Текст книги "Книга о концах"
Автор книги: Михаил Осоргин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
НАЧЕТЧИК
Довольно неопрятный двор дома на Первой Мещанской в Москве. Чтобы отыскать квартиру вдовы Катерины Тимофеевны, приезжему пришлось толкнуться в дворницкую:
– Укажите, любезнейший, а то я тут совсем п-потерялся.
Двугривенному дворник всегда рад.
На стук отворила сама Катерина Тимофеевна, женщина в больших годах, однако к старости не склонная, одетая опрятно, с лица строгая, но приветливая. Не сразу поняла, от кого явился господин с бородкой и заметным шрамом на щеке:
– Не знаю я что-то; это какая же Анна Петровна?
– Скажем проще – Анюта, может быть, легче вспомните.
Катерина Тимофеевна обрадовалась и удивилась:
– Неужто же вы от нее? Да ведь она за границей!
– Вот и я оттуда прямо к вам и з-записочку имею слова в три, в качестве как бы удостоверяющего д-документа.
Для Катерины Тимофеевны – большая радость. Письма от Анюты изредка получала, а человека, который бы видал там названую дочку,– впервые встретила. В письмах Анюта мало рассказывала, какая она писательница! А может, и опасается писать подробно, кто ее знает. В записке сказано: "Шлю поклон с хорошим человеком". При записке и подарок: шелковый платок всех цветов, да такой яркий, что старой женщине и надеть нельзя. Приезжий человек шутит:
– Вам, Катерина Тимофеевна, очень будет к лицу. К-красота-то какая, и работа настоящая итальянская, из города Рима.
– Да уж куда мне такой! Сама бы носила, пока молоденькая.
В минуту гость стал своим человеком. На трудных словах заикаясь, рассказал обстоятельно и подробно все, что знал и что мог придумать: как Анюта с другой барышней жили в городе Париже, какая у них была комната, где обедали, да как Анюта старательно училась и к тому же работала, сама добывала себе хлеб, и о других заботилась, как ее все знакомые любят за обходи-тельность и душевную простоту. Иной человек, даже и постарше, за границей теряется либо заскучает, и жалеть его некому,– а вот она ничего не испугалась. Конечно, по дому тоскует и сколько раз поминала про Катерину Тимофеевну, всегда с любовью и благодарностью, что заботилась о ней, круглой сироте.
Катерина Тимофеевна отодвинула к сторонке подарок, чтобы не закапать слезой.
– Уж вы меня простите, такой ваш рассказ неожиданный! Да как же Анюта с французами-то говорит? Она языку не обучена.
– Ничего, научилась. А вот теперь и с итальянцами объясняется, она теперь в Италии, живет на самом на морском берегу. Оттуда и шаль прислала.
Успокоившись, Катерина Тимофеевна не упустила рассказать Анютиному знакомому, сколько она из-за Анюточки натерпелась страху. И на допросы вызывали, и сюда таскались выспрашивать разные люди.
– А я что же знала? Ничего она мне не рассказывала, и как это случилось – мне посторонние люди доложили, что было написано в газетах. Я ее не сужу и не осуждаю, дело не мое. А люди говорят, что дурных она из тюрьмы бы не вывела, а вывела девушек честных, взятых понапрасному. Так и на вопросы отвечала, и никто Анюточки не осудил, даже некоторые восхищались. А я и понимаю-то плохо в этой политике.
Гостя легко не отпустила,– чтобы непременно выпил чаю с вареньем, с собственным. Из обширного буфета вынула рюмку на толстой ноге и бутылку вишневки, тоже своего изготовленья.
– Конечно, вам, заграничному человеку, наливка не в диковинку.
Очень ей понравился гость, степенностью, простотой и рассказом про Анюту. Вот такого бы мужа девушке – да только этот, наверное, женат.
– Имени-отчества ваших не знаю.
– Иван Дмитрич, а по фамилии Пастухов.
– Своим делом занимаетесь?
– Помаленьку разъезжаю, дела торговые.
– Замуж Анюточка, видно, не выходит, не слыхали?
