355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Орлов » История сношений человека с дьяволом » Текст книги (страница 16)
История сношений человека с дьяволом
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 02:46

Текст книги "История сношений человека с дьяволом"


Автор книги: Михаил Орлов


Жанр:

   

Эзотерика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

IV. ТАЙНЫЕ НАУКИ ПЕРЕД СУДОМ ИНКВИЗИЦИЙ

Инквизиция обладала всем, что нужно для организации борьбы, да притом она с этой задачей и появилась на свет. Главной ее целью была борьба с ересью, и она так устроилась, чтобы ни один еретик у нее не выскользнул из рук, не прокрался мимо. Рядом с этим она быстро разработала способы разведки и распознавания ереси во всех ее мельчайших оттенках, дабы безошибочно отличать «волка в овечьей коже»  и уметь изобличить грешника, как бы он ни прикидывался невинным и за какие бы ширмы ни прятался. Конечно, тут были со стороны инквизиции и беспрестанные увлечения через край, на практике выражавшиеся в том, что в число еретиков попадали люди, ровно ни в чем неповинные; это был просто-напросто избыток усердия старательных людей. Было и кое-что другое: преследование еретиков приносило, кроме чисто духовных плодов, еще и плоды мирские, житейские. Имущество богатого еретика обязательно конфисковалось и шло в известной доле в карман усердствующего инквизитора. Значит, ему было из-за чего стараться во всяком смысле Вникая в сущность ереси, в ее ухищрения и уловки, во все ходы и переходы, в которых она пряталась от преследования, инквизиция попутно и мимоходом глубоко вникла и в тайные науки. Они подвернулись под руку самым естественным манером, так сказать, сами собой. Ересь и тайные науки – две формы отступничества от господствующей религии. Ересь – это отступничество от догмата, а тайные науки – служение дьяволу, переживание остатков старого язычества. Значит, то и другое, с той точки, на которой стояла инквизиция, одинаково подлежало искоренению. Инквизиция довольно быстро огляделась и освоилась в темной сфере тайных наук и выработала точные правила для преследования всяких кудесников и чародеев. Уже в 1280 году вышел подробный свод таких правил, представлявший собой как бы наказ для следователей по всем делам о колдовстве и чародействе; впоследствии этот наказ все тоньше и тоньше разрабатывался и в конце концов представлял собой своего рода образцовое произведение по обдуманности, точности и дальновидности следственных приемов. Просматривая последовательные, исправленные и дополненные издания этих наказов, можно проследить постепенный ход проникновения инквизиции во все закоулки и мельчайшие разветвления тайных наук. Так, в первых изданиях мы еще не находим и упоминания о ведьмах и их шабашах, а в последующих изданиях эта статья образовала собой одну из существеннейших глав наказа. Инквизиция не проморгала самой пышной добычи и вовремя ее заметила. Само собой разумеется, что инквизиция вполне приравняла тайные науки к ереси и преследовала за оба преступления в одинаковой мере. У нее на первом плане стояли вопросы религии, догматы; какие бы от них ни делались отступления, выражались ли они в метафизических умствованиях о существе Божьем, о непорочном зачатии и т. п. или в суеверных обрядах призвания демонов, – все равно, в обоях случаях было отступничество, т. е. ересь. Таким образом, колдуну было иногда даже выгоднее попасть в руки инквизиции, потому что полным покаянием он мог спасти свою жизнь, тогда как попав в руки мирского суда, если его колдовство влекло за собой какое-нибудь обычное уголовное преступление, он рисковал кончить жизнь на виселице или костре. Притом, если он был только колдун и к вопросам веры был равнодушен, то покаяние, т. е. отрешение от своих убеждений, не должно было и беспокоить его душу. Конечно, можно бы спросить, много ли человек выгадывал, попав вместо костра в ужасную тюрьму инквизиции, на хлеб и на воду, иногда на всю жизнь, без малейшего просвета надежды. Но что для человека дороже жизни, и многие ли предпочтут смерть чему бы то ни было? Впрочем, эта относительная снисходительность держалась лишь первое время, а потом, когда колдовство и ведьмовство обратились чуть не в эпидемию, инквизиция не только отменила эту снисходительность, а наоборот, даже в случае полнейшего раскаяния всегда старалась подыскать достаточный предлог для того, чтобы отправить колдуна или ведьму на костер. В начале XIV столетия явился один из деятельнейших и усерднейших старателей инквизиции, итальянский монах Цангино, после которого остались благочестивые литературные труды, дающие возможность судить о существовавших в его время народных суевериях, отвозящихся в области тайных наук. Цангино очень пространно описывает разные отрасли и разновидности магии, причем, кстати сказать, не упоминает о колдовстве в обыкновенном смысле слова, из чего можно заключить, что около того времени, т. е. в начале XIV века, ни в Италии, ни во Франции колдуны и ведьмы еще не были явлением обычным. Можно полагать, что преступления колдунов и ведьм еще не рассматривались, как ересь, и подлежали не инквизиционному суду, а мирскому. Но предсказание будущего какими бы то ни было средствами являлось уже ересью, ибо будущее во власти Божьей; ересью являлись также: вопрошание демонов о будущем или о чем бы то ни было неведомом, поклонение солнцу, луне, звездам, планетам, элементам (все эти «поклонения» , надо думать, метили в астрологию), вообще верование в то, что какая бы то ни было благодать может быть получена помимо Бога, из какого бы то ни было иного источника; обобщая все это, можно было постановить, что ересью должно считаться всякое деяние, противоречащее постановлениям церкви, или ею запрещаемое. И все такие преступления подлежать суду инквизиции, которая в конце концов сплела такую сеть, через клетки которой не могла проскочить благополучно самая мелкая добыча. Если же магия не была отмечена явной печатью ереси, то она подлежала суду епископскому; тут дело чаще всего кончалось тем, что виновный признавался впавшим в смертный грех, и его не допускали к причастию. Такой же участи подвергались и те, кто хотя сам и не колдовал, но пользовался добрыми услугами колдуна. Однако, в то же время и светские власти не отказывались от своего права судить колдунов, так что преступления этого рода направлялись то в епископские, то в светские суды. Но вот что достойно замечания. Как только инквизиция взялась за магию вплотную и приняла твердое решение ее истребить начисто, так тотчас же к ней, как к запрещенному плоду, публика начала льнуть с ожесточением, достойным лучшей участи. И тут вдруг и неожиданно магами и колдунами, да притом еще злейшими, т. е. прямо связавшимися с чертом, оказались самые высшие представители знати светской и духовной и даже сами папы! Да, как бы это ни казалось неимоверным, был случай обвинения в сношениях с дьяволов самого папы, и именно Бонифация VIII. Этот пастырь католической церкви был человек очень надменный и сварливый. Он вечно враждовал то с тем, то с другим королем, но особенно не ладил с французским королем Филиппом Красавцем. Распря у них шла за преобладание власти; папа стремятся к тому, чтобы духовная власть вообще везде и всюду была превыше власти мирской, Филипп же стоял за преобладание мирской власти над духовной. Вражда между ними дошла до того, что папа по приказу короля был схвачен (в 1303 г.) и предан суду особого собора, торжественно заседавшего в Лувре. И в чем же между прочим обвинялся папа? Да ни более ни менее как в том, что он держал при своей особе домашнего демона, который осведомлял его о всех текущих и грядущих событиях, затем прямо в том, что он и сам был колдун и, кроме того, имел совещания с колдунами, ворожеями и предсказателями.

