Текст книги "Признание в любви"
Автор книги: Мэри Гиббс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
Глава 15
Во время своей поездки монсеньор Эстобан поймал себя на том, что не раз возвращался мыслями к дяде Филиппа с ощущением мрачного удивления. Вопреки мнению Филиппа, он замечал неучтивое поведение сеньора Кадо и теперь неожиданно понял, почему тот старательно его избегает. Без сомнения, этот человек был одним из юристов, посланных правительством наложить арест на поместье Эстобан, а затем передать его в собственность мелких землевладельцев и фермеров. Но почему он считает, что кто-то будет осуждать его за это? Монсеньор Кадо выполнял свою работу, размышлял граф, и вряд ли имел возможность выбора.
Вернувшись в Париж, граф застал старую Жанну в состоянии крайнего волнения. Она сообщила, что приходил какой-то джентльмен и просил монсеньора Эстобана явиться к его величеству, как только он вернется из деревни.
– Аудиенция, не так ли? – предположил граф. – Похоже, мы прогрессируем.
– Без сомнения, вас наконец наградят за все, что вы сделали, – решила старая служанка. – Я подготовила ваш парадный мундир, месье, и почистила шпагу – все готово, осталось только надеть… А пока вы одеваетесь, я пошлю портье за каретой.
Граф страшно устал и желал только одного – лечь в постель, но королевский приказ надо было выполнять немедленно. Он переоделся и отправился в наемной карете в Тюильри.
Там граф предстал перед королем, который принял его с обычной любезностью и после расспросов о поездке и выражения соболезнования по поводу того, что самые худшие его опасения насчет внука подтвердились, сделал ему потрясающее предложение: занять должность в Неаполе.
Монсеньор Эстобан, ни минуты не колеблясь, согласился. Если бы король предложил ему поехать в Англию, он предпочел бы остаться дома: всем известно, что погода в Англии ужасная, а холодный и сырой климат мало полезен для старых костей. Но в Италии конечно же будет солнышко, на котором можно погреться.
Кроме того, монсеньор Эстобан не хотел оказаться в кругу старых людей, живущих без надежды и без будущего. Он быстро собрался, но за день до отъезда из Парижа взял экипаж и отправился в район, где жили Кадо.
Граф сразу же узнал дом нотариуса по описанию Филиппа: новый красивый дом, с зелеными ставнями на окнах, со стеной, увитой старым виноградом, гроздья которого срезал господин в фартуке садовника.
Монсеньор Эстобан вышел из экипажа и приблизился к боковой двери. Мужчина в фартуке садовника, увидев его, уронил на землю ножницы.
– Монсеньор? – произнес он, и граф с удивлением заметил, что лицо мужчины страшно побледнело.
Старый аристократ почувствовал раздражение, увидев его страх: что же ужасного было в том, что этот человек участвовал в продаже его земель?
– Мое имя Эстобан, – холодно представился он. – Я пришел повидать Филиппа и попрощаться с ним, потому что завтра уезжаю в Неаполь.
Месье Кадо смотрел на него молча: казалось, он глубоко о чем-то задумался. Затем снял фартук, поднял ножницы и пригласил гостя войти в дом. Он провел его в приятную, просто обставленную гостиную, защищенную от солнца прохладной зеленой листвой свисающих виноградных плетей, попросил присесть и послал служанку за вином. Через несколько минут вошла мадам – суетливая маленькая женщина с черными настороженными глазами.
Ее муж представил гостя:
– Это монсеньор граф де Эстобан, моя дорогая. Он был так добр к нашему Филиппу.
– О да. Бонжур, монсеньор. – Она отвесила ему неуклюжий поклон, на который он едва ответил.
Было трудно представить себе, что чета этих бюргеров, таких примитивных и недалеких, приходится родственниками Филиппу. Однако это было так.
Месье Кадо, волнуясь, произнес:
– Я не знаю, что вы могли подумать о нас – обо мне и моей жене, монсеньор, – когда мы ни разу не пришли к вам и не поблагодарили за заботу, проявленную к нашему племяннику.
