Текст книги "Джамбаттиста Вико"

Автор книги: Михаил Киссель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Этому периоду соответствуют, по Вико, две формы правления – демократия и монархия, причем последняя с необходимостью следует из первой, а не наоборот, как привыкли думать многие историки. Закономерность превращения демократии в монархию – центральный пункт этой части учения Вико, который ставил себе в особенную заслугу открытие «вечного и естественного Царского Закона» (там же, 418). Согласно этому закону, монархии возникают как средство успокоения гражданских страстей тогда, когда демократия выливается в разнузданную анархию. Гражданская анархия у Вико – то состояние, которое Гоббс называет «войной всех против всех». Суть совершающегося при этом процесса довольно проста и может быть описана в немногих словах. Демократия уничтожает привилегии знати, но она не затрагивает привилегий богатства. Напротив, только при демократическом устройстве общества стремление к наживе и получает полный простор, ибо отпадают охранительные ограничения, внутренне присущие аристократии (мы помним, что Вико с необычайной проницательностью видит сущность аристократического правления в «охране границ и сословий»). Скопление богатств у отдельных граждан возрождает неравенство, которое, собственно, никогда и не умирало, а только меняло формы. Снова появляются «могущественные», но не формально по праву, как при аристократии, где закон защищал привилегии знатных, а фактически, благодаря власти, которую дают деньги. Сильные подкупают граждан и создают вокруг себя окружение из зависимых людей. Так возникают партии, которые на ножах друг с другом, ибо их руководители хотят только одного – сохранить и приумножить свою власть, а этого можно добиться только за счет конкурентов. Столкновения партий обостряются, и разгорается гражданская война, а тут уж в опасность попадают все и всякий. Закон становится клочком бумаги, и право силы собирает кровавую жатву. Победители обирают и убивают своих противников, а уцелевшие (всех вырезать никогда не удается) откладывают месть до подходящего часа. И когда этот час настает, повторяется то же самое, только жертвы другие, и другие властители лихорадочно упиваются своим недолгим торжеством. Политический бандитизм идет рука об руку с обыкновенной уголовщиной, которая приобретает небывалые масштабы. Одним словом, всюду беспорядок и неустойчивость, страх и апатия большинства на фоне авантюристической активности могущественных честолюбцев.

Сама анархическая лихорадка, терзающая «политическое тело», приводит к спасению. Взаимное истребление элитарных группировок способствует установлению временного равновесия сил, и тут на авансцене появляется лицо, которое (разумеется, при мощной поддержке своих сторонников) берет на себя смелость встать над партиями и провозглашает себя, и только себя, единственно правомочным представителем «народной воли». Так учреждаются монархии – последняя и наиболее устойчивая форма государственности. Вот резюме этого исторического процесса, принадлежащее Вико: «От пагубной подозрительности Аристократий, через волнения Народных Республик, нации в конце концов приходят к тому, что находят покой в Монархиях» (там же, 427). Из цитаты видно, что при монархическом правлении достигается умиротворение граждан, что недостижимо при иной организации власти. При всяком другом образе правления лишь накапливается недовольство. Жестокость аристократий возбуждает стремление плебеев добиться улучшения своей участи, и потому вся история этого типа государственности пронизана, как мы уже видели, антагонизмом правящих и управляемых. Народная республика самим принципом равенства подрывает авторитет государственной власти, ибо граждане в конце концов разучаются повиноваться избранным ими же должностным лицам, потому что считают себя ничуть не менее достойными управлять, чем те, кто стоит у власти. Но лучше всего и здесь прибегнуть к собственным выражениям Вико: «Люди сначала стараются выйти из подчинения и жаждут равенства… Потом они стараются превзойти равных… Наконец, они хотят поставить себя выше законов, – отсюда Анархии… нет худших Тираний, чем они; в них столько тиранов, сколько в государстве наглецов и развратников. Тогда Плебеи, ставшие осторожными вследствие собственных несчастий, находят исцеление от них в Монархиях» (там же, 99).