– Об этом не слыхал. А за кого выйдет – тот будет счастливый человек при ее характере. Вот б-будь я п-помоложе, пришел бы к вам, Катерина Тимофеевна, попросить б-благословения.
Видимо, человек шутит, а к Анюточке относится хорошо. Шутит и Катерина Тимофеевна:
– Если дело за мной, я ее за хорошего человека всегда благословлю!
Со стуком легким, Катерине Тимофеевне знакомым, вошла в дверь лиловая ряса, свежести не первой, но опрятная и, при малом свете, скорее парадная. Есть с кем теперь и радостью поде-литься! При входе священника приезжий встал и почтительно поклонился.
– Радость у меня, отец Яков! Вот они Анюточку видали за границей и привезли мне поклон и подарок. И про житье ее рассказывают.
Отец Яков порадовался искренне:
– Действительно радостно, радостно. Оттудова приезжают не часто, да еще с доброй вестью. Лю-бо-пытно!
От наливки отец Яков отказался, чаю же выпил три чашки, и даже внакладку. Оказал почет и варенью.
– В Москву на побывку или как?
– Не задержусь, батюшка. Поеду в родной тамбовский уезд, там у меня жив старик отец, тоже священнослужитель.
– Значит, из духовного звания? Очень приятно.
И ему понравился гость, назвавшийся Иваном Пастуховым. Видно – бывалый и добрый человек, о людях говорит хорошо и Анюте как бы приятель.
Когда же, с хозяйкой попрощавшись, вышли вместе и направились к Сухаревой и дальше по Сретенке, приезжий человек сказал отцу Якову:
– Уж к-как мне приятно, что с вами познакомился. Я про вас, отец Яков, им-мел немалое удовольствие слыхать не от одной Анюты, а и от ее приятельницы и сожительницы, также вам известной. Катерине Тимофеевне я имени ее не назвал, а уж вы, верно, припомните – есть такая Наталья Калымова, Наталья Сергеевна.
Отец Яков ответил подумавши и с осторожностью:
– Калымова, Сергея Павловича, рязанского помещика, действительно знавал хорошо. Надо быть – уж не его ли дочка?
Зачем болтать лишнее незнакомому человеку, хоть и приятному в разговоре. И однако, до невозможности любопытно отцу Якову: ведь не чудно ли, что на путях его жизненного странствия нет-нет да и появится дочь рязанского приятеля!
– Где же ныне пребывает?
– Надо полагать, что в Италии, вместе с Анютой.
– В отеческий дом, значит, не собирается вернуться?
Собеседник на ходу крутит недавно отрощенную бороду и косится на отца Якова. Роста они одного, сверху вниз никому смотреть не приходится.
– Да ведь как сказать, ваше священство, ждет ли ее ласковый прием в отечестве? Вы как полагаете?
– Знать не могу, не осведомлен. Однако же родитель, наверное, по дочери тоскует.
– По многим тоскуют близкие, отец Яков, сами знаете: "по сущих в болезни и печалех, бедах же и скорбех, обстояниих и пленениих, т-темницах же и заточениих, изряднее же в гонениих". И хоть возносится моленье "ослабу, свободу и избаву им п-подаждь",– а что-то таковое не н-наблюдается.
В свою очередь покосившись на начетника и бороду погладив, не без строгости сказал отец Яков:
– И еще сказано: "погибельными ересьми ослепленные"...
– Дело взгляда, батюшка. По нашему же, "блаженны изгнани правды ради". Как раз это про нее, про известную вам девицу, а вернее, про обеих.
– Не сужу, не сужу. А приятно встретить мирянина, в текстах сильного.
– С детства привык, да и сам из семинаристов. Вот еще помню икос четвертый из акафиста Пресвятой Богородице: "Радуйся, страстотерпцев непобедимая дерзость. Радуйся, твердое веры утверждение. Радуйся, светлое благодати познание. Радуйся, ею же обнажися ад". Замечательно это сказано, отец Яков: ею ад об-бнажися! Люди ходят и пропасти не видят – а она указывает, и за это ей слава.
– Радуйся невесто неневестная!