– Благодарю вас, монсеньор, – холодно отозвался граф. – Я вовсе не думал об этом. Я пришел, чтобы попрощаться с вашим племянником, а не просить от вас благодарностей. Я не ждал их от вас, и мне они не нужны.
Мадам вспыхнула, сказала, что пойдет и прикажет слуге принести им вина, и торопливо вышла из комнаты. В дверях она бросила многозначительный взгляд на мужа, и тот торопливо последовал за ней.
– Он оказался таким, как я и предполагала, – злобно прошипела женщина. – Холодный и заносчивый… И ты будешь разговаривать с ним?
– Дорогая, я должен… Совесть не позволит мне вести себя иначе.
– Совесть! Бог мой! Какая от этого польза Филиппу? У этого аристократа нет совести.
– Но у меня она есть. И я мучаюсь от ее угрызений.
– Тогда ты еще больший дурак, чем я думала… Этот человек никогда не поблагодарит тебя, и бедный Филипп – тоже.
– И все же я поступлю так, как считаю правильным.
Нотариус вернулся в гостиную, и через несколько минут служанка принесла вино, однако мадам осталась за дверью.
Вино было мягким и приятным, что свидетельствовало о неплохом вкусе хозяина. Но граф вежливо ожидал, когда тот заговорит, и был удивлен, что нотариус повернулся к нему спиной и отошел к окну.
– Дело в том, монсеньор, – торопливо произнес он охрипшим от волнения голосом, – что я и моя жена не знали, как нам поступить. Мы говорим об этом с тех пор, как узнали, кто именно помог нашему Филиппу в тот тяжелый момент, когда ему пробили голову. По очень странной случайности рядом с ним оказались вы, и по очень странной случайности рядом с ним двадцать лет тому назад оказался я.
Вино немного успокоило раздражение графа, но он не мог разговаривать со спиной.
– Сядьте напротив меня, – попросил он. – И скажите то, что вы хотите сказать.
Нотариус налил себе стакан вина, и руки его при этом дрожали: было очевидно, что он очень нервничает, и монсеньор Эстобан еще более изумился.
– Я думаю, правда заключалась в том, что я и мой брат были истинными республиканцами, – продолжил месье Кадо, – и, хотя мы с женой уехали из Парижа, когда началась революций; в надежде, что скоро все успокоится, мой брат продолжал заниматься деятельностью, которая привела его на очень опасный путь. Я потерял его из виду, да и поддерживать с ним связь становилось все опаснее, и я был потрясен, когда узнал, что в разгар террора он и его молодая жена были арестованы, и брошены в тюрьму.
Он замолчал, но гость его никак не отреагировал. Его молчание красноречиво свидетельствовало, что он уже много раз слышал о подобных вещах, и даже более ужасных, чем то, что случилось с месье Кадо и его братом. Но нотариус, стараясь взять себя в руки, заговорил вновь:
– Я вернулся в Париж на три дня, чтобы найти кого-нибудь из старых друзей среди тех безумцев, которые делали революцию, и попытаться уговорить их освободить моего брата. – Ему хотелось рассказать графу о тех страшных днях – о том, как было опасно выходить на улицу с наступлением темноты, о том, как люди дрожали, ложась в постель, в ожидании стука в дверь, означающего арест и смерть, но он почувствовал, что такие доверительные рассказы не будут встречены с пониманием. Холодное лицо старика по-прежнему оставалось бесстрастным. И нотариус заговорил как можно более непринужденно: – Вскоре я обнаружил, что мои старые друзья либо сбежали, либо убедились в своем равенстве с другими людьми, оказавшись на гильотине. – Месье Кадо, похоже, был уверен в том, что граф должен был обо всем этом узнать. – Дом моего брата находился под стражей, двери были опечатаны Комитетом общественного спасения, а когда я пришел в тюрьму, где находились брат с женой, то узнал, что им уже вынесен смертный приговор, и на мою просьбу повидаться с ними в последний раз мне ответили грубым отказом. Когда я вышел из дверей тюрьмы, ко мне обратилась женщина с маленьким мальчиком. Она спросила, где можно узнать фамилии погибших людей. Я ответил, что такое невозможно – их