Текст книги "Тень Эдгара По"
Автор книги: Мэтью Перл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Теперь, когда старьевщик свою задачу выполнил, настал мой черед выполнить условия договора. Я обещал оплатить ему обед на его выбор. Тут уж старьевщик не постеснялся. Он заказал все меню: куриное фрикасе, рагу, цветную капусту, конфеты, дыню, мягкий сыр! Как принято во Франции, каждый продукт был подан на отдельной тарелке, ибо французы презирают смешение вкусов, приятное американцам (например, овощи и мясо под соусом на одной тарелке). Я с удовольствием наблюдал пир старьевщика, ибо остался очень доволен его импровизацией в Ботаническом саду.
– Сначала я решил, что похищенный тминный кекс не самая удачная идея, – сознался я. – Подумал: вот странный выбор! Но вы отлично все обыграли, еще и мальчика задействовали.
– О нет, сударь! – возразил старьевщик. – Я и в мыслях не имел сговариваться с мальчишкой. Кекс действительно был украден!
– Что вы хотите сказать?
И старьевщик поведал, что изначально планировал спрятать зонт, с тем чтобы Дюпон его искал. Но пока он выбирал место для зонта, кекс исчез.
– Как вы узнали, что случилось с кексом? Должно быть, сказали вашему приятелю наблюдать за мной?
– Разумеется, нет! – воскликнул я. – Мне нужно было поглядеть, возьмется он за расследование или не возьмется. Если бы он следил за вами, о каком эксперименте могла бы идти речь?
Инцидент с тминным кексом явно озадачил старьевщика.
– Странный человек ваш приятель. Впрочем, голод не тетка, потому-то он и взялся искать кекс.
Расставшись со старьевщиком, я еще долго думал над его словами. Я слишком радовался многообещающему поведению Дюпона, чтобы задаться вопросом: «Почему Дюпон применил к пропаже кекса свой несравненный аналитический талант?» Действительно: он не пообедал, значит, был голоден; может, он просто прельстился тминным кексом, тем более что потом с удовольствием съел свою долю.
Случай с кексом положил начало целому ряду моих попыток заставить Дюпона тряхнуть стариной. Из Америки я привез сборник «Романтическая проза Эдгара А. По», заложил закладкой рассказ «Убийство на улице Морг» и оставил книгу у Дюпона, надеясь заинтересовать его. Прием возымел действие, чему я очень обрадовался. Первый признак удивительных изменений я увидел однажды вечером, когда я пошел за Дюпоном в кафе «Бельж». Два-три раза в неделю Дюпон любил посидеть в кафе, не обращая внимания на стук бильярдных шаров и разговоры, этак уютно затерявшись среди шума и перепалок. Мне уже случалось бывать с Дюпоном в этом заведении. На этот раз, едва заметив его, я понял: что-то изменилось. Взгляд Дюпона был не таким отсутствующим, как обычно.
Дюпон нырнул в крохотный тесный полуподвальчик. Многочисленные зеркала усугубляли атмосферу азарта и близкой ссоры, царившую в этом помещении. То было излюбленное место лучших парижских бильярдистов, а нынче явился лучший из лучших. Человек этот имел примечательную внешность – ярко-рыжие волосы, такие же брови, красную, воспаленную кожу со следами оспы. Почти всегда он играл один – полагаю потому, что талант его далеко превосходил способности прочих любителей бильярда, что бывали здесь исключительно для забавы. При каждом удачном ударе Рябой издавал победный клич, а при каждом неудачном – ругал себя последними словами.
Кафе «Бельж» было единственным в Париже, где играть на бильярде разрешалось женщинам, зато далеко не единственным, где женщины могли свободно курить сигары. Человека, не бывавшего в Париже, сей факт может весьма шокировать. Впрочем, как и обилие изображений в витринах гравюрных мастерских, равно как и большое количество живых сцен счастливого материнства, наблюдаемых в саду Тюильри, ибо французы выставляют напоказ то, что американцы стыдливо держат в пределах детской комнаты.
Пока я искал глазами Дюпона, некая молодая дама накрыла мою ладонь своей ладонью.
