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность и нежная заботливость матери! – Но извините нетерпение сердца больного и опьяненного счастьем» (XIV, 45, 394–395).

В общем, Пушкин, искренно попрощавшись с Гончаровыми, уезжал на Кавказ с надеждойи расценивал свою матримониальную неудачу как частичную и временную, почти неизбежную в столь сложном и тонком деле, как осада «Карса» (XIV, 51).

Существует довольно правдоподобная гипотеза, что по дороге (не позднее 10 мая) поэт навестил в Полтаве Александра Раевского <sup>[724]724
  Галушко Т. К.Пушкин и братья Раевские // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 13. Л., 1989. С. 205–206.


[Закрыть]</sup> . Оттуда, уже 13 мая, он прибыл в Георгиевск, где переночевал, и, решившись «пожертвовать одним днем, <…> отправился в телеге к Горячим водам» <sup>[725]725
  Пушкин А. С.Дневники. Записки / Изд. подг. Я. Л. Левкович. СПб., 1995. С. 18.


[Закрыть]</sup> . (В Горячеводске Пушкин был вместе с Раевскими в 1820 году.) И тут, в памятных местах молодости, поэта охватило особое, вовсе не московское, настроение.

«Конечно, Кавказские воды нынче представляют более удобностей, более усовершенствования, – читаем в его „Кавказском дневнике“. – Таков естественный ход вещей. – Но признаюсь: мне было жаль прежнего их дикого, вольного состояния. – Мне было жаль наших крутых каменистых тропинок, кустарников и неогражденных пропастей, по которым бродили мы в прохладные кавказские вечера. – Конечно, этот край усовершенствовался, но потерял много прелести. – Так бедный молодой шалун, сделавшись со временем человеком степенным и порядочным, теряет свою прежнюю любезность».

Преднамеренноепосещение Горячих вод пробудило в нем воспоминания о «счастливейших минутах жизни», проведенных «посереди семейства почтенного Раевского», и о событиях девятилетней давности.

«С неизъяснимой грустью пробыл я часа три на водах <…>, – писал Пушкин далее. – Я поехал обратно в Георгиевск – берегом быстрой Подкумки. Здесь, бывало, сиживал со мною Н<иколай> Р<аевский>, молча прислушиваясь к мелодии волн. – Я сел на облучок и не спускал глаз с величавого Бешту, уже покрывавшегося вечернею тенью. Скоро настала ночь. – Небо усеялось миллионами звезд – Бешту чернее и чернее рисовался в отдалении, окруженный горными своими вассалами. Наконец он исчез во мраке» <sup>[726]726
  Там же.


[Закрыть]</sup> .

На следующий день, 15-го числа, и был создан первый вариант рассматриваемого стихотворения. Пушкин записал его в так называемой «арзрумской» тетради (ПД № 841). Этот черновик на голубой бумаге «не имеет еще признаков грузинского пейзажа» <sup>[727]727
  Цявловская.C. 68.


[Закрыть]</sup> («холмы Грузии», «Арагва»), то есть опознавательных знаков путешествия 1829 года [728]728
  Напомним читателю, что в 1820 году поэт и Раевские Грузию не посещали.


[Закрыть]:

 
Всё тихо – на Кавказ идет ночная мгла
        Восходят звезды надо мною
Мне грустно и легко – печаль моя светла
        Печаль моя полна тобою
 
 
Тобой одной тобой – унынья моего
        Ничто не мучит не тревожит
И сердце вновь горит и любит от того
        Что не любить оно не может
 
 
Прошли за днями дни – сокрылось много лет
        Где вы, бесценные созданья
Иные далеко иных уж в мире нет
        Со мной одни воспоминанья
 
 
Я твой попрежнему тебя люблю я вновь
        И без надежд и без желаний
Как пламень жертвенный чиста моя любовь
        И нежность девственных мечтаний (III, 722–723) [729]729
  На другой стороне листа расположены еще четыре стиха, которые, по утверждению некоторых текстологов, «без всяких сомнений, являются продолжением того же стихотворения, его пятой строфой»:
  [См., напр.: Левкович Я. Л.Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 841 (История заполнения) // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 12. Л., 1986. С. 247. Такое предположение считал «очень вероятным» и С. М. Бонди.].
И чувствую душа в сей слад<кий>[Ср.: «…Этот эпитет замечателен всем, кроме одного: он делает ямб пятистопным, тогда как остальные нечетные стихи – шестистопны» (Доброхотов В. И.Указ. соч. С. 162). Автор указанной статьи считает, что «более подходит редакторская конъектура „сокровенный“» (там же).]. час      Твоей любви тебя достойна[Зачем же не всегда]      Чиста, печальна и спокойна (III, 724).

