Текст книги "Свидетель истории"
Автор книги: Михаил Осоргин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
ПОД НОВЫЙ ГОД
В ночь под Новый год в селе Черкизове, под Москвой, в домике учителя, собралось несколько молодых людей. Новогодний пир не отличался пышностью: студень с хреном, картошка со сметаной и вместо шампанского две бутылки красного удельного номер двадцать два.
Хозяин, пожилой учитель, говорил:
– Нынче, товарищи, опасаться нечего. Под Новый год обысков не делают, тоже ведь и охранники празднуют.
Гостей шестеро, в том числе две девушки. Все одеты так, чтобы не очень выделяться из обычной рабочей толпы поселка,– и по всем лицам видно, что это не рабочие. Больше всех похож на рабочего парня тот, которого называют то Алешей, то Оленем. Он – высокий, красивый блондин, с лицом мужественным и очень нервным; к нему, широкогрудому и стройному, кличка Олень очень пристала, и, по-видимому, он к ней привык. Меньше всех мог бы сойти за пролетария маленького роста еврей, с обезображенными и исковерканными кистями обеих рук; у него большие, слегка навыкате удивленные глаза, редкая бородка, слабый голос и острый, ядовитый язычок; его называют Никодимом Ивановичем, он – старый партийный работник, и все знают, что его руки обожжены взрывом, когда он заведовал эсеровской лабораторией. Третий гость учителя – невеселый и задумчивый юноша Морис, студент, успевший еще до московских событий дважды посидеть в тюрьме и освобожденный в дни "свобод". Четвертый гость – товарищ Петрусь, студент-лесник, румяный, приятный, веселый, общий любимец; в дни ноября он, в высокой папахе и с револьвером в руках, единолично разгонял толпы черносотенных демонстрантов: врывался в середину толпы и кричал: "Честные люди, расходитесь, а жуликов пристрелю!" Стрелять ему не приходилось, так как толпы разбегались, оставляя на снегу царские портреты и иконы Серафима Саровского. [8]8
Иконы Серафима Саровского – преподобный Серафим Саровский – один из самых почитаемых в России святых.
[Закрыть]На эти свои подвиги Петрусь смотрел как на легкий спорт и забавное развлечение. Но в декабрьские дни он так же весело валил фонарные столбы, заграждая путь семеновцам, и перестреливался с ними из-за слабого прикрытия.
Одну из женщин, постарше, зовут Евгения Константиновна. Она некрасива, но так родовита и барственна лицом, что никакой головной платок не превратит ее в заводскую девушку. По говору – не москвичка, так как отчетливо говорит "конечно" и "скучно", а не "конешно" и "скушно", как полагается говорить москвичам; скорее всего – петербурженка, к тому же привыкшая и к иностранным языкам. Другая, наоборот, похожа на молоденькую крестьянку, крепко сшитую, бойкую, но с тем выражением ранней степенности, которая свойственна рязанским девушкам и бабам. Это – Наташа. К ней все относятся с особым вниманием и несколько подчеркнутой участливостью, потому ли, что она младшая, или потому, что меньше всех похожа на заговорщика.
– Вы, Наташа, собственно, напрасно рискуете,– говорит Олень.– Вам и нет смысла и не нужно переходить на нелегальное положение.
– На квартире я рискую больше; вы знаете, что у меня хранится в комнате?
– Это нужно завтра же ликвидировать. Кто-нибудь к вам явится и унесет.
Евгения Константиновна говорит спокойно:
– Я завтра унесу. Только куда? Чистых квартир больше нет, а к себе я не могу.
– Придумаем. Я скажу вам куда. Вы только будьте осторожны, Евгения Константиновна!
Она подымает брови: разве нужно давать ей советы?
