Текст книги "Джамбаттиста Вико"

Автор книги: Михаил Киссель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Одним словом, цикл развития, заканчивающийся разложением, – не надуманная схема, а реальность, встречающаяся на каждом шагу. Однако схема круговорота предполагает куда более сильное утверждение относительно повторения одного и того же цикла развития. И в этом отношении она, пожалуй, способна посеять больше иллюзий, чем пролить света. Но и тут не стоит упрощать ситуацию: Вико, конечно, не имеет в виду абсолютного повторения, он показывает новый облик исторической действительности при «возвращении вещей человеческих». Для теологического периода, по Вико, характерно слияние светской и церковной власти. Епископы и аббаты давали убежища простым людям, как некогда первые патриархи. Во Франции «Государи обычно титуловались „Герцогами и Аббатами“ или „Графами и Аббатами“. Так первые Христианские Короли основали Вооруженные Религии…» (3, 440). Это полная аналогия начальному, теократическому, периоду, условно говоря, «библейской истории». Но различие сразу же бросится в глаза вдумчивому читателю: ведь в первом цикле религия была языческой, а во втором – христианской, т. е. «истинной», по понятиям того времени. И тем не менее, по убеждению Вико, это не внесло принципиального изменения в ход событий. Юпитер ли, Троица ли единосущая признавались божеством, кровавые обычаи рода людского царили повсеместно и безраздельно «в те несчастные века». Религия сверхъестественного откровения, таким образом, не оказала никакого воздействия на ход истории, он остался таким же, каким был тогда, когда народы погрязали в «заблуждениях язычества». Это суждение – пример стремления Вико к научной объективности. Правда, согласно Вико, как мы уже отмечали, народам без религии никак не обойтись, с ней связаны первые достижения цивилизации и культуры, но какая религия – это не важно, все равно результаты будут одинаковы. Хладнокровный социологический подход к «святыням» – отличительная черта всего учения великого неаполитанца. Вторым фактором становления феодализма Вико признает варварскую колонизацию территории бывшей Римской империи. (Колонизация протекала и в античные времена, но там она знаменовала переход к последнему историческому этапу, в средние же века она характерна с самого начала.) Именно этот факт, если бы Вико как следует углубился в его понимание, мог послужить отправным пунктом создания адекватной теории феодализма.

Но это наше замечание исходит из отвлеченной логики построения теории и совершенно не учитывает намерений Вико и специфики проблемы, которую он стремился решить; и в этом смысле наше замечание до некоторой степени сделано в духе антиисторического подхода. Для правильной оценки учения того или иного мыслителя нужно знать историю мысли. Чтобы понять, что «физика» Аристотеля не есть физика в современном понимании, установленном Галилеем и Ньютоном, достаточно пройти курс неполной средней школы. Уяснить же, что Аристотель фактически сделал в книге под таким названием, весьма непросто.

Читатель, надеемся, простит нам это отступление. Мысли такого рода навеваются самим предметом нашей книги: надо же соблюсти правила исторического подхода по отношению к одному из основоположников историзма! Так вот, Вико занимала не проблема специфики феодализма, а демонстрация закономерной повторяемости исторического процесса. Поэтому он ищет сходное в различном, считая различное побочным, несущественным в тождественных по своей сущности явлениях. Говоря философским языком, он стремился с поверхности исторического бытия выйти на уровень сущности и уловить постоянный закон исторических изменений. Попытка его была во многом несовершенна, как мы понимаем, но она – необходимый момент в процессе формирования научного подхода к изучению истории. Причем Вико пошел дальше поисков общего методологического норматива: он стремился разработать и специальные методы, можно даже сказать – методики, для исследования эмпирического материала. Одной из таких методик было этимологическое исследование слов различных языков. До него ученые, «обращая внимание на различные звуки слов, ничего не понимали в идентичности самих вещей» (там же, 450). Так, феодальные сеньоры назывались «баронами» в том же самом смысле, в каком в древнегреческом эпосе говорилось о «героях», а в древнеримском предании о «мужах». Вико констатирует, что испанцы называют «баронами» мужчин вообще и что в древности «мужчинами» называли только воинов-аристократов. С течением времени слово «барон» стало обозначать всякого мужчину вообще, что свидетельствовало об изменившемся сознании людей и установлении строя «народной свободы». Так анализ языка проливает свет на сам исторический процесс, а изменение семантики позволяет регистрировать изменения социального сознания. Как бы ни злоупотреблял порою Вико этим приемом, прибегая иногда к произвольным лингвистическим сближениям, сам метод остается приобретением науки.