Таким образом, движущая сила социальных изменений, по Вико, – борьба угнетенных масс, «плебеев», но результаты этой борьбы зависят от обстоятельств, от исходных условий. Поэтому смена социальных форм обнаруживает определенную внутреннюю логику, которую наш автор не устает демонстрировать на всем протяжении своего труда. Но пока что нас интересует не эта логика в ее отвлеченном выражении, а природа изменяющихся социальных форм, на сей раз монархии. Развернутой и целостной характеристики ее мы у нашего автора не находим. Встречаются лишь отдельные замечания, которые, если их суммировать, дают следующую картину. Монархия есть единственно возможная альтернатива анархии в условиях вполне развитой человеческой природы, уже не признающей принципиального различия между людьми, которое оправдывало бы разделение общества на господствующее и подчиненное сословия. Стало быть, ее предпосылкой является убеждение в субстанциальном равенстве людей. Этому убеждению соответствует такое правовое сознание, которое требует равенства всех перед законом и рационального толкования юридических норм (в аристократиях толкование закона было эзотерическим и иррациональным, так как основывалось на священных преданиях).

Силой, обеспечивающей соблюдение законности и порядка, становится государственная власть, персонифицированная в личности монарха. Монарх – носитель народного суверенитета, в нем воплощена вся «свободная мощь Государства». Поэтому все отправления социальных функций происходят от имени верховного суверена, воля которого становится последним основанием любого общественного действия и мерилом законности этого действия. Но такое положение создает специфическую политико-юридическую ситуацию, о которой Вико упоминает вскользь, уклоняясь от анализа ее следствий. Однако следствия эти очень важны, они издавна служили предметом напряженных размышлений крупнейших политических мыслителей античности и Нового времени. Если монарх – источник суверенитета и легитимности всего государственного порядка, то его воля оказывается выше гражданской законности, которая опирается на решения суверена. Значит, создатель закона волен сам решать, следовать закону или нет. Получается, что не закон ограничивает монарха, а монарх – закон, ибо он, если захочет, может либо изменить закон, либо издать специальный циркуляр, ограничивающий действие существующего законодательства. В таком случае где же гарантия от произвола единоличного властителя? Вот почему со времен Платона и Аристотеля политические теоретики постоянно обсуждают проблему тирании, рассматривая последнюю как извращенную форму государственного управления. Интересно проследить эволюцию подхода к проблеме в истории философии. Платон отождествляет монархию с тиранией, для него правление одного всегда беззаконно. Это вполне естественно, если учесть его аристократические симпатии и довольно ограниченный политический опыт. Эпоха эллинизма и Римской империи была еще впереди. Невозможно требовать от мыслителя, пусть даже гениального, понимания социальной целесообразности политических институтов, порожденных совершенно неведомыми ему общественными отношениями. Вико же располагал не только политическим опытом поздней античности, но и опытом абсолютистских государств позднего феодализма и нарождавшихся буржуазных отношений. Его отношение к монархии в общем близко позиции Гоббса, как она представлена в «Левиафане». Гоббс под впечатлением английской революции 1640–1649 гг. решительно делает выбор в пользу монархии, настаивая даже на том, что власть должна быть абсолютной. «И хотя люди могут воображать, что такая неограниченная власть должна вести ко многим дурным последствиям, однако отсутствие таковой власти, а именно беспрестанная война всех против всех, ведет к значительно худшим последствиям» (10, 230). Как и многие его предшественники, Гоббс думал, будто устанавливает вечную истину разума. На самом же деле он просто обобщал современный ему политический опыт, когда абсолютистская монархия (например, во Франции) еще не утратила целиком позитивного социального содержания (национальное объединение в противовес центробежным устремлениям феодальной аристократии).

