Текст книги "Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)"
Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Глава XX
– Не можетъ быть, чтобы не было здѣсь, по близости, рѣчонки или, на худой конецъ ручейка, иначе лугъ не быхъ бы такой мокрый. И намъ не мѣшало-бы, ваша милость, сдѣлать еще нѣсколько шаговъ; авось не найдемъ ли мы чѣмъ утолить эту ужасную жажду, которая право хуже всякаго голода.
Донъ-Кихотъ согласился съ мнѣніемъ своего оруженосца, и взявъ Россинанта за узду, двинулся впередъ. Санчо, нагрузивъ своего осла остатками ужина, послѣдовалъ за рыцаремъ. Двигались они почти ощупью, потому что ночь была такъ темна, что, какъ говорится, хоть глазъ выколи; и отошедши шаговъ двѣсти, невыразимо обрадовались, услышавши гулъ, подобный гулу высокаго водопада.
Остановившись на минуту, чтобы разслышать, съ какой стороны онъ раздается, оруженосецъ и рыцарь неожиданно поражены были гуломъ совсѣмъ инаго рода, который заставилъ забыть ихъ и недавнюю радость и жажду. Особенно напугалъ онъ трусливаго отъ природы Санчо. До нихъ доходили какіе то сильные, глухіе удары, раздававшіеся въ опредѣленные промежутки времени, и сопровождаемые стукомъ желѣза и цѣпей. Раздаваясь вмѣстѣ съ громкимъ гуломъ падающей воды, они испугали бы любаго храбреца, но только не Донъ-Кихота. Ночь, какъ мы уже говорили, была чрезвычайно темная, а случай привелъ нашихъ героевъ подъ сѣнь огромныхъ каштановыхъ деревьевъ, которыхъ листья, колеблемые ночнымъ вѣтромъ, производили какой-то особенный шелестъ, повергавшій душу въ одно время въ ужасный и сладостный трепетъ. Мѣсто, время, мракъ, гулъ воды и шелестъ листьевъ – все соединялось здѣсь для наведенія ужаса. А между тѣмъ страшные удары не умолкали; вѣтеръ не переставалъ завывать, а зоря все не показывалась, такъ что наши искатели приключеній не могли даже узнать, гдѣ они находятся. Донъ-Кихотъ бездѣйствовалъ однако не долго. Онъ вскочилъ на коня, прикрылся щитомъ и укрѣпивъ въ рукѣ копье, сказалъ Санчо: «другъ мой! узнай, что, по волѣ небесъ, – я родился на свѣтъ, въ этотъ желѣзный вѣкъ, чтобы воскресить золотой! для меня созданы величайшія опасности, меня ожидаютъ величественные подвиги и безсмертныя дѣла. Я, повторяю еще разъ, призванъ воскресить двадцать пять рыцарей Франціи и девять мужей славы. Я призванъ похоронить Беліаниса, Платира, Феба, Оливанта, Тиранта и безчисленное множество иныхъ, славныхъ странствующихъ рыцарей минувшихъ временъ, – совершая въ наши времена такіе подвиги, передъ которыми померкнутъ дѣла прежнихъ рыцарей. Честный и вѣрный оруженосецъ мой, обрати вниманіе на этотъ глубокій, окружающій насъ мракъ; на эту мертвую тишину, на этотъ шелестъ листьевъ, на ужасный гулъ воды, – которую мы кстати искали, – какъ бы низвергающейся съ лунныхъ горъ, на эти страшжые удары, которые оглушаютъ насъ, и что-же? Все это, и вмѣстѣ взятое, и порознь, могло бы ужаснуть самаго Марса, тѣмъ болѣе обыкновеннаго смертнаго, и однако все это только возвышаетъ и укрѣпляетъ мое мужество; и сердце не успокоится въ моей груди, пока я не встрѣчусь лицомъ къ лицу съ этимъ приключеніемъ, какъ бы ужасно оно ни было. Подтяни же Санчо подпруги Россинанта, самъ оставайся здѣсь, и да хранитъ тебя Богъ. Ожидай меня трое сутокъ, и если въ теченіе этого времени я не возвращусь, тогда отправляйся себѣ домой, и сослужи мнѣ тамъ послѣднюю службу, а вмѣстѣ съ тѣмъ сдѣлай доброе дѣло, отправься въ Тобозо и передай моей несравненной дамѣ, что рыцарь ея погибъ славною смертью въ достойномъ рыцаря делѣ.»