– Сударь, не хотите ли сыграть с нами партию-другую?
– Простите, мадемуазель?
Дама указала на трех нимф за столиком.
– Вы ведь пришли ради бильярда, сударь? Ну так берите кий. Вы англичанин, не так ли?
Молодая парижанка подтолкнула меня к столику:
– Не волнуйтесь. В Париже никто не играет на деньги – только на напитки!
– Видите ли, – заговорил я как можно тише, – дело в том, что я не женат.
Я узнал, что незамужняя француженка рискует репутацией, появляясь в обществе холостого мужчины, зато это легко может позволить себе француженка замужняя.
– И отлично, – громким, душистым от табачного дыма шепотом заверила молодая дама. – Я замужем, сударь.
Она и ее подруги рассмеялись и защебетали столь бойко, что я перестал понимать их речь.
Я оставил дам и стал пробираться через весь зал, что было нелегко из-за оттопыренных локтей бильярдных игроков. Через несколько секунд я заметил еще одну молодую особу. Эта девушка стояла в сторонке. По платью я сделал вывод о низком происхождении девушки; зато осанку ее отличали достоинство и изящество, неведомые особам одного с нею социального класса, – по крайней мере тем четверым, что собрались нынче в кафе «Бельж», да, к слову, и тем «несравненным красавицам», что демонстрируют наряды на Балтимор-стрит. Эта девушка была пониже меня ростом, ее глубоко посаженные глаза не просто следили за моим перемещением – они угадывали каждый мой шаг. Она держала корзинку с цветами; она стояла почти не шевелясь. Время от времени то один, то другой мужчина вскидывал руку, девушка приближалась к нему и получала пару медных монет, небрежно брошенных в корзину. Я принялся шарить по карманам в поисках мелочи, ибо мне хотелось вознаградить девушку за услаждение глаз. Так, отвлекшись, я толкнул бильярдиста в самый ответственный момент. Реакция не заставила себя ждать.
– Что за черт? – воскликнул Рябой, лучший в Париже бильярдист. Рядом с ним стояла красивая, только очень уж бледная брюнетка, и пыталась успокоить Рябого поглаживанием по руке.
Нимфы, что предлагали сразиться с ними в бильярд, захихикали и стали указывать на меня пальцами, повторяя: «Мосье англичанин! Мосье англичанин!»
– Вы испортили мне удар, – процедил Рябой. – За это я раскрою вам череп надвое! Убирайтесь в свою Англию.
– На самом деле, сударь, я приехал из Америки. Примите мои глубочайшие извинения.
– А, так передо мной янки-дудл [11]11
В одноименной юмористической песне, которая в настоящее время является гимном штата Коннектикут, британские офицеры высмеивают американских солдат времен колониальной войны с французами (июнь 1755 г.).
[Закрыть]! Вы, верно, воображаете, тут вокруг индейцы? Что вам надо? Чего вы под ногами путаетесь?
И он несколько раз весьма сильно меня толкнул. Я едва удержался в вертикальном положении. Видимо, во время этого испытания – либо сразу, либо на более поздних (и более опасных для жизни) стадиях – пропала моя шляпа. После очередного удара я потерял равновесие и распластался на столе. Зеркала отразили насильственное перемещение меня со стола на пол.
Очнувшись, я обнаружил, что лежу на спине. Я счел за лучшее оставаться в этой позе и поднял взгляд к потолку, где клубился сигаретный дым. Клубы множились в зеркалах; казалось, над морем скользит синеватый туман.
И словно раздвигая морской туман, явилась пара рук и рывком подняла меня с пола. В комнате было теперь жарче, шумнее, многолюднее. Из глубины помещения слышались крики и хохот; правда, частично они относились к одной из нимф, что исполняла на столе танец, полный страстной неги. Крики эти ободрили рябого грубияна. Его губастый рот разверзся в непосредственной близости от моего лица. Тяжелое дыхание оглушало.
– Вы испортили лучшую в моей жизни игру, – прошипел Рябой.
