Текст книги "Зеленый папа"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Зазвенел звонок; глаза телеграфиста не могли обмануть донью Флору. Вызывала столица. Он положил палец на ключ и ответил. Она, чтобы лишний раз убедиться, спросила его, не нарушилась ли связь. Он отрицательно мотнул головой. И продолжал свои манипуляции…

– А где она? – спросил дон Косме.

– Там, на телеграфе. Я ее отсюда вижу. Совершенно верно, честолюбие их связало и связь их скрепило.

– Женщины видят лучше, чем мы, у них даже это самое в форме глаза…

– Или ты замолчишь, или я тебя стукну! Старый развратник… Ты бы мне лучше ответил, ведь до сих пор не сказал, не кажется ли тебе тоже, что крестницу заставила уйти ревность?

– Нет. Она ушла потому, что ее возмутила несправедливость, и сейчас она, наверное, убеждает людей землю из рук не выпускать.

Телеграфист протянул донье Флоре ленту с двумя сообщениями. Ее брат Тулио и приятельница отвечали, что Майари не приезжала. Брат прибавил: «Очень опечалены сообщи о ней когда узнаешь».

Она не думала о своих бананах. Побрела на мол поглядеть на воду. Ничего не соображая. Просто так, поглядеть на воду. Бездонные трюмы. Сотни, тысячи банановых кистей. Грузчики, скрючившиеся под огромными кистями бананов, казались дону Косме, – он пришел узнать у доньи Флоры о содержании телеграмм, – процессией ломаных букв «Г».

– А мне все-таки не очень верилось про столицу, кум…

– Мне тоже… – согласился дон Косме, прочитав телеграммы.

Донья Флора внимательно посмотрела на него и промолвила:

– Скажите же, говорите…

– Я не верил в ее бегство в столицу. Она ходит, наверное, где-нибудь рядом, тормошит народ, дрожащий за свои земли; тут она и сыщется…

– Да услышит вас бог, кум; со столицей-то не получилось ничего. Вздохнув и помолчав, она продолжала:– Зачем она надела подвенечное платье? Об этом я все время себя спрашиваю… Она бы не оделась невестой, чтобы идти в лес «подстрекать», как выразился комендант. Она оделась невестой, чтобы покончить с собой, вот и все: просто чтобы кинуться в реку. И никто меня в этом не переубедит. Я сердцем вижу ее в наряде новобрачной, плывущей по воде, как белая орхидея… Вы же знаете, кум, сердце не обманывает…

– Если бы вы были более начитанны, я сказал бы, что вас сбила с толку Офелия…

– Дочка моя, дон Косме; какая там Офелия… Подстрекательница в наряде невесты! Представляете вы ее такую, кум?..

– А если она взяла с собой платье в знак того, что не хотела выходить замуж за вашего возлюбленного? Давайте, кума, называть вещи своими именами. Не думаете ли вы, что девочка ревновала к вам гринго? В этом случае действительно можно было бы предположить самоубийство.

– Не болтайте, кум, глупостей. Мы не давали никакого повода для ревности.

– Откуда вы знаете!.. Она ведь, кажется, уже не сопровождала вас в поездках, оставалась одна дома… А вы ведь еще очень аппетитны, милая сеньора, очень аппетитны! Ну и телеса…

– Поосторожнее, кум, не то превратитесь в камень!

– Из-за вас – хоть в скалу!

– Бросьте свои дурацкие шутки, старый бабник; они хуже всякой пошлости… Я скажу куме, она отобьет у вас охоту задевать людей…

С парохода спускался Мейкер Томпсон. Он приветствовал ее громким возгласом. Знаками дал понять, что бананы грузятся. Дон Косме глядел на воду.

– В столице ее нет, – сказала она, идя навстречу Джо с телеграммами в руке.

– Ну и что же? Она, может быть, не захотела зайти к вашему брату или к приятельнице. Это тоже вполне возможно. Не на прогулочку ведь отправилась!.. Ответ на запрос коменданта прояснит все дело. Идемте туда, спросим, нет ли у него новых известий.

– Телеграфист говорит, что нет…

– Ладно; не хотите ли тогда подняться на пароход?..

– Да, да. Меня очень расстроил старый дурак, мой кум. Этот прохвост говорит, что Майари ушла из-за ревности, из-за того, что между мной и вами будто бы что-то есть.

