Текст книги "Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)"
Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Глава XXII
Сидъ Гамедъ Бененгели, историкъ Ламанчскій и Арабскій, говоритъ въ этой умной, величественной, серьезной и скромной исторіи, что когда знаменитый Донъ-Кихотъ Ламанчскій и оруженосецъ его Санчо Пансо кончили вышеприведенный разговоръ, рыцарь, поднявъ глаза, увидѣлъ пѣшеходную партію, человѣкъ въ двѣнадцать съ скованными руками, и какъ зерна въ четкахъ, нанизанными на одну длинную, желѣзную цѣпь, перетянутую поверхъ шей ихъ. Партію эту конвоировали два конныхъ и два пѣшихъ сержанта; конные – съ аркебузами, пѣшіе – съ пиками и мечами. Замѣтивъ ихъ Санчо воскликнулъ: «вотъ партія каторжниковъ, ссылаемыхъ на галеры.»
– Какъ ссылаемыхъ каторжниковъ? спросилъ Донъ-Кихотъ. Ужели король ссылаетъ кого-нибудь насильно въ каторгу?
– Я не говорю насильно, отвѣчалъ Санчо, а то, что они приговорены служить королю въ каторгѣ за свои преступленія.
– Приговорены они или нѣтъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, довольно того, что они идутъ не по собственному желанію.
– Еще бы по собственному! – замѣтилъ Санчо.
– Въ такомъ случаѣ, продолжалъ Донъ-Кихотъ, мнѣ предстоитъ здѣсь исполнить свой долгъ: помогать несчастнымъ и разрушать насиліе.
– Ваша милость, воскликнулъ Санчо, подумайте о томъ, что правосудіе, которое есть тотъ же король, не насилуетъ и не оскорбляетъ никого, а только наказываетъ преступленіе.
Въ эту минуту партія каторжниковъ подошла къ нашимъ искателямъ приключеній, и Донъ-Кихотъ очень вѣжливо спросилъ одного изъ конвойныхъ, за что ведутъ скованныхъ этихъ люди?
– Это каторжники, отправляющіеся служить его величеству на галерахъ, отвѣчалъ конвойный. Больше мнѣ нечего сказать вамъ, а вамъ нечего у меня спрашивать.
– Я, однако, желалъ бы знать въ частности преступленія каждаго изъ нихъ, настаивалъ Донъ-Кихотъ. Къ этому онъ, чрезвычайно вѣжливо, присовокупилъ нѣсколько милыхъ словъ, прося подробнѣе отвѣтитъ ему на его вопросъ.
– У насъ есть списокъ этихъ каторжниковъ и ихъ преступленій, сказалъ ему другой конвойный, но только намъ некогда останавливаться, выминать и читать его; спросите у нихъ сами, пусть они отвѣчаютъ вамъ, если охота имъ; у нихъ, впрочемъ, такая не охота дѣлать разныя мерзости какъ и разсказывать о нихъ. – Получивъ это разрѣшеніе, которое, впрочемъ, въ случаѣ надобности, онъ далъ бы себѣ самъ, Донъ-Кихотъ приблизился къ арестантамъ, и спросилъ перваго, попавшагося ему на глаза, за что его такъ позорно ведутъ?
– За то, что былъ влюбленъ, отвѣчалъ каторжникъ.
– Вотъ это мило, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; да если влюбленныхъ посылаютъ на галеры, то мнѣ первому давно бы ужъ пора быть тамъ.
– Бѣда только, что любовь моя не таковская, какъ вы воображаете, отвѣчали Донъ-Кихоту. Я, ваша милость, какъ душу свою полюбилъ корзину съ бѣльемъ, и такъ это нѣжно сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ, что еслибъ не подвернулась и не захватила насъ съ нею полиція, то, кажись, я бы до сей поры все нѣжничалъ съ нею. Ну, да не удалось; былъ я захваченъ, какъ говорится, на самомъ мѣстѣ преступленія, и дѣло было до того ясно, что по спинѣ моей проѣхались безъ дальнихъ разговоровъ разъ сто плетьми и объявили мнѣ, что когда, въ добавокъ къ этому, я поработаю еще года три на широкой нивѣ, тогда и дѣлу конецъ.