слишком много. Тогда женщина рассказала мне, что она ищет семью маленького мальчика: разыскала их дом в предместье Сен-Жермен, но оказалось, что он национализирован одним из городских комитетов, и она не отважилась спросить сурового мужчину, охранявшего вход, что случилось с его владельцами. «Я не знаю, что мне делать с ребенком, – призналась женщина. – Я обещала позаботиться о нем его няньке, видите ли, когда та умирала у меня на руках. Она умоляла меня отвезти мальчика в Париж, в его семью, и я пообещала, что сделаю это в следующий раз, когда муж отправится на рынок с овощами». Эта женщина оказалась женой фермера; очень бедного человека, им редко удавалось собрать излишек для продажи, но все-таки вчера они приехали в Париж и остановились у брата ее мужа, зеленщика. Но теперь им надо возвращаться назад – после того, как муж продаст товар, а она – пристроит ребенка. Затем жена фермера изложила мне путаную историю о том, что этот мальчик был внуком аристократа, бежавшего за границу и оставившего свою семью в пригородном замке, из которого она была вынуждена уехать, потому что на них двинулась разъяренная толпа простолюдинов. Леди отправились в Париж на трех каретах, и вторая карета, в которой ехал мальчик со своей нянькой, к вечеру второго дня куда-то пропала. Нянька сказала жене фермера, что сначала она думала, будто кучер по ошибке свернул не в ту сторону, потому что надвигалась ночь и по дороге, по которой они ехали, шли толпы людей, но через некоторое время кучер остановил лошадей, спрыгнул с козел и приказал ей с ребенком выйти из кареты. «Бегите в лес, – велел он, – если не хотите, чтобы вам перерезали горло». Испуганная девушка схватила ребенка, спряталась среди деревьев и стала смотреть, что делает кучер. Вместе с грумом он стал распрягать лошадей, к ним присоединились две женщины, которым доверили фамильные драгоценности, и скоро все четверо ускакали верхом, захватив с собой сокровища.
Нянька мальчика была деревенской девушкой, и у нее не было денег. Она не отважилась искать дорогу в Париж в темноте, поэтому завернула ребенка в платок и осталась ночевать с ним в карете. Утром она отправилась в путь с измученным от усталости и голодным ребенком.
На этом месте Кадо остановился и взглянул на Эстобана. Тот отставил в сторону недопитый бокал и прикрыл глаза рукой. Кадо продолжил:
– Жена фермера сказала мне, что она не знает, как долго девушка с ребенком шла по дороге, пока не оказалась возле их фермы, но думает, что несколько месяцев, время от времени умоляя попутчиков помочь ей подвезти ребенка или выпрашивая еду у хозяев ферм, которые еще сохранились на их пути. Иногда она останавливалась и работала неделю или две, чтобы как-то прокормиться, иногда им приходилось есть репу, которая росла на полях, и мальчик несколько раз страдал от приступов дизентерии. Когда нянька с ребенком дошли до их фермы, они разрешили им переночевать в сарае на сене, но утром к ним пришел мальчик и сказал, что его няня спит и он не может ее разбудить. Жена фермера поспешила в сарай и увидела, что девушка покрылась сыпью и лежит без сознания. Добрая женщина, несмотря на то что у нее самой были дети, взяла к себе мальчика. Она сожгла его лохмотья, выкупала, дала ему одежду своих детей и держала у себя дома до тех пор, пока девушка через несколько недель не умерла. К этому времени мальчик ожил и повеселел: он радостно бегал босиком по полям, помогал сыновьям хозяйки пасти коз, а дочерям – кормить гусей, и стал уже казаться новым членом семьи, пока, как я уже сказал, они не собрались в город везти на продажу овощи. И что мне было делать? Что бы вы сделали на моем месте, монсеньор? У женщины были собственные дети, и лишний рот стал бы для ее семьи большой обузой. А у меня не осталось родных, потому что моего брата и его жену казнили, поэтому я решил взять мальчика, отправить его к моей жене в деревню, затем решить, как нам найти его родственников.