Уязвимым моментом аргументации Вико является и «вечный царский закон», согласно которому люди от демократии через гражданские войны переходят к монархии. Это соответствует, как мы уже говорили, истории Рима, но приложение этой схемы к средневековой Европе приводит, на наш взгляд, к натяжкам. Где там можно было найти народные республики как промежуточное звено между аристократией (феодальными королевствами) и абсолютистской монархией с ее попыткой использовать народ для обуздания сепаратизма феодалов? Пошарив по карте, порывшись в памяти, можно указать, пожалуй, только на городские коммуны, распространенные главным образом в Италии, но как раз здесь-то монархия, в смысле Вико, и не возникла органически, но распространилась в результате чужеземного завоевания. Само по себе это общей схеме не противоречит, но только переносит вопрос о генезисе монархии на почву Франции эпохи Валуа или Германии Габсбургов. Ни в том, ни в другом случае не приходится говорить о каком-либо периоде «народной свободы» до установления абсолютной монархии. Такие эпизоды, как «Великая хартия вольностей», вырванная феодалами у Иоанна Безземельного в 1215 г., или созыв Генеральных штатов Филиппом IV Красивым спустя сто лет во Франции, никак не могут быть истолкованы в духе наступления демократической эпохи (Вико не ссылается на эти факты, он просто обходит молчанием генезис монархии в средневековой Европе, мы лишь гипотетически пытаемся реконструировать то, что можно было бы сказать в поддержку его концепции). Таким образом, приходится, по-видимому, признать, что античная парадигма не совсем подходит к феодальной Европе и что феодальные королевства перерастают в абсолютные монархии, минуя стадию демократического строя. Что же касается гражданских войн, непосредственно предшествующих, по мнению нашего автора, установлению монархии, то некоторую аналогию им можно найти в войне Алой и Белой розы, закончившейся установлением монархии Тюдоров в Англии, или в религиозных войнах католиков и гугенотов во Франции XVI в. Вообще, Вико не очень щедр на характеристику средневековья, и линия его аргументации скорее бегло, как бы пунктиром, намечена, нежели представлена в систематической форме. Львиная доля времени, места и сил ушла у автора на истолкование античной мифологии и формулировку исходных принципов, остальное же дано отрывочно и конспективно. Некоторые важнейшие положения часто повторяются у него в одной и той же краткой тезисной форме без развернутого комментария. Здесь приходится считаться с особенностями склада ума Вико, с его тяготением к афористическому изложению взглядов с довольно скупым и неравномерно распределенным иллюстративно-поясняющим текстом. Скупость комментария, естественно, прямо пропорциональна степени приближенности событий современности. Так, на панораму современного автору «Мира наций» ушло чуть меньше четырех страничек текста теперешнего стандартного формата.

Отличительной чертой современного мира Вико считает «зрелую культурность», которой соответствует распространение монархических форм государственности. Иллюстрацией этому служит главным образом Европа. Но и здесь есть исключения из правила: Польша и Англия (!), несмотря на внешнюю форму монархий, управляются, по мнению Вико, все еще аристократически (см. 3, 458). Приравнивание феодальной Польши к буржуазной Англии – стране, которая в те времена ушла дальше всех в социально-политическом отношении, – свидетельствует, конечно, о серьезной ошибке политического суждения и косвенным образом о несовершенстве теоретических критериев итальянского мыслителя. Наверное, политический диагноз не был сильной стороной его мышления. Да это и понятно: уединенные размышления и кабинетные штудии направляют ум в сторону «вечной сущности» явлений, но, для того чтобы правильно судить о самих преходящих явлениях, общих принципов (даже если они истинны) недостаточно, нужен еще собственный политический опыт и осведомленность в текущих делах той или иной страны. Применение общих принципов к конкретной ситуации– всегда проблема. Одному (например, Монтескье) это удается лучше, другому (Вико) – хуже. Вико именует современную ему Францию «совершеннейшей Монархией», чего никак не стоило бы делать, исходя из его же собственных принципов, согласно которым цель монархии – покой и благоденствие народа. Монтескье же нисколько не обманывается насчет положения своей родины и желанную перспективу для своих соотечественников видит в общественном строе Англии.