Но ровно через сто лет после того, как скатилась с эшафота голова Карла Стюарта, вышло в свет другое классическое произведение социально-политической мысли Нового времени – трактат Монтескье «О духе законов». Как у Гоббса и Вико, в нем тоже речь идет о трех основных формах правления, но принцип деления здесь иной и представляет собой также не продукт «чистого разума», а обобщение исторической практики, но иной и с других социальных позиций. «Есть три образа правления, – заявляет Монтескье, – республиканский, монархический и деспотический» (19, 169). Различие сразу бросается в глаза: во-первых, исчезает аристократия как самостоятельная форма правления, она становится наряду с демократией подвидом республиканского правления. Различие это не только терминологическое, как может показаться сначала, оно предполагает иной, чем у Гоббса и Вико, принцип деления политических форм. Во-вторых, деспотия выделяется и противопоставляется монархии, критерием при этом является соблюдение или несоблюдение законности. Этот принцип совершенно игнорирует Вико (не говоря уже о Гоббсе), ибо между Вико и Монтескье стоит новая политическая реальность – кризис абсолютизма накануне Французской буржуазной революции. В сочинении «О духе законов» он осознается с позиций развитого буржуазного сознания, которое в ту пору еще имело право выдавать свои интересы за общечеловеческие. Вико был старше Монтескье на двадцать лет, и «Новая наука» появилась почти на столько же лет раньше «Духа законов». Великий неаполитанец был свидетелем бесславного заката «века Людовика XIV». Живой пример печальных следствий политического деспотизма был у него перед глазами, но это никак не отразилось на его общеисторической схеме. Что послужило этому причиной: провинциализм итальянской жизни того времени; равнодушие Вико к политической злобе дня или отсутствие исторической дистанции, всегда необходимой для того, чтобы проникнуть в смысл значительных явлений, – нам остается только предполагать. Во всяком случае, когда сравниваешь эти две книги, кажется, что они написаны в разные эпохи, а ведь третье издание «Новой науки» лишь на четыре года опередило «Дух законов»…

Наш автор не мог не знать, что, едва возникнув, римская монархия начала творить злодеяния. Уже пасынок Августа Тиберий открыл, по выражению известного советского историка, «эпоху террористического режима» (14, 528). Но Вико, очевидно, смотрел на это так же, как Гоббс: каковы бы ни были преступления тирана, они все же предпочтительнее беззакония анархической вольницы. Главное, по Вико, – это отсутствие внутренней смуты и способность монархической власти держать в узде стремление знати к увеличению своих привилегий и стремление народа к своеволию. Этот взгляд до некоторой степени объясняется исторической действительностью: абсолютистской монархии до поры до времени удавалось лавировать между противоположными классовыми силами и таким образом обеспечить себе свободу действий во внутренней и внешней политике. Но из этого не следует, что абсолютизм имеет надклассовый характер, как склонны были думать Гоббс и Вико. В эпоху разложения этой формы правления ее связь с господствующим классом выявляется совершенно однозначно, защита своекорыстных интересов феодального дворянства выступает на передний план, и делается ясно, что общенародная база монархии – иллюзия.

Из лапидарных замечаний нашего автора складывается впечатление, что он рассматривает монархию как синтетическую форму государственного устройства. В ней как бы сливаются воедино и патриархальная власть теологического века, и, в определенных пределах, аристократические привилегии, которые охраняются законом. Вместе с тем признается и принципиальное равенство людей, хотя и занимающих различное положение в государственном организме в соответствии с «естественной справедливостью», в которой Вико усматривает наследие времен «народной свободы». Но у философа достаточно проницательности заметить, что ведение государственных дел при монархической форме правления становится прерогативой «тайных кабинетов», зависящих во всем от воли монарха и неподотчетных какой-либо иной общественной инстанции. Но это значит, что управление приобретает последовательно антидемократический характер. Так что «демократический элемент» монархической формы правления представляется в высшей степени сомнительным. В целом политические взгляды Вико были довольно консервативны, что объясняется и политической отсталостью Италии того времени, и некоторыми особенностями теоретической концепции философа, в частности янсенистским элементом его философской антропологии. Однако на страницах своего главного сочинения мыслитель не раз выражает сочувствие угнетенному народу и дает резкую оценку распоясавшимся «господам» (см., например, 3, 263).