Я вывез его из Парижа на дилижансе на следующий день, и он остался с нами. У нас не было своих детей, и мы стали звать его племянником, дав ему имя моего погибшего брата – Филипп. Мальчик ничего не помнил из своего прошлого, за исключением того, что родители его погибли во время террора, и так он стал моим племянником и моим приемным сыном.
Нотариус заметил, что граф по-прежнему прикрывает лицо рукой, и подумал, что старик, возможно, не такой бесчувственный, как ему казалось.
– Не думайте, что я не пытался найти его родственников, – мягко поведал месье Кадо. – Я сделал все возможное, что было в моих силах, чтобы их найти. Но семья его матери погибла – маркиз де Арблон был арестован во время сентябрьской бойни и разрублен на кусочки за стенами аббатской тюрьмы. Его отец и дядя умерли, а дед исчез. Думали, что он уехал в Англию – на беспалубном судне, говорят. Я ездил в Англию, хотя это было нелегко, наводил справки у старого епископа Сент-Пола в Лондоне, который знал почти всех эмигрантов, и он послал меня к одной пожилой леди и ее мужу, жившим в крайней бедности в двух комнатах на улице Джордж-Филдс. Старая леди оказалась парализована и не смогла мне ничего сказать, муж ее умер от голода за неделю до моего приезда, а служанка-бретонка плюнула мне в лицо и сказала, что старая леди была последней в этой семье. «Остальных вы убили, – заявила она. – И после этого вы пришли их расспрашивать? Неужели вам этого мало? Или вы хотите отвезти ее во Францию и отправить на гильотину?» Никогда не забуду ее лица, когда она говорила эти слова… Я не спросил ее о мальчике. Я почувствовал, что у нас ему будет лучше, чем могло бы быть в этом убогом жилище, и, кроме того, мы все больше любили его. – Он замолчал и сделал глоток вина.
– Фамилия его семьи? – сурово спросил монсеньор Эстобан.
– Ваша собственная фамилия, монсеньор граф.
– Значит, Филипп мой внук?
– Да, монсеньор, я в этом полностью убежден.
– И вы говорите, что он ничего не знает об этом?
– Ничего… Я сказал уже о том, что я не знал, как поступить.
– На мой взгляд, вы могли поступить очень просто…
Нотариус бросил быстрый взгляд на хмурое лицо старика.
– Вы считаете… что я должен был рассказать ему?
– А какой другой путь вы могли еще выбрать?
– Но, монсеньор… – Нотариус воздел руки, глаза его наполнились слезами. – Мы растили его как сына… Он добропорядочный француз – не республиканец, не роялист, – душевный и добрый… Он станет прекрасным адвокатом, если преодолеет свою раздражительность, которую обрел на войне из-за ранения в голову. Филипп станет преуспевающим, уверенным в себе, довольным… А что можете предложить ему вы, монсеньор граф? Ответьте, пожалуйста!
В словах его слышалась скорее боль, чем вызов, а за ними скрывалась страдальческая любовь к ребенку, которого они с женой взяли в свой дом двадцать лет назад, но граф думал не о них, а о своем внуке, Филиппе.
Он вспоминал партии в шахматы, тонкие руки лейтенанта, переставляющие фигуры, и лицо, которое было таким же красивым, как и лицо его сына, и ясный, острый ум молодого человека, способный охватить более широкие горизонты и более сложные представления, чем ум обычного стряпчего. Но что на самом деле он мог предложить Филиппу в обмен на эту буржуазную жизнь? Разрушенное поместье, ничего не значащий титул и доход, полностью зависящий от прихотей монарха, сидящего на троне, а со временем, возможно, – и горькие сожаления о том, чего он никогда не знал.
