Текст книги "Джамбаттиста Вико"

Автор книги: Михаил Киссель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Еще любопытнее и вполне современно звучит утверждение Вико о том, что «мыслительные способности формируются в зависимости от языка, а не язык в зависимости от мыслительных способностей» (там же, 116). Язык, стало быть, не внешняя форма, в которую облачен чистый «логос» (мышление), единосущий и неизменный по своей природе. Наоборот, мышление вне языка – такая же фикция, как и геометрические фигуры – вне конструирующей деятельности геометра. Отсюда в свою очередь следует, что абсолютно точный перевод с одного исторически возникшего естественного языка на другой в сущности невозможен, ибо при переводе всегда теряются невыразимые на чужом языке оттенки смысла. (В гипертрофированном виде эта мысль легла в основание широко популярной в наше время концепции «лингвистической относительности».) Вико сравнивает итальянский и французский языки и находит, что последний богат «аналитической тонкостью», весьма пригодной для целей дискуссии по абстрактным предметам, тогда как итальянский создан для красноречия и поэзии. «Это язык народа, который превзошел всех остальных в архитектуре, живописи, музыке, скульптуре, т. е. во всех искусствах, где идея остается живой, наполненной теми первичными впечатлениями, от которых она и возникла; этот народ имеет счастье найти в лице Ариосто поэта, который напоминает Гомера величием фабулы и легкостью выражения, а в лице Тассо – мага, возвышенность мысли и божественные стихи которого вызывают в памяти образ Вергилия» (там же, 116). Конечно, в этом сравнении есть преувеличения: несправедливо французский язык отлучать от поэзии, но, пожалуй, верно, во-первых, то, что к началу XVIII в. французский язык был лучше, чем итальянский, приспособлен к выражению научных идей (хотя Галилей много успел сделать для создания итальянской научной прозы); во-вторых, в жанре эпической поэзии французский гений не породил тогда таких творений, которые могли бы стать вровень с «Божественной комедией», «Неистовым Роландом» или «Освобожденным Иерусалимом».

Итак, на сороковом году жизни Вико нашел свой путь в науке, и далее он уже непрерывно движется в одном и том же направлении, углубляя и корректируя свои идеи. Следующее его произведение – «О древнейшей мудрости итальянцев, извлеченной из источников латинского языка» (1710) – теперь представляет мало интереса. Здесь автор углубляется в метафизические дебри, касающиеся проблемы делимости пространства и времени, и защищает идеи, близкие идеалистическому атомизму. Но здесь впервые встречается основополагающий гносеологический принцип Вико – «истинное и сделанное обратимы» («обращение» – термин схоластической логики, он означает преобразование при сохранении тождественности содержания). Мы обсудим этот принцип (который будем называть также принципом «верум-фактум») в специальной главе, посвященной гносеологическим основаниям «новой науки».

В 1716 г. выходит книга Вико «Деяния Антонио Караффы», заказанная родственниками последнего. Этот Караффа, поступив на службу в австрийскую армию, дослужился до фельдмаршала, и самым достославным его «деянием» было подавление венгерского восстания Текели (точнее, одного из восстаний, так как Текели поднимался против австрийцев много раз, пользуясь помощью турок). В процессе работы Вико натолкнулся на трактат известного голландского юриста Гуго Гроция (1583–1645) «О праве войны и мира», который произвел на него сильнейшее впечатление и способствовал окончательной кристаллизации его собственной философии права. Эту философию он изложил в двух книгах под общим названием «О неизменности правоведения» (1720–1721). В дилогии речь шла не только о правоведении, но и о философии и филологии в том расширительном смысле, который придавал этому последнему понятию Вико. В 1722 г. философ выпустил книгу примечаний к своей дилогии; в них он проанализировал гомеровский эпос с выработанной им совершенно новой точки зрения. Вместе взятые, эти книги составили, как отмечает Вико в «Автобиографии», «первый набросок новой науки». Они сделали имя Вико известным не только в Италии, но и за ее пределами. В Амстердаме Жан Леклерк, издатель журнала «Древняя и современная библиотека», напечатал на них две хвалебные рецензии. Однако первые признаки широкого признания вызвали недоброжелательность коллег, и, когда Вико попытался занять вакантную кафедру юриспруденции и уже прочитал с успехом пробную лекцию, он не получил поддержки у синклита ученых мужей и снял свою кандидатуру еще до баллотировки.