– Что это за широкая нива? спросилъ Донъ-Кихотъ.
– А тоже что галеры, отвѣчалъ каторжникъ, молодой человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, родомъ, какъ говорилъ онъ, изъ Піедреты.
Съ такимъ же вопросомъ, какъ къ первому, обратился Донъ-Кихотъ въ другому арестанту, задумчивому и грустному, который не отвѣтилъ ему ни слова; но первый поспѣшилъ отвѣтить за втораго. – Этотъ господинъ, сказалъ онъ, отправляется въ каторгу въ качествѣ канарейки, или другими словами, пѣсенника и музыканта.
– Какъ такъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ, развѣ пѣсенниковъ и музыкантовъ тоже отправляютъ на галеры?
– Какъ же, господинъ, отправляютъ, отвѣчалъ арестантъ; и доложу вамъ, что ничего нѣтъ хуже, какъ распѣвать въ тискахъ.
– Напротивъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, у насъ даже есть пословица; что – пѣвецъ пускай горюетъ, онъ пѣснью горе очаруетъ.
– Ну, а у насъ, господинъ мой, отвѣчалъ арестантъ, это происходитъ совсѣмъ навыворотъ; у насъ – какъ запоешь, такъ на всю жизнь бѣду наживешь.
– Ничего не понимаю, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; но одинъ изъ конвойныхъ, вмѣшавшись въ разговоръ, вывелъ Донъ-Кихота изъ недоумѣнія. «Господинъ рыцарь,» сказалъ онъ; «у этихъ негодяевъ пѣть въ тискахъ», значитъ – отвѣчать подъ пыткой. Этого пройдоху тоже пытали, и тамъ онъ сознался, что промышлялъ кражей скота; его присудили на шесть лѣтъ на галеры, да для начала отодрали плетьми; штукъ двѣсти ихъ, я полагаю, приходится ему, теперь, нести на своихъ плечахъ. Онъ, какъ видите, идетъ пригорюнясь и словно стыдясь, и все онъ такой не веселый у насъ, потому что товарищи куда какъ не долюбливаютъ его, и то и дѣло колятъ ему глаза тѣмъ, что не хватило у него духа вынести пытку, и не выдать себя. У этой братіи есть такая поговорка, что въ да и въ нѣтъ, все одинъ слогъ; и что вору выгоднѣе держать жизнь или смерть свою на своемъ языкѣ, чѣмъ на языкѣ своихъ свидѣтелей и судій, и право, ваша милость, разсуждаютъ то они, какъ я полагаю, въ этомъ отношеніи, не глупо.
– И я тоже полагаю, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, спрашивая вмѣстѣ съ тѣмъ третьяго арестанта, о томъ же, о чемъ онъ спрашивалъ двухъ первыхъ. Этотъ бойко отвѣтилъ ему: «я отправляюсь сослужить службу матушкѣ каторгѣ за десять золотыхъ.»
– Я охотно далъ бы десять другихъ, чтобы избавить тебя отъ этой матушки, сказалъ Донъ-Кихотъ.
– Ну, теперь, господинъ мой, отвѣчалъ каторжникъ, готовность ваша похожа на полный деньгами карманъ среди моря, когда приходится пропадать съ голоду, потому что ничего тамъ на эти деньги не купишь; что бы вамъ раньше сунуться съ вашими золотыми, тогда бы я зналъ ужъ какъ распорядиться и деньгой и языкомъ моего стряпчаго; гулялъ бы я себѣ, теперь, на волѣ, по какой-нибудь Закодоверской площади, въ Толедо, и не зналъ бы, не вѣдалъ, что это за большія дороги такія, по которымъ прогуливаютъ насъ съ цѣпью на шеѣ, какъ собакъ съ ошейниками. Но велимъ Господь, потерпи человѣче, и вотъ, ваша милость, конецъ всей нашей рѣчи.