В самые горячие дни московского восстания она, всегда прекрасно одетая, в дорогих мехах, не раз доставляла "конфеты"– изящно упакованные коробочки с ударными бомбами. Это сделалось как бы ее основной специальностью. Однажды у выходных дверей большого дома она встретилась с молодым жандармским офицером, который бросился к дверям, распахнул их и придержал, пока элегантная дама выходила. Он был олицетворением офицерской любезности, и она подарила его благосклонной улыбкой. На улице он некоторое время, впрочем осторожно и почтительно, шел за ней. Она взяла извозчика и уехала, держа коробочку на весу – чтобы не взорваться, если споткнется лошадь или подбросит санки на снежной уличной колее. Когда извозчик пересекал Садовую улицу, неподалеку у Красных ворот, выпалило подвезенное солдатами орудие так, вдоль улицы, на всякий случай, картечью. Лошадь дернула, испуганный извозчик еще подстегнул ее кнутом, и санки понеслись по ухабам запущенной в эти дни улицы. Она откинулась, но руки со страшной коробочкой остались на весу, над полостью саней, а пальцы крепко держали прочную веревочку. Когда отъехали подальше, извозчик повернулся к ней:
– Ну, барыня, и испужался я! Вот как палят в матушке-Москве.
Она равнодушно спросила:
– А почему это стреляют?
– Кто ж их знает? Про то известно начальству. А люди говорят: леволюция!
– Что это такое – леволюция?
– Господа бунтуют. А сказывают – и рабочие недовольны. Дело не наше, мы – извозчики.
Доставив коробочку в условленное место, она вернулась домой, где ее дядя, генерал, обрушился с упреками за ее прогулки по неспокойной Москве.
– Тебя могут случайно подстрелить!
– О, дядя, я осторожна. А почему вы дома? Вы не усмиряете мятежников?
– Бог миловал! Недоставало, на старости лет, воевать с народом. Мы, к счастью, избавлены; на это есть Семеновский полк.
– А вы не сочувствуете мятежникам, дядя?
Ей, недавней институтке, дядя прощал любые неразумные слова. И теперь он только потрепал ее по щеке:
– Я служу царю, моя милая! Надеюсь, что и ты им не сочувствуешь.
И он добродушно рассмеялся.
Олень говорил:
– Наташа, явочную квартиру придется пока оставить у вас. Но не держите дома ничего, никаких бумажек, никаких адресов и людей не собирайте. Как можно осторожнее! Ну а вам, товарищи, необходимо на время из Москвы исчезнуть. В случае чего – сноситесь через Наташу.
– А ты, Алеша?
– Я останусь.
– Тебя заберут, тебя хорошо знают по Пресне.
– Заберут, не заберут, а я сейчас уехать не могу, и говорить нечего. Живым меня не заберут.
Учитель сказал:
– Через три минуты – Новый год. Давайте хоть вина выпьем, а уж потом договоримся обо всем.
Налили вина в толстые стаканы. А когда чокнулись и выпили,– на добрый час исчезли заговорщики и загнанные революционеры и остались молодые люди, счастливые тем, что все они еще на свободе и что в их среде две милые девушки, одна строгая и немного чопорная, другая – совсем еще не оперившийся птенчик революции, совсем девочка, простая и ясноглазая.
– Вы, Наташа, петь умеете?
– Я по-крестьянски, как у нас в Федоровке. Хотите частушки?
– Спойте, Наташа.
Она встала, подбоченилась, выбила каблучками дробь:
Говорили про меня,
Што баловлива больно я.
Где ж мне быть баловливой,
Строгий папа у меня.
– Нет, у меня веселое не выходит. Давайте споем хором, я буду запевать.
Они спели сначала "Стеньку Разина" [9]9
Спели «Стеньку Разина» – имеется в виду одна из широко распространенных в народе песенных баллад о Степане Разине. Популярнейшим среди сюжетов была казнь легендарного бунтовщика (см. хотя бы «Казнь Стеньки Разина» Ивана Сурикова).
[Закрыть]потом «Ой, у лузи», но хор составился плохо. Только Петрусь хорошо тянул тенором, а женский голос один – Наташи.
– А вы не поете, Евгения Константиновна?
– Я не знаю русских песен. Меня учили романсам, да и то французским.