Въ отвѣтъ на это Санчо, со слезами на глазахъ, сказалъ Донъ-Кихоту: «господинъ мой, право не знаю я, что вамъ за такая непремѣнная нужда вдаться въ это ужасное приключеніе. Теперь темно, никто насъ не видитъ, такъ что мы можемъ спокойно свернуть себѣ съ дороги и отойти отъ зла; хотя бы за это намъ пришлось трое сутокъ не имѣть во рту ни росинки. Такъ какъ никто насъ не видитъ», продолжалъ онъ, «то это же назоветъ насъ трусами? Къ тому же, часто я слышалъ, какъ, хорошо знакомый вамъ священникъ нашъ, говорилъ въ своихъ проповѣдяхъ, что тотъ, это напрашивается на бѣду, напрашивается на свою погибель. Къ чему, въ самомъ дѣлѣ, испытывать намъ Божіе милосердіе, и, очертя голову, лѣзть въ такую опасность, изъ которой спастись можно только чудомъ. Богъ и то, видимо, бережетъ васъ. Онъ уберегъ васъ отъ этого проклятаго одѣяла, отъ котораго не уберегъ меня; Онъ помогъ вамъ теперь, не получивъ ни одной царапинки, разогнать этихъ странныхъ людей, сопровождавшихъ покойника, но если все это не въ силахъ убѣдить васъ и тронуть ваше каменное сердце, то не сжалится ли оно, наконецъ, при мысли, что чуть ваша милость сдѣлаетъ два шага впередъ, какъ я уже, съ перепугу, готовъ буду отдать мою душу всякому, это только захочетъ взять ее. Для васъ я покинулъ домъ мой, жену, надѣясь, конечно, больше выиграть чѣмъ проиграть. Но, видно, правду говоритъ пословица: желаніе слишкомъ много наложить въ мѣшокъ разрываетъ его; вотъ это то самое желаніе видно и меня поддѣло. Я ужь, кажется, руками схватывалъ этотъ несчастный островъ, столько разъ обѣщанный мнѣ вашею милостью, и вотъ, въ награду за мою службу, вы хотите, теперь, покинуть меня одного въ этомъ отдаленномъ мѣстѣ. Помилосердуйте, ваша милость, ради Христа Спасителя. И ужь если васъ такъ тянетъ вдаться въ это ужасное приключеніе, то обождите хоть до утра; изъ того чему я научился, бывши пастухомъ, я вижу, что до зари осталось не болѣе трехъ часовъ. Взгляните-ка, пасть Малой Медвѣдицы поднялась надъ головой Креста, между тѣмъ какъ въ полночь она помѣщается по лѣвую сторону его».
– Не понимаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, гдѣ ты нее это видишь, когда я не вижу ничего.
– Вамъ оно, конечно, не видно, отвѣчалъ Санчо, а у страха-то глаза велики; и если они видятъ, какъ говорятъ, даже подъ землею, такъ гораздо же легче имъ видѣть надъ землей. Да оно ужь и само собой видно, что до свѣта недалеко.
– Далеко или недалеко, мнѣ это рѣшительно все равно, сказалъ Донъ-Кихотъ, но да не будетъ сказано обо мнѣ, ни теперь, ни въ какое другое время, что просьбы или слезы отклонили меня отъ того, что, какъ рыцарь, я обязанъ былъ сдѣлать. Прошу же тебя, Санчо, замолчи. Богъ, подвигающій меня на это ужасное дѣло, будетъ охранять меня и утѣшать тебя. Все, что остается тебѣ сдѣлать – это хорошо подтянуть подпруги Россинанту и оставаться здѣсь. Мертвымъ или живымъ, но даю тебѣ слово возвратиться сюда.