Около того же времени казначей английского короля Эдуарда I, епископ ковентрийский, был обвинен во взяточничестве, любодеянии и других некрасивых вещах и предан суду. И вот на суде вдруг всплыли еще какие-то обстоятельства, доказывавшие, что епископ знался с дьяволом, пользовался его услугами и воздавал ему поклонение, целовал его… только не в лицо. Чрезвычайного скандала натворило также дело труайского епископа Гишара (1302 г.). Его обвиняли в том, что он извел ядом королеву Бланку Наварскую. Ему удалось откупиться от обвинения, уплатив дочери отравленной королевы, Жанне, супруге Филиппа Красавца, громадную по тому времени сумму – 80.000 турнских ливров (т. е. франков). Но королева Жанна через три года умерла, и тогда Гишара снова схватили и обвинили в ее отравлении. Утверждали, что епископ был в нее влюблен и добивался ее взаимности, а так как она доброй волей на его ухаживания не поддавалась, то он и прибег к демонскому содействию. Дьявол научил его соорудить восковую фигурку и окрестить ее. Епископ это сделал, но его дело от того не подвинулось вперед; терзаемый досадой, он бросил восковую фигурку в огонь. А т. к. она представляла собой королеву, то и эта последняя, когда ее волшебное изваяние погибло, тоже умерла внезапно от какой-то непостижимой скоротечной болезни. Утверждали также что и дети королевы тоже намеченные жертвы Гишара, который на них выместит свое озлобление против неподатливой их матери. Гишар был под судом до 131 З года и только тогда его отпустили, но все же конфисковав его огромное имущество, что, кажется, и было главной целью предпринятого против него юридического похода. Эта же черта выступила в деле Энгерана Мариньи, любимца Филиппа Красавца. Мариньи был страшно богат, а главное, возбуждал зависть именно тем, что король осыпал его своими милостями. Пока Филипп был жив, к его любимцу не было, что называется, приступа, но как только Филипп умер, граф Валуа, брат покойного короля, стоявший во главе завистников Мариньи, немедленно обвинил Мариньи перед новым королем Людовиком в том, что он растратил государственную и королевскую казну. Мариньи был осужден на смерть и повешен (1315 г.). Но интересно, что в числе взведенных на него провинностей стояло обвинение в том, что он заставил свою жену и ее сестру войти в сношение с какими-то колдунами и колдуньями, которые по их заказу изготовили восковые фигурки, с помощью которых (истребляя их, например: сжигая, протыкая, разрезая) Мариньи намеревался сгубить короля, его родственников и многих лиц из придворной знати. Колдунов и колдуний, конечно, тоже отыскали и сожгли на костре, и вообще приговор, кажется, главным образом и опирался не на грабеже казны, а именно на колдовстве и душегубстве. В начале XIV столетия мученически погиб фравцисканец Бернар Делисье, один из благороднейших и гуманнейших людей своего времени, истинный выродок среди тогдашнего католического духовенства, черного и белого. Его постоянные нападки на духовенство, изобличение его дурной жизни, конечно, создали ему ожесточенных врагов, которым при тогдашних порядках не стоило большого труда обвинить его в ереси. И вот между другими пунктами обвинения в его деле стояло и обвинение, что оп покушался на жизнь папы Бенедикта XI с помощью магических операций. Этого умысла, положим, доказать не могли, но мимоходом, при содействии пытки, дознались, что книга о некромантии, которую у него нашли, была им читана и что он собственноручно делал найденные на ее полях заметки. И надо заметить, что не он один из своего ордена (он был францисканец) обвинялся в обладании запретными книгами. В 1812 году общий совет ордена постановил, чтобы ни у одного монаха не было никаких книг из области магии, алхимии и других тайных наук, которыми было запрещено заниматься. Папа Иоанн XXII своим примером свидетельствует о живучести среди тогдашнего общества глубокой веры в волшебные науки. Иоанн был человек чрезвычайно образованный, но в колдовство, в возможность творить всякие чудеса силой дьявола, он верил непоколебимо, и это прежде всего выражалось в его чрезвычайном страхе перед колдовством. Такому его настроению, впрочем, немало способствовали слухи о большом заговоре, который составился при его избрании в папы именно с целью помешать этому избранию. С этого времени он и был настороже и повсюду подозревал врагов, покушающихся на его жизнь, и притом по преимуществу посредством колдовства. Так, в 1317 году он поручил епископу реджианскому судить некоего брадобрея, Жана Дамана, которого обвиняли тоже в покушении на жизнь папы; вместе с ним схватили каких-то несчастных клириков, якобы его сообщников. Под убедительным давлением пытки эти люди сознались, что на папу они точно задумали покушение. Сначала думали извести его ядом; но к этому им не представлялось удобного случая, и тогда они прибегли к фигуркам из воска. Изготовляя эти фигурки, они сделали надлежащие, какие положены по правилам магии, воззвания к сатане. Побуждаемые пытками к дальнейшей откровенности, брадобрей и его компаньоны-клирики признались, что они умеют загонять чертей в перстни (мы раньше приводили рассказы о таких волшебных перстнях с дьяволами), умеют напускать болезни, даже накликать смерть, равно как и наоборот, волшебными средствами продолжать жизнь. И все это они будто бы совершали исключительно с помощью магических слов, т. е. заговоров и заклинаний. Такого обширного искусства было больше чем достаточно, чтобы отправить их на костер. Папа Иоанн почерпнул в этом деле все то рвение, с которым он после этого обрушился на ненавистную ему магию, которую считал для самого себя постоянной смертной угрозой. Он никого не щадил. По его почину судили, например, Роберта, епископа экского, который слыл магом. Порешив, что магия пришла в Европу с Востока и что ее корень и источник там, папа в ту сторону и обратил свои усилия. Там в те времена уже утвердилось католичество. папа предписал левантским доминиканцам (в 1318 г.) назначить особых инквизиторов во всех местностях, где были католические церкви, и вместе с тем просил венецианского дожа и константинопольского патриарха оказать все их влияние и содействие к преследованию магии. Через два года он командировал на Восток кардинала Сабину, которого снабдил особыми полномочиями и наказами инквизиторам, избранным для ратоборства с колдовством. В последующих его буллах видно, как растет его недовольство по поводу распространения колдовства в христианском мире. Он предписывал предавать колдунов анафеме, поступать с ними, как с еретиками, а отобранные у них книги обязательно сжигать. Но все это рвение, конечно, принесло чисто отрицательные плоды. Публика, слушая папские анафемы и логически из них заключая, что сам папа верит в магическое искусство, открыто признает, что, например, дьявол может быть заточен в кольцо, и что с этим кольцом можно творить чудеса, конечно, накинулась на запретный плод, и потому никогда, может быть, разные кудесники не были в таком спросе, как при этом папе. Ремесло колдунов сделалось одним из самых выгоднейших, потому что потребители должны были оплачивать весь его громадный риск. И по спискам инквизиционных дел видно, что, например, во Франции, до 1320 года вовсе не было случаев осуждения за колдовство, а в последующие годы этих дел разбиралось множество. Между прочим и в протоколы отречения этих еретиков был введен пунктик насчет колдовства, так что если такой раскаявшийся грешник впоследствии изобличался в колдовстве, то, хотя бы при этом и оказался неповинен в ереси, его все же можно было считать рецидивистом и, следовательно, сжечь. Процветание магии под влиянием упомянутой папской «рекламы»  этого искусства скоро принесло свои плоды. Об этом можно судить по очень громкому скандалу, разразившемуся в 1325 году в Париже. Началось с того, что в одной пригородной местности у перекрестка стали останавливаться собаки и с ожесточением рыли землю. Их пробовали отгонять, но они возвращались; их, очевидно, что-то зарытое в земле неотразимо привлекало. Дали знать властям, взрыли в том месте землю и откопали ящик, в котором был заточен живой черный кот, а рядом с ним хлеб, пропитанный миром и святой водой. По каким признакам заключили, что тут не просто масло и вода, не священные, это вам неизвестно. От ящика к поверхности земли шла трубка, очевидно, долженствовавшая снабжать арестованного кота воздухом. Созвали всех столяров из окрестных мест, и вот один из них призвал ящик за произведение рук своих; он делал ящик по заказу некоего Жана Прево. Взялись за Прево и живо привели его в откровенное настроение пыткой. Он оговорил целую толпу цистерианских монахов Сарцельского монастыря, начиная с их настоятеля. Главными виновниками оказались монахи Жан Персан, маг и чародей, и еще другой монах, его ученик. По расследовании оказалось, что почтенный аббат был обокраден; кто-то увел у него значительную сумму денег. Желая разузнать вора, он и обратился к добрым услугам монаха-колдуна. Штука с черным котом и была устроена этим чародеем. Кот должен был оставаться в своей подземной тюрьме три дня. После того его надлежало убить, кожу с него содрать и разрезать на узкие ремни, а из ремней этих соорудить круг на полу. В круг должен был вступить человек, которому надо было ворожить, предварительно вложив себе… кусок мяса того же кота. В такой оснастке человек этот должен был воззвать к демону Бирику, и тот немедленно явился бы и ответил на предложенные вопросы. Во время суда Прево благоразумно упредил неизбежную развязку и скончался своею смертью; но его труп все же сожгли; прочих виновных сожгли живьем. Замечательно, что монахи того монастыря были наказаны гораздо строже, чем надлежало бы по их уставу. Значит, настала полоса более жестокого отношения к колдовству, очевидно под влиянием стараний папы Иоанна. Притом зараза колдовства дала весьма значительную ветвь в сторону духовного сословия. И это не удивительно: в Средние века монашество было самым образованным сословием. Если кого в то время можно было назвать людьми «книжными» , так это именно монахов. А магия изучалась по книгам, и эти книги добыть и изучить было всего легче монаху. Инквизиции поэтому приходилось делать ловитву по монастырям и она обретала там иногда богатейшую добычу. Так, в 1329 году судили кармелитского монаха Петра Рекорди. Процесс его, кстати заметить, очень хорошо характеризует нравы и обычаи священного судилища. Дело тянулось несколько лет; инквизиция не торопилась, зная, что попавший в ее руки не уйдет, а мимоходом, если умненько протянуть время, можно зацепить и пришить к его делу еще несколько человек. Рекорди много раз признавался, потом отпирался, потом снова каялся. Но в конце концов раскаялся окончательно. Протокол его признаний сохранился в деле. Кроме разных волшебных штук, вроде восковых фигурок, о которых мы уже много раз упоминали, Рекорди было поставлено в вину открытое служение сатане, выражавшееся в том, что в свои снадобья вместе с жабьей кровью он клал свои собственные кровь и слюну; это и была его жертва сатане. Изготовленные восковые фигурки он долго натирал разными способами, колол булавками, резал, и все эти операции отзывалась тем же на жертвах, которые изображались фигурками. По миновании надобности фигурки бросались в воду, а сатане приносилась благодарственная жертва очень странного свойства, а именно: бабочка, мотылек. Как совершалось это жертвоприношение – не знаем. Удивительно тоже, что Рекорди не был сожжен, как, судя по всему, надлежало бы по его злодействам, а только присужден к пожизненному тюремному заключению в отдаленном монастыре. Замечательно еще, что в приговоре включены какие-то оговорки, по которым можно заключить, что существовало опасение – как бы монахи того монастыря, куда колдуна заточили, не вздумала поспособствовать его побегу. Опасение очень характеристическое, показывающее, какое настроение царило тогда среда католического духовенства. Со своей стороны светские властители тоже немало постаралась над рекламированием колдовства. Вот, например, какая история случилась с Фридрихом Красавцем, наследником германского императора Генриха VII. Как известно, у него при избрании явился соперник на императорский трон, Людвиг Баварский. Началась между ними, как водится, война. Фридрих был побежден, взят в плен и заточен в крепости Траузнице. Тогда его брат Леопольд, горя желанием освободить брата из плена, прибег к услугам одного знаменитого некроманта, который взялся выручить Фридриха с помощью дьявола, Сатана, как гласит предание, живо явился на вызов кудесника в одежде пилигрима и вызвался провести Фридриха, если только тот последует за ним. Фридрих спросил, каким образом должен он следовать за таинственным пилигримом. Тот предложил ему сесть в его дорожную сумку. «Но кто же ты?» , спросил Фридрих, обуреваемый мрачными сомнениями. «Не все ли тебе равно, кто я? – возразил пилигрим. – Вопрос в том, хочешь ты или не хочешь выйти из тюрьмы?» . Испуганный Фридрих сотворил крестное знамение, и пилигрим, разумеется, мгновенно сгинул из виду. Подобные истории тогда жадно подхватывались, передавались в публике не хуже нынешних телеграмм и, разумеется, укрепляли и без того уже почти незыблемую веру в колдовство и в могущество сатаны и в полную возможность располагать его услугами. Немудрено, что в последующие столетия и разразилась в Европе настоящая эпидемия колдовства.