Учитель посмотрел удивленно. Он знал Евгению Константиновну как члена эсеровской партии [10]10
...Как члена эсеровской партии – партия социалистов-революционеров (ПСР), избрав террор средством борьбы с самодержавием, совершила ряд нашумевших политических убийств и «экспроприации».
[Закрыть]и слыхал о необыкновенном ее хладнокровии и выдержке,– об этом знали все. Знал еще, что через нее партия получала сведения о настроении военных кругов и о составе Московского гарнизона, который в дни революции оказался малочисленным и непрочным, почему и были присланы в Москву семеновцы. Но биографии ее он не знал, как и большинство; не знал и ее настоящей фамилии. Хорошо ее знал только Олень.
В третьем часу ночи она встала:
– Ну, я пойду.
– Куда же? Нельзя так поздно: вы не доберетесь до города.
Она улыбнулась:
– Я доберусь. И не очень боюсь. У меня есть защита! Вынула из простенькой сумочки револьвер – маленький "велодок" с рукояткой, выложенной перламутром.
Учитель настаивал:
– Останьтесь, товарищи, до света. Там разбредетесь. А сейчас очень опасно.
Решил Олень. Другие привыкли ему подчиняться:
– Идем все. До города – вместе, в городе поодиночке. Новый год, да и ночь чудесная, снег идет – прогуляемся.
Мужчины были в сапогах, женщины в глубоких ботах. Вышли веселой гурьбой, и до края поселка провожал учитель.
Наташа потянула за рукав Оленя:
– Отстанем на минутку.
– Слушаю, Наташа, в чем дело?
– Товарищ Олень, я хочу вам сказать, что я решила не возвращаться домой, к отцу, в Рязань. Он вызывает меня, но я не поеду. И еще что я решила, если вы меня возьмете, пойти в боевую организацию.
– Рано вам, Наташа! А затем – убивать и умирать не так просто.
– Убивать – да, а умирать просто. Ну, я вам все сказала, догоним их.
Он задержал ее еще:
– Сколько вам лет, Наташа?
– Мне? Двадцать, скоро двадцать один. Разве революцию создают старики? Вот и вы тоже молодой, и Петрусь, и большинство. Ну, это все. Когда будет нужно – вы вспомните.
МОЛОДОЖЕНЫ
У самого подъезда он напомнил ей, понизив голос:
– Не забывайте, Наташа, что вы – Вера, и называйте меня на ты. А я, конечно, Анатолий.
– Да-да.
– Ну, теперь идем. Кажется, это – второй этаж? Ты помнишь?
– Второй, дверь направо.
Отворила горничная:
– Пожалуйте. Я все приготовила, как сказали.
Они прошли в гостиную, обставленную богато и безвкусно. В большом зеркале отразились высокие фигуры: женщина, темная шатенка с очень приятным лицом, в кружевной накидке и модной шляпке, и ее муж, одетый с иголочки, широкоплечий, белокурый, здоровый, молодой.
– Вас зовут Машей?
– Да, барыня.
– Вы давно служите, Маша?
– Три года. Когда наша барыня уезжают, всегда меня оставляют здесь при квартире.
– Мы переедем сегодня к вечеру, Маша. Ужинать сегодня будем в ресторане, а с завтрашнего дня дома.
– Слушаю.
Они смотрели столовую, где было чисто прибрано и вся показная посуда выложена на буфет. Потом заглянули в спальню с большой постелью, высоким крутобоким комодом, огромным зеркальным шкапом. И здесь зеркало отразило их лица: очень серьезное, деловое лицо мужчины и немного смущенное – женщины.
– Хорошо, Маша, спасибо. Нужно будет кое-что докупить, мы этим после займемся.
Собственно, докупать было нечего; скорее, было бы можно убрать множество ненужных предметов: скамеечки, пуфы, вазочки, безвкусные картины.
– Постель приготовить, барыня? Я простынь не постлала.
Надо было сказать, что "мой муж любит спать на диване",– но горничная смотрела на них с таким любопытством и вниманием, что Наташа не решилась.
– Да, конечно, к вечеру все приготовьте.
