Текст книги "Гуси-лебеди летят"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
РАЗДЕЛ ПЯТЫЙ
– Михаил, вставай! Слышишь!
– Де-е-да, еще чуть-чуть… – никак не могу открыть отяжелевшие веки, а в это время вокруг меня растрескивается и, как лед, расползается мой добрый сон – с утренними мглистыми полями, с нахохленными полукопнами на них, с долиной, прудом и дуплистыми ивами над ним. Мне все это хочется соединить, но руки мои вцепляются не в лоскуты полей, не в полукопны, а в одеяло, которое снимает дедушка. Голос у него мягкий, ласковый, словно дедушка тоже стоит во сне.
– Вставай, вставай, дитя, не будь капризным. За сон не купишь коня.
– А я и не хочу покупать коня, – напрасно отмахиваюсь от деда. – Не хочу, и все.
– Но какой же из тебя хозяин будет? – посмеивается дедушка. – Чего мы стоим без скота? Вставай.
– Деда, хоть капельку…
– Ничем тебе эта капелька не пособит. Уже совсем рассвело, и завтрак дымится на столе. Чувствуешь, как пахнет? – вытаскивает меня из сна.
Я вдыхаю воздух, но не знаю, что это пахнет: или поля, что снились, или набитый сеном мешок, на котором я сплю, или увядшее зелье на божнице, или еда. Наконец, щурясь, я встаю с узкого ясеневого тапчанчика, что его смастерил для меня дедушка.
За окнами еще дрожит голубоватый сон, под ним сизеет росистый спорыш, а на восходе ширится небесная прозелень, которую нежно золотит и шафранит невидимое солнце. А в доме по углам еще старцами теснятся тени.
– Очухался, наконец? – сочувственно поворачивается от печи мать. На ее лице играют горячие блики, а на рукавах сорочки оживают вышитые цветы. Хоть мы и бедные, но имеем цветы и в огороде, и на печке, и на полотне, которое одевает нас. – Что тебе снилось, дитятко?
– Забыл, – с трудом достаю из себя одно слово. Спросонья и язык, и губы не раскрываются. Это днем – другое дело: тогда мать говорит, что мне надо дратвой зашить рот, как будто не на что больше тратить дратву.
– Умывайся, умывайся, парень, – торопит меня дед. – Пора вести лошадь.
Вода и полотенце стирают с меня последние лоскуты сна, и теперь я чую, как на всю хату прокисшим хмелем пахнет тесто, отваренная рассыпчатая картошка и лепешка (корж). Дедушка знает, что я очень люблю горячую лепешку, он берет ее прямо с черной сковороды, разламывает на четыре куска и одну четверть, еще дымящуюся, подает мне:
– Бери, ранний, ешь и расти большим!
Да, вот если бы сбылись дедовы слова, так, может, не крутили бы тобой по-всякому. А то только скажешь или сделаешь что-то не так, сразу стыдят: «Такой большой, а что вытворяет. Ты от стыда и клепки разом избавился?» А когда попросишь что-то себе, так совсем другое поют: «Ты еще малый. Вот когда подрастешь…»
Но люди-то не так быстро растут, как им бы хотелось. Так только грибы после дождя за ночь повыскакивают из земли и друг перед другом хвалятся шапками. Вспомнив это, я немного веселею и начинаю улыбаться. Дедушка это замечает и сильно щурится мне:
– Видишь, какие у нас вкусные лепешки, а ты никак вставать не хотел.
– Деда, может, повести лошадь в рощу?
– Можно и в рощу, там сейчас такая красота! – охотно соглашается дедушка, душа которого с детства сроднилась с лесом. – Только далеко не заезжай.
– И торбу дайте мне чуть побольше: может, как раз на опята нападу.
– Вот и хорошо, – соглашается мать. – Все какая-то добавка в доме будет. – Она поднимает тяжелую крышку сундука и подает мне торбу, сшитую из широкого рукава рубашки, на ней до сих пор краснеют цветы ее девичества.
На улице уже фыркает и нетерпеливо бьет копытом наша лукавоглазая хитрюга. Увидев меня, она приветливо мотнула головой: садись, мол, скорее, потому что мне тоже пора завтракать. Знаем твой характер: когда голодная – покорная, а напасешься – не подступись, тогда даже на свои бархатные губы собирает злость.