Впрочем, не поручусь за правильность цитаты. В любом случае сказанное Рябым звучало как серьезная угроза. Говорил он, конечно, по-французски, я же от напряжения на миг позабыл этот язык и надеялся только, что изящная девушка с корзиной цветов каким-нибудь образом не видит меня сейчас.
Вдруг позади раздался голос:
– Сударь, минуточку внимания!
Грубиян заглянул мне за плечо.
– Давайте сыграем партию на бильярде, – сказал тот же голос. – Ставку сами назовите.
Рябой, кажется, совершенно позабыл обо мне. Он даже отодвинул свою подругу, беспокойно теребившую его за рукав.
– Играть будем на этом столе, – заявил Рябой, указывая на зеленую поверхность, где еще недавно лежал ваш покорный слуга.
– Ничто не устроило бы меня в большей степени, – ответил Дюпон, усилив согласие отрывистым кивком.
Была названа сумма выигрыша. Мигом собрались зрители, и не только потому, что некто бросил вызов лучшему игроку, но и потому, что играли на деньги, а не на напитки, как обычно, – и деньги немалые.
Я же оглядывал помещение в надежде увидеть Дюпона – будто Дюпонов было два. Чувство облегчения при избавлении от гнева рябого грубияна отнюдь не заглушало внутреннего голоса, твердившего: «Зря Дюпон это затеял, ох зря!» Во-первых, я прекрасно знал из собственных наблюдений, что в случае проигрыша Дюпону было бы нечем расплачиваться. Во-вторых, противник Дюпона славился своим искусством. Как бы с целью напомнить мне об этом, позади шепнули: «Рябой – один из лучших в Париже бильярдистов». Правда, прозвучало не прозвище, а настоящее имя, да я его сейчас не припомню – столько всего с тех пор случилось.
Рябой положил деньги на стул. Дюпон сделал вид, что поглощен выбором кия.
– Сударь! – возмущенно воскликнул Рябой, три раза хлопнув по сиденью стула.
– Все равно деньги достанутся мне, – отвечал Дюпон, – а не вам.
– А если я выиграю? – Лицо лучшего бильярдиста в Париже из красного стало багровым.
Дюпон махнул рукой в мою сторону:
– Если вы выиграете партию без потерь, за удовлетворением не стесняйтесь обращаться вот к этому джентльмену.
По выражению физиономии Рябого я, к своему ужасу, понял, что в его понимании «удовлетворение» – это не только деньги. Усмешка, с какой он повернулся ко мне, раскрыла все варварские помыслы этого человека. Заранее предвкушая сладкую расправу, он даже предложил Дюпону сделать первый удар кием. Напрасно (и судорожно) пытался я вспомнить, где в рассказах По говорится о бильярдном таланте великого аналитика, – на память пришло только упоминание о нелюбви Огюста Дюпена к математическим играм вроде шахмат и предпочтение им простых забав вроде виста, в которых раскрываются истинные способности к логическому мышлению.
Дюпон тем временем открыл партию ударом столь неловким, что среди зрителей послышались смешки.
Рябой сделался очень серьезен. В его фигуре появилась даже грация, когда он один за другим стал забивать шары в лузу. Если я действительно испортил ему лучшую игру, то эта, без сомнения, была вторая по качеству. Я цеплялся за надежду, что Дюпон вдруг научится играть в бильярд или его неумение обернется хитроумным трюком. Увы, он бил все хуже и хуже. Рябому оставалось сделать три или четыре удара, чтобы игра закончилась в его пользу. Я принялся шарить по карманам, мысля оплатить Дюпонов проигрыш серебром, но, к несчастью, с собой у меня было всего несколько франков.
Дюпон, несмотря на неминуемость поражения, держался с похвальным достоинством. Как бы ни были неловки его удары, лицо сохраняло поистине олимпийское спокойствие и поразительную уверенность. Это несказанно расстраивало Рябого, хотя никак не отражалось на качестве его ударов. Наслаждение триумфом складывается в том числе из подавленного вида соперника, а Дюпон упорно отказывался от заданной роли. Полагаю, Рябой нарочно, с целью вызвать желаемую реакцию, оттягивал свою победу. Наконец негодяй проворно повернулся к столу и сверкнул на Дюпона глазами.