[Закрыть].
 

Третья строфа этого черновика («Прошли за днями дни…») была в какой-то момент отмежевана поэтом от остального текста (с помощью разделительных знаков =) и зачеркнута. Это дало основание С. М. Бонди (который полностью разобрал черновик и опубликовал в 1931 году его транскрипцию) сделать такое замечание: «Можно ли считать эти четыре строфы цельным стихотворением? Я думаю, что нет. Третья строфа недаром вычеркнута Пушкиным, и переход от нее к четвертой звучит несколько натянуто» <sup>[730]730
  Бонди С.Черновики Пушкина: Статьи 1930–1970 гт. М., 1978. С. 23.


[Закрыть]</sup> .

С суждением видного пушкиниста можно согласиться: по смыслу и стилистически данная строфа (а на ней-то обычно, со времен изысканий П. Е. Щеголева, и базируется аргументация в пользу имени Волконской) и в самом деле несколько отличается от соседних строф. Однако мотивы, которыми руководствовался поэт при обособлении и зачеркивании стихов, до конца все же не ясны.

Исключение указанной строфы (где звучит тема воспоминаний о « сокрывшихся»,явно «догончаровских», днях) из состава произведения позволило некоторым ученым утверждать, что трехстрофная редакция стихотворения «Всё тихо – на Кавказ идет ночная мгла…» «не противоречит отнесению стихотворения к H. Н. Гончаровой». По их мнению, и весь трехстрофный текст, и строфа «Я твой попрежнему…» говорят «о трагическом перерыве в любви, о пережитой печали – и вновь разгоревшемся чувстве» к Natalie <sup>[731]731
  Султан-Шах.С. 265–266.


[Закрыть]</sup> . Однако такая версия представляется нам (да и не только нам) неубедительной, и прежде всего потому, что оставляет без внимания стих последней строфы – «И без надежд и без желаний» (он есть и в так называемой «второй черновой редакции»; III, 724).Как показано выше, Пушкин весною 1829 года вполне надеялсяна благоприятное завершение эпопеи с женитьбой и желалстать супругом юной красавицы. Да и о каком «трагическом перерыве в любви» и «вновь разгоревшемся чувстве» к H. Н. Гончаровой мог вещать поэт через две неделипосле своего сватовства?

Никак не подходят к Наталье Гончаровой и другие варианты и наслоения стихов строфы «Я твой попрежнему…» – скажем, такие: «Как было некогда, я вновь тебя люблю», «что прежде, без надежд», «[как было] без надежд», «без упований» (III, 723).Ведь в них явно намекается на какое-то давнеечувство поэта и безысходностьего сердечных мук.

Столь же беспочвенны и возникшие еще в начале прошлого века предположения о том, что Пушкин в этих стихах обращался якобы к Екатерине Ушаковой или к Елене Раевской. Такие версии были опровергнуты в ходе проведенных исследований и вряд ли стоит их реанимировать.

Конечно, стихотворение Пушкина («в том виде, как оно записано в тетради» <sup>[732]732
  Левкович Я. Л.Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 841 (История заполнения) // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 12. Л., 1986. С. 248.


[Закрыть]</sup> ), со спорной третьей черновой строфой или даже без нее, посвящено М. Н. Волконской. Оно навеяно «действительными и притом конкретными чувствами» (Ю. Н. Тынянов) – ностальгическими воспоминаниями о путешествии с Марией и другими Раевскими на Северный Кавказ в 1820 году. Такого мнения придерживались и авторитетные пушкинисты – П. Е. Щеголев, С. М. Бонди, М. А. Цявловский, польский славист В. Ледницкий… Это отчасти подтверждается и пушкинскими рисунками: рядом со стихами «Всё тихо – на Кавказ идет ночная мгла…» (на левом поле тетради) поэт изобразил Марию, а также ее брата Николая и сестер Екатерину и Елену <sup>[733]733
  Жуйкова.С. 100, 296, 302 (№ 181, 678, 704; определения Я. Л. Левкович).


[Закрыть]</sup> .