Седая, скаля зеленоватые зубы, подходит к порогу и начинает шеей тереться о мое плечо. Ишь, как задабривается с утра. Я отчитываю, какая она скверная, непослушная и коварная. А ей хоть бы что: опять трогает мое плечо и торопит на ту пашу, в которой запутались росы и клочья тумана.
Вот и солнце поднялось из-за млечного пути и повисло между крыльями ветряка. Дедушка широко отворяет ворота, а я, расправляя плечи, на которые уже уселся холодок, выезжаю со двора. И вдруг радостно-радостно становится мне на душе; вспомнилась вчерашняя беседа с дядей Себастьяном, вспомнил, что должен сегодня говорить с попом, взять у него книгу, – и от всего этого не удержался, чтобы не засмеяться.
– Ты чего, разбойник, смеешься? – неожиданно отозвался сбоку дядя Николай; за плечами у него покачиваются грабки, за поясом – кушка[18]18
Кушка – деревянная кружка, в которой косари держат точильный брусок.
[Закрыть], из которой выглядывают брус и точило.
– Разве нельзя, дядя? – смеясь, останавливаю перед ним лошадь.
– В постный день нельзя.
– А я уже сегодня скоромное ел.
– Осквернил себя плотоядием? – стали грознее у дяди лицо и серпастые усы.
– Осквернил, – смиренно говорю, сразу догадавшись, что дядя Николай только изображает из себя сердитого.
– Я вижу, что у тебя, парень, блестят макоеды, – покрутил пальцем вокруг своей щеки дядя Николай. – И что ты уплетал со скоромного?
Зная характер дяди Николая, я тоже начинаю немилосердно подвирать:
– Да вот лакомились вепрятиной с коржами, натертыми чесноком. Мама сегодня как раз хлеб пекут…
Но дядю уже не интересует, что печет мать. Он искоса посматривает на меня и переспрашивает:
– Вепрятину? А ты часом не того… не врешь?
– О, такое скажете, – я внешне обижаюсь, а внутри смеюсь, как это часто делает дядя Николай, – у него же эту науку проходил.
– И какая она на вкус? – осторожно допытывается человек.
– Да какая: сало как сало, только немного жестковатое и желудями пахнет.
Это убеждает дядю Николая:
– И где вы ее достали? – удивляются его глаза, нос, губы и морщины на лбу.
– Где? – я, вспоминая рассказ нашего лесничего, отчаянно пускаюсь бережком: – К нашей свинке повадился веприк. Только повечереет, а он уже – хвост бубликом – и чешет из лесу в наш двор: добрый вечер вам…
– Ах ты проказник! – расхохотался дядя Николай. – А я, старый, и уши развесил почти поверил искушению. В кого ты только пошел?
– В кого? Это вы спросите у моей матери, – смеюсь и я. – Она порой говорит, что не только в черта и оглашенного, а даже в вас.
Это еще больше развеселило дядю Николая. Он полез рукой сначала в глаз, потом к усам, покачал головой и подбодрил меня:
– Так и живи, парень, с радостью! И даже если приврешь для смеха – не беда. А кислым каждый умеет быть. Вот и будь здоров! – и он, энергичный, улыбающийся, ровно идет с косой по земле, чтобы до последнего своего дня разбрасывать по ней солнечную щедрость души.
Мне после разговора с дядей Николаем все повеселело вокруг: и перекресток улиц с еще не растоптанной росой, и раскрытые дома, и женщины в очипках, выбегающие с ведрами за водой, и девушки в платках, которые гнали в стадо скотину, и рыбаки, шедшие по тропинке – один с саком, а другой с длинной жердиной, – и звон косы, которую кто-то отбивал в саду, и голос мостика под копытами лошади, и вот тот клочок тумана, что зацепился за огородные ворота и не знает куда податься: или припасть к земле, или подняться вверх.
Я пересекаю село, старую вырубку, ставшую сенокосом, Богачов хутор, Круглик – синюю заплатку леса в полях – и оказываюсь в дубраве, что сверху кутается небом, а снизу туманом. А как хорошо здесь голубеет между кленами! А сами клены сейчас такими напуганными стали – вот-вот бросятся наутек или еще, того гляди, полетят за перелетными птицами, у их ног всхлипывает и всхлипывает родник, а какая-то птица развлекает его; она перескакивает с листка на листок, поет себе и нисколько не беспокоится, что где-то за лесами синеет холод. Он уже погнал на юг береговых ласточек, журавлей и лебедей, а гуси и утки только начинают перелет. Но больше всего мне жаль лебедей и того печального звона, что натрусили они мне в душу. И жаль, что осень моя проходит в полях, в дубравах, а не в школе. Единственная осталась надежда на отца – вот, может, он скоро вернется и вынет из мешка мне сапожки…
Мысли на своих крыльях несут и несут меня к отцу, к встрече с ним, а тем временем лукавая коняга уже пощипывает траву и собирается сбросить меня.