– Партия окончена, – объявил он, чуть не испепелив меня взглядом.
– Вот как? Очень хорошо, – ответил Дюпон и, к моему ужасу, пожал плечами.
Охваченный отчаянием и страхом, я не сразу уловил шум у входной двери. По правде сказать, я не обращал на него внимания до тех пор, пока несколько человек не замахали в нашу сторону. На нас ринулся крупный мужчина с кустистой рыжей бородой. Эта борода да еще внушительные габариты отличали его от Рябого; в остальном наблюдалось поразительное сходство. Жадность на лице моего врага сменилась ужасом, красный цвет щек – смертельной бледностью. Я понял: что-то пошло не по его плану. Познания во французском языке возвратились, и из яростных выкриков я понял, что Рябой имел неосторожность увлечься возлюбленной своего более крупного двойника, той самой девушкой, что переминалась у стола. Теперь она криками и плачем пыталась вымолить прощение у своего любовника, а Рябой выскочил на улицу.
Дюпон тем временем сгреб деньги Рябого, положенные на стул, и собирался уходить. Я тоже собирался – с мыслями.
«Если вы выиграете эту партию без потерь…» – крутилось у меня в голове. Без потерь. Дюпон знал – знал с самого начала, – как все обернется. Я выбежал за ним на улицу.
– Сударь, меня могли убить! Вы бы ни за что не выиграли эту партию!
– Где уж мне.
– Откуда вы знали, что явится этот громила?
– Я об этом не знал. Зато девушка, что повисла на локте у Рябого, все косилась на окно, причем так, чтобы ее с улицы видно не было. Вдобавок она не просто держалась за локоть – она этот локоть стискивала, как бы желая защитить Рябого, а когда я вызвал его на игру – умоляла уйти. Явно не потому, что боялась поражения на бильярде. Девушка знала, что громила уже ищет ее, – либо ей случалось наблюдать своего любовника в приступах ярости, либо она имела неосторожность оставить записку от Рябого где-нибудь на комоде. Я с самого начала наблюдал за девушкой и сделал вывод, что долго ждать не придется. Запомните, сударь, когда кому-то что-то известно, обычно нет нужды в самостоятельных изысканиях. Так что напрасно вы боялись.
– А ну как громила явился бы после вашего проигрыша?
– Вижу, вы человек впечатлительный.
– Впечатлительный? Разве вы не допускаете мысли, что Рябой мог совершить надо мной акт насилия?
– Допускаю, – согласился Дюпон после секундного размышления. – Это было бы весьма вам неприятно и даже вредно, сударь. Возблагодарите Господа за то, что счастливо избегли подобной участи.
Вскоре после случая на бильярде, придя утром к Дюпону, я не получил ответа на стук в дверь. Я подергал ручку. Было не заперто. Я вошел, полагая, что Дюпон просто не слыхал меня, и громко спросил:
– Как насчет прогулки, сударь?
Я выждал секунду и огляделся.
Дюпон сидел сгорбившись на постели; сначала мне показалось, он молится. Его ладонь стискивала лоб. Я шагнул к кровати и увидел, что Дюпон поглощен какой-то книгой.
– Что вы наделали? – воскликнул он.
Я невольно попятился:
– Зашел за вами, сударь, только и всего. Я подумал, вы пожелаете прогуляться – например, по берегу Сены. Или мы могли бы наведаться в сад Тюильри, полюбоваться каштанами!
Дюпон уставился мне прямо в глаза. Под этим взглядом сделалось как-то неуютно.
– Я уже объяснял вам, мосье Кларк, что вы совершенно напрасно приписываете мне участие в известных занятиях. Однако вы, похоже, не соизволили сделать соответствующие выводы из моего заявления. Вы упорно смешиваете свою литературу с моей жизнью. А сейчас вы очень меня обяжете, если выйдете вон.
– Но, сударь, пожалуйста…
Лишь теперь я увидел, какое произведение Дюпон читает столь внимательно. Это был рассказ «Убийство на улице Морг», который я ему оставил. Дюпон взял меня под локоть, вывел в коридор и запер дверь. Сердце мое упало.