На столе в кабинете стоял громоздкий и ненужный письменный прибор: высокая чернильница с песочницей, разрезной нож, стакан для перьев, тяжелый пресс-бювар, пепельница,– все серого камня с аляповатой бронзой. Наклонная лира с гвоздиками – класть ручки и карандаши – и слишком коммерческого вида стойка для бумаг. Для книг была небольшая этажерка, и на ней толстая телефонная книга и "Весь Петербург". [11]11
«Весь Петербург» – популярные в России начала столетия издания справочно-рекламного характера, выходили не только в столицах (см.: «Вся Москва»), но и в провинции (например, «Весь Екатеринбург»).
[Закрыть]
– Напомни мне, Анатолий, купить чернил! И бумаги, конвертов.
Олень с уважением посмотрел на Наташу: "Какой она молодец, как славно себя держит! Как у нее хорошо вышло: "Напомни, мне, Анатолий..."
Он на минуту присел в мягкое кресло, похлопал ладонью по коленке и не знал, что нужно говорить.
– Тебе будет удобно тут заниматься?
– Да, ничего. Пойдем?
– Пойдем. Значит, Маша, до свиданья, до вечера. Мы приедем часу в восьмом.
– Слушаю, барыня.
Они вышли. До угла улицы молчали, потом он сказал:
– Да, немножко смешно. Уж очень парадно. Вы управитесь, Наташа?
– Управлюсь как-нибудь. Только не забыть бы купить чаю, сахару, печенья, чего еще? Варенья? Вы варенье любите?
– Вероятно, люблю. И чернил.
– Да, и чернил. Мы будем покупать вместе? Хотите, зайдем сейчас?
– Ну что же. Только уж будем вообще на ты. Нужно привыкать. Вы – Вера, а я – Анатолий. А башмаки немного жмут. И почему я в пальто – тоже неизвестно, и без него жарко. А вы все-таки удивительный молодец! Вы знаете!
– Что я знаю? Что нужно сахару?
– Ну да, и вообще: настоящая барыня.
– Нет, я плохая хозяйка. Как я буду заказывать обед – прямо не понимаю. Дома мне никогда не приходилось. Хотя, знаете, я умею приготовлять воздушный пирог. Ну, как-нибудь обойдется.
В восемь часов они приехали с большими, новыми и слишком легкими чемоданами. Один, потяжелее, с книгами. Он не знал, что купить,– и купил Полное собрание сочинений Достоевского, несколько сборников "Знания" [12]12
Полное собрание сочинений Достоевского, несколько сборников «Знания» – сам подбор книг, неслучайный для такого библиофила, как М. А. Осоргин, говорит о случайности выбора неумелых конспираторов: вместе с адресованным взыскательному читателю «полным» Достоевским были куплены издававшиеся А. М. Горьким и К. П. Пятницким с 1903 г. т. н. демократические литературные сборники для широких масс.
[Закрыть]и еще, по ее просьбе, поваренную книгу. В другом чемодане были ее вещи, тоже новые – три платья, немного белья без меток, коробка почтовой бумаги, туалетные принадлежности,– много ненужного, чего у нее никогда не было, но что сейчас необходимо иметь, чтобы казаться настоящей барыней. Коробка душистого мыла, хороший одеколон, пудра, духи. Ночные туфли с красным помпоном. Легкий капотик. В двух картонках – новые шляпы, одна красивая, другая безвкусная. Ему купили шляпу «панама», котелок, несколько галстуков и тоже ночные туфли. И самое смешное – халат с пышными кистями. В халате Олень никак не мог себя представить.
– Сколько мы денег истратили!
– Это необходимо, Вера.
– Я знаю. Но жаль денег.
Костюмы, белье, галстуки, башмаки – все было новенькое, только что из магазина. Совсем не было случайных и старых вещей, которые сопровождают каждого,– милых, привычных и подержанных. Все было неношено, неудобно и ненужно.
Когда он протянул руку, чтобы снять чемоданы с извозчичьей пролетки, Наташа остановила его:
– Подожди. Мы вышлем взять вещи Машу, а ей поможет дворник.– Она знала лучше, и он подчинился. Дворник, получив хорошо на чай, решил, что господа стоящие. По их паспортам узнал, что из купцов, тамбовские, муж с женой, по фамилии – Шляпкины.