Монсеньор Эстобан вспомнил о детях эмигрантов, живших в Англии, и больших надеждах, которые возлагали на них родители после возвращения домой, – эти надежды обернулись пустыми почестями, оказанными новой Францией. Когда он умрет, Филипп станет графом де Эстобаном, но какая польза будет ему от этого? Он испытает лишь чувство горечи. Графу пришло в голову, что лучше бы его внук был крестьянином, а не буржуа – этот класс был особенно ненавистен ему и людям его круга. Но, сидя в уютной гостиной, затененной зелеными листьями винограда, слегка колышущимися под легким ветерком, монсеньор Эстобан почувствовал, что мысли его текут все медленнее и больше он ни в чем не уверен. Старость наступала, усталость все больше охватывала его, и ум утратил свою остроту: ему требовалось много времени, чтобы принять какое-то решение. Он хотел бы посоветоваться с кем-нибудь по такому важному делу, но советоваться было не с кем. Решать должен был только он.
Монсеньор Эстобан и горе были теперь давними знакомыми, или даже старыми друзьями, но ему не хотелось, чтобы на пути его внука встали сожаления о потерянном богатстве, исчезнувших поместьях, бывшем величии, которых он не знал. Пусть идет своим путем.
И тогда он громко, будто отвечая на собственные мысли, сказал:
– Для меня и людей моего круга главным всегда было: «Да здравствует король!» – это и сейчас остается главным, но для Филиппа и его детей главное будет: «Да здравствует Франция!» – и это, может быть, гораздо лучше. Кто может сказать? – Он чопорно поднялся на ноги. – Вы хранили ваш секрет двадцать лет, месье Кадр, сможете ли вы сохранить его дальше?
– Вы не хотите поставить его в известность? – На лице нотариуса отразилось огромное облегчение.
– Но с какой целью? – Граф пожал плечами. – Как вы сами только что сказали, монсеньор, что я могу предложить ему?
Месье Кадо отвесил низкий поклон. Он смог лишь пробормотать слова признательности за проявленное великодушие, и все-таки его охватило злобное негодование оттого, что этот нищий старый эмигрант проявил такое благородство, которое ему самому не под силу было проявить, и по холодному насмешливому взгляду старика он понял, что тот догадался о его чувствах.
Но все в один момент вдруг изменилось, и будущее Филиппа было решено. В соседней комнате послышались шаги, дверь отворилась, и появился он сам.
– Монсеньор граф! – Филипп радостно бросился к нему. – Я заходил к вам домой, и Жанна сообщила мне хорошие новости, но она не знала, куда вы пошли. Я подумал, что вы здесь, и поспешил домой.
– Ничего страшного – я рад видеть вас: завтра я уезжаю в Италию.
– Так скоро? – Его расстроенное лицо согрело сердце старика.
– Мне было сделано предложение, и я должен был его принять. Я также буду рад погреться на солнышке: мне так долго его не хватало в Англии.
– И никаких наемных экипажей! – воскликнул Филипп, – Теперь у вас будет собственный экипаж… Вы будете ездить в сопровождении верховых и слуг! О, как бы я хотел быть там, чтобы видеть это! – Он улыбнулся монсеньору Эстобану, но в улыбке его сквозила печаль. – Вам не нужен там секретарь?
– Секретарь? – Граф не взглянул на закашлявшегося нотариуса и неожиданно рассмеялся. Он смеялся над собственной тупостью, он смеялся над тем, что не мог догадаться об этом раньше, он ликовал оттого, что это был единственный и неопровержимый аргумент, который супруги Кадо не могли опровергнуть, и был счастлив оттого, что они с Филиппом теперь будут неразлучны после того, как нашли друг друга.
– Мой дорогой мальчик, – произнес граф, – дайте мне один месяц на обустройство и обдумывание того, какую службу вы можете сослужить мне и главное – Франции, а затем я напишу вам и скажу, когда вам следует приехать.
– Неужели это правда? – Восторг на мальчишеском лице стер двадцать прошедших лет, как будто их никогда и не было. – Вы серьезно говорите, монсеньор?