Я стал глядеть в щель между дверью и притолокой. Дюпон снова уселся на постель и продолжал чтение. Его силуэт быстро прибавлял в выразительности. С каждой страницей спина распрямлялась, плечи разворачивались, а тень становилась внушительнее.
Несколько мгновений я размышлял о своих дальнейших действиях, затем тихонько постучал и попытался воззвать к Дюпонову здравому смыслу. Тщетно.
Я постучал сильнее; наконец забарабанил, стал дергать ручку и дергал до тех пор, пока не явился консьерж и угрозами вызвать жандармов не отогнал меня от двери. Еще в Вашингтоне мосье Монтор предупреждал: ни при каких обстоятельствах не допускайте, чтобы полиция застала вас за актом нарушения общественного спокойствия. «Наши жандармы точь-в-точь как американские полицейские, – говорил Монтор. – Если уж прицепятся к человеку, пиши пропало!»
Итак, я отступил – разумеется, временно! – и позволил согнать свою особу с лестницы.
Попытки ведения переговоров через замочную скважину и через окна, сотрясение двери, запихивание записок в щель – вот каковы были мои основные занятия в течение долгих и тревожных дней после инцидента. Я выслеживал Дюпона, увязывался за ним во время его прогулок – он меня игнорировал. Однажды, когда я дошел за ним до самого дома, он приостановился в дверях и сказал:
– Впредь не пускайте сюда этого назойливого молодого человека.
Смотрел он при этом на меня, хотя речь относилась к консьержу.
Затем Дюпон развернулся и пошел вверх по лестнице.
Я же из собственных наблюдений составил график отлучек консьержа, а также понял, что его жена готова за несколько су впускать меня в дом без лишних вопросов. «Нельзя терять более ни минуты», – написал я Дюпону; эта записка была тотчас отправлена адресатом в коридор тем же путем, что и прочие мои послания – через щель.
Тем временем я получил очередное письмо от Питера. Теперь Питер взял принципиально иную тональность. Он умолял меня немедленно вернуться в Балтимор; заверял, что я буду принят с распростертыми объятиями – ведь я наверняка уже успокоился. Питер даже прислал аккредитив на изрядную сумму, чтобы я мог не откладывая отправиться домой. Разумеется, аккредитив я отправил обратно, а еще написал, что сначала завершу дело, ради которого прибыл в Париж. Я избавлю Эдгара По от клеветы, и выполнение обещания послужит к чести адвокатского ремесла в целом и нашей конторы в частности.
Питер в ответном письме, которое не заставило себя ждать, говорил о намерении приехать в Париж, найти меня и силой (если потребуется) увезти домой.
Я продолжал собирать статьи о смерти Эдгара По, для чего ходил в читальные залы библиотек, располагавших подпиской на американские газеты. И что же? В целом отношение к По ухудшилось. Моралисты отыгрывались на нем за всю снисходительность, проявляемую к гениям прошлого после смерти, несмотря на их «беспутство» при жизни. Очередное унижение последовало со стороны некоего Руфуса Грисвольда, бессовестного писаки, который, желая нажиться на общественных настроениях, состряпал полный ненависти пасквиль, почему-то опубликованный под видом биографии По. Словом, каждый норовил ляпнуть на репутацию великого поэта свое пятно, и в итоге грязь покрыла ее толстым слоем.
Иногда неумелые попытки строгого критического разбора выявляли новую важную подробность о последних неделях Эдгара По на этой земле. Например, я узнал о намерении По ехать в Филадельфию как раз в тех числах сентября, что предшествовали его обнаружению в закусочной «У Райана». В Филадельфии он должен был получить сто долларов за редактирование сборника стихотворений некоей миссис Сент-Леон Лауд. Пресса (впрочем, как обычно) не преминула и эту информацию подать так, чтобы было непонятно, поехал По в Филадельфию или не поехал.