Биографы считают пятилетие с 1720 по 1725 г. наиболее драматичным в жизни мыслителя. Усиление преследования свободомыслящих ученых со стороны церковных властей, интриги сослуживцев, не устававших напоминать кому следует о «заблуждениях молодости» Вико (его увлечение античным атомизмом), наконец, резкое ухудшение состояния здоровья и неурядицы в семье (один из его сыновей был взят под стражу) мало благоприятствовали научным занятиям. И, несмотря на все это, творческая энергия ученого поразительна. Вслед за упомянутой дилогией он написал огромный труд в 50 листов, в котором собрал и подверг критике господствовавшие в его время заблужения в интерпретации древнейшего периода человеческой истории. Однако, завершив труд, он приходит к выводу, что негативный способ изложения идей мало удовлетворителен в дидактическом отношении, и не решается публиковать свое сочинение. Но критическая работа не прошла даром, идея «новой науки» предстает перед философом с необыкновенной ясностью и во всей полноте своего значения, что позволяет ему сжато изложить суть своего открытия. Так появилась на свет главная книга его жизни – «Основания новой науки об общей природе наций, благодаря которым обнаруживаются также новые основания естественного права народов». Это произошло в Неаполе в конце 1725 г. Само название показывает, что только на этот раз автору удалось сформулировать в надлежащих терминах ту мысль, которая не давала ему покоя на протяжении двух десятилетий, сформулировать ее без затемняющих подробностей и частных приложений. Не право, не язык, не «древнейшая мудрость», взятые сами по себе, а именно «общая природа наций» лежит в основе объяснения всех остальных феноменов общественной жизни и культуры. Это не только означало выделение нового предмета, но и предполагало новый подход, новый способ обоснования социального знания. Отсюда и правомерность названия «новая наука».

Знаменательно, что этот свой труд Вико написал не на латыни – интернациональном языке науки того времени, а на родном ему языке. Это делает его продолжателем Галилея, стремившегося расширить возможности родной речи, чтобы ей стала доступна не только образность поэзии, но и отвлеченность науки. Так как общенациональный итальянский язык тогда еще не вполне сложился, книга Вико пестрит неаполитанскими диалектизмами, затрудняющими понимание. Вико и сам видел, что не все мысли ему удалось выразить надлежащим образом, поэтому после публикации он продолжал работать над текстом, внося в него исправления, дополнения и примечания. Между тем из Венеции пришло предложение напечатать «Новую науку» в более подробном варианте, а также написать автобиографию для издававшегося там «Словаря итальянских ученых».

«Жизнь Джамбаттисты Вико, написанная им самим» (появилась впервые в 1729 г., переиздана с добавлениями в 1731 г.) замечательна во многих отношениях. В истории нового времени это один из первых опытов интеллектуальной автобиографии ученого. По своим литературным достоинствам это, пожалуй, лучшее произведение Вико. К тому же «Автобиография» – важный источник для изучения идейного генезиса и основного содержания самой концепции «новой науки». Здесь о чрезвычайно абстрактных и темных материях с воодушевлением рассказывает мыслитель, охваченный страстью познания. Лапидарная ясность философских характеристик и чеканный строй авторской речи вызывают у читателя почти физическое ощущение интеллектуальной силы повествователя. Торжественная приподнятость тона, рожденная гордым сознанием достигнутой цели, нигде не переходит в ложный пафос или трескучую высокопарность, представляющие постоянную опасность для «высокого стиля». Есть здесь и горечь человека, немало испытавшего в жизни… Одно лишь портит этот шедевр – длинное перечисление произведений, написанных по заказу «просвещенных» неаполитанских аристократов. Но таковы уж были нравы той эпохи, когда почти каждый ученый нуждался в знатных покровителях, чтобы работать более или менее спокойно.

