Текст книги "Зеленый папа"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Думали, часов в шесть вечера, но ты пришел бы пораньше, да и Гауделия жену бы мою навестила, совсем она расклеилась.

– Что с ней стряслось, с Короной?

– Она, Бастиан, с глазами, бедняжка, все мается, как ты со своим бельмом…

– Ну, теперь об этом нечего беспокоиться. В Соединенных Штатах глазные врачи хоть куда. Я решил удалять бельмо, хватит мучиться.

– Да ехать-то жена не очень хочет. Поглядели бы вы на нее. Больше от слез разболелась, чем от недуга. Плачет и плачет…

– Ничего, пусть поплачет, – сказала Гауделия. Кто не плачет, тому тяжелее, кошки на сердце так и скребут.

– Воротить нос от того, что судьба посылает, грех тяжкий! – воскликнул Макарио.

– Не о том речь, тут другое…

– Мы придем, Макарио. Ровно в шесть. А Гауделия уж постарается утешить твою половину. Просто она не представляет себе, как там будет, вот и расстраивается… Я говорю своей жене, давай лучше не думать, что нас ждет. Надо делать, как те, кто на тот свет отправляется: закрой глаза и… «счастливо оставаться».

– Ехать – это ничего, – сказал Макарио, – жаль только, староваты мы уже и малость изношены!

– Ах ты, паскудник! – воскликнула донья Гауделия.

Все рассмеялись. Макарио подошел к буфету, взял стакан и налил воды. Выпив до дна, сказал:

– Ладно, я вас жду.

В доме Макарио, в столовой, длинной, как туннель – конец стоявшего посредине стола терялся гдето вдали, – собрались решить вопрос о землях братья Айук Гайтан, алькальд, судья и сеньор Бастиан Кохубуль, который пришел последним. Он задержался в комнате супруги Макарио, где осталась Гауделия, которая была родной сестрой Айук Гайтанов и приходилась Короне свояченицей.

– Как у тебя темно, Корона!

– Так лучше.

– Бедняжка.

– Глаза мои, Гауделия, совсем меня замучили. Огнем горят, а веки дерет, как от перца…

– Надо бы водой холодной примочить, Корона, а еще лучше – настоем из мальвы. И не плачь. Слезы-то, они ведь соленые, еще больше разъедают да растравляют. Слезами горю не поможешь. Только хуже сделаешь, – кому ты, больная, будешь нужна?

– На то божья воля, Гауделия, божья воля.

– Душу всю выплачешь. Потому и болеешь, что много плачешь. Ну, всплакнула бы разок, и довольно… Разве так можно? К глазам-то из души фитилек тянется. Горе душу сжигает, а с фитилька из глаз жгучие капли капают, как со свечи горящей. Видела ты пресвятую деву Долорес? Видела, как у нее вслед за слезами восковые бороздки тянутся?

– Все эти дни я места себе не нахожу, Гауделия. Все-то меня тревожит, все-то из себя выводит, я и плачу… плачу, и вроде легче становится, не так тяжко… – Она помолчала немного и продолжала почти шепотом:– Гляжу я на Макарио, и сердце разрывается: такой был рассудительный, а тут совсем голову потерял. Не в том беда, что он хозяйство по ветру пускает-я всегда говорила: на тот свет с собой добра не унесешь, – а в том беда, что глумится он теперь над всем нашим, над скромностью нашей, над любовью к труду и даже над нашими верованиями…

– То же самое и я говорила своему мужу, только другими словами. Совсем ошалели, будто их кто околдовал.

– А самое страшное – только не надо никому говорить об этом, Гауделия, – самое страшное то, что жены Хуана Состенеса и Лисандро почище мужей своих штучки откалывают, с ума посходили. Шляпы на себя напялить хотят.

– Что ты говоришь, Корона! Я их редко вижу и ничего не знаю! Уже и шляпы! Чтобы, значит, за жен шляпника принимали. А мне казалось, что Мария Игнасия, жена Лисандро, разумная женщина.