Донъ-Кихотъ обратился къ четвертому каторжнику, почтеннаго вида, съ сѣдой бородой, покрывавшей всю его грудь. На вопросъ Донъ-Кихота, за что ссылаютъ его? онъ вмѣсто отвѣта, принялся рыдать, но слѣдовавшій за нимъ арестантъ поспѣшилъ отвѣтить за него: «этотъ почтенный бородачъ, говорилъ онъ, ссылается на четыре года на галеры послѣ важнаго шествія, въ пышнѣйшихъ одеждахъ, верхомъ, по городскимъ улицамъ.»
– Не значитъ ли это, мой милый, перебилъ его Санчо, что онъ уплатилъ порядочный штрафъ и былъ выставленъ на лобномъ мѣстѣ.
– Оно самое и есть, отвѣчалъ каторжникъ, а пропутешествовалъ онъ на это мѣсто за то, что былъ, тамъ сказать, маклеромъ чужихъ ушей и даже цѣлыхъ тѣлесъ, то есть состоялъ по особымъ порученіямъ по части любовной, ну да къ тому къ еще чуточку и колдунъ онъ.
– Объ этой чуточкѣ я ничего не говорю, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но что до посредничества его въ любовныхъ дѣлахъ, взятаго, само по себѣ, безъ всякихъ чуточекъ, то за это онъ не достоинъ галеръ, если только его не отправляютъ туда быть вашимъ командиромъ, потому что посредникомъ въ любви не можетъ быть всякій; для этого нужно человѣка ловкаго и умѣющаго хранить чужія тайны. Я нахожу притомъ, что подобные дѣятели могутъ быть весьма полезны во всякомъ благоустроенномъ обществѣ, если только они явятся изъ ряда людей порядочныхъ и образованныхъ. Слѣдовало бы даже создать, по моему мнѣнію, особыхъ надзирателей, и точно опредѣлить число лицъ, предназначившихъ себя для этого занятія, подобно тому, какъ опредѣлено число торговыхъ маклеровъ. Этимъ можно было бы устранить на свѣтѣ много зла, происходящаго единственно отъ того, что многіе берутся здѣсь не за свое дѣло. У насъ промышляютъ любовными тайнами люди невѣжественные и темные; безбородые юноши, безъ всякой опытности; разныя незначительныя женщины и мелкотравчатые лакеи, которые въ важныхъ случаяхъ, когда нужно рѣшиться на что-нибудь, теряются до того, что не съумѣютъ отличить своей правой руки отъ лѣвой, и даютъ супу простыть на пути отъ тарелки ко рту. Хотѣлось бы мнѣ немного распространиться и доказать, почему важно обратить особенное вниманіе на людей столь необходимыхъ, во всякомъ хорошо организованномъ обществѣ, но теперь не время и не мѣсто. Когда-нибудь я передамъ мои мнѣнія на этотъ счетъ человѣку съ значеніемъ и силой. Покамѣстъ же скажу, что тяжелое впечатлѣніе, произведенное на меня видомъ этихъ сѣдыхъ волосъ и этого почтеннаго лица, такъ строго осужденнаго за исполненіе нѣсколькихъ порученій влюбленныхъ, немного ослабилосъ обвиненіемъ его въ колдовствѣ; – хотя я и убѣжденъ, что въ мірѣ нѣтъ ни заговоровъ, ни очарованій, которые бы могли такъ или иначе направить нашу волю, какъ это думаютъ нѣкоторые простаки. Намъ дана свободная воля, которой не могутъ насиловать волхованія и травы. И то что приготовляютъ нѣкоторыя женщины по глупости, и нѣкоторые мущины изъ плутовства, всѣ эти напитки и варенія составляютъ чистѣйшій ядъ, сводящій съ ума людей, зря вѣрующихъ, будто зелья могутъ заставить полюбить того, кто не любятъ. Все это, повторяю, чистѣйшій вздоръ, потоку что воля наша свободна.