Отличительную особенность Европейского континента в политическом отношении составляет, по мнению Вико, распространение «народных республик», которые совершенно отсутствуют в Азии. Эту особенность он объясняет тем, что только в Европе «культивируют науки». Многозначительное замечание, которое, к сожалению, не получило у нашего автора развития, но сделано оно вовсе не случайно и вполне гармонирует с его общей концепцией. Демократия органически связана с развитием наук, потому что убеждение в субстанциальном равенстве людей – естественный продукт расцвета интеллекта и в форме философского самосознания, разлагающего традиционные верования, и в форме позитивных знаний об окружающем мире, социальном и природном, не оставляющих места для сохранения монополии на управление в руках знати, претендовавшей на свою прирожденную компетентность в этих делах. Компетентность – результат опыта и знаний, а это может быть доступно каждому, кто обладает достаточными способностями и усердием.

Несколькими грубыми мазками Вико набрасывает контуры восточного «мира наций», а в самом финале трактата возникает тема Востока и Запада. Здесь мыслитель не поднимается над уровнем своего века. В его изображении Восток довольно непригляден. Общие законы действуют и здесь, но дифференцирующие факторы («несовершенная природа Наций», «дикая религия», неблагоприятный климат) обусловливают отсталость азиатских и африканских народов. Взгляд с высоты европейского величия, еще не испытавшего ни внутренних, ни внешних потрясений. Стремление понять появится куда позднее, когда европейский интеллектуал усомнится в абсолютности своих ценностей и жизненных стандартов, позитивистских интеллектуальных установок. Мажорный тон последних строк трактата Вико не только дань официальному католическому оптимизму: в нем отразилось убеждение «прогрессиста», испытывающего гордость и удовлетворение высоким уровнем науки и культуры, которого снова смогло достичь человечество при своем возрождении. Безоблачного оптимизма, конечно, нет, да и не могло его быть у человека, столь глубоко постигшего дисгармонию социальной динамики и внутренние противоречия культуры. В отличие от просветителей он ясно видел, что прогресс знания отнюдь не решает всех человеческих проблем, ибо не знание движет общество, а борющиеся за преобладание социальные группы. Знание бессильно против «пользы», т. е. интереса, как бы сказали мы теперь. Мораль, выработанная умозрительным путем людьми возвышенного образа мыслей, как правило, является в мир тогда, когда сознание людей, отравленное «варварством рефлексии», становится совершенно нечувствительным ко всем стимулам, кроме эгоистического самоудовлетворения. В конечном счете моральная деградация захватывает и науки, порождая дух софистики и циничного скепсиса. Постепенно деградация становится всеобщей, и культура окончательно погибает либо в «войне всех против всех», либо под пятой завоевателя. Бывает, что завоевание прерывает естественный ход развития на довольно ранней его стадии. Так случилось с народами Нового Света, когда они были завоеваны европейцами.

Пожалуй, Вико сильно преувеличивает «зрелую культурность» своего времени. Здесь сказывается образ мышления гуманитария, к тому же итальянца, выросшего в буквальном и переносном смысле на почве античности. Культура нового общества, шедшего на смену феодальному так робко и неуверенно в Италии, не могла быть понята только как возрождение античности. Все большее значение приобретало естествознание, «новая наука» Галилея и Ньютона, которая превратила ремесленные «искусства» в машинную индустрию, создавшую неповторимый облик буржуазного общества. Специфическая природа Нового времени как эпохи развивающегося капитализма могла быть осознана только после того, как в европейских странах развернулась промышленная революция. Современное общество – это общество, в котором господствует промышленность в союзе с наукой. Раньше всех в Европе это понял, наверное, Сен-Симон (еще во второй декаде XIX в.). Настоящие же свои плоды промышленная революция дала лишь в последней четверти XIX столетия. Этот период и можно назвать «зрелой культурой» капитализма. Вико же принял осень феодального порядка за лето буржуазной культуры.