Еще больше вопросов вызывало письмо Эдгара По к Марии Клемм, его бывшей теще, помещенное в газетах. По отправил это письмо перед отъездом из Ричмонда. Он сообщал Марии Клемм о своих планах относительно Филадельфии. То было последнее письмо По к миссис Клемм, которую он почитал своим добрым ангелом. «Я по-прежнему не в состоянии послать вам ни единого доллара, но мужайтесь, ибо, по моим расчетам, наши трудности скоро останутся далеко позади, – сердечно признавался По. – Не медлите с ответом, но пишите сразу в Филадельфию». Далее следовала странная ремарка: «Письмо может не попасть мне в руки; чтобы избежать этого, не указывайте моего имени, но адресуйте его мистеру Э.С.Т. Грэю, эсквайру. Благослови и сохрани вас Господь, моя дорогая милая Мамочка». Эдгар По подписался: «Ваш любящий Эдди».
Стало быть, Э.С.Т. Грэй, эсквайр? Зачем По за несколько недель до смерти понадобилось чужое имя? Почему он так боялся, что письмо «дорогой милой Мамочки» не найдет его в Филадельфии? Надо же, Э.С.Т. Грэй! Издание, опубликовавшее письмо, почти откровенно насмехалось над сим неопровержимым фактом сумасшествия.
Таким образом, мои изыскания представлялись более важными, чем когда-либо, а ситуация была абсурднее некуда – я в Париже, а Дюпон меня знать не желает.
8
Не явилось ли мое нынешнее положение результатом роковой ошибки; не в бреду ли я был, когда позволил некоей внешней силе втянуть себя в эту аферу, в которой теперь запутался, ибо прежде не оказывался в подобных обстоятельствах? Поддержкой мне могли бы оставаться расположение и верность Хэтти и Питера, но увы! С тоской думал я о детстве – вот было время, когда я нуждался лишь в уюте «Глен-Элизы» и в преданных товарищах по играм! Отчего мое сердце и помыслы обернулись к Дюпону – человеку, заключенному в футляр одиночества и обиды, да еще в такой дали от дома?
Я решил не поддаваться хандре, а лучше занять себя посещением мест, охарактеризованных в путеводителе по Парижу как «представляющие огромный интерес для гостей нашего города».
Начал я с Елисейских полей, где в роскоши и блеске жил Луи Наполеон, президент Республики. В великолепном холле дородный лакей в кружевной ливрее взял у меня шляпу и взамен выдал деревянный номерок. В одной из первых анфилад, куда допускались посетители, можно было увидеть и самого Луи Наполеона – принца Наполеона. Правда, я его уже видел. Несколькими неделями ранее президент Республики, племянник некогда великого императора Наполеона, который до сих пор являлся для многих символом Франции, проезжал на моих глазах по улицам Парижа. Он направлялся к авеню де Мариньи, чтобы сделать смотр своим солдатам в красно-синих мундирах. Дюпон (тогда еще терпевший мое присутствие) с интересом наблюдал за его перемещениями.
Толпа приветствовала президента Республики радостными возгласами; граждане, что были одеты подороже, с чувством восклицали: «Да здравствует Наполеон!» В эти-то минуты, когда конного президента окружали гвардейцы, тоже конные, проступало его небольшое сходство с другим правителем по имени Наполеон. Тот, другой, Наполеон вот так же гарцевал по парижским улицам сорок лет назад, сопровождаемый теми же возгласами. Говорили, Луи Наполеона избрали президентом лишь за одно его имя. По отдельным свидетельствам, многие неграмотные труженики в отдаленных и беднейших деревнях Франции полагали, что голосуют за Наполеона Бонапарта (который к моменту голосования уже тридцать лет как покоился в земле)!
Впрочем, в тот день, когда я видел Луи Наполеона, нашлось человек двадцать оппозиционеров. В лица и руки их въелась угольная пыль, от угольной пыли першило у них в глотках, когда они с пугающей монотонностью повторяли: «Да здравствует Республика!» Кто-то в толпе шепнул, что эти люди посланы «партией красных» с целью выразить протест. Как лозунг «Да здравствует Республика!» мог считаться протестом в государстве с республиканским строем, было выше моего понимания. Вероятно, я не знал неких тонкостей политической ситуации во Франции. Угроза заключалась не в словах шахтеров, но в их интонации. Предполагалось, что термин «Республика» должен устрашать сторонников президента, будто шахтеры выкрикивали: «То, что мы имеем ныне, не есть Республика, ибо этот человек – мошенник! Но погодите – придет день, и мы свергнем самозванца! Тогда-то и будет у нас истинная Республика!»