Осенью 1729 г. Вико закончил работу над разъяснениями и добавлениями к первому изданию «Новой науки», и огромная рукопись в 300 листов была отправлена в Венецию. Печатание книги уже началось, когда Вико, оскорбленный неуважительным отношением к нему издателя, затребовал рукопись обратно. Напечатать рукопись таких размеров в Неаполе не было никакой возможности. Поэтому Вико, не дожидаясь возвращения отосланных в Венецию материалов, решил заново переработать текст первого издания. За три с половиной месяца (это точно установлено биографами) он написал практически новую книгу, включив в нее из первого варианта «Новой науки» всего лишь несколько отрывков. Это был последний взрыв творческой активности философа. «Вторая Новая наука» вышла в свет в 1730 г. под названием «Пять книг Джамбаттисты Вико об Основаниях Новой Науки об общей Природе Наций», когда автору исполнилось 62 года. Затем как-то быстро наступила старость, но, по счастью, годы одряхления принесли почет и благополучие. В 1734 г. на престол Неаполитанского королевства взошел Карл III Бурбон. По сему случаю Вико написал панегирик и был назначен королевским историографом с подобающим этому званию содержанием. Так за десять лет до смерти ученый избавился от материальных забот. Молодой премьер молодого короля Бернардо Тануччи, прозванный «итальянским Тюрго», повел либеральную политику, католические опричники и их добровольные помощники на время присмирели. Чувствуя упадок сил, Вико хлопочет о передаче кафедры сыну Дженнаро. С помощью влиятельных друзей ему это удалось (тем более, что Дженнаро был прилежный, воспитанный и образованный молодой человек, правда, без всякой искры божьей, что, как тогда считали, обычному университетскому профессору было и ни к чему). С 1741 г. Вико окончательно удаляется от дел, но не прекращает работы над главной своей книгой, перерабатывая текст для нового издания. В ночь на 23 января 1744 г. его не стало. Спустя несколько месяцев вышла в свет «Третья Новая наука».

В «Автобиографии» философ со спокойной уверенностью, как будто речь шла о самоочевидной истине, написал: «Вико несомненно родился для славы своего родного города и, следовательно, Италии». Вот уже больше ста лет, как на его родине никому не приходит в голову в этом сомневаться.

Глава II
НАСТАВНИКИ, ДАЛЕКИЕ И БЛИЗКИЕ

теоретических источниках своей доктрины Вико рассказал сам и в «Автобиографии», и на страницах «Новой науки». Поэтому процитируем для начала нашего автора: «…Вико преклонялся больше, чем перед всеми другими, перед двумя учеными – Платоном и Тацитом, так как благодаря своему несравненному метафизическому уму Тацит видит человека таким, каков он есть, а Платон – таким, каков он должен быть; и как Платон посредством своей всеобщей науки проникает во все области добродетели, которые образуют человека мудрого по идее, так и Тацит нисходит во все те установления пользы, которые среди бесконечных и иррегулярных случайностей, среди коварства и удачи могут создать человека практически мудрого… Таким образом, Вико становился мудрецом одновременно и в тайной мудрости (какова мудрость Платона) и в простонародной мудрости (какова мудрость Тацита). В конце концов ему пришлось познакомиться с Фрэнсисом Бэконом Веруламским, человеком в равной мере несравненно мудрым и в тайной и простонародной мудрости, так как обе они вместе образуют человека универсального… И Вико решил всегда иметь этих трех выдающихся авторов перед глазами и при размышлении и при письме»(3, 489). Впоследствии к этим трем светилам-руководителям он присоединил и четвертого – Гуго Гроция и даже собирался написать комментарий к его знаменитому трактату, «но потом бросил эту работу, поразмыслив, что не подобает католику украшать примечаниями произведение еретика (т. е. протестанта. – М. К.)»(там же, 491). И все же католическое благочестие не помешало Вико высоко оценить самый труд «еретика». Похвальный пример научной добросовестности в те времена, когда очернить приверженца иного вероисповедания считалось нравственной заслугой и гражданской добродетелью одновременно.