– Ну конечно, предположить такое всегда можно. Еще и побольше могут наплести, но это же неправда.

На верхней палубе парохода, в салончике под вентиляторами, жара донимала меньше. Они спросили лимонада со льдом. Не произнося ни слова, разговаривали дымками сигарет. Его мысли неслись легким бризом туда, к зубчатым островкам, которые едва рисовались вдали. Какой же из них? Можно ли теперь узнать? Тот ли это был? Или другой? По одному из них он бежал однажды вечером. «Майари! Майари!»– позвал ее Джо. И она остановилась. В радуге моря – хрустальные брызги слез, застывших в затуманенных глазах доньи Флоры.

– Не плачьте, еще получим известие…

– Теперь я знаю, что вы ее любите; это так меня утешает, вы даже представить себе не можете. Если бы мы вас не удержали вчера вечером, вы бросились бы в море искать ее. Скажите мне, что влекло вас? Хотелось бы знать. Ведь души призывают друг друга, и, может быть, моя бедная дочь звала вас из пучины? Теперь я спрашиваю себя: почему мы вас удержали? Мы, люди, так глупо поступаем, желая изменить предначертания судьбы, и потому все идет у нас кувырком. Она вас звала. Хотела взять с собой. Не хотела оставлять здесь. Не хотела оставлять…

– Я ничего не помню, кроме того, что звал ее и обещал вернуться добывать жемчуг. Я был здорово пьян.

– А почему вас так задела болтовня глухого старика, моего кума?

– «Забыть»! Он все твердил «забыть, забыть…».

– Ну и нахал! Заварил кашу, а потом заявляет: я, мол, сам не знаю, что говорил. Он, значит, просил вас забыть ее. Ну и хитрец!

Они долго молчали и курили сигарету за сигаретой. Затем, когда Джо протягивал пустой стакан из-под лимонада глядевшему на него с усмешкой слуге-негру – одному из тех, кто приволок янки сюда вчера вечером, – донья Флора сказала, что, будет ли получено в комендатуре известие или нет, она думает вернуться в Бананеру.

– Деньги за мои бананы получите вы. Я уеду сегодня же вечером; нельзя мне так забрасывать дела. Вспомните, я ведь там и администратор, и работник, и вол…

– Позавтракаем на пароходе?

– Нет, я хочу отдохнуть. Спасибо за все.

– Я вас провожу… У меня не хватает людей в Бананере, пойду посмотрю, не найдется ли здесь хоть нескольких человек. Дело расширяется, а рабочих рук недостает.

– Заодно зайдем, если не возражаете, в комендатуру, это ведь нам по пути. Кто знает, может быть, там уже известно что-нибудь… Какой же вы бесчувственный! Ну, не будьте таким бесчувственным! Только потому, что вчера я сама видела, как вы бросились искать ее в море, я прощаю вам ваше поведение. Вы хуже истукана, равнодушный человек! Словно вас и не интересует, где сейчас ваша будущая супруга…

– Для меня она уже не…

– Почему же?.. Из-за платья?.. Сеньор, мы выпишем другое…

– Даже если она объявится, она уже не для меня… – И через секунду, стараясь пояснить свои слова, прибавил:– Не из-за платья. Если и объявится, она уже не для меня. Она встала на сторону тех, других, – индейцев, мулатов, негров, но я вовсе не собираюсь требовать или просить у нее объяснений. Зачем? Поступки стоят больше, чем слова. Майари стала другой; для меня она потеряна навсегда.

– Знаете, сеньор, у меня и так сегодня с утра неприятности, не хватает только, чтобы еще ястреб на голову наделал! Не кум, так вы; то глухой старик пытался растравить мне душу, то вы теперь огорчаете меня, даже больше, чем дочь, переметнувшаяся к другим. Мне остается одно: уйти…

Печаль подчеркивала ее красоту. Богатство увеличивало соблазны этой знойной женщины.