– Она-то как раз и мутит воду. Арсения, жена этого Хуансоса, говорит, что наденет на себя шляпу, если потребуют, если уж необходимо будет, как в церкви, где хочешь не хочешь голову покрывать надо.

– Арсения… Вчера я встретила Пьедрасанту, кабатчика, который свою таверну за лавочку выдает… Остановил он меня и рассказал, что Лусеро болтают, будто мы подыскиваем себе благородные имена, потому как наши, мол, слишком простые, даже неприличные, и что Лусеро нам не назло такое говорят, а по глупости. Арсения, мол, кличка собаки, Гауделия – имя лошади.

– А Корона, мое-то имя, для чего же годится?

– Для головки, милая… – и обе заулыбались, довольные, – для крепкой головки. Пускай-ка попробует тебя кто-нибудь задеть: мужчинам надо иной раз дать понять, кто их коронует…

– Сейчас-то они своими землями заняты, а вот, погоди, освободятся… Мужчины есть мужчины…

В столовой шел разговор; слышались громкие возгласы, дымились сигареты «Честер». Виски пили без воды: пить «по-гринговски», с водой не годится – сколько пьешь, столько потом и льешь. Да и глупо пить разбавленный спирт, все равно что глотать бешенство вместе с сывороткой.

– Неурядица у нас с землей получается, – сказал Макарио, осунувшийся, посеревший.

– Почему неурядица? – поднял брови алькальд.

– То, что вы, дон Паскуалито, предлагаете, может вызвать беспорядки, а потом с комендантом неприятностей не оберешься, – продолжал Макарио, – он ведь нас предупреждал, чтобы все обошлось тихо-мирно.

– Я уже думал об этом и разговаривал с младшим лейтенантом, – вмешался Хуан Состенес, большеголовый и кривоногий. – Он говорит, что не видит ничего плохого в публичных торгах: кто больше даст, того и земля.

– Самое правильное, – подтвердил судья. – Кто хочет купить – приходи на распродажу и покупай. Все на равных правах.

– Не так это просто, – заметил сеньор Лисандро. Я бы советовал продавать землю частным порядком, как предлагает сеньор Бастиан. Кроме того, я хочу добавить, что моя жена считает нужным дать участок священнику: он его продаст и достроит церковь.

– Нельзя, это противозаконно, – сказал судья. Закон не разрешает употребить даже часть наследства таким образом.

– Да если еще с подарков начать, – пробасил Хуан Состенес, – вообще ничего не получится.

– Каждый волен делать со своим добром, что вздумает. Так я мыслю.

– Не спорю, Лисандро, но мы хотим, чтобы все были довольны, и к тому же речь идет не только о продаже земли, – для этого зайди к юристу, он все и обстряпает, – а о том, как бы заткнуть глотку братцам Лусеро, сделав доброе дельце…

– Помолчи, Хуан Состенес, – прервал его Макарио.

– Погоди, дай сказать. Я хочу объяснить Лисандро, что из денег, полученных за землю, мы сможем и церкви уделить…

– Мы обсуждаем… Прошу вас… прошу… Минуточку… – послышался голос алькальда, – мы обсуждаем вопрос не о дарах церкви, а о том, производить или нет публичную распродажу земель на площади, чтобы все могли принять равное участие и чтобы земля досталась тем, кто больше даст.

– Так и сделаем, и толковать больше не о чем, решил Хуан Состенес. – Все будут нами довольны, и мы вышибем у людей из памяти болтовню Лино насчет нашей охраны.

– Ладно, если надо поставить на место этих Лусеро, согласен, – сказал сеньор Бастиан. – Устроим распродажу на площади в присутствии представителя власти.

Смеркалось, а жара густела, жара вечернего неба, – влажной губки, прятавшей в желтых отблесках умирающего дня, в разлившемся по небосводу тусклом пламени массу воды, которая обрушилась наконец мутной лавиной на землю, неся прохладу. Хлынул ливень.

– То льет, то перестанет… Ох, Гауделия, мне так грудь сжимает; не знаю, как и терплю. Выносить не могу лифчика!