Санчо, видя непоколебимую рѣшимость своего господина, на котораго нельзя было подѣйствовать въ эту минуту ни мольбами, ни слезами, ни увѣщаніями, рѣшился пуститься на хитрость, и волей-неволей удержать рыцаря на мѣстѣ до свѣта. Подтягивая подпруги Россинанту, оруженосецъ нашъ, ни кѣмъ не замѣченный, и какъ ни въ чемъ не бывало, недоуздкомъ своего осла связалъ заднія ноги Роосинанта такъ, что когда Донъ-Кихотъ тронулъ его, то онъ не могъ двинуться съ мѣста иначе, какъ прыжками. Видя, что дѣло клеятся, Санчо сказалъ рыцарю: «ваша милость, небо должно быть тронулось моими слезами и не пускаетъ, какъ вы видите, Россинанта, двинуться съ мѣста. Упорствовать теперь въ вашемъ намѣреніи, значило бы бѣсить судьбу и какъ говорится: прать противъ рожна».
Не обращая никакого вниманія на слова Санчо, Донъ-Кихотъ въ отчаяніи продолжалъ понукать своего коня, но чѣмъ сильнѣе, онъ его шпорилъ, тѣмъ менѣе достигалъ своей цѣля. Видя, наконецъ, положительную невозможность сладить съ нимъ, и не подогрѣвая никого ни въ чемъ, онъ рѣшился покориться судьбѣ и терпѣливо ожидать или зари, или возвращенія Россинанту способности двигаться. Приписывая однако неудачу своихъ попытокъ всему, кромѣ уловки Санчо, онъ сказалъ ему: «если дѣла такъ устроились, что Россинантъ не хочетъ или не можетъ двигаться, тогда дѣлать нечего, нужно покориться судьбѣ и со слезами на главахъ ожидать улыбки зари».
– Какія тутъ слезы, ваша милость? отвѣчалъ Санчо, я всю ночь стану забавлять васъ сказками, если только вамъ не угодно будетъ слѣзть съ коня, лечь на траву и немного вздремнуть среди чистаго поля, какъ настоящій странствующій рыцарь. Право отдохните, ваша милость, и соберитесь къ свѣту съ силами, чтобы бодрѣе встрѣтиться съ ожидающимъ васъ ужаснымъ приключеніемъ.
– Что ты называешь слѣзть съ коня? что ты называешь отдохнуть? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Неужели ты думаешь, что я изъ тѣхъ жалкихъ рыцарей, которые отдыхаютъ въ ту минуту, когда имъ слѣдуетъ летѣть на встрѣчу величайшей опасности? Спи – ты, созданный для спанья; ты дѣлай, что тебѣ угодно, а я буду дѣлать то, что мнѣ велитъ мой долгъ.
– Не гнѣвайтесь, ваша милость, я это сказалъ такъ себѣ, отъ нечего дѣлать, отвѣчалъ Санчо. Съ послѣднимъ словомъ, онъ приблизился къ рыцарю, и запустилъ одну руку подъ арчакъ его спереди, а другую сзади. Обнявъ такимъ образомъ лѣвую ляжку своего господина, онъ оставался какъ будто пришитымъ къ ней, не смѣя тронуться съ мѣста; такъ напугалъ его громъ этихъ ударовъ, все еще не перестававшихъ раздаваться одинъ за другимъ.
Донъ-Кихотъ между тѣмъ велѣлъ Санчо разсказывать обѣщанную сказку.
– Разсказалъ бы я вамъ ее, еслибъ страхъ не одолѣвалъ меня, отвѣчалъ Санчо; ну, да куда ни шло, попытаюсь я разсказать вамъ такую сказку, что если только поможетъ мнѣ Богъ вспомнить ее всю, какъ она есть, то это будетъ самая прекраснѣйшая изъ всѣхъ сказокъ. Слушайте же, ваша милость, да внимательнѣе слушайте; вотъ она:
– Случилось какъ то, ваша милость, такъ началъ Санчо, то, что случилось… и да пребудетъ благодать надъ всѣмъ и со всѣми, а зло съ тѣми, кто ищетъ его; такъ то старые люди начинали свои вечернія сказки, и не спроста это такъ начинали они, потому что вотъ эта приговорка: «а зло съ тѣми, кто ищетъ его», придумана не ими, а самимъ римскимъ Катононъ; и такъ она кстати приходится теперь, словно перстень къ пальцу; такъ кажется и говоритъ вашей милости, чтобы вы оставались спокойны, да и я бы тоже не кидался на всякую бѣду, какъ угорѣлый, а чтобы свернули мы поскорѣй съ этой дороги, потому что никто не заставляетъ насъ, въ самомъ дѣлѣ, ѣздить тамъ, гдѣ намъ грозятъ всякіе ужасы.
