Текст книги "Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)"

Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра

Глава IV

Начинало свѣтать, когда Донъ-Кихотъ, покинувъ заѣзжій домъ, отъ радости видѣть себя посвященнымъ рыцаремъ чуть не подпрыгивалъ на сѣдлѣ. Припоминая, однако, совѣты хозяина, касательно вещей, которыми необходимо ему было запастись, онъ рѣшилося вернуться домой, чтобы запастись деньгами и бѣльемъ, и въ особенности пріискать оруженосца, имѣя въ виду возвести въ это званіе одного несчастнаго крестьянина, бѣдняка, обремененнаго семействомъ, но, по мнѣнію Донъ-Кихота, способнаго, какъ нельзя больше, быть оруженосцемъ странствующихъ рыцарей. Россинантъ, какъ-будто угадывая намѣреніе своего господина – вернуться домой, пустился бѣжать такою рысью, что, казалось, ноги его не касались земли. Спустя немного времени, до слуха нашего героя начали долетать жалобные звуки, раздававшіеся, какъ казалось, въ чащѣ лѣса, расположеннаго за право. Удостовѣрясь въ дѣйствительности ихъ, онъ воскликнулъ: «благодареніе небу, низпосылающему мнѣ такъ скоро возможность выполнить обязанность моего званія и пожать плоды моихъ благородныхъ намѣреній». – Въ туже минуту, пришпоривъ Россинанта, онъ поскакалъ къ тому мѣсту, откуда исходилъ крикъ. Не успѣлъ онъ сдѣлать и двадцати шаговъ, какъ увидѣлъ въ лѣсу лошадь, привязанную къ одному дубу, и мальчика, лѣтъ около пятнадцати, обнаженнаго до поясницы, привязаннаго къ другому. Этотъ-то мальчикъ кричалъ немилосердно, и не безъ причины: высокій, здоровый крестьянинъ билъ его мѣднымъ поясомъ, приговаривая за каждымъ ударомъ: «смотри и молчи».

«Простите, ради Бога, простите, говорилъ ему мальчикъ, впередъ и буду лучше смотрѣть за вашимъ стадомъ». При видѣ истязаемаго ребенка, Донъ-Кихотъ, воспламененный благороднымъ негодованіемъ, воскликнулъ: «недостойный рыцарь, прилично-ли нападать на человѣка, лишеннаго возможности обороняться! Не угодно-ли вамъ сѣсть на коня, взять въ руки копье (къ дереву, въ которому привязана была лошадь, приставлено было и копье), и я съумѣю доказать вамъ, что не благородно такъ дѣйствовать, какъ вы».

Крестьянинъ, увидя передъ собою привидѣніе, вооруженное съ ногъ до головы и приставившее къ груди его копье, униженно проговорилъ: «государь мой! этотъ мальчикъ стережетъ моихъ овецъ, но такъ небрежно, что въ ноемъ стадѣ оказывается ежедневная убыль, и теперь, когда я наказываю его за лѣность, или, быть можетъ, за его плутни, онъ говоритъ, будто я дѣлаю это, чтобы не доплатить ему жалованья. Клянусь Богомъ и моей душой, – онъ лжетъ».

– Ложь – въ моемъ присутствіи, несчастный вилланъ! воскликнулъ Донъ-Кихотъ: клянусь освѣщающимъ васъ солнцемъ, ты вынуждаешь меня проколоть тебя насквозь этимъ копьемъ. Сію минуту отвязать мальчика и заплатить, что ему слѣдуетъ, или, зову въ свидѣтели Бога, я уничтожу тебя въ этотъ мигъ.

Крестьянинъ, потупивъ голову, не говоря ни слова, отвязалъ несчастнаго мальчика, котораго Донъ-Кихотъ спросилъ, сколько долженъ ему хозяинъ?