Коменданта не оказалось на месте. Донья Флора отправилась отдыхать, а Джо пошел за людьми. Теперь он знал, как действовать! Глупая девчонка! Он вербовал людей для всяких работ. Корчевка пней, вывоз леса, очистка земли… может быть, придется жечь ранчо, говорил янки, как бы между прочим, жечь, чтобы покончить с болезнями, с заразой, идущей к нам из Панамы, с черной оспой и желтой лихорадкой… Надо все предать огню, все старые хибарки, они лишь очаги заболеваний… Подряд их надо жечь, ибо лучше покончить с несколькими ранчо и пустить по миру какойнибудь десяток человек, чем позволить, чтобы все нанятые туда рабочие погибли от этих болезней…

Больше всего не нравилось людям то, что надо было отказаться от развлечений портового города. В лесах нет никакого веселья, говорили они между собой, нет радости, а хуже всего в этих дебрях то, что там только лес да лес, один сплошной лес. Кто не умеет обходиться без увеселений, тому лучше не ехать. Хороши часы, когда поют трубы и горны в военной комендатуре. Слушаешь, как они заливаются на утренней зорьке или играют вечернюю зорю. Смотришь, как швартуются пароходы, приходящие из Белиза, с островов или из самого Ливингстона. Гуляешь по молу, когда на волнах бурлит водоворот помоев, превращающийся в водоворот акул. Дивишься на красивые корабли, что заходят за бананами, глядишь на вереницу людей, ползущих, как муравьи, друг за другом с кистями бананов на плечах. Есть ли большее наслаждение для бедного люда, чем наблюдать, как работают «канчес»[47]47
  47. Канчес. – Здесь имеются в виду гватемальцы, в которых преобладает испанская кровь.


[Закрыть], как обливаются они потом на пароходах, как моют палубы, готовят обед, чистят картошку…

Много чего дорогого сердцу придется бросить в порту, если уйти в сельву на заработки… Или вот ждешь прихода пассажирского поезда и поднимаешься в вагоны первого класса, потом выходишь из второго: или, наоборот, проберешься во второй, а выйдешь через первый, сядешь и вообразишь себя путешественником. А зрелища? Можно любоваться в вечерний час фонариками на молу, блестящими четками, которые тускнеют рядом с иллюминацией трансатлантических гигантов. Можно пристать к толпе зевак и ждать, когда всхлипывающая цепь вытащит какоенибудь морское чудище. Да и бойцовых петухов не бросишь ради леса. А другим жаль бросить спиритизм. А иные не могли отказаться от… В общем, и думать нечего. Да и гуаро там вовсе не жгуч. О какой выпивке с приятелями можно говорить, если в тех местах живой души не сыщешь. Дай бог здоровья мистеру, предлагающему им такие большие деньги, но лучше оставаться бедными в порту, где от долгого любования морем нет-нет да и блеснут жемчужинки в глазах. Единственная надежда. И ради этого часами без устали глядят они в бескрайнюю даль. Если долго глядеть на море, соленая слеза может превратиться в жемчужину. Деньги предлагались хорошие, огромные. Дьявольски высокую плату предлагал гринго. Это все так, но есть и еще одно «но»… Надо жечь ранчо. Чтобы не было болезней. Ну, а если дело не только в этом, и есть какая-нибудь другая причина, и они совершат преступление? Деньги в конце концов всегда делают из человека преступника, хоть его никто и не арестовывает и не судит.

И тем не менее стоило только бросить людям приманку – большую плату, как они, один за другим, прилипали к ней, как мухи к патоке. Им давали задаток, несколько песо на дорожные припасы, а тем, кто хотел ехать поездом, достаточно было заявить об этом: проезд бесплатный.

Пароход уходил в полночь. Джо пригласил коменданта отобедать с ним на борту. Небольшая любезность перед возвращением в свое лесное логово. Донья Флора вначале приняла предложение, а затем отказалась. Джо Мейкер не понял. Словно она сказала не на испанском языке, которым он прекрасно владел, а на каком-то другом.

– Мне неудобно обедать вместе с вами, садиться за один стол, если вы говорите, что порываете с моей дочерью, сеньор Мейкер Томпсон. – А про себя подумала: «Пришпилю ему «сеньора» и фамилию, пусть не думает, что остается все тем же Джо; если он покончил с моей дочерью, то я покончила с Джо».

– Очень жаль… Может быть, зашли бы выпить | кофе?..

– Я подумаю, сеньор Мейкер Томпсон, ведь если у вас нет теперь ничего общего с Майари, то не должно | быть ничего общего и со мною…

– С вами должно…

– Со мною? Вот новость!

– И не последняя: с вами мне надо решать деловые вопросы.

– Я лишь на этот раз затрудню вас просьбой | получить деньги за мои бананы, потому что мне надо ехать. В дальнейшем буду справляться сама. И

– Правильно, я тоже так думаю. Я пойду, уже поздно; с минуты на минуту придет комендант. Если вы пожелаете зайти выпить кофе, буду очень рад.