Теперь постараемся выяснить, какова роль каждого из названных мыслителей в формировании собственных воззрений Вико. Сделать это в общем далеко не просто, даже располагая сведениями, сообщенными самим автором. С подобного рода ситуацией сталкиваешься всякий раз, когда пытаешься найти компоненты какого-либо творческого синтеза идей. Можно отчетливо сознавать смысл каждой из синтезированных идей до того, как они совершенно непредсказуемым образом соединились в голове творца в новое смысловое единство, и все же этого совершенно недостаточно для уяснения действительной роли каждой из них в новом целом. Необходимо принимать во внимание не только исходные данные (компоненты синтеза), но и конечный результат. В новом смысловом единстве традиционные идеи преобразованы, переосмыслены и по крайней мере частично изменили свое значение. Сравнивая новое их значение с первоначальным, мы получаем представление о том, в каком направлении был преобразован исходный материал. Применим это правило к нашему случаю. Начнем с оказавших на Вико влияние идей Платона и Бэкона. Хрестоматийное знание о доктринах этих философов недостаточно для понимания того, какую помощь они оказали автору «Новой науки», собственные же его разъяснения хотя и проливают некоторый свет, но сами по себе требуют истолкования.

Из процитированного выше отрывка следует, что Бэкон стоит выше Платона (или «тайной мудрости философов», т. е. абстрактно-теоретической философии) и Тацита (или «простонародной мудрости», т. е. практического опыта активного деятеля, находящегося в гуще жизни), ибо соединяет в своем учении, как бы мы сказали теперь, «теорию с практикой». Сочетание имен Платона и Бэкона может поставить в тупик исследователя. Но стоит как следует вчитаться в главный труд Вико, как всякое недоумение рассеивается. Рассмотрим предварительно, как определяет наш автор предмет и метод «новой науки об общей природе наций», ибо здесь и содержится разгадка противоестественного на первый взгляд соединения идей крупнейшего идеалиста античности и основоположника новой философии, вставшей в резкую оппозицию к схоластической традиции, безудержно эксплуатировавшей наследие платонизма.

Общая природа наций – «это как раз и есть собственный предмет нашей Науки», – пишет Вико (3, 103). Но каким образом можно проникнуть в эту «общую природу наций»? Для этого нужно, говорит философ, сначала выяснить, что такое «природа» вообще. Он не имеет в виду природу как естественный мир, противостоящий обществу как совокупному творению людей: «Природа вещей – не что иное, как их возникновение в определенные времена и при определенных условиях; всегда когда последние таковы, именно таковыми возникают вещи» (там же, 77). Следовательно, под «природой» им понимается закон возникновения, пребывания, изменения и исчезновения вещей, а также, как он пишет в другом месте, «поступательное движение, совершаемое нациями» (там же, 377). Возникновение, поступательное движение, а также «Возвращение вещей человеческих» (там же, 442) составляют вместе то, что Вико называет «Вечной Идеальной Историей», «согласно которой протекают во времени Истории всех Наций в их возникновении, движении вперед, состоянии, упадке и конце» (там же, 118). Вот это понятие «вечной идеальной истории» и принадлежит кругу идей платонизма. Оно является фундаментальным во всей конструкции Вико.

Согласно диалектико-материалистической методологии, настоящая экспликация философского понятия требует не формально-логической дефиниции, а резюме результатов исследования. К этому исследованию мы только приступили и потому начнем с установления исходного смысла термина. Лучше всего эксплицировать это выражение Вико по частям. Что значит «вечнаяистория»? Наш автор отвечает на этот вопрос следующим образом: «…ведь даже если этот Мир был создан во времени и по частям, то Порядок, в нем заложенный, всеобщ и вечен… Поэтому в настоящей Науке господствует следующий вид доказательств: именно так должна была раньше, так должна теперь и так должна будет впредь протекать история Наций…раз данный Порядок был установлен Божественным Провидением…» (там же, 115; 117). Стало быть, «вечность истории» означает развертывание исторического процесса по одному и тому же «порядку», раз и навсегда установленному от бога. Исторический процесс может повторяться до бесконечности, но всякий раз последовательность «возникновения и исчезновения», т. е. структура процесса, будет той же самой. Архетип процесса вечен и неизменен, а на языке Платона архетип, образец, модель и т. п. (мы стараемся подобрать современные эквиваленты) получил название «идеи». Отсюда и выражение «идеальнаяистория». Правда, тут могут возникнуть посторонние ассоциации в связи со словом «идеальный» (т. е. относящийся к идеалу), однако лучшего слова, пожалуй, не подобрать, а понимание платоновского контекста выражения предупреждает возможное недоразумение.