Таким образом, перед нами еще один синхронический эпизод из истории отношений Пушкина и Раевской-Волконской: поэт, сочиняя 15 мая 1829 года стихи, думал – светло и печально – о Марии, но в те же буквально сроки пребывавшая в Сибири Мария, получив от отца эпитафию на смерть своего сына, вспоминала о поэте. Их думы, как и встарь, неслись навстречу друг другу…

C. M. Бонди выводит следующее: «Можно сделать довольно вероятное, как мне кажется, предположение о том, почему он (поэт. – М. Ф.)не печатал окончания стихотворения. Только что добившемуся руки Натальи Николаевны жениху-Пушкину, вероятно, не хотелось опубликовывать стихи, написанные в разгар его сватовства и говорящие о любви к какой-то другой женщине („Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь“). В напечатанных же первых двух строфах этот мотив – новое возвращение прежнего чувства („И сердце вновь горит и любит“) – настолько незаметен, что комментаторы, не знавшие „продолжения отрывка“ (да и современники Пушкина, его знакомые), нередко относили эти стихи к самой Гончаровой. Не исключена возможность также, что те же соображения (опасения каких-нибудь конкретных применений) заставили Пушкина изменить первые два стиха и перенести место действия в Грузию…» <sup>[734]734
  Бонди С.Черновики Пушкина: Статьи 1930–1970 гг. М., 1978. С. 23.


[Закрыть]</sup>

Поэтому и стих «Что не любить оно не может» из второй строфы должен пониматься вовсе не так, как его сгоряча поняла (вероятно, поняла) княгиня. В нем заключено пронзительное признание: сердце поэта жаждет не любви вообще,к кому бы то ни было, нет – оно не может не любить Мариюи по-прежнему принадлежит ей, ей одной(ср. с последним стихом «Посвящения» «Полтавы»: «Одна любовь души моей»).

Как примирить такое признание с параллельным (и несомненным) влечением Пушкина к Наталье Гончаровой – отдельный и долгий разговор, который уже не имеет прямого касательства к нашей книге.

Знаменательно, что Пушкин, как-тообратившись к черновику, зачеркнул(вслед за третьей) и всю вторую строфу (NB: напечатанную!). С. М. Бонди выдвинул гипотезу, будто поэт тем самым создал новый вариант произведения, который состоял из первой («Всё тихо – на Кавказ идет ночная мгла…») и четвертой («Я твой попрежнему тебя люблю я вновь…») строф черновика, – «вариант вполне законченный, значительно отличающийся от стихотворения „На холмах Грузии“ и, пожалуй, не уступающий ему в художественном отношении». Ученый предложил печатать получившееся восьмистишие «среди сочинений Пушкина рядом с „Отрывком“ („На холмах Грузии“), как вполне законченную прекрасную вариацию того же замысла» <sup>[735]735
  Там же. С. 24–25.


[Закрыть]</sup> .

Размышление С. М. Бонди кажется нам довольно убедительным. Рискнем развить его: поэт проделал эту операцию после того, как ему стала известна решительная реакция княгини Волконской на «окончание» «Отрывка».Ведь тот же C. M. Бонди установил, что поправка (замена строф) носит более поздний характер и вдобавок сделана карандашом <sup>[736]736
  Там же. С. 23–24. О резком письме М. Н. Волконской от 19 октября 1830 года Пушкин узнал, скорее всего, в декабре, когда приехал в Москву из Болдина и неоднократно встречался с Вяземскими. В частности, он гостил у супругов в Остафьеве 16–17 декабря (Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. В 4 т. / Сост. Н. А. Тархова. Т. 3. М., 1999. С. 274), где княгиня Вера Федоровна могла ознакомить поэта с посланием из Петровского завода (к тому времени письмо жены декабриста должно было дойти до нее). Думается, что вскоре после этой поездки к Вяземским Пушкин и внес карандашную правку в черновик стихотворения.


[Закрыть]</sup> .

Такую «вариацию замысла» Мария уже вполне могла бы принять на свой счет.

Однако княгиня Волконская получила от В. Ф. Вяземской лишь две первые пушкинские строфы, то есть лишенный каких-либо ободряющих намеков «Отрывок», в придачу с оплошным комментарием. А черновой автограф стихотворения из «арзрумской» тетради был опубликован (не полностью) В. Е. Якушкиным только через двадцать лет после кончины Марии Николаевны <sup>[737]737
  PC. 1884. № 10. С. 371.


[Закрыть]</sup> …

3.  «Евгений Онегин».Пушкин расстался с Марией Волконской в декабре 1826 года. Он работал над романом в стихах еще почти четыре года и завершил беловую рукопись в сентябре 1830 года.