Теперь, в собственном дворце, Луи Наполеон предстал человеком более склонным к созерцательности. Довольно бледный, деликатных манер – словом, истинный джентльмен, – Луи Наполеон был явно в восторге от того факта, что окружают его главным образом люди в военной форме, причем у многих на груди сверкают золотом ордена. В то же время от моих глаз не укрылась неловкость, с какой свита обращалась с президентом-принцем, – казалось, эти люди никак не решат, кому подчиняются – монарху волею Господа или народному избраннику.
Тут я заметил префекта жандармерии Делакура. Делакур вышел из соседней анфилады и вполголоса заговорил с президентом Наполеоном. К моему неприятному удивлению, префект весьма неучтиво косился в мою сторону. По причине этого ненужного внимания пришлось удалиться из дворца скорее, чем я того желал.
Однако я еще не бывал в Версальском дворце. Путеводитель по Парижу советовал отправляться туда рано утром, но я решил, что и сейчас, среди дня, не поздно поехать в этот парижский пригород, что я успею еще по достоинству оценить все его красоты. Вдобавок Дюпон тоже очень рекомендовал Версаль – возможно, узнав, что я последовал его рекомендациям, он снизойдет до разговора.
Признаки, характерные для блистательной столицы, исчезали не постепенно – нет, на них не осталось ни намека, едва поезд миновал городскую черту. Я сразу оказался в сельской местности. Женщины всех возрастов, в неизбежных чепцах темно-красного цвета, работали в поле, разгибаясь на грохот поезда. Порой мне удавалось уловить выражение их глаз.
Я прибыл на железнодорожную станцию в Версале, был подхвачен толпой и низвергнут в поток темных шляп и пестрых шляпок. Поток стремился к железным воротам, за которыми нежно и зазывно журчали фонтаны знаменитого дворца.
Теперь мне кажется, все началось еще во время экскурсии по версальским анфиладам. Меня не отпускало ощущение легкого озноба – как в первый зимний день, когда надеваешь по привычке осеннее пальто; впрочем, я списывал свои мурашки на многоликую толпу. Смутьяны, выдворившие из этих стен герцогиню Ангулемскую, едва ли могли соперничать буйством с людьми, что окружили меня в Версальском дворце. Я приближался к помпезным полотнам, слушал комментарии гида о том, какие битвы на них запечатлены, однако был не в силах сосредоточиться из-за многих пар глаз, следивших за мной.
– В этой галерее, – сообщил гид, – двор Людовика XIV предстает во всем блеске монаршего великолепия. Людовик XIV имел столь многочисленный штат придворных, что даже в этом просторном покое королю было тесно от них.
Мы находились в большой галерее Людовика XIV, где семнадцать арочных окон глядели в сад, отражаясь в семнадцати зеркалах на противоположной стене. Мне пришло в голову, что теперь, когда монархия сметена революцией, образ монарха изрядно прибавил в привлекательности.
Думаю, гид, нанятый за один франк в час, успел устать от моей рассеянности. Боюсь, он даже составил мнение обо мне как о человеке, нахватавшемся по верхам познаний в истории и изящных искусствах и считающем, что этого достаточно. На самом деле я укреплялся в мысли, что за мной следят, и находиться на галерее с семнадцатью зеркалами, множащими подозрительные взгляды, было для меня невыносимо.
Мне стало казаться, что одни и те же лица я встречаю в каждой новой анфиладе. Я убедил гида изменить маршрут – полагаю, он счел эту идею совершенно дикой. Гид избрал темой иностранцев в Париже, чем отнюдь не способствовал возвращению ко мне спокойствия.
– Обо всех ваших занятиях в этом городе непременно будет сообщено куда следует. А вы, будучи человеком молодым и энергичным, наверняка не стесняете себя в развлечениях, – как бы размышляя вслух, говорил гид, видимо, с целью подразнить меня.