– Продолжай Санчо, свою сказку, перебилъ его Донъ-Кихотъ, а о дорогѣ предоставь заботиться мнѣ.
– И такъ, государь мой, продолжалъ Санчо, жилъ былъ, въ Эстрамадурѣ, козій пастухъ, то есть, такой человѣкъ, который пасъ козъ, и который, то есть пастухъ, какъ говорится въ сказкѣ, звался Лопе Руизъ; и вотъ этотъ то пастухъ, Лопе Руизъ, возьми, да и влюбись въ пастушку Таральву, а эта пастушка Таральва была дочь богатѣйшаго владѣльца стадъ, и этотъ то богатѣйшій владѣлецъ стадъ….
– Санчо! если ты разсказываешь твои сказки, повторяя всякое слово два раза, то, право, мы не кончимъ до завтра. Говори съ толкомъ, или замолчи, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.
– Что же мнѣ дѣлать, ваша милость, отвѣчалъ Санчо, когда на нашей сторонѣ всѣ вечернія сказки такъ сказываются; меня не научили разсказывать иначе, и со стороны вашей милости было бы несправедливо требовать отъ меня новыхъ порядковъ.
– Говори, какъ знаешь, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; ужь если я вынужденъ слушать твои сказки, то, право, мнѣ все равно, какъ ты будешь разсказывать ихъ.
– И такъ, господинъ души моей, продолжалъ Санчо, я ужь изволилъ сказать вамъ, что пастухъ этотъ былъ влюбленъ въ пастушку Таральву, дѣвку здоровую и краснощекую, да къ тому еще съ душкомъ, ну словомъ – бой-бабу, то есть, какъ есть, бой-бабу, даже съ усами, да такими – что мнѣ кажется, будто я ихъ вижу отсюда.
– Тамъ ты, значитъ, зналъ ее? спросилъ Донъ-Кихотъ.
– Нѣтъ, я то самъ не зналъ ее, отвѣчалъ Санчо; но только тотъ, кто разсказывалъ мнѣ эту сказку, самъ увѣрялъ меня, что это такая сущая правда, что если приведется мнѣ когда-нибудь разсказывать ее другимъ, то я могу присягнуть, какъ будто видѣлъ нее это собственными глазами. Время между тѣмъ шло да пью, день за днемъ, и чортъ, который никогда не дремлетъ и вездѣ высматриваетъ какъ бы перевернуть все вверхъ ногами, смастерилъ такую штуку, что любовь пастушка къ пастушкѣ обратилась въ ненависть, и стала Таральва ему хуже горькой рѣдьки, а виною всему, какъ говорятъ длинные языки, была ревность. Возненавидѣвъ свою возлюбленную, пастухъ видѣть не могъ ее, и чтобы никогда больше не встрѣчаться съ нею, рѣшился уйти изъ родной своей стороны. Таральва же, какъ только возненавидѣлъ ее пастухъ, сама такъ крѣпко полюбила его, какъ никогда еще не любила.
– Такова ужь женская натура, замѣтилъ Донъ-Кихотъ: любить тѣхъ, кто ихъ ненавидитъ – и ненавидѣть влюбленныхъ въ нихъ.