Вечная идеальная история не есть что-то воображаемое и желаемое в противоположность тому, что совершается на самом деле. Совсем напротив, это и есть подлинная реальность исторического процесса, но доступная лишь чистому разуму, освобожденному от хаотической видимости непосредственного чувственного восприятия. Подлинная наука есть восхождение к идее. Только это восхождение и дает нам настоящую истину, т. е. вечный и неизменный «порядок вещей». «Тогда окажется разъясненной История, но не отдельная и временная История Законов и Деяний Греков или Римлян, а История, идентичная в уразумеваемой сущности и разнообразная в способах развития. Таким образом мы получили Идеальную Историю вечных Законов, соответственно которым движутся Деяния всех Наций в их возникновении, движении вперед, состоянии, упадке и конце» (там же, 460). Следовательно, идеальная история есть «История, идентичная в уразумеваемой сущности и разнообразная в способах развития». Эта замечательная формулировка заслуживает быть повторенной много раз. Она производит впечатление и в наше время. В ней выражена необходимая, исходная ступень научного подхода к истории. Научный подход к какому бы то ни было предмету всегда есть поиск чего-то неизменного (разумеется, относительно) и постоянного, сохраняющегося в различных, внешне несхожих условиях. Поскольку философская мысль того времени не имела адекватного аппарата для обозначения такой инвариантной структуры, Вико обращается к платоновской традиции, критически ее переосмысливая, в чем и сказалось его новаторство.

У Платона восхождение к идее есть прерогатива философского мышления, углубляющегося в безусловную основу сущего. Царство идей – нетленных моделей чувственно воспринимаемых вещей – лежит по ту сторону материального мира, который есть весьма несовершенный его отпечаток. Поэтому мир не столько помогает, сколько мешает приобщиться к сияющим чертогам идеи, открытым лишь чистому умозрению, или, как говорили великие рационалисты XVII в. вроде Спинозы, «интеллектуальной интуиции». Но в замысле «Новой науки», поистине грандиозном и смелом, прямое усмотрение идеи, т. е. вечной идеальной истории, составляющей общую природу наций, есть результат исследования, а не догматически утверждаемая предпосылка. Прежде чем ее определение приобретает статус истины, оно должно пройти через целую шеренгу доказательств философских, филологических и исторических. Или же, как пишет наш автор, необходимы еще «основания Достоверного… чтобы посмотреть на фактах тот мир наций, который мы созерцали в идее. Это – в точности философский метод, наиболее укрепленный Фрэнсисом Бэконом, бароном Веруламским, которым он работал над вещами природы в книге „Cogitata et visa“ и который перенесен нами на Человеческие Гражданские Вещи» (там же, 80).