– Ваша правда, ваша правда, воскликнулъ старецъ. И клянусь Богомъ, что относительно колдовства на душѣ моей нѣтъ никакого грѣха; вотъ за обвиненіе по любовнымъ дѣламъ, спорить не стану, но только я, право, не видѣлъ ничего дурнаго въ этомъ. Я заботился, единственно, объ удовольствіи людей; о томъ, чтобы жили они въ мирѣ и согласіи, безъ споровъ и скорбей. Но это богоугодное желаніе не воспрепятствовало мнѣ, какъ видите, отправляться туда, откуда я ужь не надѣюсь вернуться, вспоминая преклонныя лѣта мои и каменную болѣзнь, которая неустанно мучитъ меня.
Съ послѣднимъ словомъ онъ принялся такъ горько рыдать, и такъ разжалобилъ Санчо, что тотъ досталъ изъ кармана четыре реала и подалъ ихъ рыдавшему старцу.
Донъ-Кихотъ, продолжая между тѣмъ свои разспросы, обратился къ слѣдующему, который бойко отвѣтилъ ему: «отправляюсь я, сударь мой, за то, что ужь слишкомъ баловался съ двумя своими двоюродными сестрами, и съ двумя другими, тоже двоюродными сестрами, только не моими; и добаловались мы до того, что вышло тамъ какое то такое диковинное приращеніе родни, что самъ чортъ ничего не разберетъ. Призвали свидѣтелей, выкопали доказательства; похлопотать за меня было не кому, денегъ тоже не было; ну вотъ и присудили меня. На шесть лѣтъ отправляюсь, – слѣдовало мнѣ, правда, жаловаться, да что дѣлать, маху далъ. Ну, да ничего, я молодъ, жизнь долга, и всякому горю на свѣтѣ можно пособить. Если у вашей милости есть что подать этимъ бѣднякамъ, то Богъ вознаградитъ васъ за это на небѣ, а мы здѣсь денно и нощно станемъ молиться за здравіе вашей милости, да продлитъ Господь жизнь вашу такъ долго, какъ того она стоитъ». Арестантъ этотъ былъ одѣтъ въ ученическое платье; и одинъ изъ конвойныхъ говорилъ, что онъ лихой балагуръ и знатокъ латыни.
Позади всѣхъ шелъ человѣкъ, лѣтъ около тридцати, хорошо сложенный и не дурной собой, только глядѣлъ онъ вамъ то странно, – однимъ глазомъ на другой, – и скованъ былъ иначе, чѣмъ другіе – цѣпью, которая обвивала его всего и оканчивалась двумя большими кольцами, – одно изъ нихъ было припаяно къ цѣпи, а другое обхватывало его шею въ родѣ ошейника; отъ него внизъ до поясницы спускались два прута, съ замыкавшимися на замокъ желѣзными наручниками, такъ что каторжникъ этотъ не могъ ни приподнять рукъ надъ головой, ни опустить голову на руки. Донъ-Кихотъ полюбопытствовалъ узнать, почему на этомъ арестантѣ больше цѣпей, чѣмъ на другихъ? «Потому», отвѣтилъ конвойный, «что онъ одинъ натворилъ столько преступленій, сколько не натворили всѣ остальные здѣсь каторжники вмѣстѣ; это такой хитрый и дерзкій плутъ», добавилъ онъ, «что мы боимся какъ бы онъ не удралъ и теперь, скованный по рукамъ и ногамъ».
– Да что онъ сдѣлалъ такого ужаснаго, опросилъ Донъ-Кихотъ, если его не присудили ни къ чему большему, какъ къ работѣ на галерахъ?…
– Онъ приговоренъ за десять лѣтъ работать за галерахъ, что значитъ больше чѣмъ гражданская смерть, отвѣчалъ конвойный. Говорить о немъ долго нечего, достаточно вамъ будетъ узнать, что это знаменитый Гинесъ Пассамонтъ, иначе называемый Гинезилъ Парапильскій…..