Пили чай с вареньем и, пока входила Маша, разговаривали мало. Олень чувствовал себя не столько "барином", сколько гостем. В одиннадцатом часу Маша ушла спать, получив на завтра не вполне точные, но толковые распоряжения. Видимо, господа едят просто – суп, телятина, компот. Из закусок велели купить вареную колбасу и сардинки. В запас – масло, вермишель, уксус, картошку – как обычно. Маша напомнила, что еще нужно соли, горчицы, перцу и кореньев. Барыня сказала: "Ну, конечно!" – и выдала денег на расходы. Ни водки, ни вина. Барин не пьет, а гостей не ждут; может быть, потом сами купят.
Когда они остались одни, оказалось, что разговаривать стало еще труднее; однако нужно многое решить.
Они, Вера и Анатолий Шляпкины, молодожены. Впрочем, по паспорту, женаты уже второй год.
– Кажется – все ладно?
– Вы удивительны, Наташа. Такая образцовая хозяйка!
– Только не "Наташа" и не "вы".
– Да, правда. Ты, Вера, совсем молодец.
– Нет, я не молодец. Я все никак не могу по-настоящему войти в роль; я, например, забыла, что для супа нужны коренья.
– Как коренья?
– Ну, там морковь, сельдерей. Хозяйство – пустяки, хотя я не умею шиковать. Ведь мы в Рязани скромно жили.
– Это все же нужно, особенно перед прислугой. Вот вы заказали телятину, а пожалуй, правильнее индейку или там рябчиков, я не знаю.
– Пустяки. Я сказала Маше, что мы любим есть просто, а по пятницам всегда постное.
– Ну? Вот это ловко! Это правильно. Это прямо замечательно!
– А как теперь дальнейшее?
– Что дальнейшее? Спать – и все: утро вечера мудреней.
– Видите... видишь, Анатолий, а как, например, спать?
– А что?
– Да ведь спать придется в спальне?
– Конечно. Ах да...
– Мне неловко при вас раздеваться.
– Это же вздор, пустяки. Будьте выше этого, Наташа!
– И вздор, и не вздор. Как-то неудобно. Что-нибудь нужно придумать. Вы не можете спать в кабинете?
– Мне-то все равно. Только... пожалуй, неудобно перед прислугой. Там и не постлано...
Они задумались – и думы их были сходны. Нужно играть роль до конца – а как ее играть до конца? То есть, конечно, только для виду!
– Вот что, Наташа...
– Не Наташа, а Вера, нужно привыкнуть.
– Да, конечно, Вера. Вот... ты иди и ложись спать. Ложись как следует. А я могу спать в кабинете, даже не раздеваясь. Мне это совершенно безразлично, я привык.
– Но нельзя же всегда так! И кроме того, эта девушка, эта Маша, встает очень рано. Она должна прибрать комнаты. Да и ночью она может случайно встать и прийти сюда.
– Это правда.
Они говорили тихо, почти шепотом, и сидели близко друг к другу. Увидав его растерянное лицо, Наташа весело рассмеялась.
– Слушай, знаешь что, не довольно ли нам говорить о таких глупостях? Вот нашли трудность!
– Мне-то не трудно, но я о тебе...
– Вот что, я пойду и лягу в постель. Раз нужно, так и нужно. А вы приходите позже, потушите свет и тоже как-нибудь ложитесь. Если нам стыдно друг друга, можно не раздеваться совсем. А утром я перетрясу постель, будто бы мы спали.
– Да, так хорошо.
– Ну и все, стоит об этом разговаривать.
Опять в спальне ее увидело зеркало. Ей было двадцать лет, и с детства она любила парное молоко. Она не была красива, но была здоровой и заметной девушкой.