– Собралъ пастухъ свое стадо, продолжалъ Санчо, и направился съ нимъ въ Эстрамадуру, намѣреваясь оттуда пробраться въ Португалію. Провѣдавъ это, Таральва, пустилась за нимъ слѣдомъ, на босую ногу, съ башмаками въ одной, съ посохомъ въ другой рукѣ и съ котомкой за плечами. Въ котомку, какъ слышно было, уложила она кусокъ зеркала, кусокъ гребня и коробочку съ какими-то красками для штукатурки своего лица. Но мнѣ, право, нѣтъ охоты разбирать, что она тамъ уложила, да и не въ этомъ дѣло, а въ томъ, что пастухъ нашъ пришелъ къ берегамъ Гвадіаны, когда вода въ рѣкѣ поднялась, и почти что вышла изъ береговъ, а между тѣмъ съ той то стороны, съ которой переправляться надо ему, не видать ни лодочки, ни лодочника, ни парома. Взяла тутъ нашего пастуха досада, потому что если не успѣетъ онъ скоро переправиться, такъ, того и гляди, нагонитъ его, да разрюмится передъ нимъ Таральва. Думалъ онъ, думалъ, глядѣлъ онъ, глядѣлъ, да таки выглядѣлъ, наконецъ рыбака съ душегубкой, да только такой малюсенькой, что на ней умѣститься всего на всего могла одна коза, да одинъ человѣкъ. Нечего дѣлать, кликнулъ пастухъ этого рыбака и попросилъ перевезти на другой берегъ его самаго и триста возъ его. Рыбакъ взялъ одну козу, перевезъ ее – пріѣхалъ, взялъ другую козу, перевезъ другую, пріѣхалъ, взялъ третью козу, перевезъ третью – Ради Бога, ваша милость, не ошибитесь въ счетѣ козъ, продолжалъ Санчо, потому что если вы ошибетесь хоть въ одной, тогда, баста, не будетъ вамъ сказки, то есть, ни одного словечка нельзя будетъ больше припомнить. Теперь нужно вамъ сказать, – что другой-то берегъ былъ крутой, глинистый и скользкій, такъ что рыбаку много нужно было времени, чтобы переѣзжать туда и назадъ. Поѣхалъ однако еще за козой, да еще, да еще
– Ради Бога, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, ну считай, что онъ уже всѣхъ ихъ перевезъ, и перестань переѣзжать съ одного конца на другой, иначе ты въ цѣлый годъ не перевезешь всѣхъ твоихъ козъ.
– А сколько ихъ перевезено до сихъ поръ? спросилъ Санчо.
– Чортъ ихъ знаетъ – отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.
– А вѣдь предупреждалъ же я вашу милость, замѣтилъ Санчо, не сбиться въ счетѣ; ну, теперь сказка кончена, продолжать ее ужь никакъ нельзя.
– Что за дьяволъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Что за отношеніе такое между сказкою твоею и счетомъ козъ? И какъ это можетъ быть, чтобы пропустивши въ счетѣ одну козу, ты не могъ бы сказать больше ни слова.
– Ну вотъ подите-же, не могу, да и только! отвѣчалъ Санчо, потому что, когда я спрашивалъ у вашей милости, сколько перевезено козъ, и когда вы мнѣ отвѣтили, что не знаете, въ ту самую минуту, у меня отшибло память; и теперь, хоть тресни, я ничего не припомню; знаю только, что оставалось мнѣ досказать вамъ самое лучшее, что было во всей сказкѣ.
– Такъ сказка твоя кончена? спросилъ Донъ-Кихотъ.
– Какъ жизнь моей матери. – отвѣтилъ Санчо.
– Клянусь Богомъ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, сказка эта – одна изъ самыхъ диковинныхъ вещей за свѣтѣ, особенно еще, такъ какъ ты разсказывалъ и закончилъ ее; оно, впрочемъ, и странно было-бы ожидать чего-нибудь лучшаго отъ такого умницы, какъ ты. Впрочемъ, очень можетъ быть, что шумъ этихъ неустанно раздающихся ударовъ, дѣйствительно, отшибъ у тебя память. Удивляться тутъ, кажется, нечему.
– На свѣтѣ нѣтъ ничего невозможнаго, отвѣчалъ Санчо, но только, что касается моей сказки, то позвольте доложить вашей милости, что она дѣйствительно должна окончиться въ ту минуту, когда спутаешься въ счетѣ козъ.
– Ну и Богъ съ ней, кончай ее, когда тебѣ угодно, сказалъ Донъ-Кихотъ. Посмотримъ-ка лучше, не тронется-ли, наконецъ, Россинантъ. Съ послѣднимъ словомъ онъ пришпорилъ его, но увы! Россинантъ опять подпрыгнулъ и только; съ мѣста онъ не двинулся ни на шагъ, такъ хорошо связалъ его Санчо.
