Текст книги "Свидетель истории"

Автор книги: Михаил Осоргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

СИРОТА ПРИСТРОЕНА

Отцу Якову повезло, и всему причиной оказалась баночка вишневого варенья, которую он занес в контору тюрьмы.

Перешагивая порог конторы, он подобрал рясу, как бы во свидетельство того, что он тут, собственнo, ни при чем и даже прикасаться к стенам тюрьмы не хотел бы, но по сану своему вынужден бывать везде. У привратника спросил:

– А что, нынешний день посылочку заключенной передать можно?

Привратник поклонился ему очень вежливо, но твердо сказал:

– Нынче, батюшка, день не приемный, надо бы вам прийти в четверг либо в воскресенье.

– Так. Дело плохое, в воскресный день мне менее доступно. Имею поручение от страждущего отца передать его дочери малую баночку варенья. И в четверг не знаю, удосужусь ли, как лицо занятое.

– Как изволите. Может, попросите саму начальницу, она здесь, в конторе.

Достойно погладив бороду, отец Яков сказал:

– Ее сиятельство имею честь знать лично, но можно ли обеспокоить?

– Конечно, они заняты, а все же пройти можно. И духовное лицо, и ежели еще лично известны.

Отца Якова провели к начальнице. Она сидела за столом перед конторскими книгами, счетами и бумажками. Рядом стояла дежурная по конторе надзирательница, а другая, заплаканная, столкнулась с отцом Яковом при выходе. Отвесив приличествующий поклон, отец Яков скромно и степенно приблизился:

– Осмелился побеспокоить малым делом по поручению страждущего родителя. Если изволите припомнить, имел честь встретиться у ее светлости достойнейшей тюремной патронессы.

Начальница приняла довольно приветливо и даже узнала.

– А какое же у вас дело, батюшка?

– Дело малое. Будучи в Рязани, навестил тамошнего почтенного и уважаемого старожила и врача Калымова, Сергея Павловича, сраженного горем по случаю дочери. А дочь его заключена в сем месте. Ну и принял поручение передать скляночку варенья. Не знал, что полагается в четверг либо в воскресенье, и занес в день неурочный.

К удовольствию отца Якова, посылочку приняли. Начальница пошутила:

– Тут, батюшка, в варенье никаких записок нет?

– Знать того не могу, брал без ручательства, однако мысли не допускаю. Отец о дитяти истинно страдает, как то и естественно при возрасте и положении. А уж проверить извольте сами.

Начальница пожаловалась на неприятности. И за преступниками смотри, и хозяйство большое, и хлопоты с тюремным персоналом. Вот сейчас должна была рассчитать надзирательницу за крайнюю небрежность. Какой народ пошел! Ни на кого нельзя положиться.

Отец Яков поддакнул:

– Хлопотно, хлопотно. Нынче нравы не на высоте.

– Эта на дежурстве заснула, а наймешь другую – опять что-нибудь. Пожилые устают, а на молодых нельзя надеяться. Работа трудная, и на небольшое жалованье идут неохотно. Где взять?

Отец Яков вспомнил, что обещал найти место для Анюты, дочери покойного друга-книжника. Не выпал ли случай?

– Скромную особу, однако весьма молодую, мог бы прирекомендовать. Притом – круглая сирота и в большой нужде.

– Приютская? Боюсь я этих приютских.

– Нет, дочь честного торговца, а сам недавно скончался, и жизни был беспорочной, хороший был человек.

– А что ж, батюшка, пришлите ее, может быть, подойдет. Вы хорошо ее знаете?

– Знал дитятей; ныне ей двадцать лет, грамотна и работяща, а по полной бедности живет из милости у соседки.