И везде повторялась одна и та же история. Так, в 1325 году в Ирландии поднял свирепое гонение на колдунов оссорийский епископ Ричард Ледред. Случилось, что одна дама Алиса Кайтлер, вдова после четырех мужей, затеяла тяжбу со своими многочисленными чадами от четырех браков, восставшими на нее за неправильный дележ наследства. Вдова, однако же, предъявила четыре законные завещания, по которым ее бывшие мужья отказывали свои имущества в большей доле ей самой и ее любимому сыну Уильяму, первенцу. Тогда все другие сонаследники обвинили ее в том, что она силой колдовства заставила своих мужей сделать такие выгодные ей и ее любимцу завещания, а потом теми же колдовскими способами избавлялась от своих мужей, отправляя их на тот свет. Епископ Ледред взялся за это дело с громадным рвением, но оно тормозилось тем, что у интересной вдовы была родня среди высшей ирландской аристократия. Вся эта знать приняла сторону родственницы, ополчилась на епископа и даже добилась того, что он же сам первый попал в тюрьму. Тем временем Алиса Кайтлер все же из предосторожности перебралась в Англию, а епископ, выпущенный на свободу, принялся за ее сообщников. Пытка в то время по местным законам не допускалась, но епископ, как-то ловко обходя закон, нашел возможным прибегнуть к кнуту. Одна из служивших у вдовы женщин, Петронилла, после шестой отделки кнутом не вытерпела и призналась во всем, что было желательно от нее услышать судьям праведным. Таким путем и «узнали» , что эта Петронилла, по приказу своей госпожи Алисы Кайтлер, принесла в жертву демону, которого звали Робертом Эртиссоном, двух петухов, зарезанных на перекрестке. Этот Эртиссон был инкуб, т. е. демон-кавалер, с которым дама Алиса состояла в плотской связи. По поручению той же данным Петронилла варила страшное зелье, в состав которого входил мозг некрещеного ребенка, разные травы и черви; варение производилось в черепе казненного вора. Сверх того Петронилла изготовляла зелья и порошки для возбуждения любви и ненависти, для выращивания рогов на голове и на лбу у мужчин и женщин, – словом, служила верной посредницей между своей госпожой и демоном, тем самым, с которым Алиса была в связи. Между прочим, этот демон однажды при ней, Петронилле, вошел в комнату Алисы в сопровождении двух других демонов, черных, как эфиопы; Петронилла с ужасающими подробностями описывала все безобразия, какие Алиса творила с этими своими кавалерами. И вся эта галиматья, весь этот бред человека, одуревшего от мучительных истязаний, принимались в те времена за непреложные факты; вера в демона и его связь с людьми признавалась правящими классами, светскими и духовными, и, само собой разумеется, укоренялась в народе. Интересно сопоставить с этим процессом, бывшим в Ирландии и веденным духовным судилищем, почти такой же по содержанию процесс, бывший в Англии и рассмотренный светским судом. Оба процесса возникли в одном и том же году, 1325. В Лондоне привлекли к суду 28 человек за покушение сгубить волшебными средствами короля Эдуарда II и еще несколько человек из высшей духовной и светской знати, любимцев короля, жестоко грабивших народ. Кроме упомянутых 28 человек, обвинялись два колдуна: Иоанн Нотингемский и его помощник Ричард Маршалл. По поручению тех 28 лиц, эти волшебники приготовляли восковые фигурки обреченных на смерть короля и его ближних. На суде было (т. е. считалось) доказанным, что фигурки были действительно изготовлены, что за услуги колдунам были уплачены известные суммы, что им был доставлен воск и все другие нужные материалы. Установили, что фигурки оказали свое действие при первой пробе: когда в лоб одной из них вдавили кусочек свинца, то лицо, которое она изображала, мгновенно сошло с ума и терзалось нестерпимой головной болью до тех пор, пока свинец не вынули изо лба восковой фигурки. Когда же после того свинец вдавили в грудь фигурки, злополучный человек, которого она изображала, скончался. Казалось бы, улики были налицо, а между тем присяжные оправдали обвиненных. Почему оправдали? По неубедительности улик или потому, что не верили в колдовство? Этого мы не знаем, а можно только утверждать, что в руках духовного судилища дело взяло бы совсем другой оборот. Народ до того уверовал в колдовство, что начал ему приписывать уже почти огулом все свои беды. Так, чума XIV столетия, такими животрепещущими чертами описанная в «Декамероне» , народом приписывалась колдовскому «напуску» . А духовенство не только против этого не спорило, а, наоборот, предписало каждую неделю во время обедни торжественно предавать анафеме магов и колдунов. Местами специалисты по волшебной части даже почти и не скрывались, и их слава гремела в публике. Так, Михаил де Урреа, высокий духовный сановник, бывший епископ, так и слыл среди своих современников под кличкой «еі пе§готашісо»  (некромант). В одном из испанских монастырей хранится до сих пор его портрет, надпись под которым гласит, что он своим высоким магическим искусством мог даже проводить самого дьявола. Эта надпись очень характеристична. Она наводит на догадку, что деление магии на черную и белую, вероятно, признавалось духовенством. Белая магия, очевидно, основывалась не на сношении с дьяволом, а опиралась на какие-то иные таинственные силы, сатане враждебные; и следовательно, такую магию католическая церковь не решалась отрицать, как дело нечестивое. Один случай с ученым Гроотом, основателем ордена общежительных братьев, показывает, что эта сортировка магии действительно существовала и принималась в расчет, и имела важное практическое значение. Сам Гроот славился, как тончайший знаток тайных наук, и уже одно то, что его не беспокоили, показывает, что в известных условиях их легко терпели. Впрочем сам Гроот во время одной тяжкой болезни торжественно перед исповедником отрекся от этих своих познаний и все свои волшебные книги сжег. Но ему эти познания пригодились впоследствии и именно вот при каком случае. В Амстердаме и его окрестностях одно время прославился некто Иоганн Хейден, маг и волшебник, широко использовавший всеобщее суеверие и пожинавший с него обильнейшую жатву. Гроот притянул этого чудодея к своему суду и из продолжительной беседы с ним убедился, что в настоящей магии он ничего не смыслит; но так как слава о его чудесах все же гремела, то Гроот, очевидно, не имевший возможности отрицать яти чудеса и сам в них наивно уверовавший, пришел к заключению, что Хейден орудует с помощью дьявола, которому продал душу. Гроот был человек смирный, кровопролития не любил; и потому ограничился тем. что выгнал Хейдена из Амстердама. Вера в волшебство, как мы уже не раз упоминали, держалась не только среди простонародья, но и среди самых верховных слоев народа, которые, впрочем, по своему духовному развитию в то время очень мало отличались от простонародья. Так, у императора Венцеслава (| 1419) был любимый маг, по происхождению чех, а по имени Жито. Об этом человеке рассказывают настоящие чудеса, и рассказывают не только местные богемские летописцы, но и самые почтенные, ученейшие историки того времени, как, например, автор истории пап, Райнальд. Этот Жито много раз был в руках духовных судилищ Богемии, но все выходил из них цел и невредим. Надо полагать, что этим он был обязан высокому покровительству Венцеслава (носившего, кстати сказать, выразительные прозвища «пьяницы»  и «бездельника» ), который, в числе своих других неприглядных особенностей, обладал страстью к чудесному. В 1389 году Венцеслав женился на дочери баварского курфюрста Софии. Зная страсть своего зятя к кудесничеству, тесть прислал ему в виде свадебного дара целую толпу разных чародеев. Обрадованный Венцеслав устроил торжественное празднество, на котором должны были выступить все эти чародеи перед многочисленной и блестящей придворной публикой. Жито очень скромно стоял в толпе гостей. И вот в то время, когда приезжие чародеи изумляли публику своими штуками, Жито вдруг подошел к одному из них, спокойно разинул рот и на глазах у всех моментально проглотил живого кудесника; тот исчез у него во рту, и Жито потом только выплюнул его грязные башмаки. Потом он подошел к большому водоему и выплюнул туда заглоченного кудесника; тот плюхнул в воду и, весь мокрый и ошеломленный своим приключением, вылез из водоема, Во время пиршеств, устраивавшихся Венцеславом (который только и делал, что пировал), Жито, для забавы гостей, показывал штуки неимоверные и сверхъестественные, например, превращал руки гостей в конские копыта, так что у людей мгновенно выпадали из рук ножи, вилки и ложки. Когда кто-нибудь из гостей вставал из-за стола, подходил к окну и высовывался в него, Жито мгновенно приставлял к его голове громадные оленьи рога, так что несчастный человек не мог выпростать голову из окна, а Жито в это время пристраивался на его место за столом и ел из его тарелки. Однажды он взял горсть пшеницы и превратил ее в стадо свиней, и продал их, посоветовав при этом покупателю не подпускать их к реке; покупщик не послушался этого совета, но как только свиньи вошли в воду, они вновь обратились в зерно, и его унесло водой. Жито, как водится, имел обычный печальный конец колдунов: его унесли черти при вое бури, громе и молнии. Повторяем опять, что штуки этого кудесника сделались достоянием серьезнейшей исторической науки его времени, что и показывает нам наглядно, на каком уровне в то время стояло умственное развитие ученейших людей. Нам не приходится удивляться такому легковерию людей XV столетия, потому что у нас, в XX столетии, всего лишь на днях разыгралась история во Владикавказе с двенадцатилетней девочкой Любой, которая творила чудеса, только тем отличающиеся