Итак, динамика социальных форм у Вико принимает вид триады, каждый компонент которой вытекает из предыдущего и подготавливает последующий. Если же учесть исходную фазу исторического процесса – догосударственное состояние патриархальных семейств, то можно сказать, что вся история общества, по Вико, заключена между двумя монархиями – «семейной» и «гражданской». Исходный пункт истории и ее высший момент связаны друг с другом таким образом, что последняя стадия как бы возвращает нас к исходной, включая в себя, однако, основные результаты всего процесса развития общества.

Глава VII
КОЛЕСО ИСТОРИИ

ы наконец подошли к средоточию всего учения Вико – его концепции вечной идеальной истории. Это своеобразная «визитная карточка» Вико, с ней он вошел в историю общественной мысли. В учебниках и популярных изданиях с этой концепции обычно начинают изложение его взглядов. При этом она часто выглядит как выработанная философом спекулятивная схема, извне накладываемая на фактический материал. Такая интерпретация явно несправедлива, ибо логическая структура «Новой науки», как она уже обнаружила себя перед нашими глазами, совсем не похожа на построения в философско-исторических произведениях великих представителей немецкого классического идеализма – Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля. Эти философы ищут в исторических фактах иллюстративное подтверждение заранее сформулированной концепции, идеи или понятия. Идея эта чисто мыслительного происхождения, она зиждется на философских принципах самой системы, исторические факты не участвуют в формировании общей концепции, а появляются, как свидетели в суде, лишь тогда, когда их вызовут для целей защиты или обвинения. Это, кстати, понимал и Гегель, говоривший, что факты можно подобрать для доказательства любого утверждения.

Не то у Вико. Следуя геометрическому методу, рекомендованному Декартом, он вначале перечисляет «элементы» своей науки, т. е. аксиомы, постулаты и определения. Однако в дальнейшем ученый не столько дедуцирует из них исторические явления, сколько показывает целесообразность их применения в анализе необозримого океана исторических фактов. Поэтому «элементы» науки Вико скорее выводы, нежели исходные предпосылки исследования, которое развивается самостоятельно, и только его результаты укладываются в форму псевдогеометрического рассуждения. Впрочем, нечто подобное встречается у всех без исключения адептов «геометрического метода», например у Гоббса или Спинозы. Просто мысль у них движется в рамках философской рефлексии, и потому несоответствие действительной логической структуры рассуждения декларируемой не так бросается в глаза, как у Вико, который, забывая о респектабельной ученой манере своего времени, целиком отдается духу исследования, зависящего не от картезианской методологической «парадигмы», а от специфической природы своего предмета – «мира наций». Временами он погружается в исследование частных вопросов (таково, например, «открытие истинного Гомера») в ущерб общей логике своего труда, что делает анализ «Новой науки» довольно-таки нелегким делом.

Итак, общие принципы для Вико – не средство уложить факты в элегантную схему, чем часто грешили и грешат до сих пор философы спекулятивного склада, но инструмент конкретного исследования. То же самое относится и к понятию вечной идеальной истории, которое мы предварительно уже эксплицировали в разделе о теоретических источниках Вико. Теперь мы можем рассмотреть его в качестве общего итога и резюме проведенного Вико исследования. Прежде всего не совсем удачен, как уже говорилось, буквальный перевод с итальянского «идеальная история». Правильнее было бы, пожалуй, говорить о «вечной сущности истории», или вечном ее законе. Но последний вариант – это уже некоторая модернизация, потому что в XVII–XVIII вв. понятие «закон» еще толковалось в основном узкоюридически, значение его как общенаучного термина еще не утвердилось. Теперь мы можем сравнить грандиозный замысел Вико с его осуществлением, проверить, насколько удалось философу подтвердить фактами справедливость своей идеи. Реконструируя ход мыслей Вико, мы установили неизбежную последовательность смены четырех общественных форм (включая одну догосударственную). Реальная эмпирическая основа теории Вико – детально изученная история Рима. За период от Сервия Туллия до Октавиана Августа Рим прошел путь от древней аристократии до монархии. Конечно, этого слишком мало для утверждения, что таков вечный и нерушимый, повсеместно осуществляющийся закон истории. Ведь такая последовательность государственных форм могла быть чисто римской или, если взять шире, чисто античной чертой. Ведь ни одно эмпирическое обобщение не дает гарантии того, что в нем отразилась существенная и повторяющаяся связь явлений. И Вико это понимал, несмотря на все расточаемые им восторги в адрес бэконовской индукции. Он постарался показать, что найденная им в анналах римской истории закономерная связь социальных форм свойственна не только отдаленному прошлому, но проявляется и в настоящем, в современной ему эпохе. Эту задачу Вико решил, продемонстрировав «Возвращение Вещей человеческих при Возрождении Наций».