Вышло случайно и хорошо. Отец Яков покинул тюрьму в прекрасном настроении духа и в тот же день побывал на Первой Мещанской. Там поохали, хорошо ли молодой девушке поступать в тюремщицы, но отец Яков заверил, что всякий честный труд почтенен и все зависит от усердия в работе. Сама Анюта даже обрадовалась: в тюрьмах сидят люди особенные, убийцы, разбойники, несчастные! У каждого в жизни столько удивительных историй! И жутко, и интересно. И уж, конечно, лучше, чем стирать белье или стряпать в чужом доме.

Было решено, что завтра же Катерина Тимофеевна лично сведет Анюту в контору тюрьмы к начальнице. Отец Яков дал записочку и на конверте особо крупно вывел слова: "Ее Сиятельству". И хотя были у него сегодня малые дела, согласился остаться пообедать. Приятно оказать помощь хорошим людям – и приятно, когда ценят услугу и оказавшего ее человека.

И вот Анюта в первый раз на дежурстве. Она в сером форменном платье и в белой головной косынке,– сразу стала старше и почтеннее. Все серьезны, и она серьезна. В старшей надзирательнице она чувствует власть, а в присутствии высокой, сухой надменной начальницы сердце Анюты замирает. С первого дня попала в ночные; придется так поработать неделю, потом неделя дневного дежурства, потом опять по ночам. Работа простая и не очень трудная, но нужно помнить и строго исполнять тюремные правила: с заключенными никаких лишних разговоров, никаких записок не принимать и не передавать, ничего в тюрьму не приносить, не позволять подходить к окнам и о всяком непорядке или непослушании докладывать старшей, а та – начальнице. При смене дежурных иногда бывает легкий обыск: старшая проводит ладонями по платью, не спрятано ли что-нибудь запрещенное; это только для формы, а настоящий обыск делают при начальнице, всегда неожиданно – и тогда дежурных раздевают до рубашки. Все это не столько обидно, сколько таинственно и необыкновенно.

В первую смену старшая пробыла с Анютой целый час на дежурстве, показала, как глядеть в глазок и как открывать дверную форточку. Дверь камеры без особой надобности не отпирать, ключ держать на поясе. Рассказала, что делать при случае тревоги, и объяснила, что вот это все – камеры уголовных, а в восьмом номере – политические,– хоть и неясно было Анюте, в чем различие.

– Их особо держат?

– Особо, в своих платьях.

Затем старшая ушла вниз, а Анюта осталась. Прошла по коридору, тихонько и еще неумело отодвигая заслонки дверного стеклышка. Все спят. Странно подсматривать, как спит чужой человек! Есть одиночки, другие по нескольку в камере, на койках, приделанных к стене, и на нарах. Худые соломенные тюфяки, тощие серые подушки, а закрыты кто одеялом, кто арестантским халатом. С особым любопытством заглянула в камеру номер восемь. Там было больше порядка, белье почище, а на столе книжки. Но те же, как и у всех спящих, серые и невыразительные лица.

Не страшно в тюрьме. А что делать целую ночь? Нужно будет спросить, можно ли брать на дежурство книжку и читать под коридорной лампочкой? Работа здесь, как всякая другая, вроде как больничной сиделкой, только, верно, очень скучная.

Среди ночи заслышала шорох в конце коридора и вскочила с табурета – не начальница ли? Но это пришла соседка по дежурству из другого отделения.

– Привыкаешь?

– Привыкаю.

– Спать-то хочется?

– Нет, спать не хочу. А скучно тут у вас?

– Еще бы не скучно. У нас – ровно в могиле! А ты совсем молоденькая! Ты как же к нам определилась?

Полночи шепотом проговорили, стоя на повороте из коридора в коридор, так, чтобы видеть каждой свое отделение, а главное – успеть разойтись, если покажется старшая или начальница. Анюта рассказала про себя – та про свои дела. Соседка по дежурству была постарше и поопытнее, служила уже второе полугодие. И от нее Анюта узнала не только все тонкости тюремных правил, но и о том, как эти строгости обходить, с кем дружить, кого опасаться. Узнала и разные истории про арестанток,– которая убила двоих, а которая сидит, может быть, и понапрасному; есть тут из богатых семейств, а по большей части из гулящих. А когда Анюта спросила про политических, новая приятельница ответила уклончиво:

– Кто их знает! Кто говорит, что шли против царя, а кто – что будто сидят за правду.

