Текст книги "Генму (СИ)"

Автор книги: Михаэль Драу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Найт почему-то представил, как лезет целоваться к Лилии, содрогнулся от ужаса и покраснел до корней волос.

– Вот я так и знала, что до ванной будете полдня добираться! – высунулась в коридор Мона. – Дорогой, не мучай ребёнка, скорее мойте руки и за стол! Суп стынет. А об искусстве поговорите за послеобеденным чаем.

В ванной всё оказалось столь же непривычно, как и в холле. Казалось бы, ничего необычного по отдельности – кафель, душевая кабинка, раковина, полотенца на изящных крючках. Но всё вместе напоминало те же картинки из Сети, изображающие быт давно минувших довоенных времён.

Тщательно намыливая руки, Найт проговорил негромко:

– Господин Миккейн, вы не обидитесь, если я кое-что скажу?

– Как я могу решить, обижусь или нет, если даже не догадываюсь, о чём ты хочешь спросить?

– Ну… Я просто хотел сказать… Ваша жена такая странная… Она много говорит и указывает вам. И она как-то странно одета.

– Ох, Найт! Если б ты знал, сколько времени я потратил на то, чтобы сделать её такой «странной»! Одно только переучивание с обращения ко мне «мой господин» на «дорогой» отняло не меньше года. А когда я заставлял её одеваться по-человечески, а не по-павлиньи, она рыдала и пыталась выяснить, чем меня прогневила. Когда я стал принимать участие в воспитании собственного сына, она решила, что я собрался сдать её обратно в Оазис по причине «профнепригодности». И никакому обучению сверх того, что получила в Оазисе, Мона категорически не поддаётся. Любая попытка предложить ей выразить собственное мнение по поводу происходящего в стране или событий прошлого обречена на провал. В лучшем случае она отмахивается, мол, «это ваши мужские дела», а в худшем пугается и убегает.

– Но ведь это и правда противозаконно, – проговорил Найт, наморщив лоб, – биологических женщин запрещено обучать чему бы то ни было.

– Ну не программированию же я её обучаю, в самом деле, и не генной инженерии, – засмеялся господин Миккейн. Потом он посерьёзнел и добавил:

– Я просто хочу, чтобы она думала. Чтобы стала чуть умнее. Но единственное, чему она охотно обучилась из общечеловеческого исторического опыта, это ведение домашнего хозяйства.

– Она и так очень умная! – с жаром воскликнул Найт. – Мона очень складно говорит. И ещё она понимает, что у вас могут возникнуть большие неприятности, если вдруг она научится выражать собственное мнение по поводу истории или политики.

– Хм, что ж, может, ты и прав, Найт, – господин Миккейн повернулся к ученику и широко улыбнулся. – В таком случае давай не требовать от Моны невозможного, а просто насладимся её кулинарными талантами.

Столовая представляла собой небольшое, очень уютное помещение, интерьер которого был выполнен в том же старинном стиле. Если бы не голографический огонёк над каждой пластиковой свечкой и не флайеры, проносящиеся за окном время от времени, Найт решил бы, что провалился во временную дыру, оказавшись в конце доядерной эпохи.

Он сидел напротив учителя за круглым столом, накрытым белоснежной скатертью, вертя головой по сторонам и разглядывая диковинную обстановку. Но вот Мона принесла какую-то странную керамическую ёмкость, похожую на овальный контейнер, и поставила её в центре стола. Приподняла крышку. На волю вырвался умопомрачительно ароматный пар. Пока женщина при помощи половника деловито и ловко наполняла глубокие тарелки мужа и его гостя, Найт безрезультатно силился усмирить голодный желудок, который точно взбесился от запаха горячей пищи, и которому, конечно же, никакие доводы разума не были указом.

Тем временем Мона наполнила тарелку себе и невозмутимо уселась за стол.

В довершении всего господин Миккейн сказал:

– Благодарю, дорогая.

Всё это так изумило Найта, что он даже отвлёкся от вдыхания волшебного аромата. Заметив его смущение, историк мягко усмехнулся:

– Да, да, Найт. «Самка» ест за одним столом вместе с хозяином. В этом доме такие правила. Хотя они, вообще-то, были актуальны несколько веков назад практически повсеместно. По моему скромному мнению, это более правильно, чем считать любовь и уважение к собственной жене извращением вроде зоофилии. Ну, кушай же, остывает.

Он взял ложку и приступил к еде. Найт помедлил, но вскоре последовал его примеру.