от штук Жито, что их пока еще никто не приписал дьяволу. Полиция, врачи, учитель физики напечатали опровержения. Но тут же рядом, в той же газете («Новое Время» ), очевидно, движимой желанием оставаться беспристрастной, напечатано письмо частного лица, распинающегося за подлинность явлений, вызываемых Любой. Значит, ученым XV столетия конфузиться нет оснований. Во второй половине XIV века парижский парламент делал попытки изъять судопроизводство по делам о колдовстве из ведения духовных судилищ. Среди него нашлись тогда люди, не твердо уверенные в том, чтобы человек путем договора с нечистым мог творить чудеса. Благочестивый Боден, автор «Демономании» , которую мы так часто цитировали в первых отделах нашей книги, сурово восстает на парламент, приписывая его мнение прямому внушению дьявола: это, дескать, сам сатана старается внушить людям, что все россказни о колдовстве – пустые басни; врагу рода человеческого очень выгодно такое мнение, Надо, однако, заметить, что от передачи их дел в светские суды колдуны не особенного много выгадывали. В этих судах их дела как-то так оборачивались, что нм приходилось солоно. Вот, например, как велось дело девицы Марион Десталэ и колдуньи Марго Делабарр. Дело это вспыхнуло в 1390 году. Началось оно с того, что Марион Десталэ, «девица непутевой жизни»  (fille de la folle vie, как сказано в деле), без памяти влюбилась в некоего господина Энселена Планиша. Кавалер некоторое время путался с ней, а потом, в пароксизме благонравия, отстал от нее и женился. Огорченная Марион обратилась к содействию старушки Марго Делабарр, промысел которой состоял, собственно, в посредничестве между кавалерами и дамами, жаждущими любви, но которая попутно занималась также изготовлением и продажей приворотных зелий, науз и т. п. волшебными делами. Марго снабдила Марион приворотным зельем, но оно не оказало действия на ее возлюбленного. Тогда Марго изготовила два венка или жгута из каких-то трав. Эти вещи надо было подбросить на пути, по которому пройдут новобрачные в день свадьбы. Перейдя через них, молодые будут поставлены в полную невозможность consommer leur mariage. И эта цель не была достигнута, но зато молодые супруги оба разом как-то таинственно захворали. Должно полагать, что все-таки вкусили какого-нибудь зелья, подвернутого им ревнивой рукой оставшейся за флагом прежней возлюбленной. Болезнь показалась подозрительной. Заявили подозрение на Марион и ее старушку, и обеих их арестовали. Прежде всего взялись за старую колдунью. Она отперлась начисто. Ее обработали сначала на малых, а потом на больших козлах (le petit et le grand trestean). Что это были за истязания, наверное неизвестно. Лие, из книги которого мы заимствуем это дело, полагает (но не уверен), что под малыми козлами надо разуметь пытку водой. В горло жертвы правосудия вставляли воронку и через нее лили воду, покуда человек весь не раздувался; тогда его начинали энергично давить, чтобы вода из него вышла. Большие козлы – это, вероятно, колесование, распяливание на круге, колесе. Однако старуха и на пытку оказалась неподатлива и продолжала отпираться. Пришлось на время оставить ее в покое и взяться за Марион. Но и с этой вышла та же история: ее пытали без всякого успеха. Ей дали отдохнуть недели две, потом опять за нее взялись. Она апеллировала в парламент; тот быстро рассмотрел ее апелляцию и отверг ее. Несчастную пытали во второй раз, довели до полусмерти, так что потом пришлось ее отхаживать, чтобы она не умерла. Пытала потом в третий раз, но она все-таки ни в чем не призналась. Конечно, это упорство могло держаться некоторое время, но судьи праведные очень хорошо понимали, что оно будет сломлено, и были спокойны. В деле осталась отметка о том, что после трех пыток Марион была едва жива. Поэтому нет ничего мудреного, что когда ее растянули в четвертый раз, она объявила, что признается во всем. Ее отвязали от козел и тотчас принялись писать протокол признания, который, как водится, начинался тщательной оговоркой о том, что признание делается по доброй воле и без малейшего принуждения. После того, как Марион покаялась в употреблении приворотного зелья и заколдованных венков и оговорила свою сообщницу Марго, старуху поставили с ней на очную ставку. Та, отпираясь, заявила между прочим, что в день изготовления венков, обозначенный Марион, она, Марго, в Париже не была, и указала на свидетелей. Но эта свидетели на допросе дали показания совсем неблагоприятные для злополучной старухи. Ее растянули на козлах вторично, и опять ничего от нее не добились. Но третьей пытки старуха не выдержала. Ее повинная в общих чертах совпадала с повинной Марион, т. к. очная ставка дала ей возможность ознакомиться с ее показанием. Но она делала еще разные другие призвания, которые явно показывают, что измученный человек готов говорить на себя все, что желательно его мучителям. Так, например, Марго поведала, что когда сплетала венки, то призвала дьявола, и он явился перед ней в таком самом виде, как она его видала раньше во время мистерий, которыми тогда развлекали народ; она, значит, и дьявола-то не могла придумать своего особенного, а может быть, и боялась отступать от обычного представления, из опасения, что заподозрят во лжи и вновь растянут. Когда она сказала дьяволу, чего хочет от него, то он с громом и воем вылетел в окно, наполнив ее душу смертным страхом. Таким образом, признание подсудимым было сделано, надлежаще записано и подписано. Казалось бы, оставалось только постановить приговор. Но светские суды установили известный церемониал. Признание Марион выслушано было на суде еще три раза, три дня подряд. Марго повторила свое признание дважды. Ее первую осудили и сожгли; относительно же Марион суд долго совещался. Часть судей, хотя и меньшинство, стояла за снисходительный приговор: выставку к позорному столбу и изгнание. Но строгое большинство одолело. Несчастную Марион тоже сожгли. На всем этом деле лежит отпечаток глубокой веры всех судей до единого в то, что сношения человека с дьяволом вещь совершенно возможная и что с помощью нечистой силы можно производить самые сверхъестественные вещи; это судом было установлено и принято, как непреложный факт; на этом обоснован и приговор. Вера в полную возможность и действительность колдовства росла и крепла, и проникла в самые передовые, высоко просвещенные слои общества. Об этом первым заявил во всеуслышание и всеобщее сведение парижский университет, учреждение, в те времена стоявшее на самой вершине европейского просвещения. В сентябре 1398 года им была издана в высшей степени важная декларация, исходившая от имени богословского факультета. Она состояла из 28 статей, которые потом раз навсегда и были приняты и судами, и учеными демонологами, почти как символ веры. Декларация, очевидно, имела в виду скептиков (вероятно, весьма немногочисленных), которые не верили в колдовство, считали его выдумкой, басней легковерных людей. Во вступительных словах парижские богословы указывают на неотложную необходимость принять серьезные меры против «старых заблуждений, угрожающих заразить общество» . Надлежало научить и наставить верных, чтобы они были настороже против козней лукавого. Далее, богословы постанавливали, что всякие суеверные обрядности, при которых нельзя ожидать успеха в силу природы вещей или божественной полощи, должны быть рассматриваемы, как сношения человека с дьяволом. Затем начинается самая любопытная часть декларации. Она содержит ряд пунктов, в которых систематически осуждаются ходячие ложные верования, т. е. шаг за шагом устанавливается, во что не должно веровать. Народ верил, что обращение к нечистому, вступление с ним в союз, в договор, заключение его в перстни и другие талисманы, пользование магиею с якобы благими намерениями, что все это вещи законные и дозволенные. Факультет объявлял их незаконными, недозволенными, преступными. Народ верил, что можно магическими средствами сделать так, что Бог повелит демонам исполнить то, о чем человек их просит. Это объявлено ересью. Народ считал, что церковные молитвы и богослужения дозволительно употреблять в качестве магических операций или подсобных к ним средств. Разъяснялось, что это вовсе не дозволительно. Народ верил, что все чудеса, некогда совершенные пророками и святыми, исполнялись с помощью приемов, сообщенных самим Богом Своим избранникам. Это было объявлено заблуждением. Наконец, осуждалось еще мнение, что человек с помощью известных магических приемов может в видении возвыситься до постижения божественного существа. Такого рода маги тоже существовали и упорно утверждали, что их «наука»  чиста и возвышенна и ничего противного вере в себе не заключает. Местами в декларации замечается некоторая нетвердость мысли. Так, университетские богословы осуждают ходячее верование в много раз нами упомянутые восковые фигурки; люди думали, что если эти фигурки изготовить в известный день, с известными обрядностями, а потом окрестить по церковному обряду, то они приобретут волшебную силу. Факультет объявляет, что это вздор. Но это нисколько ему не препятствует жестоко осуждать тех маловерных, которые думают, что магия – вздор, что невозможно вызывать демонов, пользоваться их услугами, что заговоры и заклинания не имеют никакой силы и т. д. Само собой разумеется, что, подобно всем другим мероприятиям против колдовства, эта декларация нимало его не уничтожила и даже не ослабила, а усилила, ибо признавала сама его силу. Слов нет, и после всех этих деклараций изредка находились люди, достаточно одаренные простым здравым смыслом, чтобы понимать тщету всех этих усилий; но влияние их было мимолетное и