– Бюстгальтера, Корона, бюстгальтера… Смешное словечко. Но ведь, говорят, мы теперь должны поблагородному выражаться.

Дождь вдруг стих, и послышались голоса двух других невесток.

– Сухой ниточки на нас нету… – заверещала в дверях сеньора Арсения, супруга Хуана Состенеса, и почти в ту же секунду послышался грубый голос Игнасии, жены Лисандро:

– Как чувствуешь себя, Корона? Ну и дождичек! Насквозь промокли! А каким чудом Гауделия в этих краях оказалась?

– С мужем пришла.

– Да, да, – я его видела в столовой с алькальдом и судьей.

– А почему вы не пойдете к огню? – спросила донья Корона. – Идите, скажите прислуге, чтобы помогли вам просушить волосы, одежду… Не дай бог, схватите воспаление легких!

Гости отправились на поиски полотенец и огня, туфли тоже промокли насквозь, – а донья Гауделия заметила им вслед:

– Кумушки-то наши еще больше свихнулись, чем ихние мужья.

– И свихнулись, и от спеси надулись!

– От спеси не прибавишь в весе, Корона!

– Сумасбродки! Настоящие сумасбродки! Как только узнали, что стали богатыми, совсем сдурели и ведут себя как девчонки.

– Деньги – это истинный образ дьявола. Это сам дьявол – с хвостом, с рогами, с копытами. Он и их тоже околдовал…

– Да хранит нас господь бог, Иисус Христос и пресвятая дева Мария!

– Поглядели бы, как мои сыновья с ума сходят.

– И мои, Гауделия… А Макарио-то, мой муж, велит нам всем не по-людски разговаривать, а на крик орать.

– Чтобы, значит, подражать этим гринго, которые кричат, как зазывалы на праздниках, дерут горло, как уличные мальчишки.

– По мне, они не говорят, а лают. Какая глупость учиться лаять на старости лет!

– Эх, Корона, в проповедях говорят, что все надо испытать.

– Знаешь, Гауделия… – В дверях показался Бастиан. – Надо бы справить девятины святому Иуде Тадео.

– А я думал – другому Иуде, – загоготал Бастиан.

– Явился, горлопан! – недовольно поморщилась Гауделия. – Хотя бы уж с нами говорил по-человечески, не по-гринговски. А другому Иуде мы не молимся. Это вы ему поклоняетесь, искариоты, продающие землю… Слыханное ли дело! Продавать землю без надобности! Это все равно что продавать нашего господа бога… Унаследовали богатство несметное, а над каждой монетой трясутся. Моя бы воля была, Корона, отдала бы я землю самым бедным, пусть обрабатывают.

– Земля, – заявил Бастиан, – будет пущена с торгов на площади. И бедняки и богатые, все смогут свою цену предложить.

– Скажи прямо «богатые», Бастиан, потому что бедным или вовсе не подступиться, или столько выкладывать надо, сколько ты запросишь, не иначе.

– А где же Игнасия и Арсения? – осведомился Бастиан.

– Пришли насквозь промокшие, – сказала сеньора Корона, – и сушатся на кухне.

– Пойдем, Бастиан, – сеньора Гауделия поднялась с края постели, где сидела, – а то нас дождь захватит…

– Эх, зря я в автомобиле не приехал, – ответил тот.

Сеньора Корона закашлялась, словно чем-то поперхнулась.

– Хороша больная… А мы слыхали: рукой шевельнуть не может…

– Мы болеть не привыкли, скажи ему, Корона.

– Вот именно. Спасибо, что пришли. Мы к вам заглянем с Макарио, как только у меня с глазами получше станет.

– Заварите мальву и сделайте теплую примочку. Гной-то идет из слезного фитилька, потому и струпья на веках.

– Какая там примочка из мальвы! Не будет плакать, и все пройдет, авторитетно заявил Бастиан. Здоровье от вас самих зависит. Другие бы на вашем месте были бы счастливы с половиной того, что имеете.