– Вот именно, отец Яков! Другой не поймет, а мы с вами, по духовному вашему званию и моему происхождению, п-понимаем. Если доведется увидеть п-прикажете ли кланяться?
– Да уж обязательно передайте пастырское благословение. Значит обратно собираетесь в чужие страны?
– К-как сказать... Посреде хожду сетей многих... Т-трепещу, приемля огнь, да не опалюся, яко воск и яко трава...
– Господь хранит пришельцы...
– Аминь. Вот мы и дошли, должен здесь с вами попрощаться.
– Весьма польщен знакомством и беседою, Иван Дмитрич. Если еще доведется встретиться – буду премного рад.
– Льщу себя надеждою, отец Яков!
Отец Яков заторопился на Никольскую улицу в синодальную типографию, где добрый знакомец обещал ему раздобыть на складе нужную брошюрочку. Вслед ему поглядев, человек духовного сословия и неплохой начетчик, не спеша, пошел вдоль стены Китай-города в сторону Замоскворечья.
ОХОТНИКИ
Просмотрев тетрадку наружного наблюдения, тонкую, совсем ученическую, ротмистр ахнул:
– Сук-кины дети! Романов и Бабченко тут?
– Бабченко внизу, а Романов на работе.
– Сук-кины дети! Пошли ко мне наверх Бабченко!
Двоим лучшим филерам приказано было не упускать из виду ни на минуту того, кто по наружному наблюдению значился под кличкой Меченый,– и таки упустили!
– Ничего нельзя было сделать, ваше благородие. У самых у Владимирских ворот смотрит на ларе книжки-картинки. Романов малость поотстал, все думал передать Батю, ихнего сопутника, да передать было некому, он меня и догнал. И только догнал и хотел забежать Меченому вперед, а тот прямо от ларя на дорогу и на лихача. Он и у ларя-то стоял, ваше благородие, что, видно, ждал подходящую лошадку. Где же его было догнать, ваше благородие! Если бы простой извозчик – иное дело.
– Номер записали?
– Так точно. Я опрашивал, мне ихний двор знакомый. Извозчик говорит сошел на углу Пятницкой и Малаго Спасо-болванского и зашел в трактир.
– Нет там никакого трактира.
– Есть, ваше благородие, я знаю. Трактир без спиртных. А я, говорит, повернул назад,– какие седоки на Пятницкой.
– В трактире справлялся?
– Романов был. Хозяин говорит – из господ был один, шрама не помню, заказал пару чаю, деньги отдал, пригубил и вышел.
– Бить вас за это.
– Найдем, ваше благородие. Романов с Губаревым пошли в оба места, уж не упустят. Губарев с лошадкой на Мещанской, а Романов теперь ждет по месту жительства, у номеров. Где-нибудь да обнаружится. А я только вам доложить, тоже туда пойду. Такого не упустим, Меченый, все равно во всякой одежде.
– А Батя кто ж?
– Заправский священник, ваше благородие, раньше запримеченный, еще когда убежали двенадцать из женской каторжной. Он не из ихних, ваше благородие.
– Ты чего знаешь, не твое это дело.
– Так точно. А только он неподходящий, по случаю. У нас, ваше благородие, глаз наметанный. Конечно, если бы не строгий приказ – и его бы путь просмотрели, да нельзя было Меченого упустить.
– Нельзя было – а упустили. Сук-кины вы дети!
Из Гнездниковского переулка ротмистр зашел домой переодеться, а к девяти был на конспиративной квартире. Вошел со своим ключом, отворил окно для воздуха, проветрил. Квартиру снимала Марья Афанасьевна, пожилая женщина, давняя служащая охранки. В часы приема она уходила, и на звонок ротмистр отпер сам. Вошедший молодой человек снял синее пенсне, поздо-ровался.
– Ну, виделись?
– Да нет, не вышло. Ждали его к трем часам – не пришел. Я уж боялся, не арестовали ли вы его.
– Я же вам сказал, что не будем. А верно ли, что он едет в Саратов?
– Вообще на Волгу, а будет и в Саратове. Там связь известная, я вам дал адрес.