Глава VIII
ИСТОРИЯ И ЧЕЛОВЕК

еловек сам творит историю, но история тем не менее представляет собой некий неизменный порядок событий, в который включены не только действия, но даже намерения и побуждения человека. Отсюда центральная проблема философского осмысления исторического процесса – соотношение свободы человеческого действия и исторической необходимости, т. е. закономерной связи исторических событий. Понятно, что проблема возникает только тогда, когда признаются одновременно две ее исходные предпосылки, т. е. человеческая свобода и исторический закон. Стоит только пожертвовать одной из этих предпосылок, как сразу «дешево и просто» получаем ответ в двух вариантах, между которыми каждый волен выбирать. Вариант первый: нам только кажется, что человек свободен, на самом деле все его поступки подчинены необходимости, которую он сам, однако, может и не сознавать. Свобода, стало быть, – самообман, заблуждение самосознания, исчезающее, стоит только нам подойти к человеку не изнутри, а со стороны, объективно, как мы подходим к любым иным явлениям природы. Поступки человека нужно изучать точно так же, как движения физических тел, и тогда проблема свободы и необходимости оказывается мнимым, искусственно созданным затруднением: свободы нет, есть только необходимость, которую нужно уметь найти. Вариант второй: нам только кажется, что есть необходимость. Возможно, в физическом мире и есть неизменные законы, но только не в человеческой истории, где весьма важные последствия могут проистекать из весьма незначительных событий, где прихоть влиятельного человека может сказаться на судьбах сотен тысяч или даже миллионов людей. Но нельзя же прихоть и каприз считать «законом», это все-таки случайность, порожденная неконтролируемой свободой действий человека. Других законов, кроме юридических, т. е. выражающих сознательную волю людей и нарушаемых всякий раз, как только это можно сделать безнаказанно, в человеческом обществе просто нет. А то, что выдают за исторические законы, есть на самом деле лишь голая абстракция ума, насильственная изоляция определенных черт действительности, принимаемая за саму действительность. Представление об историческом законе – результат кабинетного умозрения, утратившего связь с живой реальностью истории. И в этом случае исходная проблема оказывается мнимой: история – это деятельность самих людей, непредсказуемое столкновение субъективных устремлений, в которых незачем искать какую-то неизменную повторяющуюся основу.

Итак, оба варианта построены по одной и той же схеме рассуждения, которая в современной методологии науки получила название редукционистской. Либо история редуцируется к физическому миру, подчиняющемуся неизменным законам, либо, наоборот, из нее изгоняется всякий элемент природного или квазиприродного порядка. Отсюда и противостояние натуралистического и спиритуалистического понимания истории. Их противоположность проходит через всю историю общественной мысли – от античности и до наших дней. Конечно, ни одна в мире теория не объясняет всех имеющихся в науке фактов. Но что можно сказать о теории, которая, чтобы доказать свою плодотворность, начинает с того, что элиминирует целый класс неугодных ей фактов? В этом повинны и натурализм, и спиритуализм, каждый из них на свой особый манер. Ясная формулировка основной проблемы философии истории, проблемы свободы и необходимости, – заслуга классической немецкой философии. Адекватное философское постижение истории должно показать, как в историческом творчестве человека вместе со свободой уживается необходимость и, наоборот, с необходимостью – свобода. Это исходная предпосылка, без которой вообще нельзя говорить о познании истории.