Вскорѣ однако начало свѣтать, и тогда оруженосецъ нашъ втихомолку развязалъ ноги Россинанту. Почувствовавъ себя свободнымъ, конь Донъ-Кихота какъ будто немного ободрился, по крайней мѣрѣ, онъ принялся топтать передними ногами; другаго, конечно, ничего и ждать отъ него нельзя было. Видя, что Россинантъ шевелится наконецъ, Донъ-Кихотъ невыразимо обрадовался и рѣшился тотчасъ же пуститься на встрѣчу ужасному приключенію. Теперь, между-прочимъ, при блѣдномъ свѣтѣ зари, онъ увидѣлъ, что провелъ ночь подъ группою высокихъ каштановыхъ деревьевъ, дающихъ, какъ извѣстно, весьма широкую тѣнь. Страшные удары между тѣмъ не переставали раздаваться, а причина ихъ, по прежнему, оставалась скрыта. Но не колеблясь болѣе ни одного мгновенья, Донъ-Кихотъ простился еще разъ съ своимъ оруженосцемъ и приказалъ ему, по прежнему, ожидать его трое сутокъ, сказавъ, что если черезъ три дни онъ не возвратится, значитъ воля Господня совершилась, и Всевышній судилъ рыцарю погибнуть въ этомъ ужасномъ приключеніи. Онъ повторилъ Санчо, что долженъ онъ былъ сказать Дульцинеѣ, и просилъ не безпокоиться о своемъ жалованьи, увѣривъ его, что, уѣзжая изъ дому, онъ оставилъ завѣщаніе, въ которомъ завѣщалъ уплатить своему оруженосцу жалованье сполна за все время его службы. Но, сказалъ въ заключеніе рыцарь, если Господь сохранитъ меня теперь, тогда, Санчо, ты можешь считать островъ уже въ своихъ рукахъ.
До глубины души тронутый грустнымъ прощаніемъ съ своимъ добрымъ господиномъ, Санчо не выдержалъ, залился слезами и рѣшился слѣдовать за Донъ-Кихотомъ всюду, намѣреваясь не покидать его до окончанія предстоявшаго ему ужаснаго дѣла. Судя по этимъ слезамъ и этой благородной рѣшимости, авторъ заключаетъ, что Санчо Пансо былъ отъ природы человѣкъ добрый, и притомъ христіанинъ стараго закала. Слезы его тронули, но нисколько не поколебали Донъ-Кихота. Напротивъ того, не теряя болѣе ни минуты, онъ поѣхалъ въ ту сторону, гдѣ слышались неумолкающіе удары и шумный грохотъ воды. Санчо слѣдовалъ за нимъ, по обыкновенію, пѣшкомъ, ведя за узду осла, неразлучнаго товарища своего въ хорошія и трудныя минуты жизни. Миновавъ пространство, расположенное подъ тѣнью каштановыхъ деревьевъ, наши искатели приключеній выѣхали на широкій лугъ, и тутъ увидѣли скалу, по которой съ грохотомъ и весьма живописно струилась вода. У подошвы ее расположены были какія-то строенія, болѣе походившія, впрочемъ, на развалины, и въ нихъ-то раздавались эти страшные удары, такъ напугавшіе Санчо. Теперь эти удары и шумъ воды испугали Россинанта, но Донъ-Кихотъ погладивъ и успокоивъ его словами, приблизился съ нимъ въ строеніямъ, поручая себя своей дамѣ, и по обыкновенію прося ее – бодрствовать надъ нимъ въ эту ужасную минуту; мимоходомъ онъ не забылъ помолиться и Богу. Санчо, между тѣмъ, слѣдуя по пятамъ своего господина, вытягивался и все высматривалъ изъ-за спины и шеи Россинанта, надѣясь увидѣть, наконецъ, то, что повергло его, ночью, въ такой ужасъ. Такъ рыцарь и оруженосецъ его проѣхали шаговъ сто, и тутъ ясно увидѣли, что за штука такая производила всѣ эти адскіе удары, заставлявшіе ихъ цѣлую ночь не вѣсть что воображать себѣ. Если сказать тебѣ, читатель, правду, и если она не огорчитъ и не раздосадуетъ тебя, то узнай, что всю эту неслыханную кутерьму произвели шесть валяльныхъ мельницъ съ раздававшимися въ нихъ, по очереди, ударами.