– Когда должен был ехать?
– Должен был завтра, да вот почему-то сегодня не заходил; а тут для него заготовлены явки.
– Еще что узнали?
– Наши считают, что он приехал один, а Шварц опять в Финляндии.
– Шварц – не наша забота, ему в Москве и делать нечего. А вот если мы упустим Бодрясина – и мне и вам достанется. Мои филеры его потеряли, сейчас ищут.
– Это все-таки плохо!
– Без вас знаю, что плохо. А он наверное не мог уехать?
– Из Москвы?
– А откуда еще? Если он без всяких адресов взял да и укатил? А?
– Это невероятно!
– У вас все невероятно. Нужно сказать – гусь опытный, настоящий стреляный волк. А как у вас считают, зачем он?
– Бодрясин всегда по набору, ищет боевиков. Сейчас это нелегко, никто не идет.
– Ну ладно, рассказывайте подробно.
Секретные сотрудники охранки редко писали сами; обычно сведения записывал их руководитель. Очередной доклад длился больше часу. Ротмистр знал, что Бодрясиным интересуется де-партамент и что кто-нибудь из центра, наверное, следит за ним параллельно. Тем более оснований работать и Москве; если Питер сплошает – Москва может выслужиться. Он не знал, что Питер уже сплоховал и потерял Бодрясина так же, как и Москва: Меченый перехитрил охрану и выехал, притом не на Нижний, а на Ярославль.
Под ровный стук поезда Бодрясин спокойно дремал во второклассном вагоне. Спать было как будто еще рано, а разговаривать с соседями по купе в его планы не входило. А не поднять ли все-таки верхнее место и не улечься ли окончательно?
– В-вы мне разрешите поднять верхнюю койку?
Сосед не только разрешил, а и с полным удовольствием. В Ярославль приедем утром рано, надо выспаться. И оба растянулись со всем удобством.
Засыпая, Бодрясин мыслил изречениями:"Береженого и Бог бережет! Никогда не полагайся на осторожность и верность балующихся революцией! Утро вечера мудреней".
К этому прибавлялись попутные мысли:"А неладно в Москве! Не поставь следить за мной дураков – где бы я сейчас был? А откуда могли узнать? Одним словом – нехорошо в Москве!"
И не лучше ли было бы тем же морем уплыть от финляндских берегов в Европу, укатить в Италию и валяться целыми днями на пляже, как другие делают? Ой, лучше! И для себя лучше, и делу не убыток! Чего добился Шварц? Того, что несколько чудесных парней погибло и еще погибнут многие? А потом погибнет и Шварц, а уж он, Бодрясин, наверное, опередит. Вот и все.
"Вкушая вкусих мало меда, и се аз умираю".
И на этом засунул.
ВНЕ ПРОГРАММЫ
Бодрясин с любопытством рассматривает статуэтку Будды, затем слоновый бивень с резными фигурками, шитых шелками драконов на ширме, коробочку с какой-то замысловатой игрой – и еще можно любоваться множеством предметов.
– Д-должен вам сказать, что ничего в восточном искусстве не понимаю. А не залюбоваться невозможно.
Хозяин не столько показывает, сколько изучает гостя.
Потом они пьют прекрасное вино и едят фрукты, привезенные из Самарканда. Лучших груш, кажется, не бывает. В молчаньи Бодрясин, одолев третью, постукивает ножичком по тарелке. Хозяин пододвигает к нему коробку с папиросами, конечно – китайскую. Встретившись взгляда-ми, оба улыбаются.
Бодрясин вполне искренне говорит:
– Вы, вероятно, отличный человек. Отдаю должное и вашим вкусам, и уменью жить, и некоторой все-таки решимости. Мое п-посещенье может причинять вам неприятность.
– Мне? Во-первых, я вне подозрений, во-вторых – достаточно богат. Я знаю, что вас ищет полиция и что вы – как мне сказали – опасный революционер. Это правда?
– Лично я не ощущаю себя слишком опасным, но, судя по ч-чрезвычайной энергии вашей самарской полиции, я ей очень нужен.