– Если я зайду, то только ради коменданта; он телеграфировал в столицу, и ему не ответили. Просто ужасно… Жара, тоска. Сижу здесь, как прикованная, и не знаю, что делать… остаться ли, отправляться ли в Бананеру, ехать ли в столицу… Ах, впрочем… это верно, что вам дела нет до Майари!

– Как нет дела, донья Флора, если я ваш друг, если я друг вашего дома, если я люблю Майари… к чему:| мне это отрицать? Я только не вижу возможности остаться ее женихом, когда она вернется, или тотчас праздновать свадьбу, как я думал раньше, когда не знал, в чем она замешана.

– Мы еще не знаем, правда ли это.

– Ладно, потом выясним…

– Сомнение в таких случаях оскорбляет…

– Решать все вопросы разом – значит быть верхоглядом, как вы сами говорите… А пока всего хорошего, приходите пить кофе на пароход…

Она ненавидела его. Презирала всеми силами души. Слабые, правда, были эти силы, как у умирающего, который ненавидит и презирает живых, оставшихся проводить его в последний путь.

А мелкие поставщики бананов агонизировали. На них надвигалась большая плантация, словно море выходило из берегов, чтобы затопить долины среди гор, ущелья, лощины с жующими папоротниками, которые, шурша, жуют ветер и тянутся к свету из сумрака. Зеленое наводнение. Все затопляют, все покрывают банановые кусты, сотни, тысячи миллионов кустов, теряющихся вдали, уходящих за горизонт.

Мейкер Томпсон дважды перечитал телеграмму – бумажку цвета слоновой кости с голубым заголовком и виньеткой – официальную телеграмму, которую комендант расправил и протянул ему раскрытой.

– Как вам понравится?

– Это меня не удивляет: не раз бывало, когда, вспоминая о Чипо, она говорила странные вещи. Подождите, я постараюсь припомнить, попытаюсь точно воспроизвести ее слова. «Чипо – это не только имя и человек, как ты думаешь. Чипо – это голос всех, кто не желает лишиться земли, за деньги или даром. Почему хотят забрать Чипо? Чтобы он не повторял того, что известно всем? Ну, что ж, пусть засадят тогда весь народ в тюрьму».

– Слова, пришедшие вам на память, сеньор Мейкер Томпсон, все проясняют. Бедная мать!..

– Да, мне жаль ее. Эх, если бы Майари была такою, как она. Однако жизнь не дает всего сразу, или «враз», как говорил мой трухильянец.

– Надо преподнести ей телеграмму, прямо так, как это делают газеты, когда не знают, что приплести, без комментариев.

– Она, возможно, придет выпить кофе.

– А хорошо мы с вами пообедали… Бананов-то сколько погружено! До сих пор грузчики работают!

– С каждым разом будет все больше. Спрос очень велик, и это заставляет нас расширить посадки на свой страх и риск. Впрочем, я и хотел поговорить с вами об этом, комендант, но прежде опорожните рюмку, и закажем еще по одной…

– Мне, пожалуй, хватит. Я уже и счет потерял тем, что мы с вами опрокинули. Однако предпоследненькая не повредит…

– Пока принесут виски и прежде чем явится донья Флора, я хотел бы поговорить с вами о двух вещицах. Вы мне не сказали, в каком виде вам удобнее получать от нас вознаграждение. Это не следует афишировать, за тем исключением, когда людей надо прямо ввязать в дело. В Центральной Америке, например, депутатам вручают чеки, и они оказываются пойманными за хвост. Но их это не пугает. Такой народ открыто сотрудничает с нами. Однако в других случаях мы предпочитаем вручать greenbacks[48]48
  48. Доллары (англ.).


[Закрыть]. Не остается никаких следов. В этом конверте вы найдете обещанное, просто аванс за все предстоящее.

Официант принес два виски.