Проще всего решил проблему Кант, прибегнув к дуалистической схеме. Человек, согласно Канту, принадлежит двум мирам сразу: физическому, где царит закономерность, и интеллигибельному, атрибутом которого является свобода. Таким образом, по Канту, свободу и необходимость можно рассматривать как дополнительные характеристики: если брать исторический процесс во времени и пространстве, то он обнаруживает закономерность, если же пытаться проникнуть в его нравственный смысл, то за внешней оболочкой закона проступит вечная моральная ценность. (На этом представлении основан и столь популярный в наше время принцип дополнительности Н. Бора, сформулированный им для объяснения соотношения неопределенностей в квантовой механике. Мы, конечно, не ставим знака равенства между философским дуализмом Канта и физическим принципом Бора, хотя великий физик и был склонен обобщить его кантиански.) В данном случае Кант никакой революции не произвел. Его рассуждение только подводило теоретический базис под давнишнюю практику так называемой прагматической историографии, в которой описание внешней последовательности исторических событий сопровождалось назидательными рассуждениями о нравственных качествах исторических деятелей с претензией даже на выведение общих моральных максим. Если кантовская философия истории оставляла все на месте в рутинной практике историографии, то гегелевская философия истории имела своей целью переосмыслить сам предмет исторической науки, переключить внимание историка с эффектных, но эфемерных политических событий на более фундаментальный уровень, где только и можно найти смысл истории. Знаменитое гегелевское определение гласит: «Всемирная история есть прогресс в сознании свободы, который мы должны познать в его необходимости». В этом суждении была наконец найдена формула примирения свободы и необходимости, правда не без участия рационализированных теологических представлений.

Теперь настало время вспомнить о герое нашего рассказа. Потому и пришел в восторг, ознакомившись с книгой Вико, замечательный французский историк Мишле, что в пору повального увлечения гегелевским историзмом неожиданно для себя открыл некоторые важнейшие идеи Гегеля в сочинении почти всеми забытого итальянца. Уже в предварительном обсуждении замысла своего труда Вико обнаруживает ясное понимание основной проблемы философии истории и неприемлемость крайних решений ее в духе признания либо фаталистической необходимости, либо произвола случайности. Комментируя аксиому 5, он пишет: «Эта Аксиома изгоняет из школы нашей Науки Стоиков, которые стремятся к умерщвлению чувств, и Эпикурейцев, которые делают чувства законом (речь идет об односторонности понимания человека в том и другом учении. – М. К.):и те и другие отрицают Провидение, первые – позволяя увлечь себя Року, вторые – отдаваясь Случаю…» (там же, 74). Как это часто бывает с нашим автором, первое впечатление от его высказывания не очень благоприятно: и двести с лишним лет тому назад человека передовых взглядов могла покоробить ссылка на провидение как философский аргумент в полемике с учениями, на которые и без того много клеветали из духа христианского благочестия. Но эта аксиома – максимально сжатое резюме теоретического осмысления антиномии железной необходимости и субъективного произвола. Исходный пункт концепции Вико – убеждение в свободе и самодеятельности людей, самостоятельно создавших свой собственный «гражданский мир». Это одно из наиболее часто, даже назойливо повторяемых (автор словно боится, что читатель может забыть его) положений «новой науки». Поэтому происхождение всех общественных учреждений следует искать в «модификациях сознания» людей, а не в какой-либо внешней силе, управляющей людьми как марионетками. Признание автономной активности человека могло бы стать аргументом в пользу субъективизма и волюнтаризма, но оно уравновешивается у Вико тезисом о том, что социальный порядок возникает и развивается «естественным путем… при известных обстоятельствах человеческой необходимости или пользы» (там же, 52). «Естественным путем» на языке Вико означает «закономерно». Кроме того, как видно из цитаты, по Вико, творческая самодеятельность человека развертывается не в вакууме, но всегда «при известных обстоятельствах», направляющих человеческую активность в определенное русло. Это и позволяет усмотреть в человеческих действиях закономерную последовательность, которая определяет логику социального изменения. Но опять-таки это – логика не физического закона, действующего принудительно и независимо от сознания и воли людей, это – логика изменения самого человека или самих людей, так как природа человека общественна, и изолированный индивидуум реален только в двух случаях: в доисторическом состоянии «звериного блуждания» и в период глубочайшей социальной деградации, когда «варварство рефлексии» приводит к сознательному разрыву социальных связей между людьми, «тиранизированными себялюбием».