– Как же это – за правду?

– А так, что были за народ, за бедных. И все молодые, вот как мы с тобой. Только ты с ними много не разговаривай. Узнают – прогонят.

Тяжелее всего были последние часы дежурства. А когда после смены Анюта шла домой – Москва только что просыпалась. Дома и рассказать ничего не могла,– заснула как мертвая и спала до полудня.

ПОДРУГИ

Новая надзирательница – событие не малое!

Это только кажется, что быт тюрьмы однообразен и не зависит от того, кто дежурит за дверью камеры, кто следит, как прислуживающий уголовный арестант разносит обед и кипяток, и кто смотрит в дверной глазок. Здесь дорого каждое слово и оценивается каждый жест. Невидимыми нитями тюрьма связана с волей, и эта связь налаживается годами, а разрушается в один день. Чем устойчивее быт, тем лучше прорастает в нем зерна скрытых, с виду невинных отношений, тем меньше оглядки, тем проще обходы разных утомительных и связывающих правил, тем полнее и любопытнее внутренняя жизнь тюрьмы.

– Вам придется заняться новенькой, Наташа!

– Я займусь. Кажется, она – ничего. Совсем молоденькая, только еще очень пуглива. Вчера я ее спросила, зачем она пошла служить тюремщицей,– и она смутилась, что-то пробормотала и захлопнула форточку. Кажется – хорошая девушка.

После обеда разносят по камерам книги из маленькой тюремной библиотеки. Большинство уголовных неграмотны или непривычны к чтению. Главный потребитель книг – камера номер восемь. Впрочем, библиотека так скудна и ничтожна, что все давно перечитано и читается теперь по второму разу. Книги надзирательница подает через дверное оконце.

– Спасибо! А вы сами читаете?

Посторонние разговоры воспрещены, но Анюта отвечает:

– Читаю.

– Как вас зовут?

– Меня? Анной.

– А ваша мать как вас зовет?

Девушка наклоняет лицо к оконцу, встречает голубые глаза арестантки и отвечает:

– У меня матери нет.

– А отец?

– Отец помер недавно.

– Значит, вы сирота, Анюта? Верно, трудно вам жилось, что пошли сюда?

Посторонние вопросы воспрещены, но как не ответить на простой и ласковый вопрос?

Послеобеденный час тихий; арестантки спят, обходов не бывает. Разговаривать через оконце неудобно, приходится низко наклоняться. Голубоглазая арестантка садится на корточки; надзирательница, оглядевшись, устраивается за дверью так же. Она могла бы открыть дверь и войти, но это разрешается только в час уборки камеры и по редкой надобности. Ей самой хочется поговорить и расспросить, за что сидят в тюрьме такие молодые, учтивые и, вероятно, образованные барышни.

– А вы, барышня, давно сидите?

– Третий год.

– Вон как давно! И еще долго осталось?

– Меня, Анюта, присудили к вечной каторге.

– Да что вы! По политике?

– Да.

– Поди, по дому скучаете?

– Я по деревне скучаю, особенно вот сейчас, весной.

Наташа рассказывает о Федоровке, о катанье на лодке, о том, как там, в деревне, чудесно весной и ранним летом, да и осенью, там всегда хорошо, не то что в городах. Воздух легкий, и все цветет! А тут, в тюрьме, даже нет и окна раскрытого – решетка! И вот так придется, может быть, просидеть до старости и смерти.

– Вам тоже, Анюта, не хорошо тут быть! Вам бы выйти замуж и бросить службу.

Долго шептаться нельзя – могут заметить. Заслышав шаги, Анюта тихо прикрывает дверцу и подымается. Хорошо, что поговорила,– очень уж сиротливо в полутемном коридоре между рядами молчаливых дверей. С уголовными не поговоришь, они грубы, да и не о чем. А эти такие ласковые.