– Ладно, приятель, за ваше здоровье; и спасибо за подарочек. Правда, я его не просил. Я вам помогаю бескорыстно, то есть, лучше сказать, за то, что вы нас просвещаете, цивилизуете. Нам всего-навсего и нужното немного машин, чтобы построить дороги, посеять всякую всячину, вывезти древесину из наших лесов, дать по рукам англичанам из Белиза…

– Ваше здоровье, комендант, – и второй вопрос. У меня в Бананере собралась тьма народу, уже перевалило за тысячу, и я боюсь, что может разразиться эпидемия черной оспы или желтой лихорадки… Многие люди пришли с этой заразой из Панамы…

– Ладно, вы скажите, что надо делать; только бы не просить денег у правительства: ответят, бюджет, мол, по швам трещит. Может, я сам справлюсь, мне давно хотелось очистить территорию у порта, это сущий пустяк.

– Напротив, мы сами хотим помочь вашему правительству; но для этого мне нужно… нет, не разрешение ваше, а просто понимание: смотрите на все сквозь пальцы, если я предам огню вонючие хибарки, которые там стоят, рассадник вшей, где живет грязный народ…

– Паршивое это дело!..

– Нет-нет, погодите. Я предоставлю им приличные; жилища, построю новые дома… Дома около новых плантаций, где они смогут работать, если захотят, а если не захотят, будут жить там, как у себя дома, и работать, где понравится.

– Ну, если так, мне подходит ваш тон, как говорят индейцы. Ничего не скажешь, приятель, практичные вы люди. Если дадите мне слово построить дома, чтобы люди не остались под чистым небом…

– И жилье, и утварь, и одежду – все будут иметь. Наконец-то у бедняг все будет новое…

– Если бы вы и их самих могли сжечь да заменить…

Слезами горчил кофе в чашке, жужжали вентиляторы и голоса прохожих, молчали Джо и комендант. В тумане плыли буквы телеграммы.

«…Алькальд Габриель Герра сообщает запрос вашего превосходительства женщина Майари Пальма Поланко исчезнувшая этом месте… числа отплыла побережью Эль-Чилар лодке управляемой неким Чипо Чипо. Менкос».

– Ничего страшного в этом нет, дорогая сеньора, – старался успокоить Флору комендант. – Теперь мы знаем, куда она отправилась и с кем. Мы распорядимся, чтобы капитан гарнизона в Бананере тотчас отплыл к побережью Эль-Чилар, где, говорят, лихорадка всем пупы выела…

– И я сейчас же поеду…

– И вы сейчас же поедете, с первым поездом.

– Во всяком случае, сделаем так, чтобы попасть в Бананеру к рассвету, – резюмировал Джо. – Я тоже должен быть там утром.

– Ее околдовал Чипо, – стонала донья Флора, – ее околдовал Чипо Чипо...

У борта парохода драка между неграми и белыми. При свете прожекторов они яростно тузили друг друга. Ни стона. Только хриплое дыхание и глухой стук тел, ударяющихся о мол; свалка, удары ногами, кулаками, головой, подножки, прерывистая брань, проклятья. В потасовку ввязались и женщины: одни пытались восстановить мир, другие подстрекали. Растрепанные, в съехавших с плеч платьях, они царапались, плевались, ругались; их вмешательство походило на танец, на чечетку, на перепляс, на оргию у берегов Карибского моря.

Осколок луны, челнок червонного золота, вынырнул из необъятной жары и повис над залитою шоколадом цепью гор и тишью бухты. Внизу – безмолвие и блеск золотых монет, рассыпанных маяками в воде, а вверху – ночь и безмолвие звезд.

VI

Горели их ноги, темные, как земля. Комья бредущей земли. Голые ноги. Нескончаемые ряды. Ноги крестьян, вырванных из своих полей. Образ земли, которая движется, вечно кочует, дает отрываться комьям от себя, от доброй глыбы, упавшей со звезд, чтобы не остаться там, где ее лишили корней. У них не было лиц. Не было рук. Не было тел. Только ноги, ноги, ноги, ноги, ищущие тропу, откос, поляну, куда бы уйти. Те же самые лица, те же самые руки, те же ноги, идущие, чтобы уйти. Ноги, ноги, только ноги, комья земли с пальцами, куски глины с пальцами, ноги, ноги, только ноги, ноги, ноги, ноги… Вот они движутся, и уже нет их там, где только что были. Они бредут, шагают неслышно, не поднимая пыли, шагают, шагают, шагают: жилища их – угли и дым; они идут по корчевьям, полузатопленным водой, сквозь мыльную мглу, где царят муравьи сомпопо, черные пчелы, полчища мошек, попугаи гуакамайя и обезьяны.