Я соскакиваю на землю, путаю Обменную и раздумываю, куда же поехать за грибами: в березняк или в загон Костюков, где весной бывают сморчки, летом – земляника, а осенью – опята. Но опята у нас не грибы, а полугрибы, их, когда они есть, и пятилетний ребенок соберет.
Другое дело найти боровик! Он так умеет притаиться, что не каждый, даже остроглазый, увидит его. Для меня встреча с боровиком или более безопасным подосиновиком, который очень любит хвастаться своей шапкой, всегда бывает неожиданной и радостной. И я не могу, как другие, сразу хватать гриб; мне нужно присмотреться, присесть, поговорить с ним, а потом уж орудовать ножом.
Я пускаю низом песню, а ко мне за дорогой грубее отзывается луна – ей тоже хочется петь.
Ой, диби, диби, диби —
Пішов дід по гриби,
Баба по опеньки.
Дід свої посушив,
Бабинi – сиренькi.
А чего бы ей тоже было не посушить? Все бы имела что зимой бросать себе в борщ. И моченые опята вкусные, когда их полить маслом. А от пирогов с опятами кто откажется! И хоть я только из песенки знаю эту бабу, которая поленилась сушить опята, но хулю ее, неодобрительно качаю головой, а дальше подаю голос на вторые гоны. И снова ко мне отзывается эхо. Сбивая росу, я иду к нему, а глазами так и оглядываюсь по сторонам. Вон около пенька распузырился мухомор, красная шапка его блестит, будто жиром помазана, а в нее впились белые крапинки; немного дальше синеют хрупкие сыроежки. Но я их не беру, потому что, пока доедешь домой, они перетрутся в мусор.
И роща недолго думая дает мне подберезовик. Он примостился под потрескавшимся корневищем березы, ножка на нем темная, чешуйчатая, верх серенький, а низ бархатно белый и просвечивается розовым. Но это место не грибное. Пойдем дальше, где небо почти льется в леса и сбрасывает с них листья.
И вот уже понизу стало серебрено-серебрено, выше – золотисто, а вверху – голубовато. Это березняк, побратавшийся с пугливой осиной. Есть ветер или нет его, а она, позеленев, дрожит и дрожит, словно холод и испуг вошли в каждый ее лист. Вот здесь уж я держусь востро: это такое место, где не только земля, но и дерево пахнет грибами. Я приседаю на корточки и тихонько присматриваюсь, что делается вокруг. Здесь шуметь нельзя, потому что гриб испугается человеческого голоса и уйдет в землю. Вдруг мое сердце екнуло, опустилось немного вниз и радостно замерло: неподалеку от ядовитого стебля «вороньего глаза» стоят, красуясь, два близнеца-красноголовца. Они такие молоденькие, что их притрушенные туманом шапочки не успели отлепиться от крепких толстеньких ножек.
– Добрый день, ребята-подосиновики! – говорю я им, а они молчат.
Ого, а что делается за ними! На заросшей кукушкиным льном кочке стоит вот такой красноголовище! Шапка на нем перекосилась, величиной она будет не меньше миски, а ножка толщиной с мою руку. Сначала я называю его старостой, а дальше атаманом над подосиновиками. Такого еще никогда не видел! Я подбегаю к нему, примеряюсь со всех сторон, любуюсь, дальше бережно срезаю и кладу на шляпу, потому что в шляпу его шапка не влезает. Будет теперь чем похвастаться дома! А он едва-едва проклюнулся грибочек, у него еще и ножки нет, а шапочка даже не успела покраснеть. Ну, этот малыш пусть еще растет и ума, и тела набирается. За ним можно прийти и завтра.
Ох, и удалось же сегодня утро! Я насобирал полную сумку еще и шляпу подосиновиков. Даже седая, кажется, удивлялась таким сбором. В село ехал, как победитель. И кто только ни видел мои красноголовики, нахваливал меня и спрашивал, где набрал их. Я улыбался себе в душе, а с местом грибным не таился. Встретил меня и Юхрим Бабенко, любил не так работать, как разглагольствовать и хорошо поесть.