– И куда же следует сообщать о моих занятиях, сударь?
– В жандармерию и правительство, конечно. В Париже всегда обо всем становится известно.
– Боюсь, сударь, мои занятия не заинтересуют жандармерию.
– Известно ли вам, сколько в этом городе желающих донести на вас? Хозяева гостиниц, комиссионеры, знающие, когда вы уходите и когда возвращаетесь; каждый кучер фиакра, каждый зеленщик, каждый владелец винного погребка будет счастлив поделиться с жандармерией своими наблюдениями. О да, сударь, в Париже вы ничего не свершите без того, чтобы ваше деяние не было обнаружено.
Я и так был взвинчен; понятно, что комментарий гида мне не понравился. Я заплатил то, что он заработал, и отослал его. Теперь, оставшись один, я мог передвигаться быстрее, вливаясь то в одну, то в другую группку и отделяясь от нее по своему усмотрению. Вдруг позади послышался шум недовольства. Мужчины ворчали, дамы ахали и возмущались поведением некоего грубияна. Как я понял, добропорядочных посетителей Версаля растолкал посетитель недобропорядочный. Я вступил в очередной зал, не дожидаясь разоблачения смутьяна. Так, игнорируя скульптуры, бесценную мебель и гобелены, я очень скоро достиг выхода в несравненные версальские сады.
– Вот он! Вот кто толкается!
Едва раздался это возглас, чьи-то пальцы стиснули мне руку. То был охранник.
– Я никого не толкал! – возмутился я.
Тут охраннику доложили, что нарушитель общественного порядка обнаружился чуть позади нас. Лишь тогда тиски разжались, и я был отпущен. Я поспешил удалиться на возможно большее расстояние от охранника, на случай если он переменит мнение относительно того, кто настоящий смутьян. Ах, слишком скоро я пожалел, что не остался под боком у представителя законной власти!
Вспомнились предостережения мадам Фуше об опасных районах Парижа. «В этом городе есть мужчины и женщины, готовые обчистить вас до нитки и сбросить прямо в Сену», – вот как выразилась мадам Фуше. Я же знал, что именно среди таких головорезов революционеры набирали себе солдат в марте 1848 года; именно такие молодчики свергли Луи Филиппа и учредили Республику от имени народа. Кучер фиакра рассказывал, что во время бунта он видел одного из таких негодяев. Окруженный жандармами, взятый на мушку, он завопил: «Je suis bien vengé!» [12]12
Вот вам наша месть! (фр.)
[Закрыть]– и извлек из карманов штук пятнадцать-шестнадцать человечьих языков. Языки полетели в воздух и стали шлепаться на головные уборы жандармов, а один язык угодил прямо в рот жандарму, поскольку от мерзкого зрелища у него буквально отвисла челюсть.
Правда, я находился в заповедной роскоши не запятнанных преступлениями садов Версаля, а не в одном из этих ужасных районов, где людям отрезают языки. И однако, я был совершенно уверен: каждый мой шаг фиксируется. За живыми изгородями и скульптурами то и дело мелькали чьи-то лица. Я миновал ряд статуй, ваз и фонтанов и оказался в тупике. Что же открылось моему взору? Среди плеска и блеска воды, среди нагромождения дельфинов и морских чудищ, высился бог полдня. Насколько безопаснее было бы в дворцовых анфиладах, в окружении многочисленных посетителей и бдительных охранников! Здесь же, под безмятежным взглядом языческого божества, передо мной вырос некто и схватил меня за руку.
Далее в моей памяти идет провал. Я очнулся в разбитом экипаже, сотрясающемся на столь же разбитой дороге. Прямо напротив меня маячило лицо, ставшее последним визуальным образом перед потерей сознания в версальском саду; лицо мясистое и мрачное. Оно как бы застыло в гримасе отвращения ко всему и вся. Это самое лицо мелькало в залах дворца. Значит, не напрасно я подозревал слежку! Я облизнул зубы и десны и с облегчением обнаружил, что он все еще на месте, – я говорю о своем языке.