Суп был просто волшебным. Не какая-то там полужидкая масса из синтезированного белка с красителями, вкусовыми и витаминными добавками или бульон с кусочками искусственного мяса, как в Академии. Нечто подобное Найту доводилось пробовать только дома. Хозяин города мог позволить себе кормить гарем и отпрысков натуральными продуктами. Правда, приготовление сложных блюд из таких дорогих ингредиентов, как натуральные овощи и мясо, не доверяли даже самой смышлёной самочке. У отца было в обслуге несколько поваров высочайшего класса. Жёны могли лишь смешивать питательные коктейли и красиво оформлять стаканы. Некоторые наиболее одарённые умели делать сложные сэндвичи и салаты. Уплетая суп за обе щёки и только иногда вспоминая о вежливой сдержанности, Найт украдкой поглядывал на Мону. С виду совсем серенькая, но наверняка стоит целое состояние, если это действительно она приготовила такую изумительную вкуснятину.

Едва заметив, что тарелка Найта опустела, Мона потянулась к половнику и крышке супницы:

– Как проголодался, бедняжка! Добавки? В вашей столовой такого наверняка не подают.

Найту стало стыдно за своё обжорство, и он помотал головой:

– Нет-нет, я сыт.

– Я всё же надеюсь, что для второго осталось немного места, – лукаво улыбнулся господин Миккейн, безошибочно определив, что до сытости мальчику ещё далеко.

Мона принесла чистые тарелки, теперь плоские, и на подносе три прямоугольных керамических блюда.

Из первого женщина зачерпнула свежего овощного салата, аккуратно раскладывая его сначала на тарелках мужчин, а затем на своей. Из второго специальной длинной ложкой ловко поддела истекающие золотистым соком кусочки мяса, которыми полукругом обложила ровненькие горки салата, после чего сдобрила салат подливкой. С третьего блюда Мона подцепила щипчиками прямоугольные коричневые ломтики какого-то странного пористого вещества и уложила их на маленькие блюдечки справа от тарелок.

Найт завороженно любовался движениями Моны, удивительно лёгкими, ловкими и грациозными. Она действовала, казалось, безупречнее робота-сборщика на автоматизированном машиностроительном заводе. Какая изумительная дрессура! Такие самочки наверняка доступны в Оазисах только по предварительному заказу.

– Приятного аппетита, – сказал господин Миккейн, беря нож и вилку. – Правда, натуральное мясо мы покупаем только по праздникам. Но клонированная биомасса в руках Моны превращается в нечто совершенно особенное.

– Мгу! – искренне подтвердил Найт с набитым ртом.

Мона смущённо улыбнулась.

– Вообще, несколько веков назад, – начал господин Миккейн, съев часть салата и небольшой кусочек мяса, – пищевые традиции предков эурийцев и имперцев разнились. В Эуро, то есть тогда ещё Европе, мясо было принято есть с салатом или овощами, а также рисом, а то и кислой капустой. В стране, на большей части территории которой позднее возникла Империя, мясо ели в основном вместе с картофелем, гречневой разваренной крупой или даже с отдельным блюдом из яиц, воды и перемолотых в муку злаков… эммм… как же оно называлось…

– Макароны, – негромко подсказала Мона.

– Точно! – обрадовался господин Миккейн. – Впрочем, на юге Эуро до сих пор сохранилась традиция приготовления похожего блюда с мясным фаршем и соусом из томатов. Спагетти. Мона умеет их готовить.

Женщина зарделась, точно услышала самую лестную похвалу.

– Мне почему-то больше нравится традиция сочетать мясо с овощами, – продолжал историк, работая ножом. – Хм… Наверное, потому что во мне больше эурийской крови. Но вот что я хм… позаимствовал у предков русийцев и шамбалийцев – это хлеб.

Он взял с блюда кусочек того самого странного пористого вещества. Разломил пополам и откусил небольшой кусочек, словно в задумчивости. Жестом предложил Найту угоститься. Мальчик послушно взял один кусочек и себе. Откусил, замер и принялся медленно, вдумчиво жевать, прислушиваясь к своим ощущениям. На вкус это было нечто непривычное. Чуть солоноватое, почти нейтральное по вкусу, с каким-то нематериальным внутренним теплом.

– Это… удивительно, – прошептал мальчик.

Историк просиял.

– Когда-то это был самый простой и самый необходимый продукт в культуре наших предков. Доподлинно неизвестно, но есть мнение, что исчезнувшие монголоидная и негроидная расы не придавали хлебу такого значения. Наши же предки и предки русийцев употребляли хлеб практически с любой пищей, особенно этим славились русские. К хлебу у них было практически сакральное отношение. «Плох обед, коли хлеба нет», «Каша – матушка наша, а хлебец ржаной – отец наш родной», «Без хлеба куска везде тоска», «Не трудиться – хлеба не добиться», наконец, «Хлеб всему голова» и многое другое – такие бытовали в их обществе поговорки. Хлебом называли не просто блюдо, а любую пищу, саму жизнь. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», – говорили они, обращая взоры к небесам.

– И… и что, хлеб с неба падал? – рискнул задать вопрос Найт.

– Нет, что ты! – засмеялся господин Миккейн. – Это они так молились.

Найт нахмурился. Он решительно ничего не понимал. Молиться – это значит готовиться к смерти, глядя в глаза своему будущему убийце. Те так и приказывают обычно: «А теперь молись». При чём тут русийцы, их предки, хлеб и небеса?

– Дорогой, ты совсем запутал мальчика, – Мона прикоснулась к ладони хозяина. – Дай ему доесть спокойно. А потом всё подробно объяснишь ему в гостиной, за чаем.

Господин Миккейн улыбнулся ей в ответ и последовал совету.

Глава 11

Через полчаса мужчина и мальчик сидели в удобных креслах в большом помещении, стены которого были оклеены узорчатой бумагой или тканью – Найт никак не мог разобрать. Высокие окна были задрапированы тяжёлыми портьерами, никаких жалюзи или матовых стеклопластиковых панелей. Оба кресла располагались перед самым настоящим камином, между ними красовался маленький столик из натурального дерева. Хотя не исключено, что и из удивительно качественной имитации этого природного материала. У стен стояли высокие стеллажи со старинными книгами. Просто невероятное количество – не меньше пяти десятков! На стенах висели такие же картины, как и в коридоре, ведущем в ванную.

Господин Миккейн дал Найту время вдоволь поразглядывать диковины. Потом Мона принесла ароматный чай в маленьких чашечках, блюдце с пастилой и крекерами, а сама уселась в уголке на диванчике и принялась вязать что-то, судя по уже вполне угадывающейся форме – свитер. Найт уставился на неё. Он никогда не мог предположить, что вязать можно руками, а не задавать программу для автомата. Мона почувствовала взгляд, подняла глаза и улыбнулась. Найт поспешно отвернулся. Смотреть на чужую самку невежливо и вообще предосудительно!

Господин Миккейн вдруг нарушил тишину:

– Я заметил, ты очень хорошо воспитан, Найт. Редкое качество для мальчика, обучающегося на Боевом отделении. Признаться, я был удивлён твоими манерами. Кто научил тебя этикету?

Найт напрягся и с усилием проговорил после паузы:

– Один… добрый человек.

– А разве он не рассказал тебе про искусство прошлого? Ты смотришь на картины так, будто видишь их впервые.

– Это так, – кивнул Найт. – Мой… опекун не посчитал нужным обучить меня азам истории.

– Странно, – покачал головой историк, отхлёбывая из чашечки. – Впрочем, этот пробел твоего образования могу восполнить и я. Конечно, если хочешь.

– О, господин учитель, конечно же, хочу! – воскликнул Найт.

– Что ж, выбирай, о чём ты хочешь узнать в первую очередь? – господин Миккейн жестом указал на картины и фотографии на стенах.

Найт растерялся, протягивая руку то к одной картине, то к другой, приоткрывая рот, но тут же поворачивался в другую сторону. Ему очень хотелось узнать сразу всё обо всех этих артефактах прошлого.

– Ты не последний раз у меня в гостях, Найт, – заверил господин Миккейн, – так что постепенно ты узнаешь что-то о каждом из этих произведений искусства.

– Ну тогда… Ммм… Вот эта.

– Хм, – господин Миккейн поставил чашку на столик и скрестил на груди руки. – Интересный выбор. Впрочем, не удивительный для будущего киборга. Итак, художник начала-середины XX века доядерной эпохи Отто Дикс и его масштабное полотно, полиптих под общим названием «Война». Подобно средневековым многостворчатым алтарям, он написан на дереве. С одной стороны, изображённое на картине очень реалистично, а с другой – очень символично, что роднит Дикса со знаменитым художником-мистиком ещё более отдалённого прошлого – Иеронимусом Босхом. В центральной части «Войны» изображено как будто царство смерти. Справа марширующие солдаты кажутся призраками, мы можем догадаться, что художник хотел сказать: «Они обречены на гибель». Над ними уже реет призрак смерти. Может быть, он изображён в виде вот этого трупа, повисшего на колючей проволоке. Смотри, он как будто летит над полем, усеянным мёртвыми телами. В нижней части вповалку лежат всё те же мертвецы. Как итог, как черта, которую подводит война под человеческой жизнью. Всё это художник видел и переживал лично. Он участвовал в войне, и она навсегда изменила его.

– Страшно… – прошептал Найт после паузы. – Неужели он пережил Пыльную Войну?

– Нет, что ты! Отто Дикс жил за три столетия до её начала. Это полотно было написано в промежутке между Первой и Второй мировыми войнами. Человечество считало, что ничего страшнее уже не произойдёт. Развязав Пыльную Войну, оно поняло, что ошибалось. Сейчас вряд ли случится что-то столь же масштабное и разрушительное. Человечество напугано до чёртиков. Рискну предположить, что оно наконец-то чему-то научилось.

Найт медленно кивнул. Потом выбрал совсем мирную, хоть и простенькую, картину.

– Леонардо да Винчи, – нараспев произнёс историк, и звуки диковинного древнего имени показались Найту настоящей музыкой. – Его знаменитая «Мона Лиза» или «Джоконда». Пожалуй, одна из самых загадочных картин прошлого. Вокруг неё родилось множество легенд. Например, существовало мнение, что на картине изображён юный ученик (многие говорили – «любовник») Леонардо, или что это своеобразный автопортрет художника, или что у дамы были очень плохие зубы, потому-то она и улыбается так сдержанно. А ещё взгляд Моны Лизы всегда направлен на зрителя, с какой бы стороны он не подошёл к картине. И это более чем за половину тысячелетия до изобретения голограмм!

Найт встал, подошёл к картине и некоторое время так и эдак крутился рядом с ней, приседал, подпрыгивал. Потом повернулся и воскликнул, широко улыбаясь:

– Правда! Она смотрит на меня, как голограмма, что бы я ни делал… А вот это нарисовал тоже Леонардо?

– Нет, это уже другой гений его эпохи, Микеланджело. Это фотоснимок фрески на потолке Сикстинской капеллы – «Сотворение Адама». Вместе с этой самой капеллой шедевр, к сожалению, утрачен во время Пыльной Войны. Наверняка это было величественное зрелище. Только представь себе: ты поднимаешь голову и видишь зарождение разума на Земле. Создание Богом первого Человека. А этот жест – лёгкое касание рук персонажей картины – показывает вечную незримую связь Человека с Богом.

– А кто такой Бог? – простодушно спросил Найт. – Какой-то биолог? Генный инженер?

– В какой-то степени да, – усмехнулся господин Миккейн. – Пожалуй, это величайший инженер всех времён и народов. Я расскажу тебе о нём как-нибудь в другой раз, если захочешь. Это разговор не на одну встречу.

Найт послушно кивнул и медленно прошёлся вдоль стены, разглядывая картины. Из сотен глаз на него с интересом смотрело само Время, молчаливое и не понятое никем, только медиумами, подобными господину Миккейну.

– А вот это нарисовал тоже Леонардо? – спросил Найт, осторожно прикасаясь к совсем небольшой застеклённой фотографии, на которой был запечатлён мужчина с четырьмя руками и ногами.

– Да, это репродукция его рисунка. «Витрувианский человек». Тот самый, с которым я тебя сравнил на первой лекции.

– Значит, это – образец Человека? – полушёпотом спросил Найт, разглядывая рисунок. Мужчина с суровым лицом как будто бы имел по две пары конечностей, одна из которых была прозрачной. Если представить, что изображены две позиции одного и того же тела, то с разведёнными в стороны руками Человек вписывался в квадрат, а с ногами, расставленными на ширину плеч, – в круг.

– Скорее, это образец классических пропорций. В соответствии с сопроводительными записями Леонардо, этот рисунок был создан для определения пропорций человеческого тела, как оно описано в трактатах античного архитектора Витрувия. Этот рисунок многими рассматривался как символ внутренней симметрии человеческого тела и Вселенной в целом. Он является одновременно научным трудом и произведением искусства.

Господин Миккейн встал и приблизился к Найту.

– В прошлом искусство зачастую было частью науки. Сейчас оно стало разделом истории. Старое, доядерное искусство. У нас нет своего искусства, только медиа. Реклама, беспредметные видеоролики, голографические миксы, развлекательные и новостные видеоблоги в Сети, диджейские сеты, клубные танцы. Вряд ли последующие поколения будут так же тщательно разбирать их, как мы разбираем сейчас эти старинные картины. И в условиях Сети, в которой скорее запомнят название ролика, чем его автора, вряд ли сохранятся имена мастеров. Да и кого можно считать истинным художником, если всю работу делают программы? Каждый может творить. Искусство обесценилось, стало массовым развлечением. Безымянным, без всплесков гениальности. Только со счётчиком просмотров.

– Значит, – произнёс Найт, – от нашего мира ничего не останется?

– Что-то всегда остаётся, – мягко улыбнулся господин Миккейн. – Давай не будем о грустном. Как тебе эта картина? Забавно ведь, как часто в прошлом изображали женщин…

Они разговаривали ещё очень долго, пока Найт не задремал, свернувшись калачиком в кресле. Сытная еда, тепло и доброжелательная атмосфера разморили его.

Но вдруг посреди какого-то светлого и приятного сна точно выросли мотки колючей проволоки. Ощущение холодной шершавой лавки, упиравшейся в рёбра, чужие жёсткие пальцы, вцепившиеся в волосы и терзающие его тело. Вдруг всё исчезло – и Найт увидел, как Дэл раскидывает в стороны его обидчиков. Только, как это часто бывает во сне, он отличался от себя реального необыкновенной красотой и силой, он даже казался старше. И вот он повернулся к спасённому мальчишке и улыбнулся, как Мона Лиза.

Найт открыл глаза, сладко потянувшись, и обнаружил себя лежащим на диване, на котором совсем недавно Мона вязала свитер.

Сейчас в гостиной никого не было. Только молчаливо наблюдали за ним картины.

Найту стало стыдно, что он так злоупотребляет гостеприимством учителя. Быстро поднявшись и пригладив волосы, Найт как можно тише и незаметнее покинул комнату.

Но на пороге квартиры его окликнула Мона:

– Вы уже уходите, молодой господин? Может быть, позавтракаете?

– Нет, спасибо, – Найт был несколько удивлён тем, как изменилась манера общения Моны. Теперь она ничем не отличалась от обитательниц гарема его отца. Разве что внешним видом – всё таким же сереньким.

– Господин Миккейн уже уехал?

– Да, переложил вас на диван и приказал вас не будить.

– Вот чёрт! Я наверняка проспал всё на свете! – Найт кинулся в холл и стал торопливо одеваться.

– Простите меня, молодой господин! Но мне хозяин приказал вас не будить! – сокрушённо заголосила женщина.

Найт повернулся к ней и сказал успокаивающим тоном:

– Всё в порядке, Мона, я не сержусь.

– О… Благодарю вас, молодой господин!

– Мона… – произнёс Найт негромко, – что с тобой? Вчера ты вела себя совсем иначе.

– Мой хозяин требует, чтобы я так себя вела. Я стараюсь угодить ему, не то он сдаст меня обратно в Оазис…

Найт помолчал, потом уверенно заявил:

– Господин Миккейн не сдаст. Когда он вернётся, передай ему, пожалуйста, мою благодарность за гостеприимство. И тебе тоже большое спасибо за угощение.

Он улыбнулся, но на лице Моны отразилась растерянность, почти испуг.

Найт вышел из квартиры и поспешил к ближайшему транспортному терминалу.

Однако вечером мальчик вернулся вместе с учителем к нему домой. Господин Миккейн остановил его в коридоре после лекции и напомнил, что уговор был не на один вечер.

До самых летних экзаменов Найт фактически жил у своего учителя, почти не видясь с однокурсниками. Он только краем уха слышал, что Ка похлопотал, поднял нужные связи, и Бофи перевели в другой блок, а Грайда вроде бы близнецы отделали так, что он надолго забыл о приставаниях к другим мальчишкам.

Постепенно воспоминания о происшествии в раздевалке стёрлись из памяти Найта. Он блестяще сдал экзамены и перешёл на четвёртый курс.

Лишь одно осталось в голове Найта – смуглый, яркий Делейт Лебэн, спасающий его от Грайда. Образ этого колючего буки никак не хотел покидать воспоминаний альбиноса. Постепенно воображение добавляло Делейту новые черты, превращая его из агрессивного задиры в смелого, благородного, сильного героя.

И вот, на четырнадцатом году жизни Найт осознал, что впервые влюбился.