Уже первый акт, конституировавший человеческое общество, был манифестацией свободы, а не физической необходимостью. Переход к оседлому образу жизни, установление языческого культа, освящение браков и погребений означали «усилие, свойственное свободному сознанию… т. е. обуздание порывов вожделения и придание им другого направления» (там же, 299, 464). И этот акт, вернее, совокупность конституирующих социальных действий была возможна только в той форме, которую позволяло тогдашнее состояние человека, только что вырвавшегося из стихии природного бытия. Вот почему Вико отвергает абстракцию общественного договора, предполагающего существование просвещенного и расчетливого коммерсанта, которого не могло быть в начальный период истории. Возникновение общества – результат решения самих людей. Оно не было принято при ясном свете сознания и рефлексивном рассмотрении возможных вариантов в поисках оптимального. Но это был все же выбор самого субъекта, раздираемого дикими страстями ужаса (перед вымышленными им самим богами) и вожделения, а не физический толчок, понуждающий тело занять в известное время некоторое положение в пространстве.

Вот общее решение загадки философии истории, предложенное Вико: «И то, что делает все это, называется Умом, так как люди, поступая так, поступали разумно; это не Рок, так как у людей был выбор; это и не Случай, так как всегда, когда люди поступают именно так, возникают те же самые вещи» (там же, 471). Единообразие человеческих поступков в различных уголках земли при различных природных условиях свидетельствует о существовании закономерности социального движения, закономерности, которая носит специфический характер по сравнению с физической необходимостью. Социальная закономерность определяется деятельностью людей, обладающих сознанием и волей, причем эти сознание и воля – не константа исторического процесса, а функция этого последнего, т. е. они развиваются или деградируют вместе с ним. Поэтому при анализе исторического прошлого нельзя полностью отвлечься от сознания людей той эпохи, но нельзя и солидаризироваться с ним, ибо оно требует рациональной интерпретации с научных позиций.

Что, кажется, можно возразить против такой методологической установки? Ровно ничего, если бы Вико не именовал социальную закономерность Провидением. Хотелось бы, конечно, сказать: «Ведь это только слово, дань предрассудкам эпохи». Так рассуждал, например, Г. В. Плеханов, называя понятие бога в системе Спинозы простым «теологическим привеском». Но мы уже отмечали, ссылаясь на книгу В. В. Соколова, что так делать нельзя. И тем более не получится это в случае с Вико. Согласно его теории языка, слово никогда не бывает пустым, оно всегда несет мысль и образ. По мере того как развивается интеллект человека, язык теряет образность, становится более абстрактным; но под влиянием прилива чувств образ моментально воскресает и снова побеждает чистую мысль. Это и есть поэзия, по Вико. Так же следует подходить и к интерпретации слова «провидение». Для философской рефлексии оно означает «мировой разум», для религиозного сознания – могучую милосердную силу, способную спасти и вывести на верную дорогу, для поэта – космическую гармонию, излучающую свет любви. По Вико, рефлексия интеллекта способна абстрагировать только то содержание, которое уже заключено в первичном образе воображения, а это значит, что и в самом чистом философском понятии остаются следы мифологической образности. Поэтому провидение Вико имеет сложную структуру мифа, в которой только один компонент входит в теоретическое мышление, указывая на аналогию с общенаучным понятием закона. Как теоретический концепт провидение должно быть включено в общую схему объяснения, и тут сразу же возникает вопрос о том, как надлежит мыслить способ его воздействия на ход мирских событий. И здесь позицию Вико понять нелегко, об этом давно уже идут споры, которые до сих пор не привели к однозначному ответу и вряд ли приведут когда-либо в дальнейшем, ибо в расхождениях между комментаторами больше всего повинна, на наш взгляд, недостаточная определенность воззрений самого мыслителя. Но прежде всего посмотрим, в чем Вико усматривает эмпирические проявления воздействия провидения на ход человеческой истории.

