Текст книги "Литературное Зауралье"

Автор книги: Михаил Янко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Труженик-народ, в представлении Ивана Николаевича, «темен и слеп», а пылающая к нему любовью интеллигенция имеет крайне слабую волю, чтобы помочь ему осуществить идеал «вселенного братства и счастья». Занятый повседневным трудом, народ-«титан ничего не слышит, весь обливаемый собственным потом и кровью»^[46], но, могучий в своем порыве, он сокрушит все стоящее на пути, и горе тем, кто не шел дальше «светлых мечтаний» и «любящего порыва», ограничивая сферой чувств свои отношения с прозревшим исполином. Так рассматривалась автором проблема взаимоотношений народа и интеллигенции.

На каторге были люди разных национальностей: русские, татары, узбеки, черкесы, евреи. Иван Николаевич видит в каждом из них прежде всего человека, имеющего право на жизнь и ее радости. Повествуя о жизни юноши-узбека Муразгали, молодого татарина Кантаурова, рассказчик отмечает их человечность, «рыцарский характер», не позволяющий оставить друга в беде, общительность, душевную чуткость.

Неоднократно касается Иван Николаевич в своих рассказах и «еврейского вопроса». Рассказы о борьбе с тюремной администрацией политических Башурова и Штейнгарта, о морально погибшем юноше Шустере и в особенности о старике Баруховиче проникнуты теплым чувством.

На каторге были и женщины – матери, жены и сестры уголовников, причастные к преступлениям либо добровольно приехавшие вслед за родными, чтобы облегчить их участь. С глубоким сочувствием рассказывает Иван Николаевич о их доле, о безмерных страданиях, а порою и гибели.

Касаясь национального и женского вопросов, Иван Николаевич не предлагает каких-либо радикальных способов решения. Бесконечно далек он от трактовки их в социальном плане. Однако стремление привлечь к этим вопросам внимание общественности свидетельствует о демократической позиции рассказчика.

Горячее сочувствие к обездоленным, твердая вера в торжество правды сближают Ивана Николаевича с «молчальником Кротом» – героем поэмы Н. А. Некрасова «Несчастные». В тяжелом бреду он читает «арестантам-товарищам» горячие тирады Крота о героях-подвижниках, о великом будущем своей многострадальной отчизны: «Покажет Русь, что есть в ней люди, что есть грядущее у ней». «Когда-то в годы восторженной юности, – вспоминает рассказчик, – Некрасов был любимым моим поэтом, и я знал все его лучшие произведения наизусть»^[47].

Разумеется, мысли Ивана Николаевича о «братстве племен», о трагическом разрыве интеллигенции с народом, гуманное отношение к женщине, представление о себе как продолжателе революционных традиций прошлого – все это идет непосредственно от автора, отражает его взгляды, хотя, повторяем, Иван Николаевич говорит не в полный «авторский голос», а о многом и совсем умалчивает.

Взгляды самого писателя особенно ярко проявляются, когда он обращается к именам борцов за народное дело – к поэту и публицисту 60-х годов М. И. Михайлову и «еще «более знаменитому автору» «Очерков гоголевского времени» (Н. Г. Чернышевскому – М. Я.). С гордостью вспоминает он, что кадинские места «отмечены жизнью людей одной из самых замечательных эпох, и каких людей!»^[48].

«Мир отверженных» населен многообразными и сложными характерами. Это убийца Луньков и с ранних лет пристрастившийся к аферам и грабежам, вконец развращенный Шустер, Яшка Тарбаган, вмещавший в себе «самые отвратительные тюремные привычки и извращенные вкусы», и Семенов с его неудержимой жаждой наслаждений и «непримиримой ненавистью, ко всем существующим традициям и порядкам»^[49], и «деспотическая натура» – тюремный староста Юхарев и другие. Во многих каторга вытравила почти все человеческое, сделала черствыми, непримиримыми к людям. А ведь тот же Юхарев, «этот представительный, умный и энергичный преступник», попал в Сибирь за то, что выступил в защиту интересов бедноты.