– Ах, Бастиан, не в одних деньгах дело! Если бы у меня было все золото мира, а моих бедных сыновей обратили бы там, на чужбине, в евангелистов, разве могла бы я быть счастливой? Если их сделают евангелистами, протестантами или масонами, они не попадут на небо, и тогда смерть нас разлучит навеки, а у католички ведь одна надежда – попасть в рай.

– Вон вы о чем печалитесь, Корона…

– Это моя главная забота, Бастиан. Богатая ли, бедная ли, я хочу соединиться на небе со всеми своими детьми, и каждодневно молю об этом господа бога и пресвятую деву. Здесь, на земле, нам приходится разлучаться. Но на небе, где вечное блаженство, я хочу, чтобы со мной были все они, все до единого.

– А сейчас они где? Их что-то совсем не слышно.

– Английский язык учат, Гауделия. Ваши тоже небось этим же занимаются?

– Да уж конечно. Бастиан хотел, чтобы и мы подучились, но я сказала, что не подобает нам на старости лет язык по-иному подвешивать.

Выйдя в коридор, они столкнулись с Макарио. В одной руке он держал бутылку виски, в другой – поднос с рюмками.

– Уже уходите… А я несу вам кое-что крепенькое. Ну, ладно. Выпейте так, на ходу.

– Чтобы не обидеть тебя, – сказал Бастиан, – я выпью, а Гауделия спиртного в рот не берет.

– Да, ты выпей, а я пойду посмотрю, что там наши невестки делают.

– Они на кухне, – сказал Макарио. – Мы можем все пойти туда и поднести им по рюмочке… в утешение за купанье.

Бастиан выпил, и мужчины последовали за сеньорой Гауделией поздороваться с «утопленницами». Хуан Состенес и Лисандро уже были там, привлеченные не бедой, случившейся с женами, а бодрящим запахом кровяной колбасы, шипящей на сковородке.

– Не проведете нас, голубчики, – сказала, входя, сеньора Гауделия. – Я-то сначала думала, вы, нежные мужья, здесь из-за Марии Игнасии и Арсении. Ну, ладно, а вы, кумушки, уже напробовались? Любимая еда Хуансоса. Ишь глаз не сводит. Мне тоже нравится, да желудок не выдерживает. Выпили бы глоточек. Это полезно, когда вымокнешь.

– Бегают в одних штанах, вот и вымокли…

– В каких штанах? – удивилась Арсения.

– В обыкновенных, – то, что на вас надето, платьем не назовешь, продолжал подшучивать над ними Макарио. – Оголились до пупа, а юбки выше коленок…

– Не говори глупостей, Макарио! – пробасила сеньора Игнасия и добавила естественным тоном: – Нравится вам или нет, а мы должны привыкать так одеваться. Если мы приедем туда в юбках до полу, нас за цыганок примут.

– Сомневаюсь, что все женщины смогут приноровиться. Тебя, например, Гауделия, и сеньору Корону не согнешь, – проговорил Бастиан, не то всерьез, не то в шутку, ища глазами Макарио, супруга Короны.

Тот кивнул головой и пробурчал:

– Да… Разве что жену мою, Корону, заново переделывать придется… Все равно как индейцы, которые в своих банях-темаскалях голыми моются. Сейчасто она вас не разглядела больными глазами и небось в самом деле поверила, что вы в одних штанах.

– Нет, не в одних. У нас еще и аппаратики есть в ушах – слушать, как вода на дворе журчит, – сказала лукаво сеньора Арсения, давая понять, что ехидные слова Макарио о штанах значат не больше, чем шум дождя. И прибавила: – Корона только и знает спать да молиться, все остальное для нее – грехи адовы…

– Всяк живет по-своему, – вмешался Хуан Состенес, не сводя глаз с жаркого, и сплюнул, чтобы закончить фразу: при виде колбасы рот переполнился слюной. – Если там такая мода, то моя жена сто раз права. Как они будут ходить пугалами в длинных юбках, если все ходят в коротких?

Макарио снова наполнил рюмки, и Гауделия сочла момент подходящим, чтобы расплатиться с Арсенией за насмешку над благочестием бедной Короны:

– А ведь не только платья укорачивать придется, но и волосы. Почем зря обкорнают. И имена тоже. Лусеро говорят, что наши имена не слишком подходят для высшего света: Арсения, например, будет Соня, а Мария Игнасия – Мери…

– Вы думаете нас этим испугать, Гауделия? – не замедлила возразить сеньора Игнасия. – Да, я буду Мери, а Арсения – Соня: русское имя, как в том фильме…

– Вот и хорошо, обзаведетесь именами богатых и сможете общаться с честными людьми, а мы пойдем, Бастиан, у меня от этой колбасы аппетит разыгрался…

– Ну, так оставайтесь обедать, – послышался тихий голос Короны; она перестала молиться, встала с кресла и пришла в кухню.

– Как я рада, Корона, что ты приободрилась, но не советую оставаться в кухне, тут так жарко и дымно!

– Я пришла, Гауделия, напомнить Макарио, чтобы он зашел к доктору за глазными каплями для меня.

– Ох, чуть не забыл. Что за голова стала!

– Вот мы с вами вместе и выйдем, Макарио. Мужей от бутылки силой не оторвешь, Корона.

– Всегда она с пути сбивает… – сказал Хуан Состенес.

– Хоть и неласкова бывает, – прибавил Бастиан, обняв жену за талию и направляясь вслед за Макарио к дверям.

То там, то здесь пробивалась золотая брешь на небе, затянутом тучами. Стало еще жарче. Так всегда бывает после ливня. С земли поднимался пар, как со спины загнанного мула. Прогромыхал товарный поезд. Светились окна домов. Скорее бы добраться до гамака и уснуть. Музыка, музыка, рвущая тишину, жалкая человеческая музыка, патефон, радио… Ничто на фоне великого оркестра природы, ибо жизнь частиц природы проявляется в других звуках; музыка – кипение крови, музыка – любовь… Звуки, обрывки звуков…

Повсюду прошел слух о земле. Земля превращалась в слухи. И это сводило людей с ума. Землю будут дарить. Ее будут делить среди самых бедных. Ее будут сдавать в аренду. В аренду на долгий срок, но больше для виду, потому что платить придется самый пустяк. Ее будут продавать втрое, вчетверо дешевле обычного. Родственники, близкие, дружки, знакомые Кохубуля и Айук Гайтана распространяли всякие слухи, уверенные в том, что при дележке земли получат кусок побольше, – ведь теперь им, этим богачам, земля ни к чему, они уезжают за границу. Землю будут делить… ее будут раздавать… без всякой оплаты… отдадут просто так… Придется, правда, заплатить нотариусу… но совсем немного… А плантации хорошие, уже плодоносят…

– Пришел я ополоснуться, хозяин, чтоб с чистым лицом на распродажу земли идти, – сказал Чачо Домингес, входя в заведение Пьедрасанты, где торговали всякой всячиной и спиртным тоже.

Парень подошел к стойке – решительным шагом, дымя, как труба, пахучим табаком, который он выторговал в комиссариате.

– Если ополоснешься, шрам будет виден, Чачо, сказал Пьедрасанта, облокачиваясь на стойку в ожидании заказа.

– Да, царапина не из красивых… – И он провел кончиками пальцев по рубцу, рассекавшему щеку и шею: мачете задел его мимоходом, а если бы не задел, уложил бы другого.

– Ничего, парень, под щетиной не так заметно…

– Что поделаешь, Пьедра, бой был не на жизнь, а на смерть! Хочу поднять стаканчик за твое здоровье! Не найдется ли чего-нибудь закусить?

– Что-нибудь найдется, Чачо. Сыр подойдет?

– Если из Сакапы, давай, я тоже оттуда. Вроде бы родной землицей закушу.

Взял стопку и, поднося к губам, добавил:

– Даже святая эта водица раскаляется на побережье. Что спирт, что душа…

– Сейчас, значит, земля с торгов пойдет? – спросил Пьедрасанта, доставая миску с двумя ломтями сыра. Парень выпил и приосанился – ни дать ни взять, настоящий богач.

– Так говорят. Хочу принять участие. Если не очень заломят цену, может, кое-что приторгую.

Входили другие завсегдатаи кабачка. Все, как видно, следовали совету Чачо. Стопку – залпом, плевок – на пол, тихий вздох украдкой, руку – на пояс, где висит портупея с револьвером, а локтем – по бутыли: еще, мол, налей. Вторую стопку – за третьей, третью за четвертой, четвертую за пятой – все своим чередом.

– Когда спешишь, считать незачем, – сказал Чачо, – все едино… Ни первой нет, ни последней. Как у нас говорится: «Если ты мне друг, ставь бутылки в круг, если ты мне друг…»

Площадь сверкала под солнцем, жестким, накрахмаленным, режущим солнцем. Толпы крестьян – широкие сомбреро, штаны, рубаха, – и отряд всадников, туго натянувших поводья, чтобы не давить людей, которые шатались в ожидании дележа земель по площади. Простые земледельцы ждали только бесплатную раздачу – о ней слышали не раз и не два, и, поскольку читать не умели, им было невдомек посмотреть, о чем гласило объявление, прибитое к дверям муниципалитета и начинавшееся словами: «Продажа земель тем, кто даст наибольшую цену». И, даже умея читать, они не смогли бы поверить, ибо им незачем было этому верить, а когда написано то, во что верить совсем незачем – пусть стоят там любые слова, – все равно, слова ничего не значат.

Братья Айук Гайтан прибыли верхом на горячих конях, а Бастиан Кохубуль – в автомашине, длинной, как паровоз: капот горячий, колеса белые и всякие блестящие штучки. Их ожидали судья и алькальд. Дон Паскуаль держал жезл с черными кистями и серебряной ручкой.

Вступительная речь судьи о выгодах дробления земли, о том, что надо покончить с латифундией, была внезапно прервана. Здоровый жеребец, сверкнув зубами – беломраморная пенистая молния, – словно громом взлохматил черное облако блестящей гривы и расчесал ее в прыжке, безрассудном, как само желание, ринувшись на кобылу. Крики, ахи, вопли; ловкие пеоны вынырнули из толпы – будто летучие рыбы, – чтобы осадить обезумевшего коня.

– Дурное начало, – сказал Пьедрасанта жене; они стояли в дверях своего кабачка на площади недалеко от муниципалитета. – Плохо кончится дело. Послушай-ка, что кричат.

– Делить… делить землю… Делить ее… делить… делить… делить землю… Делить землю… Делить ее… делить… делить…

Все, что не откликалось на требование крестьян, переставало существовать. Заставили смолкнуть судью. Кончилась власть алькальда. Первые камни стукнули по черно-серебряной автомашине, где сидела семья Кохубуля.

– Делить землю… делить ее… делить… делить… Делить землю… делить землю… делить ее… делить…

Единый крик стал горизонтом, площадью, крышами, домами, травой, небом, народом, шедшим напролом:

– …делить… делить ее… делить…

Бунт усмирили скоро, быстрее, чем коня, прыгнувшего на кобылу, но следы стычки остались: на истоптанной земле, клубившейся пылью, валялись камни, палки, кокосовая скорлупа, пивные бутылки…

– Сладить с конем хватило двоих, – сказал Чачо, возвращаясь с горящими глазами в заведение Пьедрасанты, – а тут на каждого крестьянина и троих мало…

– К счастью, стража вмешалась, – сказал Пьедрасанта.

– К счастью или к несчастью… Этому слюнтяю Кохубулю в щепы разнесли автомобиль…

– Но это, Чачо, все равно что вырвать волосок у кошки…

– Хотя бы и волосок. Подумайте: продавать землю, которую они должны были раздарить! Никогда не видел такого разбоя. Они-то, неслыханные богатеи, да против своего народа, неслыханно бедного. Истинный грабеж. Дай-ка глоток, мне горечь рот обжигает. Водка кажется сладкой, когда заливаешь неправое дело, так-то, Пьедра. Ничего нет на свете горше черной несправедливости.