В последних главах «Онегина» автор претворил в ямбы многие эпизоды собственной биографии и «современные происшествия» в империи, александровской и николаевской. Нашла свое поэтическое отражение в «романе Жизни» и декабрьская катастрофа 1825 года. По нашему убеждению, поэт аллегорически изобразил крах декабризма в рассказе о дуэли и смерти Владимира Ленского <sup>[738]738
  Дабы не нарушать ход повествования о княгине Волконской, мы коснемся этого малоисследованного вопроса здесь, в комментариях.
  Дуэль Ленского с Онегиным произошла зимой. В первой части настоящей книги (в рассказе о внутренней хронологии «Евгения Онегина» – см. главу 5) нами уже отмечено, что описанная автором романа зима:
В тот год осенняя погодаСтояла долго на дворе,Зимы ждала, ждала природа.Снег выпал только в январеНа третье в ночь… (VI, 97)—  была тождественна русской зиме 1825/26 года. Как зафиксировано в тогдашних петербургских газетных метеосводках, ее приход явно задержался и долгожданная «девственная ткань» (П. А. Вяземский) укрыла землю лишь в самом начале января. Причем вожделенный снег шел в течение нескольких дней, а повалил он как раз в ночь на третье.(Характерно, что и в черновиках романа Пушкин упорно повторял: «Второго в ночь», «В начальных числах» – VI, 378,очевидно, эта январская дата была ему важна как знак, указывающий на реальныйгод.)
  Мельком отметим и некоторые другие «декабристские» аллюзии в повествовании о дуэли Владимира Ленского.
  Его поединок состоялся через сутки после шумно отпразднованных именин Татьяны – то есть Владимир вышел к барьеру утром четырнадцатогочисла. Это случилось в понедельник,ибо торжество у Лариных, как следует из текста, происходило «в субботу» ( VI, 93).
  Здесь, похоже, есть определенное «сближение»: ведь четырнадцатоедекабря 1825 года тоже пришлось на понедельник.
  Кое-что дает и изучение элегии, которую Владимир сочинял ночью, «в лирическом жару», накануне рокового размена выстрелами:
«Куда, куда вы удалились,Весны моей златые дни?..» и т. д. (VI, 125).  Исследователи давно установили, что эти строфы, где Пушкин пародировал лексикон романтической поэзии, имеют «насквозь цитатный характер» (Ю. М. Лотман). В качестве объектов для иронической интерпретации он использовал хорошо знакомые читателям той эпохи штампы и обороты из произведений Жуковского, Милонова, Туманского и иных поэтов. Но пушкинисты не уделили должного внимания двум другим авторам и сочинениям, которые, на наш взгляд, решающим образом повлияли на содержание элегии Ленского.
  30 ноября 1825 года Пушкин писал А. А. Бестужеву из Михайловского: «Сколько я не читал о романтизме, всё не то; даже Кюхельбекер врет. Что такое его Духи? до сих пор я их не читал» (XIII, 245).Речь тут шла о драматической шутке Кюхли под названием «Шекспировы духи» (СПб., 1825). Через несколько дней Пушкин получил экземпляр этой комедии и, ознакомившись с ней, написал другу свою «критику», местами не слишком лестную (XIII, 247–248).В. К. Кюхельбекер прочитал ее перед самым 14 декабря. А «Шекспировым духам» суждено было стать последнимпроизведением декабриста, опубликованным до мятежа.
  Однако «стихи на случай сохранились» (VI, 125)у рачительного Пушкина. Прошло некоторое время – и элегия Владимира Ленского стала завуалированной калькой с комедии В. К. Кюхельбекера.
  Так, если герой «Духов» – незадачливый Поэт – сочинял «бред», «ахинею», и делал все это в «тоне унылом», то не отставал от него и Ленский, который свою «чепуху» «писал темно и вяло» ( VI, 126;выделено Пушкиным). Были в «Евгении Онегине» не только интонации-близнецы, но и откровенные реминисценции; например, на изысканное двустишие В. К. Кюхельбекера:
Но когда огнем денницыЗагорится небосклон… —  Пушкин в шестой главе романа откликнулся почти зеркальным:
«…Блеснет заутра луч денницыИ заиграет яркий день…» (VI, 126).  Идентичными оказались и финалы творческих усилий героев. В «Шекспировых духах» отпрыску В. К. Кюхельбекера так и не удалось окончить задуманную пиесу («один не вычищен куплет»): он… банально заснул. Сходным образом завершился и ночной труд его романного двойника:
…И наконец перед зарею,Склонясь усталой головою,На модном слове идеалТихонько Ленский задремал…  (VI, 126;выделено Пушкиным).