Присев на край постели, она сняла туфли и сунула ноги в новенькие спальные. Потом подумала, скинула платье и сняла чулки. На открытой простыне лежала приготовленная Машей рубашка. Наташа надела ее и вспомнила, что купила ночные кофточки, каких никогда не употребляла. В кофточке было жарко, а тут еще одеяло. Но ничего не поделаешь. Затем она расчесала и заплела в две косы свои прекрасные волосы. Теперь она была красива и привлекательна и это было глупо и совсем не нужно. Легла окончательно и расправила складки легкого одеяла, чтобы оно не облегало ее тела. После, ночью, можно будет немного откинуть одеяло, а утром, когда посветлеет, опять его натянуть. Как все это глупо!
День был трудный, Наташа устала. Свет тушился с ее стороны,– но она его оставила. Можно потушить потом, когда он придет. Крикнула:
– Можно, Анатолий!
Он вошел, белокурый, смущенный. Наташа подумала: "Вот так входят к новобрачной, а впрочем, вероятно, совсем не так".
Олень взглянул на нее бегло, с доброй улыбкой:
– Вот и правильно. Можете свет потушить, я и так лягу.
Свет потушили. Слышно было, как он снял башмаки, пиджак. Затем он лег поверх одеяла.
– Да, я забыл запереть дверь на ключ.
Мягко ступая, подошел к двери, запер и вернулся, тяжело опустившись на большую и мягкую двуспальную кровать.
Она хотела сказать, что ведь есть туфли и что он мог бы раздеться и надеть халат, это удобнее, но промолчала. Сегодня как-нибудь, а после что-нибудь придумается.
С минуту они лежали молча. Потом он спросил:
– Вам, Наташа, спать очень хочется?
– Нет.
– Тогда поговорим. Вы, дорогая, будьте проще и о пустяках не беспокойтесь. У нас много серьезного. Я вам расскажу, о чем мы говорили с Петрусем. Вы знаете – он уже устроился газетчиком.
– Удачно?
– По-моему – удачно. Он – ловкий парень, настоящий артист. И знаете...
– Не говорите так громко; кто ее знает, эту Машу.
– Да, правда.
Повернувшись друг к другу, они долго шептались. Утомление подкралось незаметно, и над ними опустилась молчаливая и целомудренная ночь.
ОДНА
Наташа одна дома. Впрочем, теперь она не Наташа, а молодая купеческая жена Вера Шляпкина, приехавшая с мужем пожить в Петербурге.
Дождливый петербургский вечер. Еще не осень, но уже чувствуется, что лету конец. Наташа сидит в гостиной своей неуютной квартиры и читает "Тьму" Леонида Андреева. [13]13
«Тьму» Леонида Андреева – написанный в 1907 г. рассказ одного из самых популярных в те годы писателей Л. Н. Андреева (1871-1919). В произведении отразились умонастроения, владевшие писателем после поражения революции 1905 г.
[Закрыть]
В этом странном рассказе революционер, которому негде переночевать, попадает в публичный дом; но он, как служитель и исповедник высокой идеи, не хочет "пасть". Его чистотелость и брезгливость оскорбляет и унижает девушку, одну из тех несчастных, ради которых, как вообще ради всех несчастных и обездоленных, жертвуют собой революционеры.
Иными словами – "нельзя быть хорошим", позорно выделять себя из общей массы грязных, грешных, ничтожных людей! Подло оставаться в их среде ангелом в светлых ризах!
Значит, что же? Значит, нужно самому опуститься на дно и лишь потом, по праву равного, пытаться пересоздать жизнь и уничтожить это дно? Иначе случится то, что случилось с героем рассказа Андреева: дно, оскорбленное высокомерием незваного спасителя, выдало его врагам; оно отвергло протянутую руку в белой перчатке.
Что в этом есть какая-то правда – Наташа чувствует; в белых перчатках революции не сделаешь; минувший год доказал это лишний раз. Но есть и другая правда, за которую уже многие положили свою жизнь: правда чистых, высоких идеалистов, отрекшихся от благ личной жизни, ради блага общего, и тем окруживших самую идею революции ореолом святости и красоты.