Итак, в том, что касается метода, Вико следует по стопам Бэкона. Вернее сказать, думает, что следует, потому что, как мы постараемся показать в дальнейшем, его собственный метод далеко не тождествен бэконовской индукции. Наш автор разделял предрассудок современников, считавших бэконовскую индукцию методом новой «экспериментальной философии» (т. е. экспериментально-математического естествознания, ибо в то время это было одно и то же). Вот его собственное высказывание: «…Аристотель, учивший Силлогизму, т. е. такому методу, который скорее объясняет универсалии в их частностях, чем объединяет частности, чтобы собрать из них универсалии; и Зенон с Соритом, соответствующим методу современных философов, утончающим, но не оттачивающим умы. Двое последних не принесли никаких заметных плодов на пользу роду человеческому. Поэтому с большим к тому основанием Бэкон Веруламский, столь же великий философ, как и политик, излагает, одобряет и разъясняет Индукцию в своем „Органоне“; ему неизменно следуют Англичане весьма плодотворно для Экспериментальной философии» (там же, 193). Здесь Вико выступает как истинный наследник основоположников новой философии с их непримиримой антиаристотелевской тенденцией, доведенной до несправедливости, ибо Аристотель отождествлялся ими со схоластической премудростью, сковывающей движение научной мысли. Теперь мы, конечно, решительно не можем согласиться с уничижительным приговором Вико. Но что труднее понять, так это то, как категорическое неприятие Аристотеля соединялось в философии XVI–XVII вв. с культом Платона. Это было характерно и для итальянской натурфилософии, особенно для Марсилио Фичино, Пико делла Мирандола, Бруно и Кампанеллы, через посредство которых к традиции неоплатонизма приобщился и Вико. Хотя философия Платона и неоплатонизм далеко не идентичны, в сознании людей того времени они были настолько сближены, что порою не различались. На философию Платона опирался, как известно, создатель классической физики Галилео Галилей: теория идей, или «форм», пригодилась ему для обоснования правомерности математического описания физической реальности, для доказательства знаменитого положения о том, что «книга природы написана математическими письменами». Подобным же образом и Вико в платоновских «формах» усмотрел основания своей «новой науки о гражданских вещах», ибо «форма» такой науки, и он это отчетливо понимал, требовала усмотрения единообразного «порядка», или – более современным языком – закономерных отношений между социальными явлениями. Здесь обнаруживается глубокое внутреннее родство между «новой наукой» (об обществе) Вико и новой наукой (о природе) Галилея и Ньютона. Возникшее почти на глазах Вико экспериментально-математическое естествознание оказало могущественное влияние (характер которого мыслитель, по-видимому, не вполне сознавал) на формирование его замысла. Поэтому перечень наставников, содержащийся в его «Автобиографии», можно пополнить по крайней мере еще одним именем – именем его гениального соотечественника Галилея. Подобно Галилею Вико не просто заимствовал идеи из учения Платона, а переосмыслил последнее в соответствии со своей новаторской программой превращения груды разрозненных историко-филологических сведений о прошлом в подлинную науку об обществе. В отличие от Галилея он не достиг осуществления своего замысла, но само требование научного подхода к исследованию общества и формулирование некоторых предварительных условий его реализации явились важным приобретением общественной мысли.

Платоновская направленность воззрений Вико заставляет весьма скептически отнестись к прославлению им бэконовской индукции, которое проходит через всю его книгу. Приходится предположить, что Вико не вполне сознавал логическую структуру метода, который он решил предложить для научного исследования «человеческих гражданских вещей». На основании некоторых его утверждений можно думать, что он считал «аксиомы и постулаты» своей доктрины результатом индуктивного вывода, т. е. эмпирического обобщения сходных черт исторических явлений. У него встречаются рассуждения, подобные следующему: «…посмотрим, в чем все люди всегда походили и все еще походят друг на друга… Наблюдая все Нации, как варварские, так и культурные, отделенные друг от друга огромнейшими промежутками места и времени, различно основанные, мы видим, что все они…» (там же, 109). Очевидно, здесь вывод делается на основе так называемой «полной индукции» с использованием метода сходства: перебираются «все нации» и находятся общие им всем элементы, т. е. вывод делается по рецептам бэконовского «Органона». Однако Вико глубоко заблуждается, думая, что таким путем можно добыть «всеобщие и вечные Основания (каковыми и должны быть Основания нашей Науки), из которых возникли и на основе которых сохраняются все Нации» (там же). Хотя Вико и широко пользуется этим методом в своем исследовании, но – что самое любопытное – он же и показал его недостаточность. В сущности это сравнительно-исторический метод в его рудиментарной форме. Он может использоваться только как средство эмпирического, фактического подтверждения ранее выдвинутой гипотезы (что наш автор и называет «посмотреть на фактах тот мир наций, который мы созерцали в идее»). Если же его считать и способом получения самой гипотезы, то ни о какой «строгой науке» говорить нельзя, так как при этом совершается элементарная ошибка в доказательстве, именуемая в учебниках petitio principii. Но, как говорит сам Вико, одно дело – «созерцать в идее» и совсем иное – «посмотреть на фактах». Повторяем: если б это был один и тот же процесс, то факты вообще ничего не доказывали бы, кроме того, что в них самих уже содержалось. Хотя в методологических формулировках Вико часто бывал недостаточно корректен, в реальной исследовательской практике, как она отразилась на страницах его главной книги, ему в основном удалось избежать порочного круга в рассуждениях.