– Потише, потише, господинъ комиссаръ, перебилъ каторжникъ, не забавляйтесь перековеркованіемъ чужихъ именъ и прозвищъ. Зовутъ меня Гинесъ, а не Гинезилъ, фамилія моя Пассамонтъ, а не Параполла, какъ вы толкуете. Пусть каждый, поочередно, самъ себя оглядываетъ, это право будетъ не дурно..
– Молчите, господинъ наибольшой негодяй, если вамъ неугодно, чтобы я попросилъ плечи ваши заставить васъ замолчать, отвѣчалъ конвойный.
– Человѣкъ живетъ какъ Господу Богу угодно, возразилъ каторжникъ, и пока скажу я вамъ только, что быть можетъ, когда-нибудь, кто-нибудь узнаетъ какъ меня зовутъ.
– Развѣ не такъ тебя зовутъ, сволочь! крикнулъ конвойный.
– Такъ-такъ, отвѣчалъ каторжникъ, а можетъ быть будетъ и такъ, что звать меня станутъ не такъ; или я вырву себѣ зубами бороду. Господинъ рыцарь, продолжалъ онъ: если вы имѣете что дать намъ, такъ давайте, да и проваливайте, а то надоѣли ужь вы вашими разспросами. Коли хотите узнать кое-что обо мнѣ, такъ скажу я вамъ, что зовутъ меня Гинесъ Пассамонтъ, и что исторія моя написана пятью моими пальцами.
– Это правда, замѣтилъ комиссаръ; онъ дѣйствительно самъ написалъ свою жизнь такъ, что ужъ лучше нельзя написать; и заложилъ ее въ тюрьмѣ за двѣсти реаловъ.
– И выкуплю ее, прервалъ Гинесъ, хотя бы она была заложена за двѣсти золотыхъ.
– Развѣ она такъ хороша? спросилъ Донъ-Кихотъ.
– Да тамъ хороша, возразилъ каторжникъ, что заткнетъ за поясъ Лазариллу Тормескаго и всѣ книги въ этомъ родѣ. Въ ней написана одна только правда, да такая милая, что чище всякой лжи.
– А какъ она подъ заглавіемъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.
– Жизнь Гинеса Пассамонта, отвѣтилъ авторъ.
– Окончена она? продолжалъ спрашивать Донъ-Кихотъ.
– Какъ могъ я окончить ее, когда я самъ еще не окончился, отвѣчалъ тотъ же господинъ. Въ ней описано все со дня моего рожденія, до того времени когда меня въ послѣдній разъ присудили теперь въ каторгу.
– Такъ ты бывалъ уже такъ? сказалъ Донъ-Кихотъ.
– Служилъ ужь я такъ четыре года Богу и королю, отвѣтилъ Гинесъ; испробовалъ я и сухарей и бычачьихъ нервъ; и правду сказать не слишкомъ кручинюсь, что приходится мнѣ побывать такъ еще разъ, потому что буду имѣть, по крайней мѣрѣ, время докончить свою книгу. Мнѣ еще предстоитъ иного хорошаго сказать, а на испанскихъ галерахъ, слава Богу, свободнаго времени больше, чѣмъ мнѣ нужно; тѣмъ болѣе, что обдумывать мнѣ ничего не осталось, я наизусть все знаю, что буду писать.
– Ты, право, не глупъ, сказалъ ему Донъ-Кихотъ.
– Это то и бѣда моя, замѣтилъ Гинесъ, потому что только дуракамъ везетъ на свѣтѣ.
– Занимайся-ка по прежнему плутнями, вмѣшался коммисаръ.