Что же будет потом, после воцарения монархов? Нетрудно догадаться: об этом говорят как факты истории, так и теоретические соображения. Все знают, что случилось в конце концов с Римской империей. Она исчезла с лица земли, как исчезает под водой полоса прибрежной суши во время наводнения, а наводнением было нашествие варварских племен. Такова фактическая последовательность событий. Теоретически же, чего можно было ожидать после установления монархии, наиболее зрелого, по мнению Вико, продукта «развитого человеческого разума»? Раз это высшая форма государственности, то вслед за ней может последовать только одно – разрушение общества. Вслед за подъемом на вершину начинается скольжение вниз, и притом до самого предела, куда увлекают разнузданные страсти быстро теряющих навыки культуры людей. Падение возвращает к началу, а вначале были не люди, а, по выражению нашего автора, «тупые, неразумные и ужасные животные». Но и это возвращение не буквально, ибо «первые люди» были тупыми в силу неразвитости своего интеллекта, а «последние» обезумели от себялюбия и «рассудочной злости», заставивших их пренебречь обычаями и законами человеческого общежития в погоне за удовлетворением своих личных интересов. Болезнь маниакального самоудовлетворения разъедает социальный организм сверху донизу и делает его легкой добычей завоевателя. Гибнут сокровища цивилизации и культуры, разрушаются города, зарастают поля и пути сообщения, резко сокращается и распыляется население. Люди дичают и в страхе за свою жизнь забиваются в норы, опасаясь себе подобных больше, чем диких зверей. Темная ночь прозябания длится веками, не оставляя никаких следов для будущих историков, пока наконец не забрезжит свет и новые алтари не соберут вокруг себя группы людей, сплоченных уздой «закона» – обязательных норм поведения и «запретительных ограничений».

Так начинаются времена «второго варварства» – того, что обычно и совершенно неопределенно в домарксистской исторической литературе называли «средневековьем». Виднейшие идеологи просветителей XVIII в. с пренебрежением относились к этому периоду европейской истории, считая, что от этого времени остались только поповские басни, из которых нельзя извлечь ничего достоверного. Между тем как раз тогда, когда Вольтер выносил этот свой вердикт, уже начиналось серьезное изучение феодального прошлого Европы, и Монтескье уже выдвинул чрезвычайно глубокий для своего времени взгляд на природу феодов, справедливо усматривая в них центральный феномен существовавшего тогда социального порядка. К тем немногим, кто стоял у колыбели научного изучения феодализма, принадлежал и Вико. Он вознамерился раскрыть его природу, исходя из предпосылки, что «второе варварство», или «возвратившееся варварство», должно быть подобно божественно-героическому периоду античности, богато отразившемуся в народной мифологии и эпосе.