– Я никогда не был более серьезен, Филипп. Я научу вас дипломатии и манерам старого режима, а вы поможете мне понять новую Францию и ее людей. Наши усилия положат начало вашей карьере и – кто знает? Возможно, настанет день, когда фамилия Кадо станет такой же известной во Франции, как и фамилия Бонапарт!
– Я буду ждать вашего письма! – вскричал Филипп.
– Оно придет скоро. – Монсеньор Эстобан поклонился нотариусу. – Ваш покорный слуга, месье! Мое почтение, мадам! – А затем, неожиданно быстрым движением, сжал руки Филиппа, расцеловал его в обе щеки, повернулся и вышел за дверь к ожидающему его экипажу.
Ночью в постели мадам сказала мужу:
– Мы потеряли Филиппа, этот аристократ победил. Я знала, что так будет, мы ему не подходим. Он всегда шел своим путем. – Ее муж промолчал, и она предположила: – Он скажет ему, конечно.
– Нет, – решительно возразил нотариус. – Он не скажет ему, и мы тоже не скажем. Я в этом уверен. – Затем, помолчав, добавил: – Насколько я знаю монсеньора Эстобана, он очень щепетильно относится к своим долгам. Когда он вернулся в Париж, Филипп приехал вместе с ним, и он был послан выразить почтение своим буржуазным родственникам, и думаю, что время от времени монсеньор Эстобан выражал желание пойти вместе с ним и рассказать нам о том, как прогрессирует наш племянник. Я надеялся, что он не придет, потому что ненавидел его больше, чем он ненавидел меня. Но нас соединяет мостик – Филипп, – и никто не посмеет разрушить его, пока мы живы.
Монсеньор Эстобан, вернувшись домой и наблюдая за тем, как Жанна упаковывает вещи, снял со своей руки кольцо и стал разглядывать его с задумчивой улыбкой. Это был не только символ прошлого: будущее проглядывало в мерцающей глубине бриллианта.
– Я оставлю его Филиппу, когда умру, – сказал он.
– Что? – Жанна вскинула голову и уставилась на него. – Вы говорите об этом кольце, монсеньор граф?
– Конечно.
– Но… – Она смешалась. – Это кольцо, монсеньор…
– Всегда принадлежало семье Эстобан, моя дорогая, – закончил он предложение. – Я знаю… оно передавалось от одного к другому. И это хорошо… Занимайся своей работой.
Жанна продолжила укладывать вещи, а граф, успокоенный, пошел спать.
Теплым сентябрьским днем леди Темперли получила письмо от монсеньора Эстобана. Он выразил благодарность за ее дружеское участие и участие в ее семьи и сообщал, что оставил игрушечных барабанщиков, которых так любили ее дети, в гостиной своего дома. Он не приедет больше в Англию, и просил своего поверенного в Доувертоне продать всю оставшуюся мебель и обстановку, за исключением книг, которые вышлют ему в Неаполь, и игрушечных барабанщиков, которых, как он надеется, она примет в дар для своих детей.
И еще добавил, что перед отъездом в Неаполь он виделся с Филиппом Кадо, и они договорились о том, что через месяц Филипп приедет к нему.
«Это жизнь, для которой он просто создан, – писал граф. – И я надеюсь, что мы вступим в этот новый мир с чувством общности и понимания. Я счастлив, что рядом со мной находится такой очаровательный молодой человек, как месье Кадо. Словно я нашел внука, которого так долго искал. Прощайте, мадам, желаю счастья вам и вашей семье».
Этим же днем Сара пошла через парк к тому маленькому домику, в котором жил старый эмигрант со своей служанкой и некоторое время – в компании с Романтичным французом тети ее мужа. Она открыла дверь ключом, который висел в кладовой возле задней двери, и печально прошлась по пустым комнатам, вспоминая часы, которые все они проводили вместе с милым стариком.
В кабинете Сара нашла игрушечных барабанщиков и взяла их с собой, но прежде, чем уйти, поднялась наверх в ту самую комнату, в которой виделась с Филиппом, и комната показалась ей еще более пустой, чем все другие комнаты в этом маленьком доме.