– Кажется ужь докладывалъ я вамъ, господинъ коммисаръ, чтобы вы изволили говорить повѣжливѣе, отвѣчалъ арестантъ. Позвольте еще вамъ доложить, что вашу черную розгу начальство дало вамъ вовсе не для того, чтобы угнетать этихъ несчастныхъ, которыхъ вы сопровождаете, а, какъ мнѣ кажется, для того, чтобы вы ихъ отвели куда велитъ его величество. Если нѣтъ, то жизнью… впрочемъ, довольно. Всякія пятна могутъ когда-нибудь попасть въ щелокъ, и пусть каждый молчитъ, – здорово живетъ и отправляется своей дорогой, какъ и намъ пора это сдѣлать, потому что мы ужь довольно намололи здѣсь всякаго вздору.
Въ отвѣтъ на это коммисаръ замахнулся было жезломъ своимъ на Пассамонта, но Донъ-Кихотъ бросился впередъ, отвелъ ударъ и просилъ коммисара не драться. «Ничего удивительнаго нѣтъ», сказалъ онъ, «если человѣкъ съ связанными руками вознаграждаетъ себя тѣмъ, что развязываетъ языкъ;«послѣ чего, обратясь къ каторжникамъ, сказалъ имъ: «изъ того, что я услышалъ отъ васъ, дорогіе братья, я вижу ясно, что хотя васъ караютъ за ваши заблужденія, все-же ожидающая васъ жизнь приходится вамъ не по вкусу, и вы отправляетесь на галеры противъ вашей воли. Я вижу также, что недостаточное мужество, выказанное при допросѣ однимъ, недостатокъ денегъ у другаго, простое несчастіе третьяго и наконецъ пристрастіе и заблужденіе судій вообще рѣшили вашу погибель и закрыли предъ вами двери правосудія, составляющаго наше общее достояніе. Все это, друзья мои, убѣждаетъ меня въ тонъ, что я долженъ показать на васъ: зачѣмъ ниспосланъ я въ мірѣ, почему неисповѣдимой волей промысла включенъ я въ сонмъ рыцарей, зачѣмъ клялся я вспомоществовать гонимымъ и сирымъ и отстаивать слабыхъ, угнетаемыхъ сильными. Но такъ какъ вмѣстѣ съ тѣмъ я сознаю, что никогда не слѣдуетъ дѣлать насильно того, что можно сдѣлать мирно, поэтому и прошу вашихъ конвойныхъ и господина коммисара снять съ васъ оковы и отпустить васъ съ Богомъ; другіе сослужатъ за васъ королю службу въ лучшихъ обстоятельствахъ. А между тѣмъ, говоря правду, не чудовищно-ли обращать въ рабовъ тѣхъ, кого Богъ и природа создали свободными. Къ тому-же, вамъ, господа,» сказалъ Донъ-Кихотъ, обращаясь къ конвойнымъ, «люди, эти, кажется, не сдѣлали никакого зла, поэтому отпустите ихъ съ миромъ, и пусть каждый изъ нихъ остается съ своимъ грѣхомъ. Пусть ужъ тамъ судитъ ихъ Верховный Судія; Онъ награждаетъ добрыхъ и наказуетъ злыхъ. Намъ-же, людямъ, уважающимъ, въ каждомъ изъ насъ, наше человѣческое достоинство, не пристало быть палачами себѣ подобныхъ; это не достойно человѣка, особенно не имѣющаго въ томъ никакого интереса. Прошу-же васъ, господа, добромъ и спокойно, – желая оставить за собою предлогъ поблагодарить васъ потомъ, – исполнить мою просьбу. Если-же вы откажете мнѣ, тогда этотъ мечь, это копье и эта рука съумѣютъ заставить васъ послушать меня.»
– Вотъ это тоже мило, воскликнулъ комиссаръ, и стоило вамъ, господинъ рыцарь, столько говорить для того, чтобы выговорить такую диковинку. Неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, думаете, что мы или тотъ, кто поручилъ намъ этихъ каторжниковъ, могутъ отпустить ихъ когда захотятъ. Полно вамъ, право, народъ смѣшить; поѣзжайте себѣ своею дорогой, да поправьте на головѣ своей тазъ, не безпокоясь отыскивать пятой лапы у нашего кота.