Так общефилософский постулат единства мировой истории превращается в эвристический принцип исторического исследования, направляя поиск ученого в определенное русло. Ведь фактов бесчисленное множество, их нельзя описать полностью, да это и не нужно. Нужен компас, чтобы достигнуть берега в океане эмпирии или чтобы плыть в определенном направлении, даже если и не удастся увидеть землю. Исследователь без методологического компаса – все равно что корабль, потерявший управление и ставший игрушкой волн. Что искать и где найти искомое – вот вопросы, преследующие ум настоящего ученого, не надеющегося, что счастливый случай откроет ему истину. Конечно, Вико не понимал так ясно роль методологии, как мы это сейчас изложили, но на практике он последовательно держался своего методологического принципа, что неизмеримо ценнее, чем абстрактное знание нормативов, которое само по себе бесплодно, если не одушевлено творческой интуицией. Методологическая ориентация должна быть достаточно гибкой, чтобы теория могла корректироваться в ходе исследования, реагируя на новую информацию. Иначе метод рискует превратиться в жесткую априорную схему, не проясняющую, а уродующую эмпирический материал. С такой опасностью ученый всегда сталкивается, но бездумный эмпиризм эрудита-коллекционера «древностей» не альтернатива мыслящему историку, который, конечно, может попасть в плен к собственной схеме, но зато не окажется в положении скупца, который «над златом чахнет», не находя никакого применения своим сокровищам.

Так, общеисторическая схема Вико, с одной стороны, позволяет ему уловить общую нить в хаотической смене явлений, но, с другой стороны, она приводит к неправомерному сближению различных по своей социальной сущности феноменов. Развивая идею о повторяемости исторических событий, Вико считает эпоху феодализма в Западной Европе возвратом к начальному периоду античности, ибо он уже нашел феодализм в отношениях между патрициями и плебеями древнего Рима! Читатель, наверно, помнит, как, описывая возникновение «героических республик», Вико упоминает о «вечных основаниях Феодов» (3, 251). Это выражение встречается у него не один раз, а в перечне аксиом встречается и такая: «У всех древних наций мы встречаемся с клиентами и клиентелой; эти отношения могут быть поняты соответствующим образом только как Вассалы и Феоды; и ученые исследователи феодального права не могут найти для обозначения их более соответствующих слов…» (там же, 93). Стало быть, феодализм превращается в историческую категорию, обозначающую форму взаимоотношений «простолюдина» и «господина», которая основана на личной зависимости первого от второго за предоставленную ему господином защиту и средства существования (землю). В ходе исторической эволюции эта зависимость становится все менее непосредственной по мере того, как служение на войне и поденная работа в поместье заменяются чисто экономическими повинностями. Несомненно, что определение Вико слишком широко, оно охватывает некоторые черты, общие и рабовладельческой и феодальной формации, но именно поэтому и не годится в качестве дифференцирующего признака стадий социального развития. Социальное отношение «патриций – плебей» имело иной характер, чем отношение «феодал– крепостной», но ошибка Вико меньше, чем кажется на первый взгляд, ибо непременный элемент как той, так и другой формации составляет существование военной аристократии. Недаром выдающийся французский медиевист М. Блок вообще предложил различать «сеньериальную систему» и «феодальную систему». Первая, по его мнению, сложилась раньше, получила куда большее распространение и сошла на нет гораздо позже, чем вторая. «Сеньериальная система» и представляет собой, по Блоку, господство военной аристократии, тогда как феодальная характеризует систему крестьянской зависимости (см. 9, 92).

Хотя концепция Блока спорна, она все же обращает внимание историков на реальную проблему– проблему, если можно так выразиться, «частичного сходства», или наличия некоторых общих структурных элементов в рабовладельческом и феодальном обществах. Это особенно проявляется, когда понятия «рабовладение» и «феодализм» применяют к странам Юго-Восточной Азии, например к Китаю. То, что одни ученые в данном случае относят к феодализму, другие относят к рабовладению. Академик Н. И. Конрад нашел выход в признании сосуществования элементов той и другой социально-экономической формации на протяжении длительного исторического периода. Он предлагал даже считать в значительной мере условной грань между началом феодализма и концом рабовладения (см. 83). Сложность и пестрота исторической действительности превращают в проблему использование общих понятий и выработку общеисторической схемы. Мы постоянно должны помнить, что понятие, как подчеркивал В. И. Ленин в «Философских тетрадях», всегда есть огрубление, упрощение реальности. Для того и нужна диалектика, чтобы сделать теоретическую схему максимально близкой к реальности. Полное совпадение схемы с действительностью означало бы тождество мышления и бытия, достижение абсолютной истины и прекращение процесса познания, в чем и состояла несбыточная гегелевская мечта. Категориальная схема Вико слишком груба и метафизична, чтобы отобразить реальную диалектику исторического процесса; она фиксирует лишь тождественное, предавая забвению различия. Поэтому и само тождественное чрезмерно гипертрофировано, вырвано из реальной исторической связи, что и сделало общую концепцию Вико легкой добычей позднейшей критической мысли. Мы имеем в виду, конечно, его концепцию исторического круговорота. Особенно ясно обнаруживаются ее недостатки в свете диалектического понимания исторического процесса. Легко заметить, что она представляет собой возрождение античной мифологической схемы космического круговорота, но на этом основании ее нельзя просто отбросить как ненаучную. Ведь не кто иной, как Вико, проложил путь к изучению реального, «земного» содержания мифологии. Поэтому когда мы называем какое-либо сочетание идей, облеченное в метафорическую форму, «мифом», это не избавляет нас от необходимости исследовать хотя бы социальную функцию этих идей, тем более если речь идет о теоретической концепции, в которой мифологическое содержание переосмысливается и от мифа остается только общая рамка, окаймляющая утверждения, допускающие научную проверку.