Миновала неделя – и опять ночные дежурства. Служба не так страшна, как раньше казалось. Понемногу стали привычны все порядки и все шорохи тюрьмы. Ее законы слишком строги, чтобы быть исполнимыми. Они нарушаются сегодня в мелочах, завтра в более серьезном,– и нарушаются всеми служащими, даже самыми аккуратными и осторожными; да и не могут не нарушаться. Время от времени тюрьма подтягивается, затем снова возвращается быт, в котором и арестант, и надзиратель – под одним замком и в одной неволе.

На ночном дежурстве, долгом и томительном, хорошо отвести душу тихим разговором. Это только тем, которые дремлют, страшен внезапный обход начальницы; ухо бодрствующих ловит каждый приближающийся шорох. А как много занятного могут рассказать молодые арестантки из восьмого номера! Они все видели, все читали и все знают. И сидят они не за злодейства, как другие, а за то, что хотят, чтобы в мире была правда и всем одинаково хорошо жилось. За это они шли на смерть и за это осуждены загубить свою молодость в каменных стенах. Так они сами говорят, и не поверить им невозможно.

Теперь служба уже не была тягостью для Анюты. Были полны интереса часы бесед, она знала по именам всех сидевших в восьмом номере, а ближе всех сошлась с Наташей. Сначала звала ее барышней, потом узнала имя: Наталья Сергеевна; но та сама попросила: "Зовите меня просто Наташей". И Анюта поверяла ей свои думы и заботы, рассказала свою жизнь, советовалась с ней по своим девичьим делам, а больше всего старалась выспросить у нее все, что от других не услышишь: для чего люди живут на свете, почему одним хорошо, а другим плохо, как устроить, чтобы всем было хорошо. От нее узнала, что есть такие люди, которые бросают свою семью, отказываются от легкой и обеспеченной жизни и идут бороться за правду и за лучшее будущее рабочего народа. Их, конечно, хватают, садят в тюрьмы, казнят, но на смену им приходят другие, продолжают их дело, учат народ защищать свои права, действовать сообща,– и так будет, пока эти люди не победят и не устроят жизнь по-новому, для всех счастливо и справедливо.

Все это не очень понятно, но очень таинственно и красиво. Другому кому Анюта, пожалуй, и не поверила бы, но тут перед ней сами страдалицы за правду, молодые, вежливые, приветливые, даже веселые, несмотря на все лишения. Их заперли под замок, а они по-прежнему верят, что долго такое положение не продержится и что скоро придет революция и народ их освободит, как было в Москве в девятьсот пятом году. Только на этот раз будет победа полная, и народ своей победы назад не отдаст.

Слова новые, незнакомые и раньше неслыханные. Было что-то такое же в читанных Анютой романах про благородных разбойников,– но там была явная выдумка, а тут сама жизнь. И таинственного и загадочного тут, пожалуй, не меньше. И если бы девушки из восьмого номера не сидели за решеткой, а были на воле, они показали бы Анюте, как живут и действуют борцы за свободу, и сама Анюта могла бы делить с ними жизнь как равная и как их подруга,– а не несчастная тюремщица, обязанная держать их под замком и доносить на них старшей и начальнице. Только уж она доносить, конечно, не станет!

Как-то, разговаривая с Наташей, Анюта сказала:

– Уж так мне вас всех жалко, так жалко, что я бы для вас все сделала! Хотите – буду передавать записки и принесу вам с воли все, что попросите?

– Спасибо, Анюта. Потом, может быть, а сейчас я вас об одном попрошу: будьте осторожны, ни с кем про нас не говорите, а себя ведите так, как будто вы к нам – строже всех. А вот когда совсем в тюрьме обживетесь, вы нам многое можете сделать. Нужно только, чтобы вы у начальства были на самом хорошем счету и чтобы вам доверяли.