– Это ты сам столько собрал красноголовиков? – недоверчиво округлил свои хитрые глаза.
– А за что бы я нанял помощников? – спросил и я, гордо держась на своей лошадке.
– Ишь ты, как повезло, – Юхрим придержал лошадь и полез к моей шляпе, потом одним глазом пристально заглянул в торбу, чтобы убедиться, нет ли в грибах червоточины.
«Да, поищи, поищи», – свысока посмотрел на парня. Я не забыл, как он пожалел дать мне хоть на один день «Приключения Тома Сойера».
– Славные грибы, ничего не скажешь, – с завистью сказал старый холостяк.
– Вот и не говорите, – возомнил я так, что и Юхрим заметил.
– Что-то надутым ты сегодня стал.
– А чего ж, – важно ответил я.
– Еще рано тебе кочевряжиться, – Юхрим оглянулся по сторонам и понизил голос: – Может, теперь будем сватами?
– Это как? – не понял я.
– Товар за товар: ты даешь мне подосиновики, а я тебе – книгу.
– О? – удивился и не поверил я в Юхримову щедрость: кто не знает его надувательства?
– Правду говорю. За эти грибы, если хочешь, дам тебе почитать даже «Приключения Тома Сойера».
Эге, вот какую щедрость имеет воробьиное чучело.
– Только прочитать?
– А ты как думал? – удивился Юхрим. – Что я, думаешь, сам не могу набрать грибов?
– Тогда и собирайте сами! – отрезал, потому что в голове у меня мелькнула другая мысль.
– Подожди, еще придет коза до воза. Во всем селе «Тома Сойера» нет, – отозвался Юхрим, когда я отъехал от него.
Мне хотелось показать ему язык, но иногда я тоже могу быть степенным. Это я сейчас и сделал – обернулся к Юхриму, укоризненно покачал головой: мол, хоть и высокий ты до неба, но глупый, как не надо.
Повернул направо и извилистыми улочками да переулками добрался до двора дяди Себастьяна. Соскочив с лошади, я подошел к порогу и перед ним долго морщил лоб, думая, что же мне такое сказать председателю, а потом зашел в хату. Однако здесь никого не было. Так это и лучше сейчас для меня! Я подошел к пианино, поднял черное веко, но ударить по тем желтым зубам, что держат в себе или под собой музыку, не решился. А наверное, есть такие счастливцы на свете, что с детства могут играть на таком чуде? Вздохнув, бережно закрыл веко, высыпал на скамью грибы со шляпы, подсыпал еще немного из сумки, и так мне почему-то хорошо стало на душе, что и не говорите…
После обеда, когда мама и бабушка пошли на огород, а дед под навес, я взял космографию и тихонько выскользнул со двора. Поповские гончие и старый пес встретили меня точнехонько, как и вчера. Но сегодня к воротам вышла не Марьяна, а кучер Антон, которого называли Недоломанным. От любви к езде на лошадях-неучах у него были поломаны ребра, руки, ноги и нос. Не знаю, что у него осталось недоломанным, что так прозвали его? Но и сейчас дядя Антон, хромая и подбочениваясь, мог запрыгнуть на любого жеребца, клещом впиться в него и перегонять скотскую злость на пену.
– Ну, и что ты скажешь? – вместо здравствуйте спрашивает из-за калитки дядя Антон.
– А что именно вам нужно? – не лезу я за словом ни в карман, ни в затылок.
– Ага, чего мне только не нужно, а главное – иметь свою пару лошадей.
– Вот чего-чего, а этого я вам пока не могу дать.
Мой ответ нравится Антону, потому что он широко улыбается и вспоминает «Интернационал»:
– Да, никто не даст нам избавленья… Ты к попу?
– Да.
– И какое у тебя к нему дело?
– Хочу книгу ему отдать.
– Тогда иди за мной.
Я иду за дядей Антоном, но с моими ногами что-то начинает происходить: с каждым шагом они все больше деревенеют, а в душу заползает робость, и все вспоминается вчерашнее. Те проклятые раки, которых я вчера пек в поповской горнице, и сейчас начинают шевелиться клешнями на моих щеках. Если бы было где брать книги, то кто бы меня увидел тут?
Дядя Антон, уважительно пригибаясь, стучит в дверь горницы, дальше дергает ее к себе, и мне от сигаретного дыма становится сизо в глазах. За столом нахмурились над шахматами поп и его сын, а табачный чад окутал не только их, но и богоматерь с ребенком, в золотом окладе висящую под потолком. Не слыша своего голоса, я здороваюсь, поп, не оборачиваясь, кивает мне космами, а паныч весело восклицает:
– Вот и ученый муж изволили к нам прийти!