ничтожное. Таким разумным пастырем проявил себя, между прочими, кардинал Людовик Бурбон. Он созвал поместный собор у себя в епархии в 1404 году; на соборе состоялось постановление, которым магия и колдовство всякого рода запрещались под страхом суровых наказаний и в то же время народ увещевался не верить колдунам, не прибегать к их услугам, потому что они просто-напросто обманщики, обирающие народ, пользуясь его легковерием. Благоразумнее этого по тому времени трудно было что-нибудь и придумать. Если бы в самом деле переловили всех кудесников и обошлись с ними, как с простыми мошенниками, сколько народу впоследствии было бы спасено от костров! Но это благоразумное постановление было лишь ничтожной искрой, которую никто не подумал поддержать, и она потухла. Самым знаменитым средневековым процессом о волшебстве надо считать дело маршала Рэ, осужденного в 1440 году. Подлинные протоколы суда над ним были опубликованы лишь в недавнее время, и по ним впервые стало возможно судить об этом замечательнейшем деле. Раньше же было лишь известно, что Жиль Рэ, «Синяя Борода»  французских народных сказаний, резал беременных женщин да детей, чтобы их кровью чертить какие-то магические фигуры с помощью которых Рэ хотел добиться сверхъестественного могущества и богатства. Жиль Рэ происходил из стариннейшего и знатнейшего французского дворянства, из фамилий Монморанси и Краон. Он приходился внучатным племянником знаменитому воителю, коннетаблю Франции, Бертрану Дюгесклену. Он получил блестящее по тому времени образование, которое широко раздвинул еще сам, благодаря своей ненасытной любознательности, страсти к чтению, к знанию. Он владел богатейшей библиотекой и тратил почти безумные деньги на приобретение книг и на роскошные переплеты их. Ему было всего 11 лет, когда умер его отец, и он попал под опеку своего дедушки, человека старого и слабого, который был совсем не в силах сдерживать ярые и кипучие страсти своего внука. Жиль скоро отбился от рук деда и вел в высшей степени беспорядочную жизнь; эти нелепо прожитые годы детства и юношества положили печать на всю его жизнь, и он сам потом говорил, что эта безобразная жизнь довела его впоследствии до преступления и казни. Некоторое время Рэ блистал в придворных сферах (при Карле VII, 1422–1431), но в 1433 году удалился от двора в свои владения и здесь жил большим барином, совершенно безумно расточая свои богатства и продавая одно за другим свои имения. В это время у него проявились противоестественные страсти: оп всюду крал и похищал мальчиков, творил над ними разные скверности, а потом убивал их. Народная молва приписывала ему от 700 до 800 таких жертв, но в обвинительном акте его процесса поставлена другая цифра, более скромная, конечно, говоря лишь в чисто количественном, арифметическом смысле – 140. Но это было преступление чисто уголовное, без всякого волшебного опенка. По колдовской же части ему ставилось в вину за эту пору его преступной карьеры лишь искание философского камня, сопряженное уже с магическими операциями. Под философским камнем в то время (да и впоследствии) подразумевалось нечто очень неясное – какое-то универсальное средство к достижению высших степеней личного благополучия: вот как всего лучше было бы определить это таинственное вещество. Впрочем, быть может, еще правильнее было бы сказать, что искатели философского камня и сами не знали, что они ищут и чего, в сущности, им желательно. Большинство искателей этих зелий, алхимиков, очевидно, жили надеждой на что-то внезапное, что мгновенно их осчастливит. Здесь кстати, ради характеристики всякого родя тайных наук, свирепствовавших в Средние века и даже в последующие столетия (чуть ли не до наших дней), приведем кое-какие отрывки из алхимических книг. Заметим при этом, что заимствования наши делаются из книг XVI и XVII столетий, которые, казалось бы, должны быть потолковее тех рукописных произведений XIV и начала XV столетий, какими мог пользоваться Жиль Рэ. Как понимали свое искусство или науку сами алхимики или, лучше сказать, сколь неудобопонятно выражали они это понимание, о том может свидетельствовать, например, нижеследующий отрывок из «Похвального слова великому деянию или философскому камню» , книги, написанной в 1659 году аббатом Пари. Великим деянием, произведением, трудом («Opus Magnus»  латинских текстов, «Grand Oeuvre»  – французских) алхимики и называли философский камень: «Великое произведение мудрецов, – говорит Пари, – занимает первое место в ряду всего, что есть прекрасного. Оно дает здоровье, обеспечивает богатство, просвещает разум. Многие философы призвали в этом труде восполненный символ важнейшего религиозного таинства. Он пресуществует в совершенной слитности трех чистых начал, вполне отличных и в то же время составляющих одну природу, и это является прекрасным символом Троицы. По происхождению он – всеобщее духовное начало мира, воплощенное в девственной почве, первое произведение или первая смесь элементов в первый момент рождения, дабы указать нам Слово, вочеловечившееся в недрах Девы и приявшее телесную природу» , и т. д. Все алхимики в своих литературных трудах выражаются именно вот таким языком. Время на все кладет свой отпечаток. В наше время от писателя требуют прежде всего ясности изложения. Алхимики же прилагали все старания, наоборот, к неясности изложения. Видно, что человек пишет и словно все трусит, как бы его невзначай не поняли, не постигли, что, собственно, он желает сказать; это для него всего менее желательно. Ему надо, чтобы его не понимали; тогда только он и будет утешен, что написал нечто высшее, обычному пошлому пониманию и рассудку недоступное. Само собой разумеется, что эта тяжкая забота о невразумительности изложения особенно усердно прилагалась к описанию самой процедуры изготовления философского камня. Вот, например, отрывок из книги «Всемирное Сокровище» , приписываемой знаменитейшему алхимику Раймонду Люллю: «Вы возьмите чрево коня, которое переварено (я хочу сказать, человек Божий, очень хорошего лошадиного навоза) и заключите его в какой-нибудь сосуд или в яму, вырытую в земле, которую со всех сторон огородите тестом, сделанным из золы, и в плотно замкнутую массу навоза вы поместите сосуд для перегонки и круговращения, до половины и более, ибо необходимо, чтобы вершина сосуда была помещена в холодном воздухе, дабы она (квинтэссенция) поднималась силой огня из навоза, а силой холода обращалась в воду и опускалась, чтобы снова подняться. Итак, вы будете иметь, без издержек затрат, огонь без огня и вечное круговращение квинтэссенции без труда и усилий» . Что, собственно, хотел сказать человек? Что навоз преет и дает жар и этим жаром можно пользоваться для так называемой дефлегмационной перегонки летучих жидкостей. Но он изъясняет эту очень простую вещь так, чтобы ее, по возможности, никто не понял, или истолковал вкривь и вкось. И чего только не предлагали алхимики в качестве материала для добывания философского камня! Фламель считает «первичными деятелями»  каких-то «двух змей, которые взаимно убивают одна другую и задыхаются в собственном яде, который после смерти превращает их в живую неизменную воду» . Понимай, как знаешь! Арнольд Вильнев называет «философским огнем»  соединение или камень, «содержащий влагу, которая высиживается в огне» . Тут во французском тексте именно поставлено слово «сошлет» , насиживать, высиживать (яйца). Иные алхимики давали рецепты краткие и решительные, но от этой краткости нимало не выигрывавшие в ясности. Так, алхимик XVI века, Ленто (француз), предписывает: «Раствори тело (?), возьми серу, очисти ее и видоизмени, возгони дух (или спирт, е8р1гт), соедини дух с серой, и ты будешь иметь все философское Искусство»  (с большой буквы). Но что же сей сон означает? Жиль Рэ разделял со свойственной ему страстностью алхимические мечтания своего времени. Он решил во что бы то ни стало и не останавливаясь буквально ни перед чем овладеть этим волшебным средством, которое должно было повергнуть к его ногам чуть не весь мир, по меньшей мере дать ему безграничное богатство и вечную юность. Само собой разумеется, что как только это желание в нем обозначилось, его осадила целая свора бессовестнейших шарлатанов. В замке его, Тиффож, запылали печи и в них начали всевозможную бурду варить, кипятить, возгонять, перегонять и калить. Но как раз в разгар этой стряпни к нему прибыл дорогой гость, дофин Людовик, и печки пришлось на время погасить, а снаряды, припасы и всех шарлатанов припрятать. Алхимия, положим, не была положительно под запретом, но все же могла показаться дофину вещью подозрительной, и доверяться юноше принцу Жиль не пожелал. Мотал он и транжирил в это время больше, чем прежде; еще бы, теперь он был спокоен: рано или поздно у него будет столько золота, что он купит хоть всю Францию, буде пожелает. Однако, алхимия лишь в редких случаях оставалась безгрешным искусством. Редкий алхимик не был некромантом, а некромантия была уже чистое колдовство. Первоначально под некромантией подразумевалось (у древних греков) гадание при посредстве мертвецов. От трупа брали какие-нибудь части и совершали с ними волшебные операции, по ходу которых узнавали будущее. Но уже, например, в Средние века слову некромантия было придано гораздо более обширное значение. Так, в «Декамероне»  Боккаччо мессер Ансальдо с помощью nigromante.