Семья мулатов со всеми своими детьми цеплялась за клочок земли, засаженной бананами. Тщетно. Людей вырвали, избили, раскидали. Они цеплялись за ранчо. Тщетно. Ранчо вспыхнуло вместе с тряпками, утварью и святыми. Они хватались за пепел. Тщетно. Дюжина одержимых наймитов по знаку светловолосого надсмотрщика бичами отогнала их прочь. Старые мулатки – горло сдавлено петлею слез – извивались, точно от щекотки, крича, вопя, пытаясь защититься корявыми, как ветви смоковницы, руками, ранеными, разбитыми, кровоточащими, пытаясь прикрыться от града ударов. А мулаты, старики с пегою щетиной на круглых черепах, уходили, шатаясь, пьяные от горя, изгнанные, поруганные, обездоленные, в окружении многочисленного потомства, детей, внуков, которые, плача от страха и дыма пожарищ, переводили на свой язык свист хлыста над спинами родных и лепетали невнятно: «Чос, чос, мойон, кон… Чос, чос, мойон, кон!..[49]49
  49. «Чос, чос, мойон, кон…» – Эта фраза в романе является в некоторой степени ключевой, однако она несет только смысл, приписываемый ей Астуриасом: «Нас бьют чужие руки». Очевидно, такой прием был использован писателем для того, чтобы стало возможным объединить в общей борьбе всех угнетенных: индейцев, негров, ладино. В следующей части трилогии, романе «Глаза погребенных», писатель замечает, в частности, что «чос, чос, мойон, кон – это вызов, брошенный мулатами созвездию банановой монополии» (гл. XXXII), и тем самым снимает с себя ответственность за лингвистическую достоверность.


[Закрыть]»

А метисы сопротивлялись. Сладка родимая земля. Нет ей цены. Вся остальная – горькая. Разве бросишь так просто участок, засаженный бананами, мельницу среди ядреных сахарных тростин; быстрых оленей, падающих на скаку в момент таинственного совпадения их пути с путем бездумной пули? Разве бросишь ульи, рыбу в реках, гамаки? Размахивая ножами-языками, острыми мачете, говорящими на единственно понятном теперь наречии – режь бананы, руби тростник, – они гнали вереницы навьюченных мулов до мест расположения военных гарнизонов, где останавливался «фруктовый» поезд, чтобы доверху загрузить вагоны бананами. Патрули то и дело задерживали крестьян-метисов, допрашивая, откуда они взяли бананы, куда везут, кто хозяин груза, сколько кистей, – все для того, чтобы люди опоздали на поезд, тогда все фрукты сгниют. Под ливнем сегодня, под полуденным солнцем завтра, спасаясь от разливов спесивых рек, шагая ночи напролет за мулами по пояс в грязи и воде, метис наперекор всему вовремя доставлял бананы для погрузки. Никакие преграды, никакие задержки не могли остановить – у него тоже было свое честолюбие. Он нуждался во многом для обработки земли и перевозки плодов. Но у него все будет, он все нужное купит. Кое-какие деньги у метиса водились. Он плохо одевался, но оборванным не ходил. Ему не по сердцу показная пышность. Он от роду немногословен, но и в молчании красноречив. Любитель погулять, но не бездельник. Не знает суматохи и не выносит спешки. Но от спорой работы голова не болит. И прежде всего он не хотел потерять свободу. Свою маленькую свободу. Ту, что рождалась в седле по воле всадника. Менять господ, работать по чужой указке, когда он сам себе был единственным хозяином? Ни за какие деньги! И потому в продаже бананов он видел средство, позволявшее ему остаться самим собой, не зависеть ни от кого, видел в этом путь к благоденствию.

Но пришлось сдаться, не по силам была борьба. Самых упорных эшелоном отправляли в казармы, на военную службу, а река Мотагуа стала приносить со своих верховьев трупы. Где тонули эти люди? Как? Женщины в бусах слез прибегали на берег опознавать утопленников: мужей, отцов, сыновей, братьев. Другие, менее удачливые, находили трупы родственников, обглоданные ягуарами: останки, изъеденные до костей, смрадные или усохшие тела. А иные – ох! – отводили глаза от страшного, завораживающего светлячка, который таился в стеклянных зрачках тех, кто пал жертвою змей.