Немало загубленных человеческих жизней проходят перед читателем. Трогательна история безвинно осужденного узбека Муразгали. Трагична судьба каторжанина Андрея Бусова, убившего жену «за обман», и девушки Дуняши, которая, полюбив Андрея, кончила жизнь самоубийством в разлуке с ним. Зачерствевшие в преступлениях и на каторге сердца способны проявлять человеческие чувства. Предложение Ивана Николаевича обучать грамоте было принято каторжанами с восторгом. Многие за короткий срок выучились читать и писать. Состязание по диктанту двух камер привлекло внимание всей тюрьмы. Хотя «екзамент» закончился потасовкой, но у его участников было какое-то приподнятое, праздничное настроение. Глубокой искренностью веет от беспомощных по форме стихов и сочинений заключенных, стремившихся исповедью на бумаге облегчить свою душу.

А как изменяется каторжник, занимаясь любимым делом! Кузнец Пальчиков совершенно преображается на работе, забывая на время об ужасных условиях, в которых он находится. Многие гордятся своей «вольной профессией», мечтают о том, что «выйдет срок» и они опять будут работать «на воле».

Наблюдения над «миром отверженных» приводят писателя к вопросу: что толкает людей на путь преступлений? Мысль о врожденной преступности человека он отвергает изложением биографий заключенных.

Многие каторжане, познав в прошлом царскую солдатчину, обиды и притеснения военного начальства, ожесточились и стали бродягами. Другие, как Юхарев, пострадали за бедноту, защищая ее от сельских мироедов. Третьи, подобно Годунову и Пенкину, обладая «природной неугомонностью и ненасытностью», не могли «примириться со спокойной и ровной действительностью», вступили в борьбу с ней.

В главе «От автора», появившейся во втором издании «Очерков» (1902 г.), обобщая свои наблюдения и собственные выступления в печати, Якубович писал: «По моему глубокому убеждению, не столько природа создает преступников, сколько сами современные общества, условия наших социальных, правовых, экономических, религиозных и кастовых отношений»^[50].

Сильная сторона очерков Якубовича – в правдивом изображении жизни людей, отвергнутых обществом. «Когда я писал эту книгу, – признается он, – заветным желанием моим было все время, чтобы этот правдивый рассказ о жизни отверженцев был понят, как голос их адвоката и друга»^[51]. Очерки будили критическую мысль, звали задуматься над несовершенством общественных и социальных отношений. Их пронизывает гуманная идея о неизбежном торжестве добра и справедливости над злом и произволом.

Однако писатель не видит реального выхода из нарисованной им страшной картины действительности. Рекомендуемый им способ перевоспитания преступников с помощью власти и силы любви утопичен.

Современники высоко оценили Якубовича-беллетриста. Находясь под впечатлением очерков, Чехов в письме к Л. А. Авиловой от 9 марта 1899 года писал: «Говоря о новых писателях, Вы в одну кучу свалили и Мельшина. Это не так. Мельшин стоит особняком, это большой, неоцененный писатель, умный, сильный писатель, хотя, быть может, и не напишет больше того, что написал»^[52].

В Кургане П. Ф. Якубович написал несколько критических статей и опубликовал их в журнале «Русское богатство» под псевдонимом П. Гриневич. В газете «Восточное обозрение» он вел «Литературные беседы», подписываясь псевдонимом Аквилон. Эти статьи свидетельствуют о большом внимании писателя к современной поэзии, о горячей заинтересованности в судьбах русской литературы. Полемическая страстность критика сочетается в них с утверждением дорогих для него идеалов. Он внимательно исследует творчество современников, с гневом пишет о декадентской поэзии, утверждая право на жизнь лишь за гражданской литературой.