Разобраться в этом трудно, а нужно разобраться. Пока одни пытаются найти ответ – другие действуют. Таков, например, Олень. Он не тратит часов и дней на теоретические споры и рассуждения; ежеминутно рискуя головой, он готовит страшный удар власти, с которой борется, зная, что при этом могут погибнуть люди, ни в чем не повинные. Он следует приказу своей совести, не позволяя себе лишних рассуждений. И он имеет на это право, потому что всегда готов быть первой жертвой и за все понести ответственность.
Сегодня у Оленя свидание с членами его боевой группы, которых было бы неосторожным позвать сюда. Может случиться, что Олень не вернется, что чья-нибудь оплошность, а то и предательство погубят и его, и все дело. Тогда сразу разрушится и этот временно созданный быт и вместо мягкого кресла будет тюремная койка, а затем каторга или казнь.
Второй месяц Наташа живет вдвоем с Оленем – а знает ли она его? Кажется, все-таки знает. Но кто он для нее? Товарищ? Муж? С тех пор как они окончательно вошли в роль, а это случилось как-то уж очень просто, без долгих раздумий и объяснений, словно бы ради простоты и удобства,– строй их жизни, в сущности, не изменился. Стало проще перед горничной Машей – и это все. Жить чувством им некогда – иным переполнен их странный быт. На Олене лежит вся тяжесть революционной работы, вся техника, весь риск, а она ему помогает. Он – настоящий вождь и начальник. Другого такого Оленя нет,такого цельного, сильного, не сомневающегося, умеющего вдохновлять других и думать за них. Погибнет он – и все погибнет; и Наташа, и все товарищи это понимают.
Именно вождя и верного товарища она в нем и любит,– хотя он умеет быть ласковым и нежным. Она узнала его в Москве, на Пресне, в дни восстания. Потом, под Новый год, в селе Черкизове она сказала ему, что готова пойти за ним в террор. До весны они почти не встречались, так как Олень скрывался и готовил новое выступление. Затем произошел знаменитый "экс", вооруженное ограбление московского банка; только Олень мог решиться на такой шаг, вызвавший осуждение партийных моралистов, которые, впрочем, не отказались принять от него часть добытых им денег. Эти деньги были отданы на помощь сидевшим в тюрмах, на устройство побегов из ссылки и на подготовку дальнейшей борьбы. Затем, весной, когда полиция усиленно искала Оленя, он однажды пришел к Наташе, почти без грима, только слегка зачернив волосы и в темном пенсне. Она устроила ему ночлег у знакомых на подмосковной даче. А последняя их встреча была в первомайский день в сосновом лесу – в день весенний, очень памятный и очень страшный.
Это был сбор остатков разбитой армии, подсчет сил и вместе с тем маевка для рабочих. В чудесный солнечный день собрались в лесу. Место сбора не было точно указано, но был дан пароль, по которому человек с букетом подснежников, сидевший на траве на опушке леса, показывал тропинку к отдаленной поляне. Собралось человек тридцать, и среди них оказался Олень. Когда начались речи, кто-то заметил, что двое рабочих никому не известны. Их опросили, и они сказали, что попали на собрание случайно, гуляя по лесу. "Видим, как бы митинг, ну и подсели послушать, что говорят ораторы". Их обыскали – и убедились, что это крупные агенты московской охранки. Что было с ними делать? Они слишком многое услыхали и видели всех! Отпустить их значит, погубить всех, кто был на маевке. У революционеров нет тюрем для пленных.
И вот тут сказалось то, что Олень называл интеллигентщиной. Революционеры умеют бросать бомбы и умирать на баррикадах; но расстреливать взятых в плен они не умеют. Одно – нападение, другое – казнь. Быть палачом, убить связанного – на это сил не хватает.
Олень сказал:
– Вот что, товарищи, таких вопросов не обсуждают. Прошу вас всех скорее разойтись, и не толпой, а разными дорогами, лучше поодиночке. А я останусь здесь. Только... может быть, хоть двое останутся со мной на время, чтобы решить...
Наташа видела общую растерянность. Никто не отозвался, все спешно и молча двинулись, кто по дороге, кто в глубь леса. Тогда она подошла к Оленю:
– Я могу остаться с вами.