Если вдуматься в суть дела с позиций диалектико-материалистической методологии, то станет ясно, что концепцию круговорота нельзя противопоставлять концепции прогресса. Идея круговорота вовсе не исключает идеи прогресса, она только подчеркивает относительность и непрочность прогресса. Прогрессивное развитие, или, по выражению Вико, «поступательное движение наций», осуществляется в пределах каждого цикла до определенного момента. Нам теперь уже нетрудно определить параметры этого процесса. Прежде всего гуманизация самого человека, превращение двуногой «бестии» в человека разума, совести и долга. Затем успехи цивилизации: от пещер на холмах, спасавших от диких зверей и миазмов девственного леса, до городов со всеми удобствами для жизни. Иначе говоря, это успехи «искусств» необходимости, пользы, удобства и удовольствия, прогресс культуры, в разряд которой Вико включал и науку – «тайную мудрость». Наконец, политический прогресс, развитие государственного строя и правосознания от кровавого деспотизма к «народной свободе». Все это настолько явствует из предыдущего изложения, что мы воздержимся от приведения дополнительных выдержек из текста «Новой науки». Но далее начинается «обратное движение»: сначала постепенная, а затем все убыстряющаяся утрата культурных достижений в апокалипсической обстановке крушения старого мира.

Следовательно, за прогрессом следует регресс, но вслед за упадком начинается возрождение, сначала еле заметное, впоследствии все более интенсивное и решительное, предвещающее полный расцвет. Круговорот предполагает чередование упадка и возрождения, повторение заново когда-то уже пройденного пути. Если подходить к этой концепции конкретно-исторически, как и подобает марксистам, то естественно в ней увидеть первое выражение идеи общественного закона. Закономерная повторяемость общественных явлений, сущностное тождество различных по внешней видимости исторических эпох, неизбежность определенной последовательности развития событий – без этих предпосылок научный подход к изучению общества вообще не может утвердиться. Еще раз повторим: закономерность значит повторяемость, последняя служит внешним проявлением первой. Если не фиксирована эмпирическая повторяемость явлений, нечего и говорить о каком-либо законе этих явлений.

Как бессмысленно критиковать идеализм с позиций вульгарного материализма (о чем писал В. И. Ленин в «Философских тетрадях»), так бессмысленно и противопоставлять концепции круговорота идею линейного бесконечного прогресса просветителей, столь же метафизичную по своей сущности, как и та, против которой она была направлена. Марксистское диалектическое понимание развития предполагает единство противоположных тенденций, не только движение вперед, но и возвращение назад. Ленинская теория империализма прямо указывает на восходящую и нисходящую фазы последней антагонистической формации. Ранее Энгельс констатировал порочный круг, в котором очутилось рабовладельческое общество благодаря институализованному в нем презрению к физическому труду, не позволившему ему преодолеть кризис собственными силами и обусловившему длительное загнивание античной цивилизации (см. 1, 20,643).