При видѣ ихъ Донъ-Кихотъ весь поблѣднѣлъ и мигомъ низринулся съ страшной высоты. Взглянувъ на своего господина, Санчо увидѣлъ, что онъ стоитъ съ головой опущенной на грудь, смущенный и разстроенный. Рыцарь также взглянулъ на Санчо, который съ вздутыми щеками, чуть не давился отъ напряженія, такъ трудно ему было удержаться отъ того, чтобы не захохотать во все горло. Какъ ни грустенъ былъ въ эту минуту Донъ-Кихотъ, но при видѣ уморительной мины Санчо, онъ самъ улыбнулся; и тогда оруженосецъ, не находя болѣе нужнымъ притворяться, принялся хохотать до того, что въ буквальномъ значеніи слова, надрывалъ себѣ животъ. Четыре раза онъ останавливался, и четыре раза снова принимался хохотать. Донъ-Кихотъ посылалъ и его, и самаго себя ко всѣмъ чертямъ, въ особенности когда Санчо, передразнивая его голосъ и жесты, воскликнулъ: «узнай, Санчо, что, по волѣ небесъ, и родился въ этотъ желѣзный вѣкъ, чтобы воскресить золотой. Для меня созданы величайшія опасности, меня ожидаютъ величественные подвиги и безсмертныя дѣла»; повторяя такимъ образомъ слово въ слово рѣчь, съ которою обратился къ нему Донъ-Кихотъ, когда услышалъ стукъ молотовъ. Видя, что Санчо, просто на просто, потѣшается надъ нимъ, Донъ-Кихотъ до того взбѣсился, что приподнялъ копье и ударилъ имъ два раза Санчо по плечамъ съ такою силою, что если-бы онъ ударилъ его такъ по головѣ, то рыцарю пришлось бы тогда уплатить жалованье не самому Санчо, а ужь наслѣдникамъ его. Видя, что Донъ-Кихотъ не шутитъ и страшась, чтобы онъ не удвоилъ своей благодарности, Санчо, заискивающимъ, униженнымъ голосомъ, съ умиленнымъ лицомъ, сказалъ ему: «успокойтесь, ваша милость, развѣ вы не видите, что я шучу».
– И вотъ по этому то именно я самъ не шучу, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Скажи мнѣ, несчастное твореніе: неужели ты думаешь, что еслибъ вмѣсто этихъ валяльныхъ молотовъ, я наткнулся здѣсь на какое-нибудь ужасное приключеніе, то у меня не хватило-бы духу кинуться въ эту опасность и довести дѣло до конца? И развѣ я обязанъ, по своему званію странствующаго рыцаря, умѣть различать всякіе звуки, будутъ-ли это звуки молота, или какіе-бы тамъ ни были? и что тутъ удивительнаго, если я принялъ за что-то другое стукъ валяльныхъ молотовъ, котораго я никогда не слыхалъ; точно такъ какъ ты, рожденный, вскормленный и воспитанный между ними, видѣлъ и слышалъ всѣ эти молоты и ихъ стуки. Пусть, въ это мгновенье, эти шесть молотовъ превратятся въ шесть великановъ, и кинутся на меня одинъ за другимъ, или всѣ разомъ, и если я, въ одну минуту, не разгромлю ихъ, тогда смѣйся надо мною, сколько тебѣ будетъ угодно.
– Довольно, довольно, добрый мой господинъ, говорилъ Санчо; сознаюсь, что я позволилъ себѣ лишнее, но, только, теперь, когда миръ между нами возстановленъ, и приключеніе это окончилось такъ счастливо, какъ дай Богъ, чтобы оканчивались всѣ наши приключенія, скажите мнѣ, развѣ не о чемъ тутъ толковать, и не надъ чѣмъ посмѣяться, когда вспомнишь про наши страхи-то ночные, по крайней мѣрѣ, про мои, потому что, ваша милость, я знаю, никогда и ничего не страшится.
– Я не спорю, что это оригинальное происшествіе дѣйствительно довольно смѣшно, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, но въ чему и о чемъ тутъ особенно толковать? этого я не понимаю. Вѣдь не у всѣхъ твоихъ слушателей хватитъ на столько разсудка, чтобы съумѣть оцѣнить это дѣло какъ слѣдуетъ.
– По крайней мѣрѣ копье вашей милости съумѣло, какъ слѣдуетъ, оцѣнить мѣсто, на которое оно попало, сказалъ Санчо, потому что ваша то милость мѣтила мнѣ въ башку, да только, благодаря Соедателю и моему проворству, копье хватило меня по плечу. Но, Богъ съ нимъ; на свѣтѣ все забывается, и въ тому же, не даромъ, говорятъ, что тотъ кто любитъ, – тотъ заставляетъ плакать тебя, и у великихъ господъ тауъ ужь водится, что посерчаютъ они, да потомъ и пожалуютъ. Чѣмъ они жалуютъ прислугу свою отдувъ ее палками, этого я не знаю, но крѣпко на крѣпко увѣренъ, что странствующіе рыцари послѣ такихъ палочныхъ оказій жалуютъ своихъ оруженосцевъ островомъ, или даже какимъ-нибудь имѣньицемъ на твердой землѣ.