– Мне и сейчас доверяют. Я со всеми служащими хороша, ни с какой не ссорилась. Они друг дружку подозревают, а мне все верят, потому что я ни на кого не наговариваю и не жалуюсь.

– Вот и хорошо.

– И начальница довольна. Я ей относила вечером ключ, и она мне сказала: "Будешь служить аккуратно, выйдешь в старшие, даром что молода".

– Вы ей носите ключ?

– После смены, когда моя очередь.

– Ну вот и отлично, Анюта. А придет время – я вас сама о чем-нибудь попрошу.

– Я все сделаю, я не боюсь.

Совсем шепотом прибавила:

– Я все думаю: вот возьму да и выпущу вас всех из тюрьмы, ей-Богу! И сама уйду с вами!

Так же шепотом Наташа ответила:

– Это просто не делается, Анюта. Выпустите – а нас всех опять переловят и вас тоже. И будет еще хуже прежнего. О таких вещах нужно много думать, а говорить сейчас не нужно.

Они разговаривали, по обыкновению сидя на корточках перед дверным оконцем, чтобы не устать и чтобы лица были ближе. Просунув голову в оконце, Наташа шепнула:

– Дайте я поцелую вас, Анюта. Спасибо вам. Потом мы с вами еще о многом поговорим. Ведь мы подруги, правда? Анюта просияла радостью:

– Правда. Вы мне все равно что родная сестра.

– Ну вот. Я тоже вас сразу полюбила, и все наши вас любят. Вот увидите, Анюта, мы что-нибудь с вами придумаем. А пока – будьте очень осторожны! Чтобы ни-ни! Будто бы вы – наш враг! Понимаете, Анюта?

ТЮРЕМНЫЕ ЗАБАВЫ

По вечерам камера номер восемь забавляется новой игрой: на одну из каторжанок, которая повыше и посильнее других, набрасываются по двое или по трое и стараются быстро и ловко повалить ее на пол и связать длинными полосами, сделанными из простыни. Та, на которую набросились,– часто это бывает рослая и сильная Наташа,– должна отбиваться, но, конечно, не должна кричать; предполагается, что ее рот заткнут платком. Связав, ее укладывают к стене и смотрят, может ли она освободиться.

– Ну, конечно, могу! Вы, Маруся, опять не перекрутили узла! Вот я делаю руками так и так... подождите... вот еще так,– и теперь эта рука может легко выпутаться. Не сразу, а все-таки можно.

– Я не хотела делать вам больно.

– Вот глупости! И совсем не больно. Нужно же научиться.

Игра повторяется, теперь уже на новой жертве. На нее накидываются с двух сторон, хватают за локти, выкручивают руки назад, быстро связывают мертвым узлом. Она отбивается босыми ногами (чтобы не ударить больно), но ей связывают ноги у щиколоток и выше колен. Пока трое работают, остальные критически обсуждают быстроту и ловкость их действия.

– Все-таки долго, почти шесть минут! Нужно в три минуты, не дольше!

– Надя очень сильная, ее трудно. И очень отбивалась.

– Так и следует! А вы думаете, что кто-нибудь не станет отбиваться? И может быть, гораздо сильнее.

– Особенно – мужчина!

Снаружи легкий стук в дверь. Связанной быстро помогают лечь на койку, прикрывают ее одеялом, и все разбегаются по своим местам. Камера спит.

Через несколько минут дверное оконце открывается, и голос Анюты спокойно говорит:

– Ничего! Внизу дверью хлопнули, я думала – старшая идет. Уж очень вы шумели!

Дверца захлопывается, и игра продолжается.

– Знаете, Надя Протасьева, вы так больно меня ударили, что я чуть не закричала. Будет на руке синяк!

– А вы держитесь сбоку, чтобы нельзя было задеть вас ногой.

– Нужно повалить ничком, тогда не опасно!

– Если дать подножку...

Вопрос о подножке горячо обсуждается. Большинство высказывается положительно.

– Я думаю,– говорит Наташа,– что следует сначала набросить на голову наволочку. Тогда и отбиваться труднее, да и не видно, кто связывает.

Наволочка принята.

– Ну, теперь спать! Не забудьте о гимнастике.

Две девушки, неизменно выступающие в роли нападающих, так как они физически сильнее, от гимнастики освобождаются: и без того очень устали. Но завтра утром – непременно.

Гимнастика – общее увлеченье. И вообще полезна, и может всегда пригодиться в жизни. Староста камеры, Наташа Калымова, строго следит за точным выполнением всех номеров: перегибание корпуса, круговые движения, приседание – все по команде, хотя места в камере очень мало. И утром и вечером! Две недели опыта показали, что и мускулы укрепляются, и развивается ловкость. Даже самая слабая из заключенных, восемнадцатилетняя Елена, только в этом году осужденная на каторгу, больная легочным процессом, теперь проделывает все нужные движения шведской гимнастики и уверяет, что чувствует себя гораздо лучше и что по вечерам у нее не так повышается температура; она делает гимнастику только раз в день, утром. Одно плохо – у всех улучшился аппетит, а это в тюрьме очень невыгодно.

Все укладываются и, утомленные, скоро засыпают. Не спит только "комитет", состоящий из двух "вечных", Наташи и Маруси, и из чахоточной Елены, которой по ночам всегда плохо спится. Их койки рядом, и они шепчутся до полуночи. Если на дежурстве новая надзирательница,– они подползают к окошечку и шепчутся также и с ней: что-то обсуждают, о чем-то шепотом спорят, так, чтобы другие не слышали. Комитету поручены все дела, и он полномочен выносить решения по специальному делу без общих собраний.

Елена – секретарь. Она умеет писать мельчайшим почерком и хранить в памяти шифр. Ее записочки, свернутые в плотную трубку, можно легко спрятать во рту за щекой, а при опасности – проглотить. Ответные записки с воли читает только "комитет"; затем записки рвутся на мельчайшие кусочки и исчезают в параше.

На койке, ближайшей к окну, спит с двумя детьми уголовная Марья Петровна, безответная и ко всему равнодушная.

Ее история в подробностях неизвестна,– нельзя о таких делах расспрашивать. Ее не сослали в дальнюю каторгу, а оставили в Москве, и через год истекает ее срок; тогда ее, конечно, угонят на поселенье в Сибирь. Сидеть в камере с дюжиной молодых, опрятных и образованных женщин ей хорошо и покойно. За доброе отношение к себе и детям она платит им тем, что старается быть незаметной. Она, конечно, знает, что девушки уже месяц бредят побегом и что с ними в сговоре новая надзирательница; но ее, как уголовной, это не касается: ей бежать нет смысла да и некуда.

Часто ей кажется, что она попала в кружок школьниц, которые днем учатся, читают книжки, а по вечерам резвятся. Все они тоже приговорены к каторге и на долгие сроки, а две даже к бессрочной,– но как-то трудно этому поверить: словно бы и это только игра. Будто бы и они убивали людей, но и это похоже на выдумку. Верно только, что их жизнь совсем особая и непонятная, как малопонятны их речи и их споры между собой – о каком-то народе, о какой-то экономике, о каких-то партиях и комитетах. В последнее время не спорят, а все шепчутся. Нынче прятали что-то под тюфяк; должно быть, принесла надзирательница. Лица были радостны и оживленны. Неужто они и впрямь думают убежать из тюрьмы? И правда – такие могут!

С ней ни о чем не говорили,– и о чем с ней говорить? Если бы ее вызвала начальница и стала допрашивать, она бы по чистой совести сказала, что ничего не знает. Уж, конечно, не взяла бы на душу греха и не подвела бы девушек, всегда к ней добрых и ласковых. Дело это не ее. Ее дело – искупать свой тяжкий грех да выходить маленьких детей, ни в чем не повинных и ничего еще не знающих. Когда вырастут и узнают – может быть, осудят ее, а может быть, и простят.