– Самъ ты котъ, крыса, каторжникъ, и вдобавокъ грубіянъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, и не находя нужнымъ предупреждать его, устремился на него съ такою яростью, что прежде нежели противникъ его успѣлъ подумать о защитѣ, онъ свалилъ его на землю. Къ счастію рыцаря, онъ восторжествовалъ надъ конвойнымъ, вооруженнымъ аркебузомъ. Это неожиданное нападеніе ошеломило на минуту всю стражу, но скоро придя въ себя, конвойные верховые схватились за мечи, а пѣшіе за пики, и напали на Донъ-Кихота, ожидавшаго ихъ съ убійственнымъ хладнокровіемъ. Рыцарю, безъ сомнѣнія, пришлось-бы пережить теперь нѣсколько не совсѣмъ пріятныхъ минутъ, если-бы каторжники не употребили, – воспользовавшись случаемъ вырваться на свободу, – совокупныхъ усилій разорвать сковывавшую ихъ цѣль, произведши при этомъ такую кутерьму, что конвойные, кидаясь то на освобождавшихся арестантовъ, то на освобождавшаго ихъ и теперь напавшаго на стражу рыцаря, въ сущности ничего путнаго сдѣлать не могли. Санчо, съ своей стороны, помогалъ освободиться Гинесу, который первый вырвался на свободу, и не чувствуя болѣе оковъ на себѣ, вскочилъ на распростертаго комиссара, вырвалъ изъ рукъ его аркебузъ, и прицѣливаясь то въ одного, то въ другаго, и не стрѣляя ни въ кого, вскорѣ очистилъ поле битвы отъ всякихъ конвойныхъ, удравшихъ со всѣхъ ногъ отъ аркебузы Пассамонта и камней, которыми провожала ихъ вся остальная братія.
Санчо, правду сказать, не на шутку перепугался этого дѣла, страшась, чтобы разбѣжавшіеся конвойные не донесли обо всемъ святой Германдадѣ, которая, при звукѣ колоколовъ и барабановъ могла тотчасъ же пуститься отыскивать виновныхъ. Онъ сообщилъ объ этомъ своему господину, упрашивая его поскорѣе убраться отсюда и скрыться въ горахъ.
– Ладно, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но я знаю, что мнѣ слѣдуетъ сдѣлать прежде всего, и крикнувъкличь къ освобожденнымъ имъ каторжникамъ, бѣжавшимъ, какъ попало въ разныя стороны, обобравши напередъ коммиссара до послѣдней нитки, онъ собралъ ихъ всѣхъ вокругъ себя, – арестантамъ интересно было услышать, что скажетъ имъ ихъ освободитель. Рыцарь, окруженный тѣми, которые обязаны были ему своей свободой, обратился къ нимъ съ такими словами: «господа! каждому изъ насъ слѣдуетъ быть признательнымь за оказанное ему благодѣяніе, потому что неблагодарность людская особенно непріятна Богу. Всѣ вы видите и чувствуете, сдѣланное мною вамъ добро: въ благодарности за это, я требую, или лучше сказать, такова моя воля, чтобы вы всѣ, съ этой самой цѣпью на шеѣ, отъ которой я освободилъ васъ, отправились въ Тобозо, представились тамъ моей дамѣ Дулыганеѣ Тобозской, передали ей, что рыцарь ея, называемый рыцаремъ печальнаго образа, свидѣтельствуетъ ей свое глубокое почтеніе и разсказали ей во всѣхъ подробностяхъ это знаменитое приключеніе. Затѣмъ каждый изъ васъ можетъ съ Богомъ отправиться себѣ куда знаетъ».