В Курган Якубович приехал поэтом с отчетливо выраженной тематикой и манерой письма. Здесь он написал и частично напечатал в разных журналах до 30 стихотворений. Большинство из них вошло в третье издание книги «Стихотворения» (СПБ, 1899). Формирование его поэтического голоса происходило преимущественно в неволе – в крепости, по дороге на каторгу и в каторжной тюрьме. Характерно, что из двухсот сорока стихотворений, написанных Якубовичем до курганской ссылки и позднее опубликованных, только сорок относятся к 1878—1884 гг., т. е. созданы до его заключения в Петропавловскую крепость. «Музой был мне сумрак каземата, цепь с веревкой – лиры были струны»^[53].

Так же, как юношескую лирику, стихи Якубовича времени пребывания под следствием и в каторжной тюрьме пронизывают гражданские мотивы. Это же в равной степени относится и к «курганским» стихам.

В глубоких контрастах проходит перед взором поэта жизнь. Стихотворение «Радость, влюбленная в солнце и смех» построено на противопоставлении радости и горя. Радость надменна и криклива, она «льнет к золоченым палатам», ей недоступно чувство сострадания. Горе людское ютится «в темных подвалах, мансардах глухих», среди голодных, больных и несчастных, среди тех, чьи «силы последние рвутся»^[54]. Метафорические образы радости и горя, идущие от устной народной поэзии, вскрывают глубокие социальные противоречия русской жизни конца XIX века.

Горькая и бесправная жизнь тружеников, влачащих бремя «нищеты и печали», изображается в «Песне труда». Требование лучшей доли вложено поэтом в уста тех, счастливее которых живут даже «волы, что пасутся, покончивши труд, птицы небесные, звери лесные…». В стихотворении звучит призыв «сомкнуться и потребовать: «Восемь часов для труда! Восемь для сна! Восемь свободных!»^[55]. Этот рефрен зовет обездоленных на борьбу за свои права.

Ярко выражена у Якубовича тема родины. Причем родина в его представлении – это не «край изгнанья», не «далекая чужбина», а тот «желанный, сверкающий юг», где течет «Днепр, утопая в вишневых садах». Искренние чувства изгнанника, мечтавшего о возвращении домой, в круг близких и друзей, слышатся в каждой строке стихотворения «Сон на чужбине».

Любовь к своей земле звучит в стихотворении «На родном рубеже», которым открывается цикл курганских стихов. В нем вылились и прорвались в слезах чувства, накопившиеся в душе поэта за время жизни «в краю чужом, угрюмом». На рубеже «полей родных» поэт воспринимает «невнятный шум» бора как «отчизны зов приветный». Долго находившийся в разлуке и пронесший сквозь невзгоды свое верное сердце, сын раскрывает свои чувства матери-отчизне:

Возьми ж меня, всего, со всею кровью,

Всем пылом дум и волею моей!

Пока дышу, клянусь я петь с любовью

Твою лишь скорбь и скорбь твоих друзей!

^[56]

Горячим призывом к юности, верой в то, что она поднимет и понесет дальше знамя борьбы, полно стихотворение «К молодости». Поэт приветствует юные силы, полные любви «к родной стране, к народной лучшей доле», несущие без колебания «народу в дар» свою свободу и жизнь. Этот могучий порыв захватывает и остывшее сердце поэта. И хотя его «челн погиб среди ревущих вод», он вновь видит себя в ряду борцов, «снова рад бесстрашно рваться к бою: «Вперед, друзья! Товарищи, вперед!». Как эстафету передает борец молодым свою заповедь:

Верь в свет иной, мечом иным борись,

Но – кто стезёй страданья и печали

Шел до тебя – пред теми преклонись!

^[57]

В нескольких стихотворениях Якубович касается славных традиций русской литературы, заложенных Пушкиным, Белинским, Некрасовым.

