Текст книги "Зеленый папа"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

XIV

В этот вечер комендант напустил на себя весьма таинственный вид, то и дело многозначительно позевывал, недаром его прозвали Зевун. Он говорил намеками о войне, но, кажется, на этот раз речь шла не об азиатах, которые, как микробы, заполняли кровеносные сосуды мира – миллионы миллионов – и внезапно нападали, наводняя все и вся людскими массами, вышколенными, готовыми идти на смерть. Нет. На этот раз война становилась ощутимой реальностью, зримой, надвигающейся.

Лейтенант растянулся в гамаке и хотел уснуть; жара разморила его и гнала прочь сон. Забыться, забыться, хотя бы в дреме, дать отдых телу.

Война. Стоит ему заикнуться об отставке, как Зевун тычет в нос войной. Нет, на этот раз в словах начальства таилось что-то веское. Кто просит отставку в такое время, тому всаживают пулю в спину. Лейтенант то закрывал, то открывал глаза. Всаживают пулю в спину. Гроза уже где-то близко. Потому так жарко. Неизбежная, как эта война, она сейчас обрушится на голову. Вот и опустились жалюзи дождевых потоков. С деревянных стен и потолка брызжет водяная пыль. Он взял шинель и набросил на себя. Война. Азиаты могут приплыть в дождь на своих судах и внезапно атаковать из ливня. На их гобеленах золотыми нитями вытканы драконы, драконы и воины – трудно сказать, что длиннее: усы, клыки или кинжалы, – так же и азиаты могут явиться сюда, вплетенные в нити дождя. Он задремал. Робкий танец капель на скатах крыши. Отзвуки удалявшейся битвы, удалявшейся по мере того, как другая битва рушила его сон. Ему снилось, что он проснулся, но все еще спит и бьется во сне против тех, кого в тот недобрый час защищал от крестьян, – корней, вырванных из земли. Какой поворот стрелки вечных часов заставил его сражаться теперь на стороне тех, кого он сдерживал вчера, приказав солдатам взять их на прицел? И отдал бы команду: «Огонь!», «Огонь!»

Но сейчас он идет вместе с ними и за них. Его сабля направлена в другую сторону распаленною людской массой, неодолимым натиском оборванных и босых, народом-тружеником, требующим земли, – и он приказывает повернуть оружие против тех, кого охранял вчера.

Лейтенант свесил во сне руки из гамака, стараясь схватить что-то, только бы не пустоту.

Взмахи рук. Их притягивал свет керосиновой лампы. Еще взмах и еще – чуть не задели стекло, как руки слепого, который тянется к свету, ощущая тепло огня. Грохот разбившейся вдребезги лампы его разбудил. Он еще видел свои мятущиеся, словно бабочки, руки. Остановил их, поняв, что опрокинул лампу, и видел только две большие бабочки. Но в одной руке он что-то сжимал. Саблю. Сабля – теперь лишь отрывок сна.

Освободившись на вечер, лейтенант отправился в деревню. Жали ботинки. Побаливала голова.

В дверях своего кабачка, лицом к площади стоял Пьедрасанта. Рубаха и брюки белые, волосы взлохмачены. Он обратился к прохожему:

– Вы не думайте, что я вас подлавливаю. Просто увидел издалека, и захотелось пригласить на кружечку пива.

– Сегодня я свободен от службы и вышел погулять… – Щетка усов лоснила при разговоре кончик приплюснутого носа и верхнюю губу.

– Я так и подумал, когда увидел вас в гражданском.

– Ну как тут дела?

– Ничего.

– Ничего хорошего… или вправду ничего?

– А сеньор комендант жив-здоров? Как его ревматизм?

– Мучается…

– Жил здесь раньше один знахарь – чудеса творил с больными, но теперь переехал на другой берег. Да, кстати, лейтенант, на том побережье, говорят, заварухой пахнет.

– Только у вас тут и выпьешь холодного пивка.

– Специально охлаждаю. Так вот, лейтенант, я говорю, свара будто бы затевается у нас с соседями из-за пограничной линии.

– Говорят… – ответил лейтенант, лишь теперь понявший смысл загадочных намеков своего начальника.

– А если будет война, все пойдет прахом. Без войны-то еле держимся. Денег-то вроде много, но что творится! Такие заведения, как мое, не пустуют. «Тропикальтанера» швыряет тысячи долларов своим работникам. Но, как по волшебству, когда приходит время расплачиваться, у людей ни песо не остается, будто подчистую выметено. Похоже, что с одной стороны мы доим золотого тельца, а с другой – мощным насосом все это из нас выкачивают.