Сироты, более податливые, чем их отцы, вербовались на плантации. Вот одна из многих выгод, какие принесло устранение строптивых. Их смерть рождает армию батраков. Малые дети, которых сиротство спешит превратить во взрослых; подростки, которых бесприютность делает парнями; юноши, которых жизнь заставляет воображать себя мужчинами, – все они подавлены тяжестью работы и безнадежно малой платой, подавлены, но не забывают «Чос, чос, мойон, кон!» – лепет маленьких мулатов, звучащий словами: «Нас, нас, нас же бьют!»

«Чос, чос, мойон, кон!»– военный клич, рожденный израненным телом и детским страхом. «Чос, чос, мойон, кон! – Нас, нас, нас же бьют! Руки чужеземцев бьют!..»

Случалось, кое-кто из цивилизаторов корчился на земле, грудь пронизана всевластным холодом пули. Кто его? Никто. Он сам слился с пулей. Со своей пулей. Шел и встретился с ней. Зачем же искать кого-то? Плотной живой воронкой ввинчивалась в него стая сопилотов, пособников его смерти; иной раз не оставалось и трупа, когда реки грязи зубами гиены утаскивали тело или когда приходили армии красных муравьев – целый мир в движении, – внезапно окрашивавших труп в цвет ржавого железа.

«Чос, чос, мойон, кон!» – военный клич, рожденный израненным телом и детским страхом.

Труп белого не лучше всякого другого, и его так же оспаривают друг у друга насекомые, птицы, койоты, шакалы, а он не слишком-то охотно отдается им на растерзание. Самые дикие, самые голодные, самые зубастые, самые когтистые, самые кровожадные гложут его, полируют скелет, как зубочистку; остается лишь груда костей, костей, которые полуденное солнце согревает, как согревала кровь, когда они поддерживали плоть, ушедшую от них в когтях, на клыках, в зубах и лапах тех, кто унес ее, чтобы явились новые создания во плоти.

У черных – не черный скелет. Негру, что помогал жечь хижины, досталась его унция свинца. Он услыхал вдруг: «Чос, чос, мойон, кон!» – и упал на землю, воя, как воют большие обезьяны. Из глубокой раныдыры струей хлынула алая кровь. Как порадовался бы он, увидав свой светлый скелет из муки и слоновой кости или чуть сероватый, закопченный дымом, что поднимался от ранчо, спаленных его рукою в «санитарных целях», чтобы вырвать из земли сынов этой страны, смести их дома, смести их припасы, смести их посевы!

И вот уже свистит паровоз. Прогресс. «Парохвост», как его называют, потому что он тащит за собой хвост вагонов по железнодорожным веткам, проложенным к просекам, где возникали плантации.

«Парохвосты», пожары, теодолиты и метисы в одних рубахах – тех, что на них. Куртки пришлось продать – добротные куртки, – надо было оплатить последнее прошение, в котором говорилось, что деревни, простоявшие сорок пять лет (Барра-де-Мотагуа, Синчадо, Тендорес, Каюга, Моралес, Ла-Либертад и Лос-Аматес) – из них две с муниципалитетами, имеющие все права на земли, – сожжены дотла, а компания «Тропикаль платанера» прогнала крестьян – почти все они уроженцы этих мест – и лишила их права рубить лес, сажать что-либо…

Люди не отрываясь глядели на то, что писал грамотей, глядели не для того, чтобы понять, а для того, чтобы влить в буквы всю силу взгляда, – тогда эта бумага с печатью лучше расскажет об их бесправии, о тоскливом страхе остаться без крова и об их надежде.

– Пишите!.. – говорили они. – Пишите!.. Пишите!.. Пишите!..

– Ладно, напишем… Об этом уже писали… Про это тоже скажем… Да не галдите все разом, не говорите все вместе…

А проку и от этого ходатайства не было. Прошений не читали или не принимали во внимание. Бумаги кочевали по инстанциям и вдруг оказывались в корзине или в архиве.

– Ни к чему беднякам уметь Читать и писать. Не посылай сына в школу… – рассуждали они меж собой. – Для Чего ему школа?.. Чтобы писать умел?.. А что из того, если никто на это не смотрит?.. Писать он будет… писать… Читать сумеет… писать сумеет… Писать он будет… читать сумеет… писать сумеет… а все ни к чему…

Над кронами деревьев, подстриженных садовниками-брадобреями, высились крыши зданий, увенчанных водонапорными башнями. Конторы, дома хозяев, управителей, администраторов, чиновников; больница, отель для приезжих, целый мир под стеклом и сетками, которые процеживали воздух, не пропуская насекомых, – москиты, эти черные осадки тропиков, облепляли окна и двери, обнесенные железным ситом. Но там же, снаружи, за плотными фильтрами, оставалась, как нечисть, и вся вселенная маиса и бобов, птиц и мифов, сельвы и легенд, человека и его обычаев, человека и его верований.