– Ничего мудренаго нѣтъ, Санчо, если слова твои оправдаются, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Въ настоящую же минуту, прости мою вспышку; ты, какъ человѣкъ разсудительный, очень хорошо понимаешь, что мы не отвѣчаемъ за первыя движенія въ минуту гнѣва. Умерь же Санчо, скажу тебѣ, не вдавайся ты, слишкомъ, въ разговоры со мною, потому что ни въ одной рыцарской книгѣ не видѣлъ я, а прочелъ я ихъ, кажется, не мало, чтобы какой-нибудь болтунъ-оруженосецъ такъ безцеремонно разговаривалъ съ своимъ господиномъ, какъ ты со мной. Въ этомъ мы, конечно, оба виноваты; ты – за твое непочтеніе ко мнѣ, а я за то, что не умѣлъ внушить тебѣ этого почтенія. Вспомни оруженосца Амадиса, Гондалина, впослѣдствіи владѣтеля Твердаго острова; онъ никогда не говорилъ съ своимъ господиномъ иначе, какъ съ обнаженной, и почтительно наклоненной головой – more turqueso; или оруженосца донъ-Гадаора, Газибала, который до того умѣлъ сдерживать свой языкъ, что имя его упоминается всего однажды во всей длинной и истинной исторіи донъ-Галаора, и что сдѣлано, конечно, съ тою цѣлью, чтобы преисполнить насъ удивленіемъ къ чудесному умѣнію этого оруженосца молчать вездѣ и всегда. Изъ этого ты долженъ заключить, Санчо, что нужно дѣлать нѣкоторое различіе между, господиномъ и слугою, государемъ и подданнымъ, рыцаремъ и оруженосцемъ. И по этому, мы просимъ тебя отнынѣ быть почтительнѣе къ намъ, и не позволять себѣ въ присутствіи нашемъ никакихъ вольностей и шуточекъ; потому что какъ бы не проявился мой гнѣвъ, невыгода будетъ всегда на твоей сторонѣ. Обѣщанныя тебѣ награды дадутся въ свое время, а пока ты все же знаешь очень хорошо, что жалованье твое не потеряно.
– Все это такъ, отвѣчалъ Санчо, но только желательно было бы мнѣ знать, въ случаѣ, если никакихъ чрезвычайныхъ наградъ намъ никогда не дождаться, и дѣло кончится на одномъ жалованьи, то сколько полагается его оруженосцамъ странствующихъ рыцарей, и по какимъ срокамъ выплачивается оно: помѣсячно или поденно, какъ поденщикамъ на каменныхъ работахъ?
– Не думаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, чтобы оруженосцы прежнихъ временъ получали опредѣленное жалованье; они, кажется, служили даромъ; и если я въ моемъ завѣщаніи опредѣлилъ тебѣ жалованье, то это, единственно вслѣдствіе неизвѣстности, что можетъ случиться; Богъ вѣсть, какъ взглянутъ еще на рыцарство въ эти бѣдственныя времена, а между тѣмъ отвѣчать на томъ свѣтѣ за такой пустякъ, какъ твое жалованье, у меня, право, нѣтъ ни малѣйшей охоты. Повѣрь мнѣ, Санчо, нѣтъ пути болѣе опаснаго и тернистаго, какъ тотъ, по которому слѣдуютъ искатели приключеній.
– Еще бы! сказалъ Санчо, если одинъ стукъ валяльныхъ мельницъ могъ смутить такого безстрашнаго рыцаря, какъ вы. На счетъ-же всего остальнаго, будьте покойны; потому что, отнынѣ, я рта не разину для какой-нибудь шуточки, и не пикну иначе, какъ только для восхваленія и прославленія вашей милости.
– И хорошо сдѣлаешь, сказалъ Донъ-Кихотъ, потому что послѣ родителей, господа ваши достойны наибольшаго съ вашей стороны уваженія, какъ люди, имѣющіе одинаковыя обязанности и права съ вашими родителями.