– Без сомнения, – сказал он в тот день, – вы проникли сюда вместе с солнечным лучом…
Сара пошла обратно через лес и посидела немного на поваленном дереве: фиалки заросли высокой травой, и цвели уже совсем другие цветы, пришедшие им на смену. Ощущение одиночества, которое не покидало ее с тех пор, как уехал Филипп, охватило Сару с новой силой: сердце ее сжалось, а на глаза навернулись слезы.
Она вытерла их и медленно побрела домой. Сара прошла в маленький будуар за гостиной и услышала, как в дом вошел Тэм и стал спрашивать у слуг, не видели ли они его жену. Он прошел в будуар, раздраженный тем, что не сразу смог ее найти.
– Сара! – заорал баронет по привычке во весь голос, но затем вспомнил, что она не любит, когда он кричит на нее, и поэтому подошел к ней поближе, окликнул ее более тихим голосом. Она повернула голову, и он увидел ее мокрые глаза. – Что случилось? – изумленно спросил Тэм. – Черт возьми, Сара, ты плачешь?
– Я ходила в домик графа забрать игрушку для детей, а домик выглядит таким заброшенным и одиноким… – На голубые глаза снова навернулись слезы, и она, не удержавшись, разрыдалась.
Баронет нашел свой носовой платок и неуклюже протянул ей, но она не видела его и продолжала рыдать, вытирая слезы рукавом, словно маленькая девочка. С грубоватой нежностью муж обнял ее и стал вытирать ей лицо.
– Будь я проклят, но я не понимаю тебя, Сара, – сказал Тэм сердито. – Раньше я никогда не видел, чтобы ты плакала, и мне это не нравится… Черт возьми, это меня расстраивает!
Эти слова заставили ее улыбнуться, она взяла платок из его рук и стала утирать слезы сама.
– Прости, – проговорила Сара прерывистым голосом. – Я не хотела тебя расстраивать, Тэм. Я больше не буду.
– Надеюсь на это, – отозвался он. – Потому что я терпеть не могу слез. Не выношу, когда плачут женщины… а тем более ты, Сара. – Он нахмурился, взглянул на нее и предположив: – Все это, наверное, из-за разговоров о том, что монсеньор Эстобан больше не вернется, да еще Мел выходит замуж на следующей неделе. Свадьбы всегда огорчают женщин.
– Нет, – ответила она. – Свадьба Мел тут ни при чем.
Романтика, блеск, сияние и увядание, когда тебе всего лишь двадцать шесть. «О, любовь моя, – вздохнуло ее сердце, – я тебя больше никогда не увижу…»
В этот момент открылась дверь и в комнату с виноватым видом заглянул Джеймс.
– Мама! – крикнул он, – Ты мне нужна.
– Да, да, конечно, иди ко мне, – откликнулась Сара и, присев на корточки, протянула к нему руки. Он кинулся к ней и маленькими ручонками обнял ее за шею. – Что случилось, Джеймс? Что ты хочешь?
– Я только хочу сказать тебе, что я люблю тебя, мама!
– О, Джеймс! – улыбнулась Сара. – Мой дорогой малыш!
Может, блеск и сияние романтической любви поблекнут со временем, затененные этим теплым сердечным общением?
Отец смотрел на них с некоторым замешательством, а затем вскричал:
– И мой тоже, не так ли?
Они с тревогой взглянули на него, но он притворился, что сердится. Потом наклонился, поднял ребенка и легко посадил его на свои широкие плечи.
– А теперь вас ждет развлечение, – сообщил Тэм. – Вы оба должны пойти и показать мне, где я должен строить новую конюшню.
Баронет был такой большой и сильный, что придерживал ребенка лишь одной левой рукой, а другой помог жене подняться. Затем с улыбкой, молящей ее о понимании и говорящей о его глубокой и безмолвной любви, взял ее за руку, и они, объединенные умиротворенным согласием, все вместе отправились выбирать место для конюшни.