К столетней годовщине со дня рождения поэта Якубович пишет стихотворение «На празднике Пушкина». Среди «венков, огней, хвалебных гимнов» проснувшийся поэт не видит того, «чей горестный удел, достоинство и попранное право» он пел в свой «жестокий век». Он слышит лишь «чужие сердцу звуки», видит «враждебный пир». До него доносится «чуть внятный» голос тех, кто не «бряцает кадилом» на пиршестве пустом, не лицемерит и не лжет. Это голос тех, кто остался верен гражданским призывам поэта, кто не может «слагать хвалы, когда над головою губящий меч с угрозою висит», когда слышен «голодный плач измученных детей» и скорбная тень покрывает «заброшенные поля».

…На оргии лукавой

К лицу лишь им победно ликовать,

Кто над живой глумиться может славой,

Чтоб мертвую цветами убирать!

^[58]

В стихотворении «Памяти Белинского» Якубович говорит о назначении искусства: только поэзия больших чувств, гражданского накала будет жить в веках, только поэты, «любовь свою чужим отдавшие скорбям», останутся в памяти людей: их «мукам чистым и слезам поклонится потомок отдаленный»^[59].

В ряде произведений поэта слышны мотивы тоски и сомнений. С особенной силой горькое чувство несбывшихся надежд, растраченных мечтаний звучит в стихотворении «Поздняя радость», посвященном В. Н. Фигнер: «Сгибли товарищи смелые, юность, отвага, любовь».

Однако не эти мотивы разочарования и скорби побеждают. Поэт искренне верит в братство людей, которое придет с победой добрых начал жизни («Стихнет бой, замрут проклятья»).

И волны новые придут

На берег, сумраком повитый,

И жизни острые граниты

Усилий их не разобьют!

^[60]

Горькое чувство поражения «светлых мечтаний» сменяется уверенностью в торжестве человеческой правды. Казалось бы, «оборван у музы цветущий венок и звучные песни допеты», – пишет он в стихотворении «Поэзия», – исчез навсегда «гений поэзии», замолкла «свободная, смелая, честная речь». Но нет! Это время зловещего молчания пройдет, зазвучит призывная, гордая песня, а «тучи бессилья и сна промчатся над родиной бедной»^[61].

Автограф стихотворения П. Ф. Якубовича «Поэзия».

Несколько пейзажных зарисовок сделано Якубовичем в деревне Крюковой (Лесниковой), куда он неоднократно выезжал с семьей на лето. Все они проникнуты гражданским чувством. Переживания человека в них либо контрастируют с красотами природы, либо сливаются с нею, либо даются как параллель к ее изображению. Природа, в представлении поэта, живет вместе с человеком, откликается на его радости и печали.

Предельной ясностью мысли, скульптурной четкостью фразы, выразительностью каждого слова отличается стихотворение «Тишина».

Вечер румяный притих, догорая,

Лист не прошепчет в лесной глубине;

Тучек перистых гряда золотая

В недосягаемой спит вышине.

Тихо мелькнула звезда и другая…

Ночь надевает свой царский венец…

– Мука, великая мука людская!

Стихла ли ты, наконец?

Стихотворение «В деревне» посвящено зауральской природе. Все привлекает здесь взор поэта: «верхи сосновых рощ», «пышнокудрявый лес», от дуновения вечернего ветерка «берез оживших лист». Он слышит, как «вдалеке кукушка прокричала, проплакал ястребок, телега простучала…» И, как в прежние годы, радостное чувство наполняет его душу. Он готов «вновь мечтать о близком царстве света»^[62]. В этом стихотворении, как и в остальных стихах Якубовича, присутствует сам поэт со своими мыслями, чувствами, переживаниями, гражданской взволнованностью.

Творчество Якубовича периода курганской ссылки отразило в себе слабые и сильные стороны его поэзии. В эти годы поэт не увидел и не понял «движения самих масс». Отсюда – неверие в новые силы, которые выдвигала на общественную арену русская жизнь конца века, мотивы разочарования и пессимизма. Отсюда и абстрактность призывов, условность образов ряда стихотворений, сравнительное однообразие мотивов его лирики.

Однако и современного читателя многое подкупает в стихах Якубовича. Его поэзия, продолжавшая традиции Некрасова, несла большое чувство любви к страдающей родине, к бесправному народу.