Я выслушиваю насмешку и молчу, но панычу не терпится поговорить со мной, и он, косясь одним глазом, спрашивает:
– Ты, может, и в шахматы умеешь играть?
– А чего же – умею.
– Что-что!? – даже ладонь приставляет к уху паныч. Или оно у него в это время оглохло? – Шутишь или смеешься, мальчик?
– Нет, не шучу и не смеюсь.
Теперь и поп повернулся ко мне, в его глазах сивела мгла лет.
– Ты в самом деле умеешь играть в шахматы?
– А чего ж, – уже смелее говорю то же самое. – Очень хорошая эта игра.
– И он уже разбирается, что хорошее! – попович хмыкнул, а дальше сдавил веки и ткнул пальцем в черную фигурку, что оканчивалась белым острячком: – Что это будет?
– Будто вы не знаете? – чуть ли не фыркнул я, надо же одурелым быть, чтобы такое спрашивать.
– Мы-то знаем, – ехидно цедит попович и настойчиво тычет в невинную фигуру. – Что это?
– Король!
– А это?
– Хверзь.
– Не хверзь, а ферзь! – строго поправил меня паныч.
– Пусть будет по-вашему, – соглашаюсь я.
– А как ходит конь?
– По букве «г».
– Это прямо невероятно! – почему-то беспокоится попович, и на его лице просыпается интерес ко мне. – Кто же тебя учил играть?
– Красные казаки. Это тогда, когда они стояли на нашей улице.
Мой ответ не слишком понравилась попу и его сыну. Они переглянулись между собой, и попович от шахмат перешел к книге.
– Прочитал? – посмотрел на космографию, в его темных с влажностью глазах снова заиграла насмешка.
– Да нет.
– Ленился? Или не понравилась книга?
– Тоже мимо. Дядя Себастьян передал, чтобы вы, когда захотите, давали мне такие книги, которые я смогу прочитать.
Мои слова сразу ошарашили отца и сына. Они многозначительно переглянулись, скрестили взгляды на мне и одновременно потянулись к сигаретам.
– Так-так, значит, ты к дяде Себастьяну ходил? – начинает допытываться попович. – К начальству, значит…
– Он для меня не начальство, а просто дядя Себастьян.
– И что ты ему сказал? – зашевелились подозрение и брезгливость в уголках поповых уст. – Может, жаловался?
Здесь меня начинает разбирать злость: ишь, что им в голову пришло! И я с достоинством отвечаю:
– Я никогда ни на кого не жаловался. Даже когда меня ни за что, ни про что били, – я же мальчишка!
– Вот как?! – удивился поп, и в его мглистых глазах появилось какое-то подобие улыбки.
– И все же, что тебя погнало к председателю комбеда?
– Я только хотел попросить, чтобы он помог мне разобраться в книге. Очень трудная…
– Ничего, парень ничего, – успокоил меня поп и веселее сказал: – Я сейчас подыщу тебе очень интересную книгу, в ней все поймешь.
– Не было печали… – ни к кому не обращаясь, сказал попович и слегка ударил кулаком по столу. Отец строго посмотрел на сына, подошел к другому шкафу, отпер его и начал там рыться. Он, правда, еще не найдя книги, один раз обернулся ко мне и сказал:
– А ты, видно, парень, не промах.
– Это когда как, – ответил я так, как оно у меня получалось, а поп улыбнулся.
Вскоре я выскочил из прокуренных поповских покоев с «Тарасом Бульбой» в руках. Это, наверное, о ком-то из наших, потому что дядю Николая по-уличному тоже называли Бульбой.
Приведя лошадь в лес, я думал еще собрать грибов, но, припав к книге, забыл и о грибах, и о лошади, и о лесе. Я и оглянуться не успел, как роса, а дальше и вечер упали на дубравы. Душа моя смеялась и летела на Запорожье к славному казачеству.
Вечером, помня слова дяди Себастьяна, я снова пошел в комбед. Теперь здесь было много людей, некоторые пришли прямо с работы. Я тихонько зашился в угол, ожидая, когда дядя Себастьян закончит разговор с людьми. Мне очень хотелось похвастаться ему книгой. И вот, когда последний комнезамовец встал на порог, я из сеней вышел навстречу дяде Себастьяну.