е (т. е. некроманта), делает по желанию своей дамы Дианоры в январе цветущий сад (Х день, 5-ая новелла); султан Саладин повелевает своему некроманту перенести своего друга Торелло из Египта в Италию, и тот мгновенно переносит его вместе с роскошным ложем и несметными богатствами пожалованными ему калифом (X день, 9-ая новелла). Значит, под некромантами стали разуметь могучих волшебников, владевших способностью творить настоящие чудеса и, разумеется, при пособии весьма сомнительных сил. Нет ничего мудреного, что каждый страстный алхимик, убедившись горьким опытом в тщете всех своих варений, печений и перегонок, обращался в конце концов к солидной и всегда столь охотно приходящей на помощь смертному силе, т. е. к дьяволу. Лие говорит, что во всей истории магического шарлатанства трудно указать более интересную главу, как признания самого Жиля Рэ и его главного пособника, итальянского мага Франческо Прелати. У этого кудесника, по его словам, был домашний демон (об этих демонах см. в первом отделе), по имени Баррон. Прелати вызывал его к себе, когда был наедине, и тот немедленно явился, но только одному Прелати; Жилю он почему-то ни за что не желал показаться. У демонов есть свои капризы, и почему же им не быть у них? Оба сотрудника рассказывали потом, при следствии на суде, о своих алхимических и волшебных работах, и показания их чрезвычайно интересны. Не знаешь, чему больше удивляться – наглости ли итальянского шарлатана или умилительному легковерию французского маршала. И чего только ни выделывал с ним итальянец. Однажды, например, он объявил Жилю, что на его настойчивые мольбы его домашний демон Баррон, наконец, смилостивился и приволок ему целую груду золота, огромные слитки которого покрыли весь пол в его комнате. Но демон почему-то распорядился, чтоб Прелати не смел прикасаться к этому золоту, пока ему сам Баррон не скажет, что можно. Само собой разумеется, что восхищенный Жиль пожелал видеть это золото, хоть издали на него полюбоваться. Прелати и повел его в свою комнату, но, отворив ведущую в нее дверь, мгновенно отшатнулся, захлопнул дверь и с трепетом сообщил Жалю, что в комнате сидит громадный зеленый змей (доволхвовались до зеленого змия!..) Разумеется, оба в испуге, один в совершенно натуральном, другой в поддельном, обратились вспять. Жилю, однако, не хотелось отказать себе в удовольствии либо полюбоваться на груды золота, либо посмотреть хоть, за неимением лучшего, на зеленого змия. Он вооружился Распятием, в котором, по преданию, была вделана частица настоящего Креста Господня, и настаивал на тон, чтобы опять идти в ту комнату. Но Прелати ему доказал, что если они будут сражаться с демоном силой Креста, то тогда им нечего и рассчитывать на его помощь. Это было вполне последовательно и разумно и Жиль покорился. Между тем, дошлый демон, очевидно, осведомился, что против него хотели строить козни, и в наказание за это превратил золото в мишуру, которую Прелати превратил в красный порошок. Жиль изо всех сил хлопотал о том, чтобы войти в дружбу с этим дьяволом. Он написал собственной кровью форменный договор, по которому уступал Баррону свою душу за три дара: всеведения, богатства и могущества. Ио Баррон был демон удивительно несговорчивый и неподатливый. Прелати объяснил, что демон сердит на Жиля, сердит за то, что тот все еще не принес ему никакой жертвы. Жертва, угодная демону, как Прелати выяснил на следствии, была вещь совсем невинная; дьявол удовольствовался бы курицей, голубем, по принципу «мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь» . Дьяволу надо было только убедиться этой жертвой, что он заручился новым усердным поклонником. К сожалению, эта первая жертва ничего собой и не знаменовала, кроме, так сказать, первого знакомства, и ни к чему дьявола не обязывала. А кому угодно от него заполучить что-либо посущественнее, тот должен был и жертву принести покрупнее, например, преподнести дьяволу какую-нибудь часть, взятую из тела невинного младенца. Жиль раздобыл, что требовалось. Народная молва потом приписывала Жилю сотни убийств невинных младенцев, но во время его процесса речь шла только об одном этом случае, т. е. было установлено, по-видимому, что только на этот раз Жиль истребил младенца с целью принести его в жертву дьяволу. И хотя всего им (по данным процесса) было загублено сотни полторы детей, но то было раньше; тогда он неистовствовал в припадках болезненного извращенного эротизма, т. е. творил скверности над детьми и потом их умерщвлял из утонченного распутства, а не с магическими целями. Те, прежние злодейства, как мы уже сказали, вовсе и не разбирались духовным судом, ибо представляли собой простую уголовщину и за нее и были сочтены. Конечно, будь у Жиля побольше времени, он, быть может, и раскутился бы, и прибавил бы к жертвам своего сладострастия еще несколько десятков новых жертв, уже специально предназначенных демону. Но ему не дали времени. Мы уже упоминали о том, что он продавал свои имения одно за другим. Продавал он их своим соседям: герцогу бретанскому Иоанну и его канцеру, епископу нантскому Малеструа; продажа совершалась с оставлением за Жилем права на обратный выкуп запроданных владений, так что это была, пожалуй, не продажа, а скорее заклад. Но покупатели сообразили, что если бы, например, Жиль умер, то его владения, как невыкупленные, за ними бы и остались. Эта мысль показалась им достаточно соблазнительной, чтобы погубить Жиля. Они умненько за ним последили и в точности осведомились о том, во-первых, что он истребил в своих пароксизмах полового извращения целую уйму детей, а во-вторых, что он занимается магией и тщится войти в тесные сношения с демоном, и приносит ему в жертву детей. Этого было вполне достаточно, чтобы осудить его на смерть обоими судилищами: и духовным, и светским. Но напасть прямо и открыто на могучего барона было небезопасно, надо было выжидать благоприятного случая, и он как раз не замедлил представиться. Жиль продал одно ин своих владений казначею бретанского герцога, Жофруа Феррону, который, быть может, был только подставным покупщиком, действовавшим по тайному поручению герцога. Наследником же этого Жофруа был его брат Жан Феррон, к которому, в случае смерти Жофруа, перешло бы право владения этим проданным имением. Жан Феррон был принят в духовное звание, носил рясу, имел тонзуру и хотя еще не имел никакого места, но уже пользовался всеми правами духовного лица, между прочим, личной неприкосновенностью. И вот вдруг у него вышла какая-то ссора с Жилем. Крутой на расправу барон захватил с собой с полсотни вооруженных людей и окружил ими замок (свой же, проданный Феррону, в нем после продажи и поселился Жан Феррон), сам же вошел в замок и стал искать Жана Феррона. А тот как раз в это время служил в замковой церкви обедню. Жиль с толпой своих людей, потрясая оружием, ворвался в церковь, оскорбил Жана, заставил его сделать, что ему было надо (Жан чем-то обидел его людей и Жиль требовал удовлетворения), потом захватил самого Жана, увел к себе в замок, заковал по рукам и по ногам и заточил куда-то в подвал. Вышло прескверное дело. Конечно, не в одном самоуправстве была суть, да и кого бы в то время вольный барон мог изумить каким угодно самоуправством! Суть состояла в оскорблении духовного лица, а духовенство необычайно ревниво оберегало свои привилегии. Но за дело взялся прежде всего сам герцог бретанский. Он послал к Жилю с требованием немедленно освободить пленных и очистить проданный замок, грозя за непослушание крупным денежным штрафом, Оскорбленный угрозами Жиль избил посланного герцога и его свиту, а герцог в ответ на это немедленно осадил замок Жиля Тиффож и взял его приступом. Жилю пришлось покориться. Прошло несколько времени, и Жиль, терзаемый беспокойством, порешил сделать визит своему герцогу, имея в виду помириться с ним. Однако его взяло раздумье – как-то его примет герцог? Попросил он Прелати, чтобы он по этой части осведомился у своего черта, и тот дал самый ободряющий ответ. Жиль побывал у герцога, принят был хорошо, и это, надо думать, немало способствовало его гибели. В самом деле, он после этого случая много крепче уверовал в Прелатьевского демона, ибо тот дал самое верное предсказание, и ободрен был сердечным приемом герцога. Все, казалось ему, было забыто, и у него в замке вновь запылали печи и заклокотали разные алхимические зелья; окрестный народ знал об этом и кстати распустил слух, что Жиль снова зарезал несколько детей для своих дьявольских работ. Все это, конечно, было немедленно доведено до сведения властей светских и духовных. Светские колебались, не решаясь наложить руку на могучего барона, но зато духовные самым деятельным образом подготовляли его гибель. Да за ним ведь уже немало и числилось весьма существенных пунктиков обвинения. Он с вооруженной толпой ворвался в церковь, учинил в ней бесчинство, наложил руку на духовное лицо. Первую атаку на него открыл вышеупомянутой епископ Малеструа. Он сделал заявление о всех известных ему злодействах Жиля, об умерщвлении им детей при его эротических неистовствах, о служении дьяволу, занятиях колдовством. На первый случай епископ указал поименно только восемь свидетелей, упомянув, впрочем, о том, что свидетелей много. В числе же этих восьми было семь женщин, у которых дети таинственно исчезли неведомо куда и которые это исчезновение приписывали Жилю. Епископ, по-видимому, рассчитывал, что на его заявление отзовется сейчас же множество свидетелей, которые раньше наверное трепетали перед могучим бароном и которым епископское заявление могло придать смелости. Однако, свидетелей нашлось только двое, кроме восьми упомянутых, да и их показания были так же неопределенны, как и тех семи матерей, приписывавших пропажу своих детей Жилю, очевидно лишь опираясь на его репутацию душегуба, установленную народной молвой. Значит, все ужасные тайны замков Жиля ревниво охранялись внутри их и наружу не выступали. Надо было решиться на что-нибудь отважное, подобное громовому удару, т. е. лучше всего схватить Жиля и ею людей, а раз они будут в руках правосудия, тогдашние юридические приемы и средства, хотя бы, например, пытки, развяжут у арестованных языки. 