Гражданский пафос, страстная убежденность в победе добра и справедливости пронизывают его лучшие стихотворения. Поэзия Якубовича – это поэзия искренних, живых чувств, большой страсти. Она звала «души сильные, любвеобильные» на мужественный подвиг во имя свободы и счастья отчизны.

При всех своих недостатках и ошибках, связанных с народническими взглядами, Якубович-поэт близок нам как активный борец с самодержавием и крепостничеством. Сборник его избранных стихотворений в ближайшее время выходит в серии «Библиотека поэта» (Ленинград).

Д. Н. МАМИН-СИБИРЯК

Дореволюционная жизнь Зауралья получила художественное отображение в нескольких произведениях талантливого бытописателя Урала Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка (1852—1912).

Демократ-просветитель по своим взглядам, Мамин-Сибиряк правдиво изображал в своих произведениях дореформенную и пореформенную жизнь Урала и Зауралья, поднимаясь до огромных высот художественного и критического обобщения. «В произведениях этого писателя, – отмечал В. И. Ленин, – рельефно выступает особый быт Урала, близкий к дореформенному, с бесправием, темнотой и приниженностью привязанного к заводам населения, с «добросовестным, ребяческим развратом» «господ», с отсутствием того среднего слоя людей (разночинцев, интеллигенции), который так характерен для капиталистического развития всех стран, не исключая и России»^[63].

Уроженец Урала, тесно связанный с народом, знавший его жизнь не понаслышке, а в результате собственных наблюдений и живого общения с ним, Мамин-Сибиряк, «писатель воистину русский», своими правдивыми книгами помогал «понять и полюбить русский народ, русский язык»^[64].

Д. Н. Мамин (Сибиряк – его литературный псевдоним) родился в заводском поселке Висиме-Шайтанском, недалеко от г. Нижнего Тагила, в семье священника.

Жизнь приисковых рабочих, своеобразный быт приписанного к заводам и пришлого населения, часто проявлявшийся в различных формах народный протест против притеснений со стороны начальства – все это проходило перед глазами мальчика.

Четырнадцати лет Мамин-Сибиряк был отдан в Екатеринбургское духовное училище, затем четыре года провел в Пермской духовной семинарии. Однако карьера священника не прельщала юношу, и он перевелся сначала на ветеринарное отделение Петербургской медико-хирургической академии, а затем на юридический факультет университета. Не окончив университета по болезни, Мамин-Сибиряк вернулся на Урал. Там и началась его литературная деятельность.

Используя живые наблюдения во время долгах скитаний по родному краю, изучая архивные материалы, тонко чувствуя красоту природы родных мест, Мамин-Сибиряк создает волнующие произведения на материале уральской действительности. Среди них особенно выделяются «Бойцы», «Приваловские миллионы», «Горное гнездо», «Три конца», а также «Охонины брови», «Золото» и «Хлеб», созданные Маминым-Сибиряком после 1891 г. уже в Петербурге.

Широко известен Мамин-Сибиряк и как детский писатель. Им написано более двадцати сказок для детей, в том числе «Серая шейка», «Умнее всех» и «Аленушкины сказки». Глубокое знание жизни и психологии детей, изумительная способность чувствовать и понимать родную природу позволили писателю создать произведения, вошедшие в фонд детской классической литературы прошлого. Среди очерков и рассказов для детей особенно выделяются светлым гуманизмом, теплотой и мягкостью красок «Приемыш», «Емеля-охотник», «На реке Чусовой», «Зимовье на Студеной», «Вертел», «Кара-Ханым», «Ак-Бозат».

Влияние революционных идей шестидесятников, славные традиции русской классической литературы и личное общение с выдающимися писателями Г. И. Успенским, В. Г. Короленко, А. П. Чеховым и А. М. Горьким определили демократическую устремленность творчества Д. Н. Мамина-Сибиряка. В близких отношениях находился писатель с К. Д. Носиловым, который называл Мамина-Сибиряка «самым дорогим и милым земляком». В письме к Мамину-Сибиряку из Шадринска от 6 апреля 1911 г. Носилов с восхищением отзывается о таланте писателя и сердечно благодарит его за гостеприимство^[65].

Сила таланта писателя – в тесной связи с народом, с родной землей. В приветственном письме Мамину-Сибиряку в связи с сорокалетием литературной деятельности последнего А. М. Горький, назвав его «другом и учителем нашим», отметил: «Когда писатель глубоко чувствует свою кровную связь с народом – это дает красоту и силу ему.

Вы всю жизнь чувствовали творческую связь эту и прекрасно показали Вашими книгами, открыв нам целую область русской жизни, до Вас не знакомую нам»^[66].

Изображая жизнь и природу Урала и Зауралья, Мамин-Сибиряк, не замыкаясь в рамках местной жизни, выступал как писатель общерусский, внесший свой вклад в художественное изображение родной земли.

В рассказе «Летные» (1886) изображается трагическая судьба бродяг, бежавших с каторги. В нем есть изумительное по своей яркости описание окрестностей Шадринска, где происходят события: «Татарский остров издали походил на громадную зеленую шапку. Река Исеть плыла здесь зеленым плесом, точно в зеленой бархатной раме из вербы, ольхи, смородины и хмеля. Кругом, насколько хватал глаз, расстилалась без конца-края панорама полей, сливавшихся на горизонте с благодатной ишимской степью; два-три кургана едва напоминали о близком Урале, откуда выбегала красивая Исеть, вся усаженная богатыми селами, деревнями и деревушками, точно гигантская нитка бус. Место было широкое и привольное, какие встречаются только в благословенном Зауралье, где весело сбегают в Исеть реки: Теча, Синара и Мияс, эти настоящие земледельческие артерии».

В 1892 г. Мамин-Сибиряк поместил в журнале «Русская мысль» историческую повесть «Охонины брови» – о пугачевском движении на Урале и в Зауралье и о событиях, предшествовавших крестьянской войне 1773—75 гг., известных под названием «дубинщины». В ходе этого стихийного восстания крестьяне далматовского Успенского (в повести – Прокопьевокото), Рафаиловского и других монастырей Исетской провинции, вооружившись дубинками (отсюда и название движения), ружьями и самодельными пиками, в 1762—1764 гг. дважды осаждали Далматовский монастырь. Местные власти бросили на усмирение крестьян драгунский полк и потопили восстание в крови^[67].

Мамин-Сибиряк показывает связь «дубинщины» с пугачевским движением, которое он называет «выдающимся явлением в жизни народа», усматривая в этой связи общность социальных причин, вызвавших эти исторические события.

Написанию повести предшествовало серьезное изучение исторических трудов, архивных документов, фольклора. Писатель знакомится с материалами о «дубинщине», публиковавшимися в «Пермских епархиальных ведомостях», со статьями уральского краеведа А. Н. Зырянова, помещенными в «Пермском сборнике» за 1856 и 1860 гг.

Стремясь к правде изображения исторических событий, писатель не ограничивался изучением книжных источников. Он неоднократно бывал в Далматовском монастыре и его окрестностях, беседовал со старожилами, записывал предания, связанные с крестьянским движением 1762—1775 гг., посетил Шадринск, изображенный в повести под названием Усторожья.

Описание Усторожья – Шадринска, бывшего когда-то небольшим пограничным постом и служившего местом укрытия при набегах степных народов, является примером немногословного, исторически точного изображения одного из зауральских поселений.

«Город Усторожье был невелик: дворов на шестьсот. Постройки все деревянные, как воеводский двор и старая церковь. Каменное здание было одно – новый собор, выстроенный тщанием, а отчасти иждивением воеводы Чушкина. Все это деревянное строение было обнесено земляным валом, а на валу шел тын из бревен, деревянные рогатки и «надолбы». По углам, где сходились выси, поднимались срубленные в паз деревянные башни-бойницы. Трое ворот вели из города: одни – на полдень, другие – на север, а третьи прямо в орду, то есть в сторону степи».

Сильное впечатление оставляют страницы, рассказывающие об осаде Прокопьевского монастыря пугачевцами и примкнувшими к ним местными крестьянами. Главный герой произведения – народ, заводские рабочие, монастырские крестьяне, восставшие против деспотизма заводчиков, помещиков и монастырского духовенства.

В центре повести – образ мужественного и бесстрашного пугачевского атамана Тимофея Белоуса, беспощадного к врагам, сурового мстителя за народные слезы и кровь. Крестьяне за ним «шли толпами». «Первым летел Белоус в огонь и с пленными расправлялся коротко: «Повесить – и весь сказ». С большим психологизмом показана его любовь к «отецкой дочери», степной красавице Охоне, ставшей наложницей воеводы. Белоус убивает опозоренную девушку, не подозревавшую о глубокой любви к ней грозного предводителя пугачевских повстанцев.

Колоритна фигура слепца Брехуна – неуловимого пугачевского лазутчика. Это он позаботился о том, чтобы не связала Охоня своей любовью Белоуса, чтобы не погибла из-за девичьей красы удалая казачья голова, не пропал молодец для народного дела.

Выразительны угнетатели народа, в руках которых сосредоточена мирская и духовная власть в крае. Это – усторожский воевода Полуект Степаныч, сластолюбивый старец, творивший суд и расправу над участниками «дубинщины» и пугачевского движения. Он властен и строг с народом, крут в расправах с непокорными, но трепещет перед настоятелем Прокопьевского монастыря, боясь его осуждения и проклятия за покинутую жену и связь с «отецкой дочерью».

Жестоким притеснителем крестьян, уповающим больше на воинскую силу, чем на молитвы, показан в повести игумен Моисей, «утеснявший своих монастырских крестьян непосильными работами и наказывавший их нещадно за малейшую провинность». Прототипом образа Моисея явился архимандрит Далматовского монастыря Иакинф (Кашперов), принимавший активное участие в подавлении крестьянских волнений в Зауралье.

Настоящим зверем, беспощадно терзавшим рабочих, выступает владелец Баламутских заводов Гарусов. Неприхотливый, простой в одежде и умеренный в пище, он свои силы и жизненный опыт посвятил наживе. «Рабочих он буквально морил на тяжелой горной работе и не знал пощады ослушникам, которых казнил самым жестоким образом: батожье, кнут, застенок – все шло в ход». Страшную ненависть народа вызывали притеснения заводчика. «Погоди, отольются медведю коровьи слезы! – говорит замученный Гарусовым Трофим. – Будет ему нашу кровь пить…».

После усмирения восстания все они творят жестокий суд и расправу над участниками движения. «Замирившийся край представлял собою печальную картину, – пишет автор. – Половина селитьбы пустовала, а оставшиеся в целых жители неохотно шли на старые пепелища, боясь розысков и жестокой расправы».

Бурный поток событий, связанный с выступлением монастырских и государственных крестьян, захватил различных людей. Среди тех, кто стал невольным участником этого движения, оказался дьячок Арефа. Арефа сжимается при одном имени грозного игумена Моисея, терпит многочисленные побои и унижения от заводчика Гарусова, со смирением переносит выпавшие на его долю несчастья. Он постоянно чувствует над собой грозу в виде строгой и громогласной дьячихи Домны. Колоритна речь неудачника-дьячка: это яркий сплав местных слов с церковнославянизмами, пословицами и поговорками.

Повесть написана сочным, выразительным языком, тонко передающим характер эпохи. Она проникнута духом народного творчества, в ней слышны отзвуки героических преданий – песен, притчей и сказов, воспроизводивших незабываемые страницы жизни народа.

Идейный пафос повести, выразительная сила ее образов, живой язык привлекли к ней внимание советских музыкальных кругов. Композитор Г. Н. Белоглазов написал музыку к либретто оперы «Охоня», составленному М. Г. Логиновской. В феврале 1956 г. в Свердловском оперном театре состоялась премьера оперы. Отдельные арии и сцены неоднократно транслировались по свердловскому радио.

В 1895 г. в журнале «Русская мысль» появился роман Мамина-Сибиряка «Хлеб». В нем правдиво показано, как нищала и разорялась пореформенная деревня в результате «победного шествия» капитала с его оптовой торговлей хлебом, винокурением и биржевыми махинациями, как разрушался патриархальный уклад.

О замысле романа, о его жизненной основе писатель сообщал в письме от 25 мая 1891 г. А. П. Пятковскому: «Роман будет о хлебе, действующие лица – крестьяне и купец-хлебник. Хлеб – все, а в России у нас в особенности. Цена хлеба «строит цену» на все остальное, и от нее зависит вся промышленность и торговля. Собственно, в России тот процесс, каким хлеб доходит до потребителя, трудно проследить, потому что он совершается на громадном расстоянии и давно утратил типичные переходные формы от первобытного хозяйства к капиталистическим операциям.

Я беру темой Зауралье, где на расстоянии 10—15 лет все эти процессы проходят воочию. Собственно, главным действующим лицом является река Исеть, перерезывающая благословенное Зауралье. Это – единственная в России река по своей протяженности и работе, на протяжении 300 верст своего течения она заселена почти сплошь: на ней 80 больших мельниц, 2 города, несколько фабрик, винокуренных заводов и разных сибирских «заимок». Бассейн Исети снабжал своей пшеницей весь Урал и слыл золотым дном. Центр хлебной торговли – уездный город Шадринск – процветал, мужики благоденствовали.

Все это существовало до того момента, когда открылось громадное винокуренное дело, а потом уральская железная дорога увезла зауральскую пшеницу в Россию. На сцене появились громадные капиталы, и мелкое хлебное купечество сразу захудало. Хлебные запасы крестьян были скуплены, а деньги ушли на ситцы, самовары и кабаки.

Теперь это недавнее золотое хлебное дно является ареной периодических голодовок, и главным виновником их является винокурение и вторжение крупных капиталов. Все эти процессы проходят наглядно, и тема получает глубокий интерес. Я собирал для нее материалы в течение 10 лет и все не мог решиться пустить их в ход»^[68].

В основу романа положены реальные события, глубоко изученные писателем не только по печатным источникам и архивным материалам, но и в конкретных жизненных проявлениях и связях.

Одним из фактов, использованных писателем, является страшный голод, охвативший Зауралье в 1891 г. и окончательно разоривший деревню. В письме к А. Н. Пыпину от 21 октября 1891 г. писатель касался этого события: «…Интересно проследить, как раньше крестьянин оборачивался всем своим и в долгах нуждался только для податей, а от этого зависело то, что у него сохранялись хлебные запасы и покрывались случайные недороды. Когда запасы были распроданы, все хозяйство держится одним годом…»^[69].

Собирая материал в течение десяти лет, Мамин-Сибиряк неоднократно бывал в местах действия своего будущего романа. В описаниях Заполья и Суслона встают приметы городов Шадринска и Катайска. Река Исеть описана под именем Ключевой.

В романе раскрыта хищническая сущность капитала, несущего разорение и гибель трудящимся.

Враждующие между собой хищники-хлеботорговцы, винокуренные заводчики и биржевики едины в своем стремлении к безграничной наживе. Стабровский, Ечкин, Штофф, Драке, Колобовы – это жадные хищники, топчущие всех и все на своем пути. «Эпоха первоначального накопления капитала нашла себе в покойном писателе талантливого изобразителя», – писала «Правда» в номере от 3 ноября 1912 г. в связи со смертью Мамина-Сибиряка. Под его пером, отмечалось в некрологе «Правды», «…оживали страницы прошлого Урала, целая эпоха шествия капитала, хищного, алчного, не знавшего удержу ни в чем».