– Вы верите в возможность революции?
– Во всяком случае, стоит п-постараться. И вы меня извините, если революция окажется для вас невыгодной.
Оба смеются и пьют положительно чудесное вино. Чокнувшись, хозяин говорит:
– Желаю вам удачи. Республика мне не повредит, а для социальной революции еще нет достаточных предпосылок. Вы хотели бы исчезнуть отсюда скорее?
– Очень хотел бы завтра.
– Могу ли чем-нибудь вам помочь?
– Довольно, что злоупотребляю гостеприимством на одну ночь.
Хозяин смотрит на статуэтку Будды.
– Этого маленького идола я вывез из экспедиции в Маньчжурию. Не знаю, будет ли нескромным вам сказать, что в эту поездку я имел случай переправить за пределы досягаемости одну приятнейшую особу, которую встретил в Сибири. Хотел бы знать о ее дальнейшей судьбе, но не знаю ее фамилии.
Бодрясин с удивлением смотрит на хозяина:
– Мне очень неловко, что я так мало о вас осведомлен, хотя и съел три ваших г-груши. Вы не профессор?
– Да.
– Я счел вас за б-барина без слишком серьезных заданий, конечно, очень интеллигентного. Тому виною эти фрукты и изумительное вино.
– Почему же вы спросили, не профессор ли я?
– Потому что ее, эту приятнейшую особу, звали, вероятно, Наташей. И тогда я мог бы передать ей поклон, если, разумеется, благополучно вернусь за пределы досягаемости.
Они говорят о том, что мир очень мал.
– Но ведь с вами ехал и почтеннейший б-бесприходный попик отец Яков?
– Вы знаете и его?
– Слыхал от Наташи и удостоился видеть самолично в Москве; однако я делаюсь нек-конспиративным – и опять же виновато ваше вино.
– Тогда приступим к другой бутылке?
– Без м-малейшего оп-пасения!
Профессор смотрит стакан на свет.
– Я, как вы видите, немного гурман, впрочем, только дома. Мне пятьдесят семь лет,– остается уже немного. Я много раз был в Европе и не меньше ездил и бродил по тайге, по пустыням, делал раскопки, писал, читал лекции. Вы верите в революцию – могу к вам присоединиться, но без энтузиазма; и не потому, что я барин – я, конечио, барин,– а просто потому, что я слишком много видел, и в частности видел слишком много развалин былых культур. Не хочу говорить красивых слов, но, кажется, не обманывает только очень чистое вино. Вам такие речи чужды?
– Видите ли, мне лет меньше, и остается, по всей вероятности, еще меньше, чем вам,– соответственно моей профессии оп-пасного р-революционера. Хотя я тоже хорошо знаю Европу, но я, конечно, мужик, только подмоченный некоторым образованием. Развалин я не видал, но одну очень хотел бы п-посмот-реть, и в этом направлении работаю. Что касается вина, то мой тятенька, он был священником, умер от водки, которая очень нег-гиг-гиенична, и, однако, он был отличным стариком. А у меня, кстати, несколько закружилась голова от вашего угощенья; надеюсь, что я не наговорил вам грубостей?
– Конечно нет. Но что вы будете делать с властью, когда ее захватите?
– Лично я не собираюсь властвовать, орг-ганически неспособен. Но думаю, что мы эту власть немедленно упустим.
– И тогда?
– А тогда придется работать снова, но только, вероятно, уже не нам.
– С тем же результатом?
– В-вероятно.
– Такова программа вашей партии?
– Ни в коем случае! Это только моя программа. Программы партий разумны и ц-целесо-образны, притом непогрешимы; на ночь глядя и за стаканом вина о них и говорить нельзя. Но кроме программы есть еще любовь и ненависть. Вы, кстати, рано встаете?
– Это не должно вас связывать – будьте как дома.
– Не найдется ли у вас что-нибудь вроде удочек и небольшого ведерка? Я люблю выходить в час предутренний, а для этого у человека должно быть оправдание, например – рыбная ловля; один из лучших паспортов.
– Все устроим. Но предрассветный час уже недалек.