13-го сентября епископ Малеструа вызвал Жиля перед духовное судилище. В вызове перечислялись его злодейства, с присовокуплением в конце: «…и другие преступления, отзывающиеся ересью» … Жиль, получив эту повестку, явился на суд нимало не колеблясь и без всякого сопротивления. Его двое главных приспешников, Силье и Бриквиль, заблагорассудили, однако, удариться в бегство; об этом сейчас же узнали, и это произвело неблагоприятное для Жиля впечатление. Все же остальные близкие люди Жиля, его слуги и Прелати были арестованы и отправлены в Нант. 19-го числа состоялось первое появление Жиля перед судьями. Прокурор Гильом Капельон очень ловко и ярко выставил пункты обвинения. Жиль неосторожно попался в ловушку и изъявил согласие предстать перед лицом епископа или какого угодно другого духовного судилища и представить свои оправдания. А его недругам только этого и надо было: взять его под суд. Его, конечно, в поймали на слове, и т. к. он добровольно отдавался под суд, то его пригласили предстать через 10 дней перш епископом и нантским вице-инквизитором, которого звали Жаном Блоненом. Из дела не видно, что в эти 10 дней поделывали слуги Жиля. Не подлежит, однако, сомнению, что за них взялись вплотную, чтобы добиться от них возможно полных сведений о житье-бытье их барина в своем таинственном заике, в компании с кудесником Прелати и его ручным чертом. Можно также догадываться, что все полученные от них признания поспешили распубликовать пошире, чтобы подготовить общественное мнение и расположить к откровенности свидетелей-добровольцев. Об этом можно заключить потому, что в скором времени в следственную комиссию стали являться многие удрученные родители, жаловавшиеся на таинственную пропажу своих детей. Схватили женщину по имени Меффрэ, которая считалась главной поставщицей Жилю живого товара, и прошел слух, что она призналась и указывала на многих детей, безвестно пропавших, как на своих жертв. В назначенный день, однако, Жиля на суд не вызвали, а отложили вызов еще на десять дней; вероятно, допрос его слуг еще не дал желанных результатов. Судьи обнаружили явное стремление устранить из дела всякую тайну; в их интересы входило как можно шире распубликовать дело, чтобы о нем все знали и все говорили; надо было всеми мерами укрепить в общественном мнении убеждение в злодействах Жиля, убедить публику, что он безопасен, что он не отвертится, что его бояться нечего, и что, поэтому, каждый может показывать на него, что знает, не опасаясь его мщения. Все эти ловкие ходы принесли свои полезные плоды. Публика живо попала в тон, который от нее требовался. Когда 8-го октября 1440 г. состоялось первое открытое заседание суда над Жилем, громадный зад суда был переполнен народом, среди которого громко раздавались неистовые вопли родителей, дети которых были сгублены Жилем. Люди выкрикивали все его злодейства и благословляли суд, который взялся за разоблачение злодея. Эта же сцена повторилась еще и в следующее заседание, а затем обличители в зал суда больше уже не допускались; надобность в них миновала, потому что ожидаемый эффект ими уже был произведен, даже с избытком. В заседании 8-го октября прокурор громко перечислил все обвинения против Жиля. Обвиняемый протестовал, ссылаясь на свою неподсудность епископу, но его протест тут же обсудили и отвергли; кроме того, протест был сделан словесно самим Жилем, ему не дали адвоката и не допустили в суд его нотариуса, так что протест не вошел даже в дело, как письменный документ. Без сомнения, Жаль тысячу раз заслуживал виселицы уже за одни свои походы в область эротических безобразий. Но его беззащитность перед судом, задавшимся целью просто-напросто сбыть с рук личного врага, все же производит возмущающее впечатление. Читая его процесс, испытываешь впечатление, схожее с тем, какое оставляет известный роман Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы» . И тут, и там перед глазами проходит человек, нравственно безобразный, которого трудно жалеть; но нельзя не возмущаться гибелью Карамазова за преступление, которого он не совершал. Положим, судьба Жиля Рэ способна трогать чувствительную душу, лишь взятая как единичный случай. Если же его дело сопоставить с десятками тысяч других дел той же мрачной эпохи, где гибли на костре люди, уже ровно ни в чем неповинные, гибли за фантастические преступления, то впечатление от его возмутительности совсем смягчается. Ужасно в его деле было это фатальное тождество между да и нет, между плюсом и минусом. Он был виновен несомненно, это так; но страшно то, что если б он был чист, как агнец, то все равно при данной процедуре суда и предвзятом настроении судей его постигла бы та же участь. Жиль, надо отдать ему справедливость, первое время держался твердо. Его, например, заставляли произвести так называемую _)игатешит сіє саїитпіа, клятву показывать одну только истину и воздерживаться от всякой неправды; так требовала форма судопроизводства. Жиль отказался и вообще в судебных дебатах ограничился отрицанием всех взводимых на него обвинений. Когда все следствие закончилось, составили окончательный обвинительный акт, в котором обвинения были распределены по 49 пунктам. Жиль гордо ответил на обращенные к нему вопросы, что он не признает над собой власти суда в том составе, какой взялся за его дело. Но он уже раньше, 8-го числа, протестовал в этом смысле, и, как мы видели, его протест был отвергнут. Все его надменные крики о том, что он считает позором являться веред таким судом, что его судьи злодеи и симониаки (т. е. торговцы местами и должностями), что он лучше согласится идти на виселицу, чем на такой суд, и т. д., конечно, никто не слушал, и суд продолжал свое дело. Когда же после чтения обвинительного акта Жиль коротко ответил на обычный вопрос, что весь этот документ – сплошная ложь и клевета, епископ торжественно произнес его отлучение от церкви. Жиль вновь с настойчивостью требовал над собой другого суда, указывая в особенности на то, что преступления, в которых его обвиняют, – уголовные, а потому подлежат ведению светского, а не духового суда. Но его еще раз не стали слушать, объявляя его протест произвольным и неосновательным. После того ему дали 48 часов времени, чтобы приготовиться к заушите. Судя по обвинительному акту, видно, что слуги Жиля были очень тщательно «обработаны»  в застенках судилища, потому что обвинения были подавляющие. Не забыли, конечно, и поругания святыни, т. е. бесчинства в церкви, о котором выше упомянуто, и самоуправства с духовным лицом. О детоубийствах упомянуто совсем мимоходом, как о вещи второстепенной, подсобной при других злодействах, и это очень характеристическая черта. Очевидно, главная вина, за которую его хотели судить, состояла в магии, в сношениях с дьяволом. И это было необходимо: только в качестве преступника такого характера Жиль и подлежал духовному суду, а детоубийство – простая уголовщина, и дьявол в нем лицо постороннее. Это была отличительная черта духовного и особенно инквизиционного суда. Самые возмутительные злодейства в мерзости, даже учиненные служителями алтаря, инквизиция вовсе даже и не рассматривала по существу; она только тщательно выколупывала из них все, что могло быть свидетельством и изобличением ереси. Так было и с Жилем Рэ. О загубленных им детях упомянули, но лишь наравне с его пьянством, кутежами, которые годились, как основание для заключений общего характера о его преступности и злодействе. Очень ловко было упомянуто о том, что Жиль иногда, в скучные минуты жизни, сам приносил покаяние перед духовником в своей дурной жизни. Коли каялся, значит, сам в своих винах сознавался; а коли потом впадал в те же прегрешения, значит, грешник нераскаянный, рецидивист. А рецидивы в ереси судились без малейшей пощады: упорный еретик, нераскаянный, был законной добычею костра. Прокурор, разобрав пункты обвинения, дал свое заключение о распределении подсудности. Противоестественные страсти и дебош в церкви, оскорбление святыни суду инквизиционному не подлежали, но подлежали суду епископскому. Все же остальное, как-то: служение дьяволу, его вызывание, следовательно, богоотступничество, явная и злая ересь, отходило в ведение инквизиции. Что после того происходило, трудно с точностью судить. С Жилем что-то «сделалось»  или, вернее, «сделали» . Когда он 15-ого октября вновь появился перед судом, это был совсем не тот надменный барон, который так заносчиво форсил в заседании, происходившем всего лишь неделю перед тем. Надо полагать, его поставили на очную ставку с служителями, и когда он услыхал, какие признания у них вынудили, он понял, что его дело стало совсем пропащее и что о спасении ему нечего и думать. Оставалось предаться благочестивым размышлениям насчет дальнейшей участи своей грешной души на том свете, куда пред ним открывалась широкая и совершенно неизбежная дорога. Он кротко покорился суду, против которого так пылко протестовал, преклонил колено перед епископом и инквизитором, даже стонал и рыдал, принося искреннее раскаяние в своей прежней заносчивости и умоляя, чтобы с него сняли отлучение. Juramentum de calumnia тут же было им передано прокурору. В своих злодействах вообще и уголовных в частности он тут же принес повинную, Но когда его пригласили давать объяснения по отдельным пунктам обвинительного акта, он тотчас формально отрекся от сношений с дьяволом, от служения ему. Он, по его