В истории науки нередки случаи, когда творческая интуиция ученого действует безошибочно, хотя методологическая рефлексия находится явно не на высоте. Едва ли не самый примечательный в этом отношении случай – методологические размышления Ньютона в его составивших эпоху трудах «Математические начала натуральной философии» и «Оптика». Погрязнув в традиционных, обремененных схоластическим наследием спорах об «аналитическом» и «синтетическом» методах, ученый явно оказался не в состоянии определить решающее отличие созданного им физического метода от всех иных, ранее обсуждавшихся в философии и математике. То же самое в определенной степени свойственно и Вико, с той только разницей, что Вико понимал необходимость метафизики, т. е. философии, для создания общественной науки, а Ньютон декларировал свою враждебность по отношению к ней, не заметив, что его «натуральная философия» имела совершенно определенные метафизические импликации.

Проектируемая Вико «новая наука» имела сложную эмпирико-теоретическую структуру, включавшую не только индуктивное, но и дедуктивное звено и замыкавшуюся, с одной стороны, на конкретном материале истории, а с другой – на философии человека, названной мыслителем «метафизикой человеческого ума». Эту структуру мы раскроем в дальнейшем, сейчас же важно отметить, что в полном соответствии с галилеево-ньютоновской моделью науки «новой науке» Вико был совершенно чужд односторонний эмпиризм бэконовской методологии. Тот факт, что он не замечает ограниченности этой методологии, свидетельствует о том, что он переосмыслил ее в духе практики экспериментально-математического естествознания (как мы видели выше, в том же направлении он пересмотрел и платонизм).

Разумеется, подражание экспериментально-математическому естествознанию выразилось лишь в общей логической структуре, в остальном же не было и не могло быть буквальным. Специфику общественной науки по сравнению с естествознанием Вико понимал превосходно, хотя и недостаточно всесторонне. Но исходный тезис его учения остается и по сей день необходимой отправной посылкой в рассуждениях об обществе. Вот одна из его многочисленных формулировок: «Но в этой густой ночной тьме, покрывающей первую, наиболее удаленную от нас Древность, появляется вечный, незаходящий свет, свет той Истины, которую нельзя подвергнуть какому бы то ни было сомнению, а именно что первый Мир Гражданственности был несомненно сделан людьми» (там же, 108). Казалось бы, совершенно элементарное положение, но оно элементарно лишь для современного сознания (хотя и теперь оспаривается, между прочим, адептами ортодоксальной религии). Вико, пожалуй, первый в истории социальной мысли показал принципиальное значение этого положения для решения проблемы социального познания. Как мы увидим далее, познаваемость исторического прошлого он обосновывал историческим творчеством людей, тем обстоятельством, что люди – коллективный субъект исторического процесса, который в то же время является объектом социального познания.

Если платоновский элемент воззрений Вико служил философскому обоснованию социальной науки, а бэконовский – усвоению методологического урока новой физики Галилея – Ньютона, то произведения Тацита способствовали пониманию необходимости использования традиционной историографии при интерпретации данных «новой науки». Вико выступает против нигилистического отношения к исторической традиции, характерного для картезианства, усматривавшего в этой традиции лишь собрание басен, недостойных научного анализа. При этом философ затрагивает и более важный вопрос, а именно: нуждается ли наука об обществе в историческом знании вообще или нет? Картезианский взгляд как раз приводил к выводу о том, что социальная наука, если она вообще возможна, должна быть создана на своем собственном фундаменте и на почве, расчищенной от каких бы то ни было исторических напластований. (Такова идея популярной в буржуазной общественной мысли XX столетия «аналитической социологии», по своему исходному смыслу противостоящей социологии исторической.) Вико же отстаивал идею такой теоретической науки об обществе, которая в то же самое время была бы и исторической. Это обстоятельство и в наши дни делает его методологическую позицию весьма привлекательной на фоне метафизического противопоставления теоретического и исторического методов в современной буржуазной науке. (Впрочем, в последние два десятилетия в Западной Европе и США наметилась тенденция к интеграции теоретической социологии с исторической, причем это связано с влиянием марксизма, поскольку у истоков тенденции стоял прогрессивный американский социолог Ч. Райт Миллз (1916–1962), прямо указывавший буржуазным социологам на пример К. Маркса.)