Он взглянул на нее и резко ответил:
– Уйдите! Уходите отсюда!
Наташа видела, как дергалась щека Оленя и какое презрение было в его глазах. Неужели никто не останется с ним? Новый резкий окрик Оленя:
– Слышите? Уходите немедленно. Вам тут нечего делать!
Она не смела ослушаться и пошла за всеми. Отойдя шагов сто в глубь леса, обернулась. Было видно сквозь деревья, как в прежней позе стоит Олень, а подле него лежат связанные люди. Олень словно ждал, что она оглянется,– и несколько раз злобно махнул рукой в ее сторону: "Идите!"
Уже никого не было видно, все разбежались. Она шла, но все замедляла шаг и прислушивалась. Минут через десять до нее донеслись револьверные выстрелы. Тогда, не выдержав больше, она пустилась бежать.
На другой же день прочла в газетах, что в лесу под самой Москвой найдено двое связанных и застреленных людей; один оказался мертвым, другой тяжело раненным: надеются, что его можно спасти.
Как и большинство бывших на маевке, она бросила свою комнату и была вынуждена скрыться. С большим трудом ей удалось установить связь с Оленем. Она послала ему короткую записку: "Готова быть, где укажете. Наташа".
Она получила его устный ответ через одного из участников группы; Олень просил ее приехать в Петербург и явиться по условленному адресу. Ей было поручено отвезти в Петербург большую сумму денег, добытых при "эксе". Наташа выехала немедленно.
С того дня, со страшного первого мая, жизнь перестала быть реальной. День сменялся днем, темные московские ночи сменились белыми петербургскими,но в сознании все это отражалось неясно.
Она нашла в Петербурге Оленя в подавленном состоянии; он не мог простить себе ошибки: "Другой тяжело ранен". Он взял на себя всю ответственность и всю тяжесть ужасного дела,– и оказалось, что его рука недостаточно тверда. Теперь этот "другой" настолько оправился, что уже дает показания следователю. Тогда зачем было убивать первого и калечить этого "другого"? Но Олень не говорил об этом Наташе – он вообще не вспоминал о московских делах. Только подергивания скулы стали чаще, и он с трудом их сдерживал.
В Петербург перебрались постепенно и другие члены московской боевой дружины Оленя; группа пополнилась и здешними. Пока не было ни слежки, ни провалов, и нужно было торопиться действовать. Основная задача – центральный террор. Если он невозможен, то пока хотя бы такой крупный акт, который потряс бы правительственные ряды и взволновал бы всю Россию. И главное скорее, пока налицо и силы и средства.
Была в корне изменена прежняя система конспирации, смешная и кустарная. Теперь члены группы встречались в отдельных кабинетах шикарных ресторанов, одевались у хороших портных, не жалели денег на добывание верных паспортов. В Финляндии была поставлена динамитная мастерская, в Петербурге снято несколько больших и хорошо обставленных квартир. В одной из них, по паспорту молодых супругов, поселились Олень и Наташа.
Теперь жизнь была непрерывным спектаклем, блестящим цирком, в котором акробаты ежеминутно рискуют ошибиться в математическом расчете своего воздушного полета – и разбиться насмерть. Внизу нет спасительной сетки, и ошибка на дюйм равносильна концу.
В этой страстной борьбе была забыта Москва и вообще исчезло прошлое. Жизнь от сегодня – до завтра. Лишняя минута – выигрыш. В полусне – любовь, если это любовь. Странно – каждый день есть суп, рыбу, салат, фрукты, может быть, за час до смерти,– но сильным телам нужна пища. И нужна любовь – если это любовь.
И Наташа думает:
"Вот если бы в деревне, на берегу Оки, в сытном духе зреющей ржи или в теплую ночь,– а этот дождь и тревожное ожидание были бы только сном. Встряхнуть головой – и все бы исчезло. И если бы там был со мной Олень, круторогий и сильный..."
Тогда – это была бы, вероятно, настоящая любовь.