– Если это повод для новой бутылки, то я не возражаю. Вы – один из тех буржуев, которых следовало бы, в сущности, сохранить в строе с-социалистическом на случай необходимости скрываться и ждать новой зари. Я разовью эту мысль на съезде партии. Ваше здоровье, профессор!
О РЫБАХ
Наперерез течению Волги, над Самарой, едут в лодке двое, и лица их веселы и довольны. Гребец смотрит на уходящие домики, кормовой улыбается воде, ее морщинкам и солнечным всплескам. Отдыхают души – тела не чувствуются. В лодке четыре удочки, лески смотаны, на двух длинные поплавки с окрашенной верхушкой. Коробка с червями, спичечная коробочка с мухами, большой кус белого хлеба. Один рыболов в высоких сапогах, старом пиджаке, кепке, другой по-городскому. Такой воздух, что и курить не хочется.
До середины реки продолжают разговор, начатый на берегу. Тот, у которого вид более рыболовный, говорит:
– На блесну я много раз пробовал – плевое дело. Все-таки волжская рыба пуганая, пароходы; да и держится больше берегом. На живца ловить здесь места хорошие, где мельче. А мы устроимся близ того берега, я знаю одно место, где должна быть яма, и там на червя – благодать! Лавливал и миногу почти в аршин.
– Идет на удочку?
– Идет. И стерлядь идет, конечно, на донную. Тут, у Самары, самое знаменитое место стерляжьего нереста, конечно, весной, в половине мая. А сейчас мы поставим на карпа и на подлещика. Карпы в Волге, знаешь, встречаются до пуда весом; я лавливал фунтов на двадцать – и то великан! Больше в заводях, где потеплее и вода потише, но попадают и на большом течении. Этакий – спина черная, брюхо белое, красный хвост, а бока изжелта-голубые. Знатная рыба.
– Я больше по щучьей части.
– Можно и это, со скользящим поплавком. Здесь нужно пускать поглубже, а живцов мы наловим сколько хочешь. А лучше давай на червя.
– Мне все равно.
С середины реки разговор на минуту затих, а потом переменился.
– Ты мне скажи, Коля, что, собственно, п-произошло, отчего ты и сам не надеешься и про других говоришь кисло? Расскажи обстоятельно, а то мы, заграничные, ничего больше не понимаем.
– Расскажу. Вот удочки поставим и поговорим. Да что рассказывать – одна грусть. Я тебя и знакомить ни с кем не хотел бы, добра от этого не выйдет, а вот засыпаться можешь свободно.
С лодки опущен солидный якорек, а нос причален к всаженному в дно колу – место готовое и приспособленное. Размотаны и заброшены удочки, закурены папиросы. Речной ветерок влажен и прохладен, солнце низко, должен быть клев.
– Ты пойми, что сейчас люди не те; я про нашу молодежь говорю. Сейчас над вопросами "что делать" да "как быть" не задумываются, а в лучшем случае – созерцают, а то ухарски улыбаются, играют в беззаботность. Воспоминания, конечно, сохранились, прошлое в уважении, но, с одной стороны, силен испуг, а с другой – нет прежней веры. Разбиты мы все-таки вдребезги, это нужно признать откровенно. И вот тут, как вода перебурлила, начала всплывать со дна всякая дрянь. Ты Соломиных семью знал?
– Старших знал.
– Вот. Гриша и Надежда Петровна сейчас служат в земстве, Володя в ссылке, а младшие кончили гимназию, учатся в Казани, а на лето приезжают. И вот у них собираются приятели и сверстники – любопытно посмотреть, я бывал. Начнут с чтения стихов Сологуба [10]10
Стихи Сологуба – Федор Сологуб – псевдоним Федора Кузьмича Тетерникова (1863-1927), поэта-символиста, прозаика. Среди наиболее известных произведений Сологуба книга стихотворений «Пламенный круг» (1908) и роман «Мелкий бес» (1905).
[Закрыть], а кончат чуть не радением. Пьют, конечно, нюхают порошки для экстаза и забвения, решают половые проблемы. И Гриша одобряет, даже участвует, хоть он их старше. Черт его знает что такое.