– Все, что вы, господинъ рыцарь-освободитель нашъ, повелѣваете намъ исполнить, совершенно невозможно для насъ, отвѣчалъ Донъ-Кихоту, отъ лица всей братіи, Гинесъ Пассамонтъ, потому что всѣ мы вмѣстѣ, съ цѣпью на шеѣ, никакъ не можемъ отправиться по большой дорогѣ, а должны пробираться, безъ цѣпей, по одиночкѣ, каждый заботясь только о самомъ себѣ, не показываясь ни на какихъ дорогахъ, а напротивъ, стараясь ходить чуть не подъ землею, чтобы не наткнуться какъ-нибудь на святую Германдаду, которая, безъ всякаго сомнѣнія, пустится за нами въ погоню. Все, что вы, господинъ рыцарь, можете сдѣлать, по всей справедливости, это замѣнить путешествіе въ Тобозо и представленія вашей дамѣ Дульцинеѣ Тобоэской нашею молитвою за васъ. Но думать, чтобы мы добровольно возвратились въ землю египетскую, или, что тоже, пошли-бы, съ цѣпью на шеѣ, въ вашей дамѣ Дульцинеѣ, значило бы думать, что теперь ночь, и требовать этого отъ насъ, значило-бы требовать отъ козла молока
– Когда такъ, гнѣвно воскликнулъ Донъ-Кихотъ, то клянусь, донъ негодяй, донъ Генезилъ Парапильскій, или чортъ тебя знаетъ, какъ тебя тамъ зовутъ, ты пойдешь одинъ поджавши хвостъ, съ цѣпью на шеѣ и наклоненной головой.
Пассамонтъ, человѣкъ отъ природы задорный, къ тому же не замѣчавшій, что рыцарь какъ будто не въ своемъ умѣ, – это лучше всего доказывала Пассамонту полученная имъ свобода, – мигнулъ братіи, которая, отбѣжавши въ сторону, забросала Донъ-Кихота каменьями;– защищаться отъ нихъ, помощью одного шлема, у рыцаря не хватило рукъ. Бѣдный же Россинантъ доведенъ былъ до того, что обращалъ теперь столько вниманія на шпоры, какъ будто онъ былъ вылитъ изъ бронзы. Санчо спрятался за своего осла, и этимъ живымъ щитомъ прикрылся отъ града каменьевъ, осыпавшихъ оруженосца и рыцаря. Щитъ рыцаря оказался однако хуже щита оруженосца и Богъ вѣсть сколько счетомъ каменьевъ обрушилось на него съ такою силой, что они свалили его, наконецъ, на землю. Едва лишь онъ упалъ съ коня, какъ въ туже минуту на него вскочилъ каторжникъ, въ школьной формѣ, – снялъ съ головы его тазъ, которымъ онъ, кстати, хватилъ Донъ-Кихота три или четыре раза по плечамъ, потомъ ударилъ этимъ тазомъ нѣсколько разъ по землѣ, намѣреваясь разбить его въ куски, и вспомоществуемый остальною братіей, снялъ съ рыцаря его шолковый съ двойными рукавами камзолъ, который онъ носилъ поверхъ своихъ латъ, и обобралъ бы его до чиста, до самыхъ чулковъ, еслибъ непомѣшали ему кирасы и другія вооруженія Донъ-Кихота. Сняли каторжники и съ Санчо кафтанъ, оставивъ его чуть не въ одной рубашкѣ, и подѣливъ между собою добычу, разбрелись въ разныя стороны, заботясь больше о томъ, какъ бы не наткнуться на святую Германдаду, чѣмъ о томъ, чтобы съ цѣпью на шеѣ отправиться въ Тобозо и представится тамъ Дульцинеѣ. На мѣстѣ побоища оставались теперь только Донъ-Кихотъ, Санчо, оселъ и Россинантъ; оселъ задумчивый, съ опущенною внизъ головой, хлопая по временамъ ушами, точно будто камни продолжали еще сыпаться на него; Россинантъ, распростертый рядомъ съ своимъ господиномъ, потому что и его каменья сшибли съ ногъ; Санчо безъ кафтана, дрожа отъ страха, при мысли о святой Германдадѣ, и наконецъ самъ рыцарь Донъ-Кихотъ, терзаемый мыслью о томъ, какъ отплатили ему каторжники за его благодѣяніе.