Огонь, жравший из рук испанцев раскрашенные деревянные изделия индейцев[50]50
  50. Огонь, жравший… изделия индейцев… – Речь идет об аутодафе, организованном францисканцем Диего де Ландой в 1562 году, когда варварски были сожжены индейские рукописные книги, «языческие» святыни, предметы искусства.


[Закрыть], их письмена на коре аматле, их идолов и амулеты, теперь, спустя четыре века, поглощал, превращая в головни и пепел, всех этих христосов, святых дев, святых антониев, распятия, молитвенники, четки, реликвии и образки. Долой рыкание лесов, идет фонограф; идет пейзаж, приходит фотография; долой пьянящие бальзамы, идут бутылки виски. Приходит иной бог – Доллар и другая религия – религия «big stick», большой дубинки.

Десять лет спустя. Половина катуна[51]51
  51. Катун – древняя майяская единица измерения периодов времени, равная 20 годам.


[Закрыть], как сказали бы, следуя хронологии майя, археологи и безумцы в очках, обуреваемые зудом искателей и голодом музейных мух, приезжающие восторгаться монолитами Киригуа, гигантскими каменными барельефами – священными изображениями животных и людей, более совершенными, чем египетские. Половина катуна. Десять лет спустя. На письменном столе Зеленого Папы, главного хозяина плантаций, рыцаря чековой книжки и ножа, великого кормчего на море человеческого пота, стоят три портрета в серебряных рамках: Майари, погибшей на посту, как говорил он сам, вспоминая об ее бесстрашном спуске вниз по реке вместе с Чипо Чипо, чтобы собрать подписи жителей одной обреченной деревни против экспроприации; доньи Флоры, с которой он вступил в брак, тоже погибшей на посту, – говорил он иронически, – умершей при родах девочки, что заняла на его столе третью рамку: Аурелия Мейкер Томпсон. Три портрета: Майари, его невеста; Флора, его супруга, и Аурелия, его дочь, отданная ребенком в монастырский колледж в Сан-Хуане, столице английской колонии Белиз[52]52
  52. …в Сан-Хуане, столице английской колонии Белиз. В настоящее время Белиз не является английской колонией. 21 ноября 1981 года это центрально-американское государство обрело независимость и превратилось в конституционную независимую монархию. Столица – Бельмопан.


[Закрыть].

Как обычно, Хуамбо Самбито вез шефа в его сверкающей лаком дрезине на осмотр плантаций. На этот раз – в сопровождении одного сеньора, такого красного, будто с него содрали кожу и приговорили вялить собственное мясо на знойном солнце. Беседуя с ним, Мейкер почти кричал, перекрывая голосом шум мотора и звяканье колес. Под мостами журчали ручейки, – какое ощущение свободы рождала вольная вода рядом с рельсами, с их холодной твердостью тюремных брусьев. Дрезина летела, как саранча на колесах. На скамье, привинченной к платформе, сидели Мейкер Томпсон – на коленях расстелен чертеж, голубой, блестящий, вощеный – и сеньор без кожи с карандашом в руках, которым он отмечал на плане пункты и расстояния.

Объезд длился все утро. По возвращении в кабинет Мейкера Томпсона гость, снова разложив на столе чертеж, проговорил:

– Все это хорошо, но мои адвокаты поставили меня в известность о том, что до сих пор у нас нет законного основания для эксплуатации здешних земель. Мы здесь незаконно распоряжаемся плантациями. Так продолжаться не может.

Мейкер Томпсон перебил его:

– Никто, как мне известно, не возражает против этого, и люди «там» должны знать, что до сих пор муниципалитеты ничего не смогли добиться. На все их жалобы в высших сферах плюют.

– Да, но какой ценой это нам достается…

– Ценой золота, естественно…

– Не слишком чистоплотно…

– Ни одну из операций Компании в этих странах не назовешь чистоплотной, и, значит, если нет законного основания, нам надо бросить и плантации и здания, а главное – железную дорогу?!