Эмпирический феномен провидения кажется даже банальным: обычное несовпадение между замыслом действия и его результатами. Даже если цель достигнута, что бывает, конечно, далеко не всегда, все равно вместе с реализацией цели всякое действие приносит с собой и нечто такое, чего совсем не имел в виду агент. Поэтому знание индивидуальных намерений и целей недостаточно для понимания общего смысла исторических событий даже при том (явно нереальном) предположении, что нам известны намерения всех без исключения участников события. Согласно теологии, дополнительные и непредвиденные результаты человеческих действий имеют своим коррелятом иные цели и неведомые людям намерения высшего и скрытого от людей ума. Но этого мало. В анализируемом нами понятии есть и еще один признак – заинтересованность высшего и скрытого ума в судьбе человеческого рода, чудесное претворение им слабостей человеческой природы на благо людям и развитие событий в духе коренных интересов человечества (часто вопреки самоубийственному поведению людей). Послушаем, что говорит нам по этому поводу Вико: «…этот Мир, несомненно, вышел из некоего Ума, часто отличного, а иной раз совершенно противоположного, и всегда – превосходящего частные цели самих людей, тех людей, которые ставили себе эти цели. Делая из таких ограниченных целей средства для служения целям более широким, Ум всегда пользовался ими для сохранения Поколения Людей на земле» (там же, 470–471). Из высказывания Вико следует еще один признак понятия «провидение»: цели людей превращаются в средства для более широких целей, которые людям неизвестны и которые достигаются богом. Рассмотрим теперь, как эта идея приобретает, по мнению нашего автора, достоверность.

Способ обоснования довольно прост и развертывается монотонно, поэтому ограничимся общей схемой рассуждения. Люди после грехопадения (янсенистскую суровость в интерпретации человека у Вико никогда не следует забывать) «тиранизированы себялюбием». К тому же в период патриархальной дикости и «героического» варварства ввиду недостаточного развития интеллекта они не могут понять того, что выходит за пределы их непосредственных желаний. Их сознание «конкретно», направлено на единичное. Но между тем, создав общество и пользуясь его благами, люди незаметно для самих себя заставили свои пороки служить общественным целям и тем самым превратили их в социальную добродетель. Так, властолюбие сформировало правящее сословие государств, под охраной которых установилась «естественная справедливость», вначале поневоле несовершенная, а затем все более приближающаяся к философскому идеалу (пока не наступит нисходящий этап эволюции). Дикая свирепость и жажда насилия создали героев войны, воспетых впоследствии эпическими поэтами возвышенными стихами, к удовольствию знатоков изящных искусств и в назидание юношеству. Жадность и корыстолюбие привели к развитию торговли, благодетельное значение которой для общества ясно само собою.

Механизм провиденциальной интерпретации исторических событий очень хорошо объяснил в свое время Энгельс: все дело здесь в исторической ретроспекции – оценке прошлого из настоящего, – соединенной с телеологическим пониманием связи исторических этапов. При этом результаты последующего этапа процесса, всегда известные историку, живущему позже описываемых событий, рассматриваются как осуществление цели предыдущего этапа, а все вместе взятое прошлое – как средство для достижения настоящего. Этот механизм впервые как следует обнажила гегелевская философия истории, скомпрометировав данный стиль мышления. Во времена Вико этот стиль еще не достиг полной зрелости, но именно великий неаполитанец впервые сформулировал то, что можно назвать основной антиномией провиденциалистского историзма. Суть антиномии такова. Провидение должно быть одновременно и имманентно (внутренне присуще), и трансцендентно (потусторонне) исторической деятельности людей. Оно должно быть имманентно, так как в противном случае нельзя было бы утверждать, что люди сами делают свою историю. Провидение поэтому вынуждено действовать посредством энергии самих людей, влекомых своими желаниями и целями. Непосредственное вторжение провидения в историю разрывало бы связь событий и было бы несовместимо с признанием какой-либо умопостигаемой структуры исторического процесса (того, что наш автор называет вечной идеальной историей). С другой стороны, провидение должно быть трансцендентно историческому процессу, потому что в противном случае без него можно было бы просто обойтись, заменив его, скажем, «законом прогресса», что и сделали превосходнейшим образом современные Вико мыслители просветительской ориентации, а впоследствии О. Конт с его нашумевшим «законом трех стадий исторического развития человечества»: теологической, метафизической и позитивной (кстати, этот «закон» весьма напоминает историческую триаду Вико, но в нем нет идеи упадка и вторичного прохождения цикла). Провидение должно вносить в историю нечто большее, чем в ней содержится, и, следовательно, все-таки должно в какой-то степени стоять над и вне исторического процесса. Иначе оно, повторяем, просто совпадет с идеей социального закона, что и произошло окончательно в середине XIX столетия в социологии, возникшей в противовес традиционной философии истории.