– И с Японией война не за горами… – сказал офицер, вызывая Пьедрасанту на откровенность.

– Война с Японией! Едва ли. Главная опасность – это столкновение с нашими соседями. Они уже мобилизацию объявили. Людские и продовольственные ресурсы собирают. Паршивое дело. Не хватает только, чтобы и у нас народ призвали, тогда прощай доходы! Впрочем, обо всем этом сейчас еще помалкивают. Люди прячутся по углам… и правильно делают. Боятся, что их схватят и пошлют на убой. Бедняги солдатики, только и шлют их на убой.

– Вечные беспорядки…

– Пограничный конфликт. Так пишут в газетах. Соседи будто бы хотят передвинуть в глубь нашей территории границу, проходящую по вершине горы… Странно, что об этом заговорили вдруг ни с того ни с сего и в такой воинственной форме… Конечно, и между братьями из-за пустяка дело может до драки дойти, если начинать с ругани…

– Наш долг, Пьедрасанта, умереть за родину. Я тут же попрошу послать меня на фронт. Мне осточертело побережье, и кашель одолевает, а на войне, того и гляди, пару повышений получишь. Вернусь капитаном.

– Да, если с калеками столкнетесь, а так ведь, знаете, – зуб за зуб, они тоже зевать не будут, когда пороха нанюхаются… Выпьем-ка еще по стаканчику пива!

– Я ведь впервые вас угощаю, приятель. Солдату положена тройная порция, а мы пьем только по второму.

– Тогда третий – мой…

– Люди всегда могут договориться. Ладно, третий ваш. Не мешало бы и им тоже посоветоваться со мной и с вами, чтобы уладить пограничный вопрос без войны.

– А как же мое повышение?

– Ну, вам приносит выгоду война, а нам – мирное время.

– Мое почтение! Разве вы не наживаетесь в голодные времена? За ваше здоровье! Пью, не дожидаясь, пока у вас осядет пена.

– А я бы советовал вам сбрить усы, они только щекочут губы и мужское тщеславие…

– Вы индюку советуйте маис клевать, меня учить нечего. И с усами и без них я себе цену знаю; не таков я, чтоб обиду спустить!

– Не лучше ли… еще по стаканчику пропустить?

– Хм, хозяина надо слушаться, но за этот плачу я!

Пьедрасанта наполнил стаканы. Янтарная жидкость разматывалась холодным пенистым клубком. Поставив стаканы на стойку, он сказал:

– Я забыл поздравить вас с вашими миллионерами…

– Молчите лучше, хлопот с ними сколько было! К счастью, выкатились. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, не то вернутся. Ну и намаялись мы! Больше всего их бабы осаждали. Как саранча на них набросились, и не шлюхи какие-нибудь, нет, – честные женщины. А за деньги и наблудить готовы. Давайте поговорим о чем-нибудь другом, тошно становится. Нечего думать об этих горемыках, которые теперь со своим богатством еще больше горя хлебнут. Это неудачная распродажа земель их спугнула, а то бы они тут еще покуролесили.

– Знаете, кто приобрел земли?

– Ведать не ведаю…

– Лино Лусеро, их бывший компаньон…

– Он мне нравится, – сказал офицер, устремляя ореховые глаза на Пьедрасанту: а ты, мол, какого мнения?

– Мне тоже нравится. Плохого про него не скажешь. А земли эти – удачная покупка: почти все они граничат с его участками. Он хочет поставить дело на широкую ногу. Говорят, вложит капитал в культуры, на которые наибольший спрос всюду… Вот так штука! Не он ли сам сюда жалует?

Лино сошел с лошади, привязал поводья к балкону у одного из окон кабачка Пьедрасанты и поспешил в дом, ибо солнце палило нещадно.

– Огненный ливень, дон Пьедра, просто огненный ливень. Ну и места! – проговорил он, войдя.

– И зонтов таких не найдется, чтоб от него укрыться, дон Лино, разве в китайской лавочке…

– Только этого мне не хватало. И так уже «враг правительства», а с таким зонтиком и вовсе «желтой опасностью» прослыву.

– Рекомендую вам, дон Лино: лейтенант гарнизона…

– Педро Доминго Саломэ, – сказал офицер, пожимая руку Лусеро.

– Лино Лусеро, если не возражаете. К вашим услугам. Живу в «Семирамиде», – заходите, всегда будем рады.