– Не все же такие.
– Не все такие, потому что и похуже встречаются. А кто лучше – те с головой ушли в науку. А то еще развелись не то чтобы марксисты, а марксята, из презрительных: в голове каша, а нос задирают выше и каши и головы. И эти, конечно, террор отрицают, как мелкобуржуазное. Рассуждают о рабочем вопросе, а рабочих и не видят и не знают – им достаточно по книжке. Старшие, впрочем, работают, даже больше прежнего, но их работу ты знаешь: одни слова и напрасные провалы. У тебя, кстати, клевала, ты перебрось; это какая-нибудь мелочь, вроде ерша.
Оба осмотрели наживку, забросили снова.
– Скажем так: это – временное настроение. Ко второму пришествию поправится. Но я тебе вот что скажу, а ты мне поверь, Бодрясин. Когда второе пришествие наступит, тогда станет еще хуже! Это будет уже не победное восстание, о котором мы мечтали, а бунт, смутное время, и такая жестокость, что мы сейчас и представить не можем. Будет дым, огонь и кровавый над землей туман. И не на год-два, а надолго. Мы с тобой идеалисты, а подрастает поколение иное, положительное и очень жестокое, и в наших рядах, в интеллигентских, и среди рабочих. Приятным словам не верят и себя самих ценят высоко,– мы-то ведь себя самих ценили в грош. Если сейчас только теории разводят, дескать, "живи, как тебе хочется" да "к черту ваш пуританизм", то как время придет – эти теории приложатся на практике целиком. Мы все "для народа", а они – с полной откровенностью – для себя. Я от этого "второго пришествия" никакой радости не жду и в человека больше не верю. Вот в рыбу еще верю, держи-ка сачок. Это подлещик – вот он лепешкой на воду ложится. Подлещик, однако, добрый! Вот мы и с почином.
– Брось его обратно, жалко.
– Вот ты какой. Нет, брат, я его съем и тебя угощу. К чему же тогда ловить? Не снимай поводка, я выну крючок; они глубоко никогда не заглатывают, видишь – за губу зацепил. Устарели мы с тобой, Бодрясин, а ты против меня – вдвое.
– А то и вп-вп-впятеро.
– Ты вот не хочешь мне верить, а я говорю правду, я много над этим раздумывал.
– Я верю. Да и знаю! Не тут только, а и за границей то же. Хочется человеку жить.
– А тебе расхотелось?
– Вопрос с-слишком интимный и трудный. Не было досуга п-поразмыслить.
За подлещиком попался настоящий большой лещ. Бодрясину попал большой голавль – и рыбак в нем проснулся. Пришлось долго водить и держать на дугой, согнувшейся удочке. Когда подвели сачок и вытащили – красно-синий хвост торчал наружу. Пожалуй – не меньше пяти фунтов! Бодрясин даже сострил:
– Вот так и меня вытянут!
Путь голавля, любителя быстрой и чистой воды, лежал с низовьев Волги выше и выше, куда хватит сил, хотя бы до Рыбинска. По этому пути пришлось бы плыть мимо больших городов и малых приречных местечек, где люди будто бы переменились, а в сущности, остались теми же: добрыми, злыми, озабоченными, беззаботными, чающими и утратившими надежду. Они жили, имея позади маленькую историю и впереди – значительно более сложную. Но не было никаких оснований думать, что домики, мимо которых голавли, ельцы, язи и жерехи проплывают, направляясь к верховьям Волги и заходя в устья рек малых,– через несколько лет перевернутся вниз крышами, и из них посыплются человеческие семьи и одиночки, злые, добрые, чающие и утратившие надежду, и что на середину реки выедет в дырявой и заткнутой тряпкой лодке солдат и бросит динамитный патрон: новый и упрощенный способ ловли рыбы, без затраты времени и усилий; правда, при этом гибнет напрасно много рыбьей молоди, которая потом долго плывет по реке пятнами и крапинами. О, если бы все предвидеть, если бы можно было решительно все предвидеть! И было бы тогда жить – удобно и скучно.