– Привет, парень! – весело и так же без насмешки здоровается со мной председатель комбеда, еще и руку подает. Разве только от одного этого не проникнешься большим уважением к человеку и не подумаешь о себе, что и ты чего-то стоишь? – Уже, вижу, достал новую книгу? – в ободочках, что вокруг губ, шевельнулась улыбка.
– Достал.
– И что оно и к чему оно? – берет председатель комбеда книгу в руки.
– «Тарас Бульба»! – говорю серьезно.
– Тарас Бульба? Кто он?
– Казак… – удивляюсь я: неужели дядя Себастьян не читал этой книги?
– А он, Тарас Бульба, за нас или против нас был?
– За нас. Разве вы этого не знаете?
– Знаю! – разворачивает книгу дядя Себастьян. – Но хочу, чтобы и ты в такое время знал, кто за кого стоит: за нас или против нас. Понял?
– Понял.
– Тогда повернись-ка, сынок, садись за стол, и почитаем умную книгу вдвоем.
– О! – вырывается то самое «о», которое у меня то радуется, то сокрушается, то не верит, то отнекивается, то удивляется.
– Не «о», а садись, когда старшие говорят.
Я сажусь за толстоногий графский стол, а председатель комбеда из ящика достает красную материю, расстилает ее, и в комнезаме и у меня на душе сразу становится торжественно. Дядя Себастьян садится рядом со мной, кладет руку мне на плечо, и я невольно прижимаюсь к нему.
– Михаил, ты мне сегодня принес грибы? – неожиданно спросил председатель комбеда.
Я не знаю, что сказать, и молчу.
– Ты? – поднимает на меня глубокие продолговатые глаза, в которых сейчас стынет грусть.
Я чего-то начинаю думать, что не так, как надо, сделал, и виновато говорю:
– Я, дядя Себастьян.
– И зачем?
– Зачем? – дрогнул мой голос. – Потому что я вас, дядя Себастьян, люблю.
– Вот как? – грустно и как-то растерянно улыбается человек. – Ну, спасибо, Михаил, и за любовь, и за грибы… Я тебя тоже люблю, дитя. Но больше ничего не приноси мне. Это впервые за свое председательство принимаю подарок. Возьми и ты от меня, – вынимает из кармана длинную в обвертке с бахромой конфету, на которую я только мог смотреть в ярмарочные дни.
– Спасибо, дядя Себастьян, – беру такую роскошь в руки. – Может, пополам?
– Соси один, – засмеялся мужчина. – Ты спать еще не хочешь?
– Нет.
– Тогда читай. А устанешь, я начну.
– Э, нет, – не согласен я. – Может, вы начнете, уж я свой голос знаю.
– Из нас, Михаил, еще никто не знает своего голоса, – многозначительно говорит дядя Себастьян. И хоть я маленький, но в его словах чувствую что-то необычное, волнующее.
– О чем вы, дядя?
– О том подумалось, дитя, кем завтра или послезавтра мы можем стать. Не всегда же будет такая повседневность, которую насеяла война. Сегодня ты дитя убогих, не имеешь даже в чем в школу ходить, а погодя, смотри, сможешь в науку пойти и даже учителем стать, потому что такое время наступило.
Веря и не веря, я запоминаю те слова о «таком времени», которое одни проклинают, а другие живут им. А сам думаю: «Неужели я когда-нибудь смогу до учителя подняться?»
– Дядя Себастьян, вы не того… не подсмеиваетесь?
– Ты о чем? – председатель комбеда собирает вокруг глаз хорошие морщины.
– О том, что даже я учителем смогу когда-нибудь стать?
– Я не шучу, Михаил… Вот когда-то, когда выучишься, вспомнишь мои слова, вспомнишь и меня, уже старого. И тогда в хату мою заглянешь и меня чему-то научишь. Не забудешь?
– Разве такое может забыться? – вздыхаю, опять же веря и не веря в то, что, может, и сбудется в «такое время». А растревоженные мысли на своих свежих крыльях несут и несут меня, малого, к тем годам, когда я уже учителем встаю на порог постарелого дяди Себастьяна, когда принесу ему не грибы, а свои почет и благодарность…
Дядя Себастьян, мой первый добрый пророк, моя радость и грусть! Вас уже давно нет на свете, но до сих пор мне светят ваши глубокие глаза, и до сих пор ваша сердечность ходит с людьми, которые знали вас. И пусть вам памятником будет человеческая благодарность и мое слово…