«За девять мѣсяцевъ по семи реаловъ», отвѣчалъ мальчикъ. Герой нашъ, сосчитавъ, нашелъ. что это составитъ шестьдесятъ три реала, и велѣлъ крестьянину заплатить ихъ своему пастуху сію-же минуту, грозя ему, въ противномъ случаѣ, смертью. Крестьянинъ, дрожа отъ страха повторилъ, что онъ клялся (въ сущности онъ вовсе не клялся) и опять клянется, что не долженъ столько своему слугѣ, изъ жалованья котораго слѣдуетъ вычесть за три пары изорванныхъ башмаковъ и за два кровопусканія, сдѣланныя ему во время болѣзни.

– Пусть это идетъ въ счетъ за безвинно-нанесенные ему удары, сказалъ Донъ-Кихотъ; если онъ изорвалъ кожу башмаковъ твоихъ, то взамѣнъ ты изорвалъ его собственную кожу, и если ты пускалъ ему кровь, когда онъ нуждался въ этомъ, то теперь ты пустилъ ему ее безъ всякой нужды, и слѣдственно расквитался съ нимъ вполнѣ.

– На бѣду мою, отвѣчалъ крестьянинъ, при мнѣ нѣтъ денегъ, но пусть Андрей пойдетъ со мной, и я разочтусь съ нимъ до послѣдняго реала.

– Боже меня сохрани идти съ нимъ! закричалъ Андрей: если онъ останется со мною одинъ на одинъ, то, какъ съ святаго Варѳоломея сдеретъ съ меня живаго кожу.

– Нѣтъ, нѣтъ, онъ ничего не сдѣлаетъ тебѣ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, пусть только онъ дастъ мнѣ слово рыцаря, и я отвѣчаю за твое жалованье.

– Помилуйте, говорилъ мальчикъ, хозяинъ мой вовсе не рыцарь, а просто крестьянинъ Иванъ Гальдудо, по прозванію Богатый, живущій около Кинтанарры.

– Это ничего не значитъ, замѣтилъ Донъ-Кихотъ: Гальдуды могутъ быть такими-же рыцарями, какъ и всѣ другіе, потому-что насъ облагораживаютъ не имена, а наши дѣла; каждый изъ насъ сынъ своихъ дѣлъ.

– Правда, отвѣчалъ Андрей, но сыномъ какихъ-же дѣлъ можетъ считаться мой хозяинъ, не платящій мнѣ жалованья, заработаннаго мною въ потѣ лица?

– Другъ мой, возразилъ крестьянинъ, за что ты такъ чернишь меня? Клянусь всѣми рыцарскими орденами въ мірѣ, если ты пойдешь со иной, то я сполна заплачу тебѣ твое жалованье, еще съ процентами.

– Отъ процентовъ я тебя освобождаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, заплати ему только что слѣдуетъ, больше я ничего не требую, но помни свое слово; иначе клянусь отыскать тебя гдѣ-бы ты ни былъ, и хотя-бы ты умѣлъ прятаться лучше стѣнной ящерицы, а дабы ты зналъ съ кѣмъ имѣешь дѣло, то услышь, что я безстрашный Донъ-Кихотъ Ламанчскій, бичъ зла и рушитель неправды. Помни-же свое слово, или я вспомню о своемъ. Сказавъ это, онъ пришпорилъ Россинанта и удалился съ мѣста расправы. Крестьянинъ проводилъ глазами удалявшагося рыцаря, и когда тотъ скрылся у него изъ виду, онъ опять принялся за своего пастуха.

– Пойдемъ, говорилъ онъ ему, пойдемъ со мною, чтобы я могъ заплатить тебѣ твое жалованье, какъ мнѣ велѣлъ этотъ рушитель неправды.

– Клянусь, отвѣчалъ Андрей, если вы не исполните всего, что вамъ велѣлъ этотъ великодушный рыцарь, которому да ниспошлетъ господь долгіе и счастливые дни за его мужество и справедливость, то я отыщу его, гдѣ-бы онъ ни былъ, и онъ расправится съ вами, какъ обѣщалъ.

– Очень хорошо, очень хорошо, сказалъ крестьянинъ, и чтобы показать на дѣлѣ, какъ я люблю тебя, я задолжаю тебѣ еще, чтобъ больше заплатить. Съ послѣднимъ словомъ, онъ схватилъ Андрея за руки, привязалъ къ прежнему дубу и билъ его до полусмерти, приговаривая: «зови, зови рушителя неправды; посмотримъ, придетъ-ли онъ разрушить вотъ эту, хотя она не сдѣлана и на половину: потому-что я, право, не знаю, почему не сдираю съ тебя живаго кожу. Теперь ступай, отыщи своего судью», сказалъ онъ, отвязавъ несчастнаго мальчика, «и пусть онъ приходитъ исполнять свой приговоръ».

Заливаясь слезами, Андрей повторялъ клятвы отыскать Донъ-Кихота, и грозилъ хозяину заставить это съ лихвой заплатить все недоданное имъ жалованье, но пока до этого онъ удалялся полуживой съ мѣста расправы, подъ громкій смѣхъ своего хозяина. Такимъ-то образомъ славный Донъ-Кихотъ пресѣкъ уже одно зло на землѣ.

Между тѣхъ, восхищенный блестящимъ дебютомъ своимъ на поприщѣ рыцарскихъ подвиговъ, Донъ-Кихотъ ѣхалъ дальше, говоря въ полголоса: «ты можешь признать себя счастливѣйшей смертной, красавица изъ красавицъ, несравненная Дульцинея Тобозская, считая безъотвѣтнымъ рабомъ своимъ такого мужественнаго рыцаря, какъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который, какъ извѣстно всему міру, посвященъ въ рыцари только вчера, и между тѣмъ успѣлъ уже пресѣчь величайшее зло, порожденное жестокостью и алчностью, вырвавъ изъ рукъ неумолимаго палача плеть, которой онъ раздиралъ тѣло несчастнаго мальчика». Говоря это, онъ подъѣхалъ къ перекрестку, соединявшему четыре дороги, и ему тотчасъ пришло на память, что странствующіе рыцари останавливались на подобныхъ мѣстахъ, обдумывая, по какой дорогѣ слѣдовать имъ. Желая ни въ чемъ не отставать отъ своихъ образцевъ, Донъ-Кихотъ также остановился, но по зрѣломъ обсужденіи опустилъ узду, и Россинантъ, чувствуя себя свободнымъ, послѣдовавъ природному инстинкту, пустившись по дорогѣ къ своей конюшнѣ. Проѣхавъ около двухъ миль, герой нашъ замѣтилъ вдалекѣ какихъ-то всадниковъ, сопровождаемыхъ нѣсколькими слугами; четверо изъ нихъ ѣхали верхомъ, а трое другихъ шли пешкомъ. Это были, какъ оказалось въ послѣдствіи, толедскіе купцы, отправлявшіеся въ Мурцію закупать шелкъ. Донъ-Кихотъ не успѣлъ замѣтить этихъ, по его мнѣнію странствующихъ рыцарей, какъ ужь у него явилась мысль устроить одинъ изъ тѣхъ поединковъ, о которыхъ онъ узналъ изъ своихъ книгъ, и о которыхъ давно уже помышлялъ. Гордо выпрямившись на стременахъ, онъ сжалъ копье, прикрылся щитомъ, выѣхалъ за средину дороги – ожидать тамъ путешественниковъ, и съ разстоянія, на которомъ они едва могли видѣть и слышать его, гордо закричалъ имъ: «да не надѣется никто изъ васъ ступить чрезъ это мѣсто, если не признаетъ, что нѣтъ на земномъ шарѣ красавицы, подобной императрицѣ Ламанчской, несравненной Дульцинеѣ Тобозской!» Купцы въ недоумѣніи остановились, желая разглядѣть кричавшаго имъ оригинала, и вскорѣ по фигурѣ и словамъ его догадались съ кѣмъ имѣютъ дѣло. Желая узнать, однако, къ чему приведетъ требуемое отъ нихъ признаніе, одинъ изъ нихъ, лукавый насмѣшникъ, отвѣчалъ: «благородный рыцарь, мы не знаемъ красавицы, о которой вы говорите; покажите намъ ее, и если красота ея такъ ослѣпительна, какъ вы утверждаете, то мы согласимся съ вами безъ малѣйшихъ возраженій».

– Еслибъ я показалъ вамъ ее, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что выиграли-бы вы, убѣдившись въ непреложнѣйшей правдѣ? Сила въ томъ, чтобы, не видя ея, вы не только признали истину моихъ словъ, но даже отстаивали ее съ оружіемъ въ рукахъ; если-же нѣтъ, тогда я вызываю васъ, гордые люди; и вступите-ли вы со мною въ бой поодиночкѣ, какъ того требуютъ законы рыцарства, или-же, по презрѣнному обычаю людей вашего разряда, сразитесь со мною всѣ разомъ, въ обоихъ случаяхъ я ожидаю васъ съ увѣренностью человѣка, сильнаго своей правотой.

– Благородный рыцарь, возразилъ купецъ, прошу васъ отъ имени находящихся здѣсь принцевъ, для успокоеніи нашей совѣсти, воспрещающей утверждать то, чего мы не знаемъ, и что клонится при тонъ къ униженію другихъ императрицъ и королевъ Алгарвіи и Эстрамадуры; прошу показать намъ самый миніатюрный, хотя-бы въ ноготь величиною портретъ вашей даны, и какъ по обломку судятъ о цѣломъ, то, взглянувъ на этотъ портретъ, мы успокоимъ нашу совѣсть и отъ души подтвердимъ то, что вы требуете. Къ тому-же, мы въ такой мѣрѣ предупреждены уже въ пользу вашей красавицы, что если бъ у ней оказался одинъ глазъ косой, а другой точащій сѣру и киноварь, и тогда мы, кажется, готовы были-бъ восторгаться ею, сколько вамъ будетъ угодно.

Услышавъ это, Донъ-Кихотъ, не помня себя отъ гнѣва, закричалъ: «знайте, низкіе люди, что отъ нея не истекаетъ ничего кромѣ запаха амбры и мускуса; она ни коса, ни горбата, а стройна какъ гвадарамское веретено, и вы дорого заплатите мнѣ за вашу клевету». Въ тоже мгновеніе, онъ такъ стремительно кинулся съ копьемъ своимъ на дерзкаго купца, что еслибъ Россинантъ не споткнулся, то клеветникъ почувствовалъ-бы себя очень не хорошо.

Оступившійся Россинантъ далеко покатился съ рыцаремъ. пытавшимся подняться на ноги, но задерживаемаго въ своихъ попыткахъ щитомъ, копьемъ и другими атрибутами своего вооруженія, и не перестававшаго кричать купцамъ: «не убѣгайте, презрѣнные люди, не убѣгайте! Если я упалъ, въ этомъ виновенъ конь мой, а не я.»

Одинъ изъ слугъ, сопровождавшихъ путешественниковъ, не отличавшійся особеннымъ терпѣніемъ и раздосадованный хвастливыми угрозами Донъ-Кихота, подбѣжалъ къ нему, вырвалъ у него копье, разбилъ его въ куски и принялся бить лежавшаго рыцаря съ такимъ остервенѣніемъ, что, не смотря на защищавшую его кирасу, чуть не изломалъ ему всѣхъ костей. Напрасно купцы приказывали ему оставить въ покоѣ несчастнаго рыцаря: онъ не слушался ихъ, видимо увлеченный затѣянной имъ игрой. Раздробивъ одинъ кусокъ копья, онъ принялся за другой, потомъ за третій и продолжалъ такимъ образомъ, пока не искрошилъ всѣхъ ихъ на нашемъ героѣ, не перестававшемъ грозить своимъ врагамъ, взывая въ небесамъ и землѣ. Палачъ его наконецъ усталъ и отправился дальше съ своими господами, запасшимися предметомъ для долгихъ разговоровъ. Увидѣвъ себя одного, Донъ-Кихотъ обратился къ прежнимъ попыткамъ встать на ноги, но, не успѣвъ въ этомъ тогда, какъ былъ цѣлъ и здоровъ, могъ-ли онъ успѣть теперь, будучи измятъ и почти изувѣченъ. Въ грустномъ своемъ положеніи онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что случившееся съ нимъ несчастіе не рѣдкость для странствующихъ рыцарей, и что оно случилось притомъ единственно по винѣ его коня.

Глава V

Убѣжденный въ невозможности подняться на ноги, Донъ-Кихотъ прибѣгнулъ къ обыкновенному своему лекарству, состоявшему въ томъ, что онъ началъ припоминать эпизоды изъ рыцарскихъ исторій, соотвѣтствующіе сколько нибудь настоящему его положенію, и тутъ въ умѣ его воскресла исторія маркиза Мантуанскаго и Вальдовиноса, покинутаго Карлотою, раненымъ въ горахъ, – сказка, извѣстная всему міру и столько же достовѣрная, какъ чудеса Магомета. Рыцарь, находя, что она удивительно подходитъ въ случившемуся съ нимъ несчастію, началъ съ безнадежнымъ видомъ кататься по землѣ, декламируя плачевнымъ голосомъ стихи, вложенные авторомъ сказки въ уста раненому рыцарю:

 
О, гдѣ же ты, моя повелительница,
Что не придешь ты страданій моихъ усладить?
Иль не знаешь о нихъ; иль меня ты забыла….
и когда онъ дошелъ до стиховъ:
О, благородный маркизъ Мантуанскій,
Мой дядя и повелитель….
 

въ ту минуту на дорогѣ показался крестьянинъ его деревни, возившій на мельницу хлѣбъ и теперь возвращавшійся назадъ. Видя лежащаго на землѣ человѣка, онъ спросилъ его: «кто онъ, и что заставляетъ его такъ тяжело вздыхать?» Донъ-Кихотъ, вообразивъ себя Вальдованосомъ и принимая крестьянина за маркиза Мантуанскаго, принялся разсказывать ему повѣсть своихъ несчастій и любовныхъ интригъ жены своей съ сыномъ императора совершенно такъ, какъ это разсказано въ книгѣ. Крестьянинъ, съ удивленіемъ слушая всѣ эти бредни, снялъ съ Донъ-Кихота разбитое забрало и вымывъ его запыленное лицо, узналъ въ немъ знакомаго ему гидальго. «Синьоръ Кихада», воскликнулъ онъ, называя своего сосѣда тѣмъ именемъ, подъ которымъ онъ былъ извѣстенъ въ то время, когда находился въ полномъ разумѣ и велъ жизнь мирнаго гидальго, а не странствующаго рыцаря. «Скажите на милость, какъ очутились вы въ такомъ положеніи?» Не отвѣчая на сдѣланный ему вопросъ, герой нашъ продолжалъ разсказывать свой романъ. Видя невозможность добиться отъ него толку, крестьянинъ снялъ съ Донъ-Кихота наплечники и латы, желая осмотрѣть его раны, которыхъ, впрочемъ, не оказалось. Послѣ этого, онъ приподнялъ избитаго рыцаря и, положивъ на своего осла, рѣшился осторожно довезти его домой. Собравъ наконецъ до послѣдняго обломка копья, находившееся вблизи оружіе, онъ сложилъ его на спину Россинанта, взялъ коня за узду и, погнавъ впереди себя осла, направился въ своей деревнѣ, слушая и ничего не понимая изъ той нелѣпицы, которую не переставалъ городить Донъ-Кихотъ.

Весь погруженный въ свои бредни, Донъ-Кихотъ чувствовалъ себя однако такъ дурно, что съ трудомъ лежалъ на спинѣ миролюбиваго животнаго и отъ времени до времени тяжело вздыхалъ. Крестьянинъ спросилъ рыцаря: чѣмъ онъ страдаетъ? но, кажется, самъ чортъ рѣшился развлекать себя, приводя Донъ-Кихоту на память все, что имѣло какое нибудь отношеніе къ настоящему его положенію. Забывъ Вальдовиноса, онъ вспомнилъ мавра Абендареца, уводимаго въ плѣнъ антекверскимъ алькадомъ Родригомъ Нарваезскимъ, и принялся повторять слово въ слово все, что въ сказкѣ о Діанѣ Монтемаіорской Абендарецъ говоритъ донъ-Родригу. При этомъ онъ до такой степени проникался всѣмъ этимъ вздоромъ, что невозможно было высказать больше сумазбродства. Крестьянинъ, окончательно убѣдясь, что сосѣдъ его спятитъ съ ума, ускорилъ шаги, желая скорѣе освободиться отъ скуки выслушивать чепуху, которую несъ несчастный рыцарь, восклицавшій: «синьоръ Родригъ Нарваезскій! Узнайте, что прекрасная Калифа называется теперь Дульцинеей Тобозской и во славу ея я совершилъ, совершаю и совершу величайшіе рыцарскіе подвиги, подобныхъ которымъ не видѣли, не видятъ, да врядъ-ли увидятъ и грядущіе вѣка!»

– Я не Родригъ Нарваезскій и не маркизъ Мантуанскій, отвѣчалъ крестьянинъ; а сосѣдъ вашъ Петръ Алонзо, – вы-же не Мавръ Абендарецъ и не Вальдовиносъ, а всѣми уважаемый гидальго, синьоръ Кихада.

– Я знаю, кто я, возразилъ Донъ-Кихотъ, и знаю, что могу быть не только тѣмъ чѣмъ теперь, но всѣми двѣнадцатью перами Франціи и девятью мужами славы, потому что совокупные подвиги ихъ меркнутъ предъ моими.

Въ подобнаго рода разговорахъ, путешественники наши при закатѣ солнца достигли своей деревни. Крестьянинъ, не желавшій показать рыцаря всѣмъ знакомымъ его въ томъ видѣ, въ какомъ онъ находился, выждалъ за деревней наступленія ночи и тогда повезъ рыцаря въ его домъ, въ которомъ всѣ находились въ страшномъ безпокойствѣ, недоумѣвая: куда скрылся хозяинъ. Тамъ сидѣли друзья Донъ-Кихота: священникъ и цирюльникъ, слушая его встревоженную экономку, спрашивавшую священника, куда дѣвался, по его мнѣнію, хозяинъ дона? «Вотъ уже шесть дней, говорила она, какъ онъ исчезъ съ конемъ и, какъ кажется, съ копьемъ, щитомъ и своимъ оружіемъ, которыхъ мы нигдѣ не находимъ. Клянусь, всему виною проклятыя рыцарскія книги, которыя онъ читалъ съ утра до вечера. Онѣ перевернули вверхъ дномъ его мозгъ; это также вѣрно, какъ родилась я затѣмъ, чтобы умереть. Онъ не разъ намекалъ на желаніе свое сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ и пуститься по свѣту искать приключеній. О, продолжала она, еслибъ сатана унесъ всѣ эти книги, сведшія съ ума лучшую голову, какую видѣли въ Ламанчѣ«.

Племянница Донъ-Кихота шла еще дальше. «Знаете, синьоръ Николай», говорила она цирюльнику: «дядя часто, проведши нѣсколько сутокъ сряду за своими книгами, не помня себя, швырялъ потомъ книгу, обнажалъ мечъ, наносилъ имъ нѣсколько ударовъ объ стѣну и, весь изнеможенный, говорилъ, будто убилъ четырехъ великановъ, превосходившихъ ростомъ своимъ вышину четырехъ башень, и что градомъ лившійся съ него потъ, – это кровь, истекавшая изъ ранъ, полученныхъ имъ въ битвѣ. Выпивая послѣ того огромный стаканъ холодной воды, онъ увѣрялъ, будто пьетъ драгоцѣнный напитокъ, принесенный ему его другомъ волшебникомъ. О, я несчастная», продолжала племянница, «я молчала тогда изъ страха, чтобы дядю моего не сочли полуумнымъ, и теперь вижу, что стала виновницей его несчастія, не сказавши никому ни слова въ то время, когда горю можно было пособить, сжегши всѣ его книги, заслужившія эту участь столько же, какъ книги еретиковъ».

«Ваша правда», отвѣчалъ священникъ, «и не позже какъ завтра надъ ними свершатъ строгій судъ; онѣ погубили лучшаго моего друга, но впередъ, клянусь, онѣ не погубятъ ужь никого Послѣднія слова были сказаны такъ громко, что ихъ услышалъ подъѣзжавшій, въ это время, къ своему дому, Донъ-Кихотъ въ сопровожденіи крестьянина, который, ни мало не сомнѣваясь въ помѣшательствѣ своего сосѣда, кричалъ во все горло: «отоприте маркизу мантуанскому и синьору Вальдовиносу, возвращающемуся тяжело раненымъ! Отоприте мавру Абендарецу, плѣненному мужественнымъ алькадомъ антекверскимъ, Родригомъ Нарваезскимъ». Въ туже минуту двери растворились и священникъ съ цирюльникомъ, завидѣвъ своего друга, племянница – дядю, а экономка – хозяина, бросились обнимать его. «Остановитесь», холодно отвѣчалъ имъ Донъ-Кихотъ, чувствовавшій себя не въ силахъ сойти съ осла. «Я раненъ, по винѣ моего коня; уложите меня въ постель и позовите мудрую Урганду перевязать мои раны».

«Не моя-ли правда», воскликнула экономка, «не отгадала-ли я, на какую ногу хромаетъ мой господинъ? Идите, идите», говорила она Донъ-Кихоту, «и оставьте въ покоѣ всевозможныхъ Ургандъ; мы васъ перевяжемъ и безъ нихъ. Да будутъ прокляты книги, доведшія васъ до такого положенія!» Рыцаря уложили въ постель, и когда окружавшіе его начали искать и не находили на немъ ранъ, онъ сказалъ: «я не раненъ, а только измятъ по винѣ моего коня, споткнувшимся подо мной въ ту минуту, когда я сражался съ десятью свирѣпѣйшими и чудовищнѣйшими великанами въ мірѣ«.

– Вонъ оно, замѣтилъ священникъ, великаны ужь выступили на сцену. Но клянусь моимъ святымъ патрономъ, завтра, до захода солнца, я уничтожу ихъ всѣхъ.

Друзья и домашнія закидали Донъ-Кихота множествомъ вопросовъ, на которые онъ отвѣчалъ просьбой дать поѣсть и не мѣшать ему спать, крайне нуждаясь въ томъ и другомъ. Поспѣшивъ исполнить его желаніе, священникъ обратился затѣмъ съ распросами въ знакомому намъ крестьянину, который съ малѣйшими подробностями разсказалъ, какъ встрѣтилъ онъ лежавшаго поперегъ дороги Донъ-Кихота и послѣдовавшее затѣмъ путешествіе его на ослѣ. Разсказъ этотъ побудилъ священника поспѣшить приведеніемъ въ исполненіе задуманнаго имъ предпріятія, и съ этимъ намѣреніемъ онъ на другой день отправился вмѣстѣ съ цирюльникомъ къ Донъ-Кихоту.