  Но это еще не всё: незлобивая пушкинская пародия на своем финише вдруг обретала второе дыхание. Оказывается, что слово « идеал», последний росчерк пера Ленского перед гибелью, восходило к другому всамделишному литературному опыту 1825 года, который, как и комедия В. К. Кюхельбекера, с некоторых пор также былпод рукой у Пушкина.
  Примерно за три недели до бунта находившийся в северной глуши поэт получил послание из Петербурга, от К. Ф. Рылеева. Оно завершалось короткой, но весьма любопытной припиской-просьбою: «На днях будет напечатана в С<ыне> О<течества> моя статья о Поэзии; желаю узнать об ней твои мысли» (XIII, 242).Однако мнения Пушкина о сочинении, озаглавленном «Несколько мыслей о поэзии (Отрывок из письма к NN)», К. Ф. Рылееву уже не было суждено узнать: спустя несколько дней предводителя мятежников взяли под стражу и поместили в Петропавловскую крепость.
  Его статья, опубликованная в «Сыне Отечества», касалась модных в ту пору журнальных дискуссий о романтизме и классицизме, их роли и месте в поэтической иерархии. Симпатизируя романтизму, автор все же не отрицался и классических доблестей, позволявших, по его мнению, достигать в творчестве наивысшего накала гражданственности. К чему же призывал К. Ф. Рылеев соперничающие лагери?
  Ответ давался им в заключительных строках статьи: «Итак, будем почитать высоко поэзию, а не жрецов ее, и, оставив бесполезный спор о романтизме и классицизме, будем стараться уничтожить дух рабского подражания и, обратись к источнику истинной поэзии, употребим все усилия осуществить в своих писаниях идеалы(выделено мной. – М. Ф.) высоких чувств, мыслей и вечных истин, всегда близко к человеку и всегда не довольно ему известных» ( Рылеев К. Ф.Сочинения. М., 1983. С. 298).
  Перед читателем вообще последниестроки, напечатанные в 1825 году кем-либо из лиц, прикосновенных к заговору. И эти строки заключались страстным авторским воззванием: братья по музе, полноте участвовать в журнальных драках, мы должны обратиться к «идеалам».
  Думается, что данные слова поэта-декабриста и породили «идеал» Ленского.
  Выявленные факты позволяют нам констатировать, что элегия Владимира Ленского символизировала собой, по замыслу Пушкина, прощальный литературный поклон обреченного на гибель декабризма.
  К сказанному надо добавить и такую геопоэтическую деталь: в описаниях могилы Ленского, сделанных в шестой (см. строфу XL: «Есть место: влево от селенья…») и седьмой (см. строфу VI: «Меж гор, лежащих полукругом…») главах «Онегина», угадывается весьма точное указание на место погребения пятерых казненных декабристов, тела которых были преданы земле на северо-западной окраине острова Голодай, на берегу Финского залива. (Как известно, Пушкин живо интересовался указанной темой и последовательно, по крупицам, не без риска для себя, собирал отовсюду сведения о тайном некрополе.) Подробнее об этом сюжете см.: Филин М.Могила декабристов: миф и факты //Литературная Россия. 1989. № 16. 21 апреля. (К сожалению, одна из глав данного очерка, который базировался на изучении множества источников и «Подробного плана столичного города С.-Петербурга», опубликованного в 1828 году, была без ведома автора сокращена редакцией еженедельника – и потеряла всякий смысл.)
  В строфах «Евгения Онегина», посвященных Владимиру Ленскому и дуэли «юноши-поэта», есть и другие декабристские мотивы и переклички с «более или менее кровавыми и безумными» (XI, 43)событиями 1825 года. Мы предполагаем когда-нибудь вернуться к этой теме в специальной работе.


[Закрыть]</sup> .

Кажется, запечатлел Пушкин в восьмой (первоначально девятой) главе «Евгения Онегина» и свое последнее, московское, свидание с княгиней Марией Николаевной (об этом, равно как и об оставлении ею «праздника Жизни», уже говорилось выше).

Но этим поэт не ограничился.

Незадолго до женитьбы, в дни «Болдинской осени», он создал цикл стихотворений, куда вошли «Прощание», «Заклинание» и «Для берегов отчизны дальной…». Ими «завершалась любовная лирика Пушкина. <…> Он прощался с давними возлюбленными и со всем своим любовным прошлым» <sup>[739]739
  Сурат И., Бочаров С.Пушкин: Краткий очерк жизни и творчества. М., 2002. С. 120–121.


[Закрыть]</sup> . Среди тех, кому адресовались эти стихи, не было Марии Волконской, что дало повод некоторым ученым еще раз заявить о том, что «утаённая любовь» Пушкина к ней – не более чем фикция.