– Пива, дон Лино?

– Пива с лимонадом. Только этим и утоляю жажду. А лейтенант, я вижу, гуляет после долгих дней тяжкого труда:

– Идиотская работенка…

– Да уж, поднесли вам и вашим солдатам подарочек.

– И спасибо не сказали.

– Выпьем. За ваше здоровье, лейтенант. Ваше здоровье, Пьедрасанта…

– Вы уже слышали новость? – спросил хозяин кабачка. – Войной попахивает.

– Читал я в вечерних газетах. Заголовки – во всю первую полосу, а каждая буквица стоит уйму денег… Так, по крайней мере, говорил Лестер Мид, а он-то знал, что к чему… Впрочем, лейтенант Саломэ, наверное, больше нашего знает.

– Нет, не больше.

Осушив еще стакан пива и отнюдь не утолив жажды, Лусеро попросил Пьедрасанту сообщить некоторые сведения о плантациях своих бывших товарищей по акционерному обществу, так как землю он приобрел через посредника. За тем он и приехал. Записал что-то, распрощался с лейтенантом и вышел в горнило дня. Пьедрасанта проводил его на улицу.

– Если будет заварушка, дон Лино, по миру пойдем. Совсем завянет торговля…

– Тогда и впрямь останется только мух гонять. Вас и так зовут «Пьедрасанта-мухолов»…

– Спасибо на добром слове, утешили!

Саломэ, подойдя к прилавку, потребовал у приказчика коробку папирос и спички и полез было в карман, но Пьедрасанта испуганно схватил его за руку:

– Это преступление, дорогой друг, преступление платить за такие мелочи!

Саломэ наотрез отказался от даровых папирос и спичек.

– Вы меня обижаете, я просто их не возьму, если вы откажетесь от денег. Или вы думаете, раз я военный, меня надо и поить и угощать? Очень ошибаетесь.

– Не сердитесь, я пошутил.

– Не терплю таких шуток.

– Коли так, разыграем это в кости, если желаете.

– Согласен, но тогда будем разыгрывать все.

– Дай-ка стакан и кости, – приказал Пьедрасанта помощнику, – и налей еще пару пива, меня раззадорил этот будущий генерал.

Группа крестьян, в основном – мужчины, показалась на углу улицы, ведущей к плантациям, и, видно, направлялась к муниципалитету. Во главе шествовал судья, рядом с ним парни с бело-синим флагом. Толпа остановилась перед муниципалитетом, откуда вышел алькальд. Судья, обратившись к нему, в сбивчивой речи изложил просьбу созвать людей на открытую сходку, чтобы народ мог во всеуслышание заявить властям о своей готовности выполнить свой патриотический долг в минуту чрезвычайной опасности.

– …Родина в опасности… Враг наготове… Все, как один, на защиту земли наших предков…

Последние слова судьи потонули в аплодисментах и криках одобрения.

– Ну-ка, стопочку! – крикнул с порога рыжий Корунко; он еще никак не мог прийти в себя с тех пор, как у него из рук ускользнула ночь. – Стопочку того же самого для разнообразия, – повторил он, подходя к лейтенанту и хозяину лавчонки, которые разыгрывали в кости пиво, спички и папиросы.

– Рома или белой? – спросил приказчик.

– Безразлично…

И, облокотившись на стойку, держа в руке рюмку, он сплюнул – нескончаемо длинная струйка слюны иссякла у самого пола.

– Знаете, что я вам скажу? – Выпив, он хлопнул себя по груди ногтистой рукой, чтобы легче прошло, и шагнул к игрокам. – Мировой судья, мой братец, просто американский подчищала, и война эта тухлым пахнет, раз он к ней примазался. От нее так и разит гринговым духом.

Между тем в муниципалитете сочиняли воззвание к народу: всем предлагалось подписать волнующую петицию, содержащую просьбу к правительству возглавить вооруженную защиту священной земли родины и призывающую все муниципалитеты республики немедленно выступить с оружием в руках.

В поисках рыжего в лавку вошла, жуя резинку, Тояна, дородная и дебелая, румянец во всю щеку.

– Слышь, Корунко, – схватила она его за руку, если пойдешь на войну, я соберу для тебя белье и провизию. Тебе что нужно?

Рыжий отдернул руку и ответил вопросом на вопрос:

– А ты думаешь, если я люблю выпить, то тут же схвачу винтовку и побегу? Знаешь ли ты, что это за война? Мне знакомы такие дела, потому я и говорю. С одной стороны границы – одна ягодица, с той – другая, и обе ягодицы принадлежат Компании. Нам же оставили одну дыру, чтоб мы лезли из нее, как глисты, и дрались за них в ихней же войне. Не наша это земля, пусть сами и дерутся…

– Ну, ты совсем очумел! До чего водка доводит! Я вот и брюк не ношу, а руки так и чешутся – дали бы только ружье! Трус! Таких, как ты, расстреливать надо!

– Он просто перебрал, – шепнул Тояне Пьедрасанта, едва успевавший обслуживать посетителей, заходивших выпить пива, спиртного, фруктовой воды. Его жену с приказчиком осаждали покупательницы: как бы при этой заварухе продукты не исчезли.

– Слыхали? – спросил, входя, Гнусавый. – Компания предоставила свои железные дороги, чтобы поезда следовали без задержки, а в комиссариате раздаривают одежду. Вот вам и война…

– Не может быть! – воскликнул офицер и добавил: – Ну, сейчас мне повезет, выпадет пять очков, расквитаюсь и – в комендатуру. – Он замер, погремел костями в замусоленном стакане и бросил их на стол. Сеньоры, мы в расчете… Пять очков…

– Дай бог тебе удачи, сынок… Ладно, лейтенант, я, Иполито Пьедрасанта, готов сыграть с вами еще раз до того, как вас мобилизуют.

Лейтенант Педро Доминго Саломэ вернулся в казармы раньше срока, но там не было заметно никаких перемен.

– Что делается на свете, лейтенант? – спросил его Зевун из своего кабинета.

– Разрешите, сеньор комендант?

– Входите…

Саломэ сообщил о том, что творится на площади, о сходке у муниципалитета, созванной алькальдом и судьей…

– Похоже, что эту кашу заварила Компания…послышалось после зевка.

Лейтенант информировал начальство о железнодорожных составах, переданных в распоряжение правительства Компанией на случай всеобщей мобилизации, и о раздаче одежды в комиссариате.

– Кстати, этот болван телеграфист Поло Камей пытался с собой покончить, – сказал комендант, – да только идиотски изрезался. Надо будет пригласить какого-нибудь служащего… только не из Компании и не из управления железных дорог…

– Нет надобности, шеф; я работал на телеграфе и понимаю в этом, наверное, не меньше самого Поло Камея.

Шеф зевнул и спросил с недоверием:

– Вы?

– Да, я.

– Помощник Камея пошел в больницу узнать, как там дела. Говорят, Камей оставил письмо властям. Сходите-ка, Саломэ, вы ведь сказали, что сейчас судьишка собирает сходку перед муниципалитетом, а в его комнате должно лежать это письмо. Если дверь заперта, влезьте в окно. Возьмите письмо и принесите сюда.

Лейтенант повернулся на каблуках и пустился почти бегом, чтобы раньше судьи попасть в его кабинет. Там, в бюваре, хранилось письмо Поло Камея. Не красными чернилами, – кровью было оно забрызгано. Кровь опечатала конверт сургучом из перерезанных вен.

Комендант вырвал письмо из рук офицера и, перед тем как войти в свой кабинет, чтобы вскрыть конверт и узнать содержание, зевнул и приказал ему идти под арест за ношение гражданской одежды.

– Агуакате!

– Яичница с сыром!

– Перец фаршированный!

– Лимоны!

– Тамалитос[90]90
  90. Тамалитос – сладкая масса из отваренных недозрелых зерен кукурузы, завернутая в листья початка. Популярное в Гватемале блюдо.


[Закрыть]!

– Лороко[91]91
  91.  – семена ароматического растения, используемые как приправа.


[Закрыть]!

– Манго!

Вдоль поезда, замершего в раскаленном горне РиоБраво, индеанки, чистые, как ручьи, где они искупались, продавали всякую снедь пассажирам.

– Рис будешь брать? Рис с курицей…

– Яйца крутые…

– Пироги с перцем, купишь? Пироги с перцем!

– Рис в молоке!

– Кофе! Кофе с молоком! Горячий кофе!

И руки пассажиров, протянутые из окон вагонов, хватали у торговок то, что облюбует глаз на этом базаре, двумя ручьями обтекавшем полотно железной дороги.

– Пиво!

– Хлеб маисовый!

– Кокосы!

В металлическом блеске листвы на деревьях с огромными листьями – зелеными сердцами – прыгали попугайчики гуакамайи, одетые во все цвета тропической радуги, и верещали, словно передразнивая торговок. Трудно было сказать, кто кричал: попугаи или индеанки в ярких, шитых шелком рубахах, зазывавшие покупателей:

– Рисовое молочко[92]92
  92. Рисовое молочко. – Имеется в виду прохладительный напиток из риса с добавлением корицы и сахара.


[Закрыть]… по пятаку стакан.

– Пирожки с бананами!

В тугое созвучие сплетались голоса:

– Дыня! Папайя! Гуаяба! Гуанабана! Анона! Каймито! Орехи! Сапоте! Бананы лиловые! Бананы свежие, золотые![93]93
  93. Папайя – плод дынного дерева; гуаяба – плод одноименного дерева, круглый или удлиненный, кисло-сладкий на вкус; гуанабана – сочный сладкий фрукт с белой мякотью, покрытой зеленой пупырчатой кожицей; анона – род тропических кустарников и деревьев, мясистый сочный плод состоит из сросшихся между собой отдельных плодиков, весит до 3,5 кг, напоминает своей формой огромную шишку; наймите – небольшой круглый лилового цвета фрукт с двойной косточкой. Плод чрезвычайно сочен и сладок.


[Закрыть]

Предлагались и напитки:

– Тисте[94]94
  94. Тисте – напиток из размолотой жареной кукурузы с добавлением какао, сахара и красного красителя растительного происхождения; чиан – напиток, приготовляемый из разновидности шалфея. В воду добавляют лимонный сок, сахар и семена чиана.


[Закрыть]!

– Чиан!

Одни пассажиры сходили на землю, другие поднимались в вагоны, которые скоро снова побегут по рельсам, извиваясь на поворотах смешной узенькой колеи, взбиравшейся, словно по извивам раковины, к самым вершинам гор.

– Попугай!

– Волнистые попугайчики!

– Раки!

На зеленые лианы нанизаны раки – четки с неподвижными глазами и шевелящимися усами.

Кашель, захлебнувшийся в рвоте. И опять кашель, сухой. Снова кашель. Взрывы хохота. Крепкая брань. Окурки. Ароматный сигарный дым. Плевки. Поезд в ожидании гонга, который известит об отправлении.

Если опоздаешь, на другой не сядешь.

– Доброго здоровья, лейтенант! – приветствовал Саломэ какой-то пассажир.

– Доброго и вам! – ответил тот, вскакивая на подножку.

– Торопитесь, торопитесь, если не хотите отстать… от времени!

– Да уж, время не терпит!

– Сейчас, наверное, прицепят… Вот и прицепили… Под вагонами в трубах посвистывал пар.

– Куда-нибудь недалеко, лейтенант?

– Если бы!

Поезд несся по равнине, убегавшей с обеих сторон в бесконечность. Облака мягким белым бременем ложились на луга, чтобы их облизать. Мост, повисший над речкой, нарушил монотонный ход поезда, разбросав вокруг звонкий грохот круглых миров – плоских и металлических, – несших поезд вперед с космической скоростью.

Педро Доминго Саломэ, лейтенант пехоты, вез на своей груди в пакете, заклеенном и запечатанном большой печатью комендатуры, письмо, которое написал Поло Камей перед тем, как вскрыть себе вены.

– Слыхал я, будет перепалка, – сказал, подойдя к Саломэ, человек, окликнувший его у поезда. – Там, внизу, говорят, что война уже на носу… Я еду за семьей, она на другом побережье. Лучше уж быть всем вместе, чтоб события не захватили нас врозь, не так ли? А если будет драка, надо раз и навсегда дать по рукам тем идиотам.

Саломэ разглядел издалека на площадке своего вагона Пио Аделаидо Лусеро. Мальчик высунулся из окна: в руке – сомбреро, в волосах – ветер; лейтенант вдруг толкнул его и тут же схватил за талию. Пио Аделаидо вздрогнул.

– Мужчины не пугаются…

– А я вот испугался! – признался мальчик, побледнев; сердце стучало глухо, рвалось из груди.

– А где отец?

– Через два вагона отсюда…

– Передай ему привет и не высовывай голову, это очень опасно. Попадется скала или столб постовой – и убьет.

Лейтенант Саломэ вернулся на место. Зажег сигарету – так легче думать. Поезд прибудет в шесть тридцать вечера. С вокзала – в военное министерство. Передать – и прямо в отель. Переспать – и завтра обратно. Таков приказ. Под сукном мундира гремел запечатанный пакет, словно внутри бушевала буря.

В сопровождении сына пришел Лино Лусеро. Лейтенант выждал, пока они подойдут.

– Очень рад… – Он было приподнялся, но Лино положил на плечо руку и не позволил встать, горячо стиснув ему ладонь.

– Куда направляетесь? – спросил Лино. Лейтенант подвинулся, освобождая место рядом с собой.

– В столицу. А вы?

– Едете с поручением?

– Да, вроде так…

Пио Аделаидо, воспользовавшись их разговором, проскользнул на площадку, где ветер бил прямо в лицо. Быть только летчиком. Вот так лететь, как летит сейчас, только с крыльями по бокам. Ветер с размаху стегал глаза, но, опустив на мгновение веки, мальчик снова их поднимал. Нельзя закрывать глаза, если хочешь быть летчиком. Он таращил их навстречу ветру, пыли и дыму. Когда поезд мчится по полям, воздух пахнет по-другому, чем в ущельях меж скал. Там – приземление. Да, в ущельях пахнет землей. Кругом темнота. Одни рельсы. А поезд несется, и вот уже снова поля, а поезд – без рельс, без колес – летит, летит, как стрекоза на дымчатых крылышках…

– Я в парикмахерской слышал, – говорил лейтенанту Лино, – от кого, не помню, но слышал. Много народу было. Не помню, кто рассказывал. Со всеми подробностями. В открытом море, мол, видели подводную лодку. В понедельник. А в среду подлодку опять заметили. Потом узнали, что она получила точные данные о защитных сооружениях Панамского канала у тихоокеанских берегов.

– Плохо дело, – сказал лейтенант. – И мне кажется, если Поло Камей в это влез…

– Потому и покончил с собой…

– Нет, я говорю, если Поло Камей в это влез, то по собственной воле, без ведома правительства.

– Ну, разве что без ведома правительства, но с остальным я не согласен. Камей действовал не по собственной воле.

– А кто же его научил?

– Вот в этом-то и загвоздка…

Письмо самоубийцы стучало под мундиром, словно внутри пакета, заклеенного и запечатанного большой печатью комендатуры, гремели кости.

– В общем, – продолжал Лино, – наше правительство в прескверном положении. Случилось же такое именно теперь, когда нам грозят, соседи с той стороны границы и когда мы вынуждены обратиться за помощью к этим гринго. А они черта с два помогут, узнав, что мы даем сведения японским подводным лодкам.

– Паршивая история! Верно говорят: бедняку сушить белье – с неба ливень льет.

– Кроме того, ходят слухи, что Камей оставил письмо; судья положил его в стол, но оно исчезло. Дурак, нашел время пустозвонить на муниципальных сходках!

– А что вы об этом думаете, сеньор Лусеро?

– То, что все думают: письмо прибрал к рукам какой-нибудь большой чиновник из «Тропикальтанеры», хотя такое объяснение для меня тоже имеет свое «но»…

И он встал, собираясь отправиться на поиски сына, однако тот показался в вагоне. Лусеро снова сел, чтобы закончить мысль, и похлопал ладонью по колену военного.

– …имеет свое «но». Ведь судья и так у них на жалованье, зачем же им красть письмо? Более того. Если письмо не красть, а оставить у судьи, его можно было бы подменить другим, – так легче замести следы, если текст не подходит. Представьте себе, ведь Камей мог написать, что он, мол, получил кругленькую сумму от «Тропикальтанеры» за свои предательские сообщения…

– Но ведь они североамериканцы, те, из Компании…

– Они – ниоткуда… У денег нет отечества… А что, если сообщения были ложные и отправлены лишь для того, чтобы заманить в страшную ловушку какого-нибудь государственного деятеля?

Лейтенант Саломэ, на чьей груди лежало письмо, гордо выпрямился, – ведь это он не допустил, чтобы такой, видимо, важный документ попал в руки чиновнику Компании и даже судье. По губам мазнуло сладким ветром плоскогорья, позади остались соленые дуновения берега; поезд погружался в душистый воздух гор.

Пио Аделаидо встал перед отцом и объявил:

– Папа, я хочу быть летчиком…

Лино легонько пошлепал его по руке в такт подрагиванью вагона и ничего не ответил.

– Папа…

– Ладно, посмотрим…

– По делам едете? – спросил лейтенант.

– По делам. Нужно купить кое-какие сельскохозяйственные машины. Вы, наверное, слышали о Лестере Миде?

– Только то, что говорили о нем на плантациях, сеньор Лусеро. Замечательный был человек.

– Я в жизни своей еще не видел людей такой большой души. Он ведь мечтал объединить производителей бананов и с помощью кооперативов и капитала защитить наши земли от зверского насилования. Если бы он не умер, иные бы песни тут пелись.

– А вы, я вижу, задумали идти по его стопам…

– Да, и потому я отказался ехать в большие города, как Кохубуль и все Айук Гайтаны.

– Они-то клюнули на удочку, наслушались всяких бредней.

– Каждый думает сам за себя.

– Вас многие должны поддержать. Если бы мне разрешили уйти в отставку, я бы с закрытыми глазами пошел с вами работать.

– Поддержат или не поддержат… Спасибо вам на добром слове. Просто я считаю, что при получении наследства это был мой моральный долг – взять вместе с холодным металлом и огонь, озарявший жизнь Лестера Мида и доньи Лиленд.

Это имя еще звенело на губах: Лиленд… И он увидел вдруг пряди ее волос, золотисто-зеленоватых, когда поезд медленно, почти неслышно плыл мимо кладбища срубленных банановых листов. Она уже мертва…

– Папа, сегодня же вечером пойдем в кино…

– Если успеем…

– И ты мне купишь велосипед, и еще купишь ролики…

Жажда, голод и сон обуревали пассажиров, утомленных дорогой и молчаливых. Бесконечно медленно тянулось время.

– Папа, мы пойдем в кино?

– А что вы будете смотреть в кино? – поинтересовался лейтенант.

– Как что? Что покажут. Картинки. Рассеянный, слабый свет лампочек тушевал фигуры пассажиров. Друг на друга смотрели тюки. Тюки на скамьях. Кажется, что дороге конца не будет. Оттого, что все время смотришь на часы.

– Папа, мы пойдем в кино?

– Зачем тебе в кино? Гляди-ка, вон бегут улицы и фонари, люди и автомашины, совсем как в кино…

И вправду похоже – кинематографическое изображение города, куда вихрем ворвался поезд.

Северный ветер подмел город – бухту мрачных оледеневших вожделений, пустынный город, отдавшийся ветру и тишине, заточенный в приземистые дома и глубокий сон. Лиловое небо. Лиловые ночи и безграничное сиротство звезд. А на западе – вулканы, горы, подавленные величавой мощью туч, чуждые всему, чем дышат люди.

Лейтенант Саломэ взял такси и поехал в военное министерство. Заместитель министра ждал его в своем кабинете и тотчас, едва кивнув, провел к министру, которому Саломэ вручил пакет с письмом самоубийцы. Министр не ответил. на приветствие, не удостоил его взглядом и засеменил прочь, зажав пакет в маленькой, сухонькой ручке, – выглядывая из широкого манжета с генеральскими нашивками, она казалась очень маленькой и сухонькой, засеменил мелкими шажками индейца, топорща свои седые моржовые усики, по ярко освещенным коридорам, по малиново-ковровому пути между портупеями адъютантов и манишками лакеев.

Заместитель министра велел Саломэ пойти поискать гостиницу для ночевки и затем вернуться для получения распоряжений.

Первая попавшаяся ночлежка – больше пригодится для чемодана, чем для него самого: кто знает, в каком часу ночи отпустят!

– Комната четырнадцатая, – сказал хозяин «Транзитного отеля», хлопая рукой в поисках очков, – хлоп туда, хлоп сюда – по книгам записей и бумагам, а коридорный с лоснящимся, как смола, лицом взял чемодан и саквояж лейтенанта.

– На войну идешь? – спросил парень тихо. Лейтенанту не понравилась фамильярность – «идешь», и он не ответил. Коридорный улыбнулся.

Комната номер четырнадцать… Даже лампа не зажигалась. Сотни, тысячи проезжих погружались тут в трухлявый сон, рассыпавшийся под ударами в дверь: «Не проспите поезд». Искалеченный, бессонный сон не усыплял никого и скорее был лишь глубоким, огромным желанием не просыпаться, не открывать глаз, не видеть рассвета.

Лейтенант подождал, пока коридорный, двигавшийся почти ощупью, неслышно ступавший босыми ногами, поставил чемодан и саквояж у кровати, и вышел вслед за коридорным, задержавшись у двери, чтобы повернуть в замке ключ, – надо соблюсти порядок и отдать дань чувству собственника.

– Послушайте, начальник, – окликнул его у конторки старик, который только что, по его прибытии, искал свои очки, а теперь нашел их в телефонном справочнике и был на седьмом небе от счастья. – Вы должны проставить в этой анкете имя и фамилию, возраст, национальность, профессию, место рождения, место отправления и назначения, указать удостоверение личности.

– Ого… зачем столько?

– Всегда так было, а теперь, с этой войной из-за пограничных земель, еще строже стало… Поставил, а не «постановил», – обратился он к коридорному, – поставил, надо сказать, а не «постановил». Разве говорят, что такого-то постановили, а не поставили на место?.. Слава богу, что война, что перебьют вот таких, как ты, и останутся одни академики-языковеды… Постановили… Поставили… Поставили…

Северный ветер все дул и дул, налетая ураганом, и лейтенант с трудом ввинчивался во встречную глыбу ветра, не пускавшую его, заставлявшую отплясывать назад.

– Эй, лейтенант, смотри не улети! – донесся до него женский голос из-за какой-то двери.

Люди, отдавшиеся на волю ветра, метались, как тени. Пыль била в глаза. Пыль и бумажки смерчем вздымались в небо, выше крыш, выше дрожащих, трепещу– щих от страха лампочек на перекрестках. С визгом бежали, прижимаясь к земле, бездомные собаки.

И в дома – сквозь стены, двери, окна – врывался ветер, ураган войны и слухов, распространявшихся с быстротою молнии, хотя нередко разговоры уступали место молчанью, ибо война несла с собой молчанье смерти. Семьи ложились спать, и тогда отчетливо слышался вой, почти человеческий вопль северного ветра, который разметывал в клочья дневные газеты, бубнившие о справедливой войне, – словно карал за ложь. Летящий исполин яростно волочил их по земле, бил о стены, бросал в помойки, хоронил в канавах. Он прилетел с севера, с пограничных спорных земель, где не было ни раздоров, ни ненависти. Там была спокойная земля и небо, земля и человек, мед жизни в трапиче[95]95
  95. Трапиче – пресс для извлечения сока из сахарного тростника.


[Закрыть], мирные дымки над ранчо, жеребцы и кобылы, слезы на отпевании, веселье на праздниках, сноровка в труде. Он принесся с севера, как гонец, и, устав метаться по городу в поисках тех, кто бы его выслушал, стал рушить все подряд, и, если бы смог вырвать с корнем, он вырвал бы его, этот город, глухой, как стены здешних домов, слепой, как здешние ночи.

Лейтенант Саломэ замедлил шаги – закурить сигарету, – но в карманах нащупал только табачные крошки. Надо купить, если будет где, – все уже заперто. Скорее всего, в центре. Чертовски плохо, когда нет курева. Он зашагал торопливее: раньше поспеешь и быстрее согреешься. Приехать с побережья и вляпаться в такую ночку! Только и греет что шинель да приятная мысль об украденном из кабинета судьи письме Поло Камея. Приятная мысль о свершенном преступлении? Да, сеньор, о преступлении во имя родины. На войне как на войне, на войне приятно убивать, – а это ведь тоже преступление, и преступление похуже, чем кража документа.

Впереди, на поперечной улице, сверкнул огонек открытого кабачка. Кабачок «Был я счастлив».

– Сигареты есть? – спросил он с порога.

– Вам каких? – откликнулась женщина лет сорока, державшая в каждой руке по графину водки и наполнявшая рюмку за рюмкой молчаливым посетителям.

– Дайте «Чапинес» и спички…

– И спички тоже?

– И.спички…

– А слюнки не бегут? – усмехнулась женщина. Бойкая и веселая, она наполняла рюмки сразу из двух графинов. – Дайте-ка посудинку, – обратилась она к одному из посетителей, который судорожно выдернул руку из кармана и подвинул к ней свою рюмку. Снова обернувшись к офицеру, сказала: – Перед двумя графинами, начальник, никто не устоит!

Увидев уйму вкусных вещей, разложенных на стойке под марлей, скорее учуяв, чем увидев, Саломэ ощутил вдруг голод и сел за свободный столик в крытом дворике. Кроме сигарет и спичек, он попросил пива и хлеба с сардинами и пикулями.

– Вам больше ничего не надо? – спросила девушка. Она дремала в углу и поднялась обслужить его, грудастая, смуглая, ладная. Принесла, покачивая бедрами, пиво, бутерброды с сардинами и маринованные овощи.