словам, занимался лишь алхимией (о ней, кстати сказать, в обвинительном акте вовсе не упоминалось). «Но пусть, – говорит он, – меня сожгут живым, если кто-нибудь докажет, что я призывал дьявола или заключил с ним договор, или приносил ему жертвы» . Начался допрос свидетелей, из которых двое служителей Жиля, Андриэ и Пуату, взвели на него целую груду ужасов. Но по тону их изветов, как они занесены в протоколы суда, можно, по словам Лие, заключить, что либо сами свидетели, либо записи их показаний были тщательно «обработаны» ; притом, допрос их производился особо, не в заседании и не в присутствии обвиняемого. Особенно ценны были показания Прелати, который дал удивительно обстоятельную и пространную картину магии и некромантии, которым при его участии предавался Жиль Рэ. Но тут опять всплывает удивительное обстоятельство. Этот Прелати, явный некромант, человек, обладавший прирученным чертом, вышел сух из воды. Его выпустили на свободу живым и здоровым, равно как и зловещую Меффрэ, поставщицу живого товара. Очевидно, судьи праведные были им слишком признательны за их показания и считали неблагородным карать столь полезных свидетелей. Когда Жилю, по его просьбе, прочитали все показания свидетелей, он ничего против них не возразил. Он вообще день за днем видимо падал духом и прямо готовился к смерти. Казалось бы, суд мог вполне удовлетвориться тем, чего добился от подсудимого, потому что для постановления приговора уж решительно нечего было больше и требовать. Но тут выступила на сцену жестокая и бесчеловечная характеристическая черта тогдашних духовных судилищ, в особенности инквизиционных. Эти судилища были не только проникнуты стремлением к сыску истины, но и как бы каким-то ненасытным и вместе с тем подозрительным любопытством. Им все казалось, что преступник не все открыл, все еще что-то скрывает. Поэтому они и стремились добиться от него полного и торжественного покаяния и отречения. Так было и в деле Жиля. Прокурор подал мысль, что, мол, желательно в «интересах истины»  добиться от подсудимого полного признания, а с этой целью необходимо подвергнуть его пытке. Но Жаль уже так упал духом, что изъявил полную готовность на всякое покаяние и без пытки. Он признал все, что на него взводили. Но и этого показалось мало. К несчастному человеку пристали, чтобы он объяснил мотивы своих злодейств, например, истребления детей, и когда он сказал, что к этим ужасам его побуждали его разнузданные и извращенные страсти, судьи почти огорчились такой «отговоркой»  и настаивали, что Жиль что-то скрывает. Бог весть, что им еще чудилось и чего они хотели! Но тут уже и сам измотавшийся и изнывший от душевных терзаний Жиль раздражился и крикнул своим истязателям, что, дескать, вам еще от меня надо. «Разве я не взвел на себя таких преступлений, которых хватило бы, чтобы осудить на смерть две тысячи человек!» . В своем постепенном принижении гордый барон дошел, наконец, до того, что потребовал, чтобы его исповедь была прочитана всенародно. Он рыдал и стонал перед народом, просил прощения у родителей загубленных им детей, молил примирить его с церковью, оросил своих судей молиться за него. И надо полагать, что эта картина раскаяния великого грешника произвела глубокое впечатление, потому что после его казни немедленно была устроена торжественнейшая процессия. Духовенство и целая толпа народа, только что перед тем его проклинавшая, с молитвенным пением шла по улицам, моля небо за упокой его души. Жиль был приговорен к повешению и сожжению трупа. С ним осудили только двух его верных служителей, быть может, тех, которые туже всех других давали показания против своего барина. Прелати и другие слуги, как мы уже сказали, были отпущены. Чарльз Лие, оговариваясь, что он не знаток по части народных преданий, все же крепко удивляется, каким путем этот Жиль Рэ превратился в «Синюю Бороду»  народных сказаний. Начать с того, что у Жиля была чудесная русая борода, которой он очень гордился. Затем, у него было не семь жен, как у Синей Бороды, а всего лишь одна, Екатерина Туар, с которой он жил хорошо. Между тем, в одной бретонской балладе имя Синей Бороды и Жиля Рэ так чередуется в куплетах, что оба лица, очевидно, считались за одно. Героем другой истории из области сношений человека с демоном выступает тоже крупнейший аристократ, испанский гранд, в жилах которого текла кровь кастильских и арагонских королей. Это был дон Энрике Арагонский, известный более под именем маркиза Вильены. Он родился в 1384 году и был предназначен родителями в военную службу, так что и все его воспитание ограничилось насаждением в нем воинских доблестей. Но мальчик был одарен ярой страстью к знаниям и скоро начал изумлять своей ученостью всех окружающих. Он говорил на разных языках, не лишен был поэтического дарования и впоследствии стал известным и плодовитым историческим писателем. А т. к. тайные науки в те времена составляли важную отрасль званий, то молодой Энрике, конечно, занялся и ими. Скоро он прославился своим уменьем толковать сны и всякого рода явления, из которых извлекаются предсказания, вроде звона в ушах, икания, чихания и т. п. Все это, однако же, по мнению окружавших его лиц, не приличествовало ему, ни как потомку королевских домов, ни даже как доброму католику. Вследствие этого злополучный юноша не пользовался уважением, подобающим его высокому роду, среди людей своего круга. Вдобавок, он при всех своих знаниях был человек вялый, нерешительный, непрактичный; он даже со своим имуществом и домом не умел управиться Это был коротенький и тучный человечек, большой охотник до застольных удовольствий и женщин. Между прочими тайными науками он вник и в астрологию, и тогда про него начали говорить, что он в делах небесных понимает много больше, нежели в земных, и особенно в своих собственных. Он разошелся с женой, потом распрощался с своим графством только ради того, чтобы стать во главе ордена Калатравы; во король скоро лишил его этого звания, так что он утратил и графство, и главенство в ордене. При жизни простонародье считало его колдуном, а власти духовные и светские – каким-то шутом, чуть не позорящим свое высшее звание; во при жизни его все же не обеспокоили. Однако, после его смерти король Иоанн II поручил саламанкскому профессору Лопе пересмотреть все его книги, и этот ученый богослов нашел в них кучу дьявольщины. Все это и было торжественно сожжено на могиле покойного. Часть книг, однако, Лопе взял себе: они потом очень ему пригодились. Король Иоанн был большой любитель тайных наук и поручал Лопе писать сочинения по разным отраслям этого мракобесия, и без книг Вильены Лопе был бы как без рук. Вильена был человек редкого образования, но пристрастие к тайным наукам придало всей его учености удивительно легкомысленный оттенок. Писал он много, но из его магических книг сохранилось только исследование о дурном глазе, в котором он трактует об этой галиматье с неподражаемой серьезностью. Чрезвычайно комичен его еще более серьезный трактат о способах разделки всякого рода мясных туш – скотских, птичьих, рыбьих; книга эта в свое время славилась, и еще в 1766 году появилось ее французское издание. Из этих примеров видно, что Вильена был человек с большим умом, растраченным на вздор. Народ же окружил его память сказочными фантазиями о его волшебных талантах, и после его смерти его кудесническая слава все росла и росла и, наконец, превратила его во что-то сверхъестественное. Рассказывали, например, что он однажды приказал разрезать себя на мелкие куски и сложить это крошево в бутылку; перед операциею он произнес, конечно, особые заклинания, и вследствие этого, когда куски его тела потом вновь воссоединились, то он возродился уже бессмертным. При этом люди, изумлявшиеся этому необычайному подвигу, очевидно, ничуть не смущались тем, что «бессмертный»  в лучшем виде скончался, когда пришел его час, как и самый обыкновенный смертный. Уверяли еще, что он владел особой травой Андромедой, при помощи которой мог делаться невидимкой; далее, у него был камень Гелиотроп, от которого солнце становилось кроваво-красным; владел он также особым медным тазом, посредством которого вызывать дождь и бурю; владел камнем Хелонитом, при помощи которого угадывал будущее. Полагали, что он продал дьяволу не душу свою, а свою тень, и указывали ту пещеру, где состоялась эта продажа. Кстати, эта легенда о продаже тени дьяволу была очень распространена в Испании, и преимущественно приписывалась студентам. Они будто бы пользовались дьяволом, как источником учености, а он за это брал их тень. Зачем она ему была нужна – это уж его дело. Вероятно, тут верование основывалось на смешении понятий тени и души. И у нас на Руси есть, например, поверье, что если во время Рождественского сочельника, когда все сидят за столом и едят кутью, от кого-нибудь из застольников не будет видно тени, тот скоро умрет; утратить тень – все равно, что сделаться бестелесным. У колдунов практикуется заклятие на тень. Если пригвоздить к земле осиновым колом тень, падающую от колдуна, ведьмы иди оборотня, то они сейчас же взмолятся о пощаде, потому что утрачивают от этого всю свою силу. Не даром же иные суеверные люди не дают делать свой теневой портрет (силуэт); завешивают зеркала, когда есть покойник в доме; раскольники, так те так и считают, что зеркало – изобретение дьяволово. Самое страшное в этих рассказах (мы возвращаемся к испанским сказаниям), что человек, продавший свою тень дьяволу, и на самом деле ее лишался; идет он, например, по улице днем, при солнце, а тени от него нет; согласитесь, что это очень страшно


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю