Текст книги "Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)"

Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра

Глава XIII

Заря едва занялась, когда проснувшіеся уже пастухи пришли будить Донъ-Кихота, спрашивая его: остается-ли онъ при прежнемъ намѣреніи отправиться на похороны Хризостома? и въ случаѣ его согласія предлагали отправиться вмѣстѣ. Рыцарь съ радостью согласился на это и приказалъ Санчо осѣдлать Россинанта и быть готовымъ съ своимъ осломъ. Санчо поспѣшилъ исполнить приказаніе своего господина, и спустя нѣсколько времени, вся компанія двинулась въ путь. Проѣхавъ съ четверть мили, путешественники наши встрѣтили на перекресткѣ одной дороги шесть пастуховъ, одѣтыхъ въ черныя кожи, съ палками въ рукахъ, и съ головами, покрытыми лавровыми и кипарисными вѣнками; за ними ѣхали верхомъ два прекрасно одѣтые господина, въ сопровожденіи трехъ служителей. Путешественники вѣжливо раскланялись между собою, и такъ какъ имъ предстояло ѣхать по одной дорогѣ, поэтому они и отправились вмѣстѣ. Немного спустя одинъ изъ верховыхъ сказалъ своему спутнику: «синьоръ Вивальдо! кажется, мы не пожалѣемъ, что насъ нѣсколько задержитъ эта церемонія; она должна быть очень интересна, судя по тому, что мы слышали о покойникѣ и его жестокой красавицѣ.»

– Я, съ своей стороны, отвѣчалъ Вивальдо, готовъ жертвовать не однимъ, а четырьмя днями, лишь-бы только увидѣть похороны Хризостома.

Донъ-Кихотъ спросилъ у путешественниковъ: что знаютъ они о Хризостомѣ и Марселлѣ? Тѣ отвѣчали, что встрѣтивъ печальное шествіе пастуховъ, они спросили о причинѣ его, и тутъ имъ передали трогательную исторію столько-же прекрасной, сколько безстрастной Марселлы, злополучную любовь ея безчисленныхъ поклонниковъ и смерть Хризостома, на похороны котораго они спѣшили теперь. Словомъ, Донъ-Кихоту повторено было все то, что говорилъ ему Педро. Разговоръ коснулся вскорѣ другихъ предметовъ, и Вивальдо спросилъ, между прочимъ рыцаря, что заставляетъ его путешествовать, вооруженнымъ съ ногъ до головы, въ мирное время и въ совершенно спокойной странѣ?

– Мое званіе и данный мною обѣтъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Праздность и изнѣженность – удѣлъ придворныхъ, но оружіе, тревоги, битвы, труды и усталость принадлежатъ по праву лицамъ, называемымъ странствующими рыцарями, въ которымъ имѣю счастіе принадлежать и я, какъ младшій и наименѣе достойный членъ.

Услышавъ это, путешественники сочли Донъ-Кихота полуумнымъ, и желая окончательно увѣриться въ своемъ предположеніи и ближе ознакомиться съ этимъ новымъ родомъ помѣшательства, Вивальдо спросилъ нашего героя, что понимаетъ онъ подъ словомъ странствующій рыцарь?

– Господа! отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, вы вѣроятно знакомы съ англійскими лѣтописями, повѣствующими такъ часто о подвигахъ того Артура, котораго мы Кастильцы зовемъ Артусомъ и о которомъ старинное, распространенное во всей Англіи преданіе гласитъ, что онъ не умеръ, но обращенъ волшебниками въ ворона, – вотъ почему ни одинъ англичанинъ не убиваетъ этой птицы, – и что придетъ денъ, когда возставшій Артуръ возьметъ назадъ свой скипетръ и свою корону. Во времена этого-то славнаго короля основанъ былъ орденъ рыцарей круглаго стола, и это же время было временемъ любви Ланцелота и королевы Женіевры, избравшей своей наперсницей знаменитую дуэнью Кинтаньону, – любовный эпизодъ, воспѣваемый въ извѣстномъ народномъ романсѣ нашемъ, начинающемся этими словами:

Какой изъ рыцарей былъ принятъ

Красавицами, такъ какъ Ланцелотъ…

съ тѣхъ поръ рыцарство болѣе и болѣе возвышалось, распространяясь по всѣмъ концамъ земли; и подъ сѣнію его сдѣлались безсмертными Амадисъ Гальскій съ своими потомками до пятаго поколѣнія; мужественный Феликсъ Марсъ Гирканскій, знаменитый Тирантъ Бѣлый и наконецъ непобѣдимый Донъ-Беліанисъ Греческій, который прославился почти уже въ наши дни. Вотъ, господа, лица, которыхъ я называю странствующими рыцарями; вотъ орденъ, къ которому, хотя грѣшный, принадлежу я я, стремясь по мѣрѣ силъ моихъ исполнять высокія обязанности, завѣщанныя намъ великими рыцарями минувшихъ вѣковъ. Теперь, надѣюсь, вы поняли, что побуждаетъ меня странствовать по этимъ дорогамъ, ища приключеній, съ твердой рѣшимостью не уклоняться отъ величайшей опасности, если только дѣло коснется опасенія невинныхъ или защиты гонимыхъ.

Этого достаточно было, чтобы окончательно убѣдить нашихъ путешественниковъ въ разстройствѣ умственныхъ способностей Донъ-Кихота, и показать имъ, на чемъ именно рехнулся онъ. Родъ его помѣшательства удивилъ ихъ столько-же, какъ и всѣхъ, кому доводилось знакомиться съ нимъ. Весельчакъ Вивальдо, желая посмѣяться, доставилъ Донъ-Кихоту случай продолжать начатый имъ разговоръ: «благородный странствующій рыцарь», сказалъ онъ ему, «если-бы вы вступили въ самый строгій монашескій орденъ, то и тамъ, мнѣ кажется, вамъ предстояла-бы менѣе суровая жизнь».

– Менѣе суровая, но и менѣе полезная, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, потому что, говоря правду, солдатъ, исполняющій приказаніе начальника, дѣлаетъ столько же, какъ и тотъ, кто приказываетъ ему. Въ мирѣ и тишинѣ призываютъ монахи благословеніе Господне на землю, но мы, рыцари и воины, странствуя подъ жгучими лучами лѣтняго солнца и студенымъ небомъ зимы, беззащитные отъ одного и другаго, стремимся мужествомъ рукъ и остріемъ нашихъ мечей выполнить на дѣлѣ то, о чемъ духовные упоминаютъ лишь въ своихъ молитвахъ. Мы за землѣ орудія Божіей власти, мы исполнители его верховныхъ видѣній. И такъ какъ ратные подвиги покупаются цѣною тягостныхъ трудовъ, лишеній, пота и крови, поэтому подвиги воиновъ тяжелѣе подвиговъ иноковъ, возносящихъ, изъ мирныхъ келій своихъ, теплыя молитвы въ небу, да явитъ оно свою милость всѣмъ, нуждающимся въ ней. Я не говорю, что званіе странствующаго рыцаря такъ-же свято, какъ званіе монаха, но утверждаю, указывая на труды неразлучные съ нашимъ званіемъ, что жизнь рыцаря тяжелѣе, болѣе подвержена опасностямъ и лишеніямъ: голоду, холоду и инымъ земнымъ бѣдствіямъ. Рыцари временъ минувшихъ, – никто въ этомъ не сомнѣвается, – много испытали бѣдствій, въ теченіи своей славной жизни; и если нѣкоторые изъ нихъ мужествомъ своимъ добыли себѣ императорскіе вѣнцы, то вѣнцы эти достались имъ не даромъ, да и то безъ помощи покровительствовавшихъ имъ волшебниковъ, кто знаетъ, не разсѣялись-ли бы дымомъ всѣ ихъ надежды?

– Я тоже думаю, отвѣчалъ путешественникъ, но меня всегда удивляло то, что въ минуту величайшей опасности, странствующіе рыцаря, не обращаясь, какъ христіане къ Богу, поручая ему свою душу, обращаются только къ своимъ дамамъ, какъ къ единому ихъ божеству. Согласитесь, это отзывается немного язычествомъ.

– Милостивый государь! сказалъ Донъ-Кихотъ, поступать иначе рыцарю невозможно. Временемъ освященный обычай требуетъ, чтобы рыцарь, пускающійся въ глазахъ своей дамы, въ какое-нибудь опасное приключеніе, предварительно кинулъ на нее влюбленный взоръ, испрашивая ея благословенія, но и тогда даже, когда никто не можетъ видѣть и слышать его, онъ все-таки долженъ прошептать нѣсколько словъ, поручая себя своей дамѣ. Слова мои я могъ-бы подтвердить многочисленными примѣрами изъ рыцарскихъ исторій. Это не доказываетъ однако нисколько богоотступничества рыцарей; повѣрьте, они всегда находятъ время исполнять свои небесныя и земныя обязанности.

– И все-таки у меня остается еще одно сомнѣніе, отвѣтилъ Вивальдо. Не разъ читалъ я, что два странствующіе рыцаря, заспоривъ между собою, недолго думая, поворачивали своихъ коней, съ цѣлію выиграть необходимое для битвы пространство, и стремительно кидались одинъ на другого, успѣвая однако, во время этого нападенія, воззвать въ своимъ дамамъ. Подобныя битвы оканчиваются, какъ извѣстно, въ большей части случаевъ, тѣмъ, что одинъ изъ бойцовъ, проколотый копьемъ, падаетъ на землю, да и другой, только удерживаясь за гриву своего коня, спасается отъ подобной же участи. Скажите же на милость, когда эти рыцари находятъ время вспоминать о Богѣ въ такой жаркой и непродолжительной схваткѣ? И не лучше-ли было-бы имъ, какъ подобаетъ всякому христіанину, посвятить, въ этомъ случаѣ, Богу минуты, посвящаемыя ими своимъ дамамъ; тѣмъ болѣе, что не всѣ странствующіе рыцари имѣютъ дамъ, покровительству которыхъ они могли бы поручать себя; такъ какъ встрѣчаются рыцари, ни въ кого не влюбленные.

– Это не можетъ быть, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, странствующій рыцарь безъ дамы – нѣчто совершенно немыслимое. Рыцарю такъ же свойственно быть влюбленнымъ, какъ небесамъ покрываться звѣздами. Укажите мнѣ на какую нибудь рыцарскую исторію, въ которой встрѣчается не влюбленный странствующій рыцарь, а если и случился такой, то это незаконный сынъ рыцарства, о которомъ можно сказать, что онъ вошелъ въ нашу крѣпость не черезъ главныя ворота, но перелѣзъ въ нее, какъ тать, черезъ стѣну.

– И однако Донъ-Галаоръ, братъ мужественнаго Амадиса Гальскаго, если память не измѣняетъ мнѣ, не имѣлъ дамы, покровительству которой могъ поручать себя въ опасныя минуты, что не мѣшаетъ ему слыть за славнаго и мужественнаго рыцаря, замѣтилъ Вивальдо.

– Милостивый государь, сказалъ Донъ-Кихотъ, одна ласточка не дѣлаетъ весны. Къ тому же я знаю, изъ вѣрныхъ источниковъ, что этотъ рыцарь былъ въ тайнѣ влюбленъ, и если онъ любезничалъ со всякой, сколько нибудь нравившейся ему женщиной, то это была природная слабость его, которой онъ не могъ преодолѣть. Тѣмъ не менѣе у него была одна дама, нераздѣльная владычица его сокровеннѣйшихъ помысловъ; и ея покровительству онъ поручалъ себя много и много разъ, но только тайно, потому что это былъ человѣкъ чрезвычайно скрытный.

– Если странствующему рыцарю, какъ вы говорите, вмѣняется въ обязанность быть влюбленнымъ, то вы сами, вѣроятно, не принадлежите къ числу отступниковъ отъ законовъ вашего братства, сказалъ Вивальдо, и если вы не такъ скрыты, какъ Донъ-Галаоръ, то прошу васъ, отъ себя и отъ имени всего общества, сказать вамъ имя, родину и описать красоту вашей даны. Она, конечно, будетъ гордиться, если весь міръ узнаетъ, что она видитъ у ногъ своихъ такого рыцаря, какъ вы.

– Не знаю, отвѣчалъ съ глубокимъ вздохомъ Донъ-Кихотъ, желаетъ ли моя нѣжная непріятельнияца, чтобы весь міръ узналъ, что я безъотвѣтный рабъ ее, тѣмъ не менѣе я готовъ исполнить вашу просьбу, и скажу вамъ, что ее зовутъ Дульцинеей, что родомъ она изъ Ламанчской деревни Тобозо, что она на худой счетъ принцесса, такъ какъ она моя дама, и что она олицетворяетъ собою все, чѣмъ фантазія поэтовъ надѣляетъ ихъ героинь. Волосы ея, это нити золота, брови подобны радугамъ, чело – елисейскимъ полямъ; ея розовыя щеки, коралловыя губы, солнцу подобные глаза, жемчужные зубы, алебастровая шея, бѣломраморная грудь и прочее, въ этомъ родѣ, ставятъ ее внѣ всякихъ сравненій.

– Но намъ хотѣлось бы узнать ея родословную, сказалъ Вивальдо.

– Она не происходитъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, отъ Курціевъ, Каіевъ или Сципіоновъ древняго, ни отъ Колоны или Урсины средневѣковаго Рима, ни отъ Монкадъ и Реквезенъ Каталонскихъ, ни отъ Ребеллъ и Виллановъ Валенсіанскихъ, ни отъ Палафокса, Нуза, Рокаберти, Корелла, Луна, Алагона, Урреа, Фоца и Гурреа Аррагонскихъ, ни отъ Черды, Манрики, Мендозы и Гусмана Кастильскаго, ни отъ Аленкастро, Пальха и Мензеса Португальскаго; она просто изъ рода Тобозо Ламанчскаго, рода новаго, но предназначеннаго, я въ этомъ нисколько не сомнѣваюсь, дать въ грядущихъ вѣкахъ свое имя славнѣйшимъ фамиліямъ. И на это я не потерплю возраженій иначе, какъ подъ условіемъ, начертаннымъ Зербинымъ у подножія трофеевъ Роланда:

Да не дерзнетъ никто рукой къ нимъ прикоснуться,

Когда не хочетъ онъ съ Роландомъ здѣсь столкнуться.

– Хотя мой родъ и происходитъ отъ Кашопиновъ [5]5
  Кашопинами назывались въ Испаніи бѣдняки и бродяги, выселявшіеся въ колоніи.


[Закрыть] Лоредо, сказалъ Вивальдо, я не дерзну однако сравнивать его съ родомъ Тобозо Ламанчскимъ, о которомъ, правду сказать, я ничего не слышалъ.

– Это удивительно, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

Съ большимъ вниманіемъ всѣ слушали этотъ разговоръ, убѣдившій даже самихъ пастуховъ, что рыцарь, какъ будто не въ своемъ умѣ. Одинъ Санчо вѣрилъ какъ оракулу всему, что городилъ Донъ-Кихотъ, зная и уважая его, какъ правдиваго и умнаго человѣка, съ самаго дѣтства. Однако-жъ и у него явилось нѣкоторое сомнѣніе, при описаніи несравненныхъ прелестей Дульцинеи Тобозской, потому что хотя жилъ онъ по сосѣдству съ Тобозо, онъ тѣмъ не менѣе, въ жизнь свою ничего не слышалъ объ этой удивительной принцессѣ. Вскорѣ путешественники наши увидѣли, въ горномъ проходѣ, человѣкъ двадцать пастуховъ, одѣтыхъ въ трауръ и покрытыхъ кипарисными и тисовыми вѣнками. Шестеро изъ нихъ несли носилки, покрытыя зеленью и цвѣтами. Увидя ихъ, одинъ изъ пастуховъ воскликнулъ: «вотъ несутъ тѣло Хризостома; у подножія этой самой скалы онъ завѣщалъ похоронить себя.» Толпа ускорила шаги и примкнула къ похоронной процессіи: въ ту минуту, когда носилки опускали уже на землю, и человѣка четыре принялись острыми заступами копать могилу у подножія скалы. Путешественники наши, поздоровавшись съ людьми, сопровождавшими тѣло Хризостома, принялись разсматривать носилки, на которыхъ лежалъ покойникъ. На видъ ему было лѣтъ тридцать. Въ самомъ гробѣ онъ сохранилъ еще слѣды своей красоты. На носилкахъ и вокругъ нихъ лежало нѣсколько рукописей и книгъ.

Всѣ присутствовавшіе хранили глубокое молчаніе, пока одинъ изъ носильщиковъ, обратясь въ Амброзіо, не сказалъ ему: «Ажброзіо! ты, желающій точно выполнить завѣщаніе Хризостома, скажи мнѣ, это ли именно мѣсто онъ выбралъ для своей могилы.

– Это, это самое, отвѣчалъ Амброзіо. Несчастный другъ мой много разъ разсказывалъ мнѣ грустную повѣсть своей любви. Здѣсь, онъ увидѣлъ, впервые, этого врага человѣчества, Марселлу; здѣсь, онъ открылся ей въ своей, столько же пламенной, сколько чистой любви, здѣсь она убила его холоднымъ отказомъ и заставила самоубійствомъ превратить безрадостные дни свои. И здѣсь то, въ воспоминаніе столькихъ несчастій, онъ пожелалъ быть преданнымъ въ лоно вѣчнаго забвенія. Обратясь за тѣмъ къ Донъ-Кихоту и окружавшимъ его лицамъ, онъ продолжалъ: это тѣло, на которое вы глядите теперь съ такимъ состраданіемъ, и которое еще такъ недавно вмѣщало въ себѣ богато одаренную небесами душу, это прахъ Хризостома, славившагося своимъ благородствомъ, умомъ и великодушіемъ. Гордый безъ надменности, щедрый безъ тщеславія, вѣрный и безкорыстный другъ, остроумный, веселый и любезный безъ пошлости и фатовства, онъ былъ первый по своимъ достоинствамъ и не нашелъ себѣ равнаго по своимъ несчастіямъ. Онъ любилъ и былъ за то ненавидимъ. Онъ боготворилъ и былъ отверженъ, онъ пытался пробудить чувство въ груди лютаго звѣря, хотѣлъ одушевить безжизненный мраморъ, желалъ быть услышаннымъ въ пустынѣ. И вотъ, въ награду за безграничную любовь свою, онъ убитъ, въ роскошнѣйшую пору своей жизни, рукою той самой женщины, которую онъ хотѣлъ заставить жить вѣчно въ памяти людей. Слова мои я могъ бы подтвердить словами этихъ рукописей, если-бы покойникъ не завѣщалъ мнѣ сжечь ихъ.

– Это было-бы непростительно съ вашей стороны, замѣтилъ Вивальдо. Справедливость и благоразуміе противятся исполненію воли, несогласной съ здравымъ разсудкомъ. Подумайте: что сказали-бы объ Августѣ, еслибъ онъ выполнилъ предсмертную волю божественнаго мантуанскаго пѣвца? Сослужите-же, Амброзіо, послѣднюю службу вашему другу, и предавъ тѣло его землѣ, спасите отъ забвенія его труды. Не исполняйте слѣпо того, что проговорило отчаяніе. Напротивъ, спасая эти бумаги, увѣковѣчьте память о жестокости Марселлы, да послужитъ она въ будущемъ предостереженіемъ для тѣхъ, кто устремится по пути, приведшему въ гибели Хризостома. Всѣмъ намъ извѣстна грустная повѣсть его любви; всѣ мы знаемъ, какъ вы уважали покойника, знаемъ причину его безвременной кончины и его послѣднюю волю. Смерть его ясно показываетъ всю силу его страсти, все жестокосердіе Марселлы и ту бездну, въ которую стремятся люди, послушные голосу отверженной любви. Вчера вечеромъ, узнавши, что на этомъ мѣстѣ собираются хоронить несчастнаго Хризостома, всѣ мы, движимые, столько-же любопытствомъ, сколько участіемъ къ покойнику, свернули съ дороги и отправились взглянуть на то, о чемъ одинъ лишь бѣглый разсказъ такъ глубоко опечалилъ насъ. Именемъ нашего общаго участія къ вашему покойному другу, мы всѣ, а я въ особенности, умоляемъ васъ, Амброзіо, откажитесь отъ своего намѣренія сжечь эти рукописи, и позвольте мнѣ взять нѣкоторыя изъ нихъ съ собой. Затѣмъ, не ожидая отвѣта онъ протянулъ руку къ носилкамъ и взялъ оттуда нѣсколько рукописныхъ листовъ.

– Изъ вѣжливости, я оставляю ихъ у васъ, сказалъ Амброзіо, но прошу не надѣяться, чтобы я сохранилъ въ цѣлости остальные.

Вивальдо, страшно желавшій ознакомиться поскорѣе съ попавшими къ нему въ руки тетрадями, развернулъ одну изъ нихъ, содержавшую пѣсню отчаянія. Услышавъ эти слова, Амброзіо воскликнулъ, обращаясь къ Вивальдо: «это послѣдніе стихи несчастнаго, и чтобы всѣ присутствующіе здѣсь узнали до чего довела покойника его безнадежная любовь, прошу васъ, прочтите ихъ въ слухъ; вы успѣете кончить ихъ, прежде чѣмъ покойнику выроютъ могилу.

– Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Вивальдо, и окруженный тѣсно столпившимися вокругъ него лицами, пришедшими отдать послѣдній долгъ Хризостому, онъ звучнымъ и яснымъ голосомъ прочелъ имъ слѣдующіе стихи:

Глава XIV

Пѣсня Хризостома.

 
Такъ ты сама, бездушная, желаешь,
Чтобы изъ устъ въ уста, изъ края въ край,
Пронесся слухъ о томъ, какъ ты сурова,
О томъ, какъ ты неумолимо зла.
Въ груди больной моей тѣснятся муки,
Бушуетъ адъ, и въ этой пѣснѣ звуки скорби
Мой голосъ заглушатъ.
Шипѣніе змѣй, ревъ хищныхъ львовъ и дикій,
Въ глухихъ лѣсахъ, волковъ голодныхъ вой,
Во мглѣ пещеръ чудовищъ гнусныхъ крики,
И въ часъ ночной унылый крикъ совы;
Шумъ вѣтра на безбрежномъ океанѣ,
Предсмертный стонъ сраженнаго быка,
Зловѣщій вороновъ каркъ, горе
Забытаго голубкой голубка
И скрежетъ черной преисподней всей,
Пускай теперь въ единый звукъ сольются
Въ душѣ моей, и внемля ей, да потрясутся
Сердца людей.
И не пески серебряные Таго,
Не оливы Бетиса услышатъ
Этотъ хаосъ заунывныхъ звуковъ;
Нѣтъ, онъ раздастся на вершинахъ скалъ
И въ глубинахъ неизмѣримыхъ безднъ;
Иль въ сумрачныхъ краяхъ, лишенныхъ солнца,
Иль средь чудовищъ Нила ядовитыхъ,
Въ пустыняхъ безотрадныхъ и нѣмыхъ.
Но между тѣмъ, какъ глухо раздаваясь,
Моихъ проклятій эхо – тамъ разскажетъ
И про тяжелыя мои страданья
И про твою жестокость, эти звуки,
Распространясь по всѣмъ концамъ вселенной
Наполнятъ міръ.
Презрѣнье убиваетъ, подозрѣнье
Любое истощитъ терпѣнье, – ревность
Разитъ насъ ядовитымъ остріемъ;
Въ разлукѣ гаснетъ жизнь, и передъ страхомъ
Забвенья меркнетъ всякая надежда,
Но, о неслыханное диво! я
Живу, – живу томимый ревностью,
Разлукой, подозрѣньемъ и забвеньемъ.
Въ снѣдающемъ меня огнѣ – мой взоръ
Напрасно бъ сталъ искать луча надежды,
Да я и не хочу его, напротивъ,
(Чтобъ въ море бѣдъ всецѣло погрузиться)
Клянуся вѣчно убѣгать его.
Страшиться и надѣяться возможно-ль
Въ одно и тоже время? Лучъ надежды —
Какъ уловить подъ вѣчнымъ гнетомъ страха?
И мнѣ ли, мнѣ ль не ревновать? когда
Боль ранъ души моей мнѣ неустанно
О ревности лишь говоритъ. И кто
Молчалъ-бы, горькимъ опытомъ узнавши,
Что не напрасно онъ подозрѣвалъ,
Что грозный призракъ въ правду обратился
И правда обратилась въ ложь. О, ревность,
Палачъ любви! Тяжелыя оковы
Твои на эти руки наложи!
Презрѣнье! задуши меня!.. но горе
О вашей силѣ заставляетъ насъ,
Увы! позабывать.
И вотъ умираю наконецъ,
И чтобъ не зрѣть ни въ будущемъ, ни нынѣ,
Во вѣки радостнаго ничего,
Умру я съ той же мыслью, какъ и жилъ.
Скажу, что весело любить на свѣтѣ,
Что рабъ любви свободнѣй въ мірѣ всѣхъ.
Что та, которая меня сгубила,
Душой прекрасна также какъ и тѣломъ;
Что въ смерти я моей виновенъ самъ,
И что лишь зломъ своимъ любовь мила намъ.
О, эти мысли пусть убьютъ меня
Скорѣй, и вѣтры прахъ развѣютъ мой;
И эту душу примутъ пусть безъ лавровъ,
Безъ пальмъ на память вѣчную.
И ты, изъ-за кого я погибаю,
Изъ-за кого я проклялъ эту жизнь;
Пусть небо глазъ твоихъ не омрачится
При вѣсти о моей кончинѣ, – нѣтъ!
Я не хочу награды никакой,
За то, что отдаю – тебѣ я жизнь мою.
 

 
Ударилъ часъ, и жаждою томимый
Явись изъ мрачныхъ безднъ твоихъ Танталъ!
И съ тяжестью скалы своей Сизифъ!
Пусть прилетаетъ коршунъ Прометея,
И колесуемый да прійдетъ Иксіонъ.
Пусть пятьдесятъ сестеръ не прекращаютъ
Своихъ во вѣки нескончаемыхъ
Работъ и муки ихъ тяжелыя,
Пусть въ это сердце перельютъ онѣ;
И тихо пусть поютъ надъ этимъ трупомъ,
Коль можно пѣть лишь надъ самоубійцей,
Которому откажутъ въ саванѣ
Святомъ; и ада трехголовый стражъ,
И тысячи другихъ чудовищъ гнусныхъ,
Пусть съ скорбнымъ этимъ хоромъ голосъ свой
Сольютъ; вотъ наиболѣе приличный
Мнѣ погребальный гимнъ.
О пѣснь отчаянья! Когда на свѣтѣ
Не будетъ ужъ меня, ты скорбно не звучи;
Напротивъ, такъ какъ счастіе ея
Питается несчастіемъ моимъ,
То даже пусть и изъ моей могилы
Отчаянья не раздается звукъ.
 

Стихи найдены были не дурнвми, только Вивальдо казалось, что высказываемыя въ нихъ подозрѣнія не подтверждали слуховъ, ходившихъ о добродѣтели Марселы.

– Чтобы разсѣять ваши сомнѣнія, отвѣчалъ Амброзіо, знавшій самыя задушевныя тайны своего друга, я долженъ сказать вамъ, что Хризостомъ, сочиняя эти стихи жилъ вдали отъ своей возлюбленной, желая испытать, не произведетъ-ли на него разлука свое обычное дѣйствіе; и такъ какъ нѣтъ подозрѣнія, которое-бы не закралось въ душу влюбленнаго и не томило его вдали отъ любимой имъ женщины, поэтому не удивительно, если Хризостомъ терзался всѣми муками самой неосновательной ревности. Всѣ его упреки не могутъ однако накинуть ни малѣйшей тѣни на добрую славу Марселлы. Всякій, знающій эту женщину, упрекнетъ ее въ жестокосердіи и холодности, но сама зависть не обвинитъ ее въ какомъ нибудь поступкѣ, пятнающемъ ея дѣвичью честь. Вивальдо собирался прочесть еще одинъ листъ, спасенный отъ огня, когда взоръ его остановился на чудномъ видѣніи, внезапно поразившемъ взоры всѣхъ, пришедшихъ воздать послѣдній долгъ Хризостому. Это была Марселла. Прекраснѣе того, что говорила о ней молва, она показалась на вершинѣ скалы, у подножія которой лежало тѣло злополучнаго любовника. Тѣ, которымъ доселѣ не приходилось видѣть этой женщины, пораженные ея красотой, глядѣли на нее въ нѣмомъ изумленіи; да и тѣ, которые видали ея уже, были одинаково удивлены и очарованы при ея появленіи. Увидѣвъ ее, Амброзіо съ негодованіемъ закричалъ: «чудовище! что тебѣ нужно здѣсь? змѣя, отравляющая взорами своими людей. Зачѣмъ ты приползла сюда? быть можетъ, хочешь ты узнать: не раскроются-ли въ твоемъ присутствіи раны несчастнаго, уложеннаго тобою въ преждевременный гробъ? Приходишь-ли ты ругаться надъ его несчастіемъ и гордиться своимъ кровавымъ торжествомъ? Или, быть можетъ, какъ новый, неумолимый, Неронъ, ты хочешь взирать съ вершины этой скалы на твой пылающій Римъ? или попирать ногами трупъ Хризостома, подобно безчеловѣчной Лукреціи, попиравшей окровавленный трупъ своего отца? скажи, зачѣмъ ты пришла, и чего ты хочешь? Будь увѣрена, что въ насъ, друзьяхъ того страдальца, котораго всѣ мысли были покорны тебѣ, ты найдешь ту же покорность.

– Худо вы меня знаете, если такъ думаете, отвѣчала Марселла. Я пришла оправдать себя, и доказать вамъ какъ несправедливы тѣ люди, которые корятъ меня своими страданіями и смертью Хризостома. Удостойте же, пастухи и синьоры, выслушать немного словъ, которыхъ достаточно будетъ для моего оправданія.

Небо, говорите вы, одарило меня такой красотой, что на меня нельзя взглянуть, не полюбивъ меня. Но если красота внушаетъ любовь во мнѣ, то неужели и я, въ свою очередь, должна любить всѣхъ любящихъ меня. Я знаю, благодаря разсудку, которымъ Богъ одарилъ меня, что все прекрасное мило намъ, но потому, что оно заставляетъ любить себя, справедливо-ли заставлять его платить за любовь въ нему взаимною любовью. Подумайте о томъ, что человѣкъ влюбленный въ красавицу можетъ быть уродомъ, способнымъ внушить въ себѣ только отвращеніе. Но положимъ даже, что красота равносильна съ обѣихъ сторонъ; должны-ли поэтому обѣ стороны чувствовать одна въ другой и равносильное влеченіе? Красота, очаровывая взоры, не всегда очаровываетъ сердца. Еслибъ она одна покоряла ихъ, то мы видѣли-бы вокругъ себя только безпорядочное броженіе ненасытимыхъ желаній, безпрестанно мѣняющихъ предметы своей любви. Если-же любовь не можетъ и не должна быть навязываема, то кто можетъ заставить меня любить того, къ кому я не чувствую никакого влеченія? И если Богъ создалъ меня красивой, то сдѣлалъ это помимо моей воли и моихъ просьбъ; и такъ же, какъ змѣя нисколько не виновна въ томъ, что въ жалѣ своемъ хранитъ ядъ, разливающій вокругъ себя смерть, такъ нельзя осудить и меня за то, что я создана красавицей. Красоту честной женщины можно сравнить съ пылающимъ вдали огнемъ, или неподвижно покоющимся мечемъ; одинъ ранитъ, другой жгетъ лишь тѣхъ, которые прикасаются къ нимъ. – Душевныя достоинства, вотъ истинная наша красота, безъ нихъ мы можемъ, но не должны казаться прекрасными. И неужели женщина обязана жертвовать лучшимъ украшеніемъ души и тѣла мимолетной прихоти мужчины, лишающей насъ нашей истинной красоты?

Я родилась свободной, и дорожа свободой, хочу вести уединенную жизнь; рощи этихъ горъ и зеркальныя воды окрестныхъ ручейковъ, вотъ единственные наперстники моихъ тайнъ и властелины моей красоты. Прямо и искренно отказала я всѣмъ влюбленнымъ въ меня, и если этотъ отказъ не образумилъ ихъ, если они продолжали лелѣять себя несбыточными надеждами, то спрашиваю, кого обвинять: мою-ли жестокость или ихъ упрямство? Вы говорите, что намѣренія Хризостома были чисты, и что я напрасно оттолкнула его, но не объявила ли я ему на этомъ самомъ мѣстѣ, на которомъ его хоронятъ теперь, въ ту минуту, когда онъ открылся мнѣ въ любви, мое намѣреніе жить уединенно, не связывая ни съ кѣмъ своей судьбы, рѣшаясь пребыть вѣрной моему обѣту: отдать природѣ то, чѣмъ она одарила меня. Если послѣ того повязка не упала съ глазъ его, если онъ упорствовалъ плыть противъ теченія, идти противъ судьбы, то удивительно ли, что онъ потонулъ въ морѣ собственнаго своего неблагоразумія? Еслибъ я его обманывала, я была бы безчестна; еслибъ я отдалась ему, я измѣнила бы моему святому рѣшенію. Онъ упорствовалъ, и это упорство привело его въ отчаянію. Обвините-ли вы меня теперь въ его страданіяхъ? Обманула, звала-ли, увлекла ли я кого нибудь? Измѣнила ли я моимъ клятвамъ? Обѣщала ли я кому нибудь мое сердце? Кто же можетъ меня проклинать? Кому дала я право называть меня жестокой и невѣрной? Небо не указало еще мнѣ моего суженаго, а сама я не пойду искать его. Пусть запомнятъ эти слова всѣ, имѣющіе на меня какіе либо виды. И если теперь, это нибудь умретъ изъ за меня, то пусть знаютъ, что онъ умеръ не отъ ревности и не отъ моего презрѣнія, потому что женщина ни въ кого не влюбленная не можетъ ни въ комъ возбудить ревности, а вывести кого нибудь изъ заблужденія, не значитъ презирать его.

Пусть тотъ, кто зоветъ меня ядовитой змѣей, бѣжитъ отъ меня, какъ отъ чудовища; пусть не преслѣдуетъ меня тотъ, это считаетъ меня жестокосердой и удалится отъ меня тотъ, кто считаетъ меня вѣроломной. Пусть знаютъ они, что это ядовитое, коварное, злое существо не только не ищетъ, но напротивъ избѣгаетъ ихъ. Повторяю еще разъ, если пламенная страсть ко мнѣ сгубила Хризостома, то винить ли въ этомъ мое благоразуміе и мою непорочность? Пусть же никто отнынѣ не приходитъ смущать моего уединенія и не понуждаетъ меня потерять между людьми ту чистоту, которую охраняютъ во мнѣ эти уединенныя деревья. Я обладаю достояніемъ, мнѣ одной принадлежащимъ и не зарюсь на чужое; судьба дала мнѣ возможность быть свободной, и этой свободы я не промѣняю на рабство. Я никого не ненавижу и никого не люблю. Никто не можетъ сказать, что я обманула того-то, польстила тому-то, посмѣялась надъ тѣмъ-то и любила такого-то. Простая бесѣда съ пастушками моей деревни и забота о моихъ стадахъ составляютъ для меня всю прелесть жизни. Желанія мои не влекутъ меня дальше этихъ горъ, и если порой надъ ними возносятся, то лишь затѣмъ, чтобы созерцать вѣчную красу небесъ, въ которымъ долженъ стремиться духъ нашъ, какъ въ обители, изъ коей низошелъ онъ, и въ которую опять возвратится.

Съ послѣднимъ словомъ, не дожидаясь отвѣта, она скрылась въ зелени одного изъ самыхъ густыхъ лѣсовъ, покрывавшихъ горные склоны, очаровавъ своихъ слушателей умомъ своимъ и – красотой. Нѣкоторые изъ нихъ, позабывъ недавнія слова пастушки, и влекомые ея непобѣдимымъ очарованіемъ, собрались было идти за нею, но Донъ-Кихотъ, замѣтивъ это, рѣшился, воспользовавшись случаемъ, торжественно явить себя рыцаремъ-защитникомъ дамъ. «Да не дерзнетъ никто», воскликнулъ онъ, хватаясь за рукоятку своего меча, «идти за Марселлой, если не хочетъ пробудить моего гнѣва. Она доказала, что ничѣмъ неповинна въ смерти Хризостома, и ясно сказала, какъ далека она отъ готовности отдаться кому бы то ни было. Пусть же отнынѣ никто не преслѣдуетъ ее больше своей любовью; пусть пользуется она уваженіемъ всѣхъ благомыслящихъ людей, потому что въ цѣломъ мірѣ, она одна, быть можетъ, ведетъ такую святую жизнь». Вслѣдствіе ли угрозъ Донъ-Кихота, или вслѣдствіе просьбы Амброзіо, желавшаго поскорѣе окончить похоронный обрядъ, никто изъ окружавшихъ могилу Хризостома не тронулся съ мѣста, пока гробъ не опустили въ могилу и не сожгли, среди рыдающей толпы, всѣхъ бумагъ Хризостома. Могилу его прикрыли широкимъ обломкомъ скалы, въ ожиданіи мраморнаго памятника, заказаннаго Амброзіо, который положено было поставить на могилѣ Хризостома съ слѣдующей эпитафіей:

 
Подъ этимъ камнемъ скрытъ любовникъ злополучный,
Красавицей бездушной онъ убитъ;
Но съ образомъ ея до гроба неразлучный,
Онъ пожелалъ, чтобъ прахъ его былъ скрытъ,
На этомъ мѣстѣ, гдѣ узналъ впервые
Онъ ту, которую такъ пламенно любилъ;
Гдѣ вѣяли надъ нимъ любви сны золотые
И гдѣ свое онъ счастье схоронилъ.
 

Гробница злосчастнаго любовника была осыпана цвѣтами и зеленью, и за тѣмъ толпа разошлась, засвидѣтельствовавъ Амброзіо свое искреннее участіе къ постигшему его горю. Донъ-Кихотъ также простился со всѣми, при чемъ познакомившіеся съ нимъ на дорогѣ путешественники убѣдительно просили его сопутствовать имъ въ Севилью, увѣряя рыцаря, что въ цѣломъ мірѣ нельзя найти мѣста болѣе удобнаго для искателя приключеній; такъ какъ тамъ въ каждой улицѣ встрѣчается ихъ больше, нежели въ любомъ изъ городовъ вселенной. Донъ Кихотъ поблагодарилъ путешественниковъ за совѣты и за принимаемой въ немъ участіе, но добавилъ, что онъ не можетъ и не долженъ ѣхать въ Севилью, прежде чѣмъ очиститъ окрестныя горы отъ наполняющихъ ихъ разбойничьихъ шаекъ. Путешественники, услышавъ про таковое намѣреніе рыцаря, не настаивали больше и вторично попрощавшись съ нимъ, поѣхали своей дорогой, запасшись предметомъ для долгихъ разговоровъ. Донъ-Кихотъ же отправился искать красавицу Марселлу, намѣреваясь предложить ей свои услуги, но дѣло сложилось иначе, чѣмъ онъ предполагалъ, какъ это мы увидимъ въ слѣдующей главѣ.