Текст книги "Проигравший из-за любви"
Автор книги: Мэри Брэддон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
Он позволил ей наслаждаться Шекспиром до тех пор, пока она не узнала все его трагедии, а затем предложил ей других по духу поэтов.
– Шекспир слишком тягостен для моего настроения этим утром, – сказал он однажды и достал из кармана маленький изящный томик стихов, открыл его в задумчивости и прошел раза два или три по комнате перед тем, как начать читать.
Он читал, иногда даже по памяти, целого «Гяура», ни разу не остановившись, чтобы прокомментировать прочитанное. Это было лучшее из того, что он знал наизусть, и Уолтер вложил все свое сердце в каждую строчку. Когда он начал читать, стоя неподвижно и смотря вниз, волнующие строчки, то восторг девушки вылился в рыдания, которые она тут же подавила и спокойно дослушала все до конца.
– Это не Шекспир, – сказала она.
– Нет.
– И не Китс.
– Нет. Я рад, что вы начинаете отличать один стиль от другого.
– Я не думаю, чтобы человек мог написать такие строки, – сказала девушка с трудом. – Где этот человек, который написал о Лейле?
– Зачем вам?
– Я хочу пойти к нему, упасть на колени перед ним и попросить у него возможности почитать его.
– Это был бы глупый поступок, если бы он мог быть осуществлен, – ответил мистер Лейбэн, – но ты можешь пойти и поклониться его могиле. Этот поэт умер.
Лу разразилась рыданиями. Нервы, ослабленные этими превосходными строками, заставили ее подумать о том, что тот, кто написал такое творение, лежит в земле.
– Я больше никогда не буду читать вам Байрона, – сказал несколько грубо мистер Уолтер.
– Что! Он написал еще что-то?
– Очень много.
– О, вы мне прочитаете остальное, не правда ли?
– Когда ваши нервы станут крепче.
На следующую их встречу Уолтер принес том Милтона, но после первых же страниц «Потерянного рая» у Луизы, по ее признанию, пропал всякий интерес к книге. Однако ей понравился «Гимн Рождеству», хотя классические имена и ввели ее в заблуждение. Ритм стиха доставил ей большое удовольствие.
Таким образом, одновременно с работой над картиной происходил прогресс Луизы в образований. Мистер Лейбэн оставлял ей свои книги для чтения на досуге, который она могла иметь только ночью. Она засиживалась за чтением до позднего времени, когда миссис Гарнер спала на своей складной кровати. Правда, Луиза получала потом от нее нагоняй за неумеренный расход свечей.
Образование такое, как это, построенное на мире поэзии, вдруг обнаружило в ней необычайный ум, обостренный недостатками и горечью жизни на Войси-стрит. Оно повлияло на быструю переделку этой пылкой, необузданной натуры. Разум девушки не был загружен всем тем, что обычно отвлекает внимание более счастливой части женского населения. Платье, удовольствие, общество – ничего не существовало для нее. Вся горечь и печаль ее прошлой жизни была связана с тем, что она не думала ни о чем, кроме забот и тревог. Ее разум был нетронутой почвой, готовой принять новые семена, которые упадут на нее, семена возвышенных мыслей и мелодий строк, полных глубокого смысла. Могли ли Шекспир и Байрон значить так же много для других молодых девушек, как они значили для Луизы. Она не знала ничего яркого, кроме этих книг. Свои знания о природе она черпала из Регентского Парка и Примроуз-хилл, но даже в этих местах ей не часто приходилось бывать.
Луиза, правда, однажды провела один день в Хэмпстедской пустоши во время школьной экскурсии, но это мгновение прошло очень давно, и теперь воспоминания о нем поблекли за пеленой годов. Но благодаря удивительной силе своего воображения, которое так хорошо описал лорд Литтон в одном из своих замечательных эссе, она видела снежные вершины гор и итальянский садик, где при свете звезд объяснялись друг другу в любви Ромео и Джульетта.
Постепенно, не отдавая себе отчета, художник все чаще стал бывать в доме на Войси-стрит. Иногда он даже и не рисовал картину; молодой человек с доходом в три тысячи фунтов в год вряд ли стал бы работать против своего желания. В такие дни он мог представить Луизу в другом образе и начинал работать над Оливией или Джульеттой, или Доротеей Сервантеса, – модель не имела ничего против, потому что была в его компании.
Возможно, что миссис Гарнер с трудом пережила бы такую трату времени своей внучки, если бы не те ленчи, которые составляли обед для двух женщин, а также доход, приносимый маленькой семье от реставрационных работ картин Уолтера, осуществляемых Джарредом.
– Он – лучший мой клиент, которого я когда-либо имел, – говорил Джарред своей матери, – будь повежливее с ним. Я не очень огорчаюсь от того, что он так много времени проводит с Лу, она сильно изменилась после встреч с ним. Поддерживает свои волосы в порядке и даже починила свое платье. И после всего этого, кто знает, что может случиться? Мужчины так изменчивы, иначе не было бы такого количества отказов от женитьбы, о которых так часто пишут в газетах.
– Ты не прав, Джарред, – сказала со вздохом миссис Гарнер, – такого рода отказы обычно связаны с тем, что богатый мужчина не желает жениться на бедной девушке. Обычно после страстных и любовных писем к таким девушкам он женится на богатой леди. Вот о чем обычно пишут в газетах. Я никогда не встречала заметки о том, чтобы богатую девушку оставляли ради бедной.
– Потому что богатые девушки не хотят унижать себя ответными действиями, – ответил Джарред, – они знают о своих средствах, которые могут обеспечить им беззаботную жизнь, они выше того, чтобы рассуждать об убытках.
– Может быть, Джарред, но жизнь научила меня видеть и темные стороны дел. Я бы не позволила мистеру Лейбэну приближаться к ней, если, бы считала, что от него мог быть вред. Но мне кажется, что даже младенец менее невинен, чем он.
Может быть, очарованный возможностью развития событий мистер Гарнер расщедрился до того, что дал своей дочери соверен на покупку нового платья.
– И не думай о хламе своей бабушки, – сказал он, когда Лу рассказала ему о нежелании миссис Гарнер дать ей попользоваться запасом одежды. – Пойди и купи себе новое платье, которое еще никто не носил, – сказал мистер Гарнер строго, чеканя каждое слово, – оно должно быть чистым и опрятным, как будто только что со станка.
После чего Луиза, не помня себя от радости, бросилась к магазину Питера Робинса, где она была совсем очарована, и купила себе ярко-голубую ткань из мериносовской шерсти и вечером того же дня скроила себе платье под негодующим взглядом бабушки.
– Если ты хотела потратить деньги, Луиза, то я думаю, ты могла бы потратить их на нашу семью. Я бы позволила тебе купить то платье из коричневого поплина за этот соверен, хотя оно стоило не меньше пяти, когда было новое.
– Но ведь ты сказала, бабушка, что не хочешь трогать свои запасы.
– Да, если я при этом ничего не получаю, Луиза. Но ты могла бы быть таким же покупателем, как и другие, за исключением того, что я могла бы сделать тебе скидку.
– Но на нем спереди так много пятен от вина, бабушка, и несколько маленьких прожженых дырочек на рукаве, как будто от сигары.
– Не следует так пренебрежительно относиться к этому платью, раз уж ты потратила где-то свои деньги.
– Кроме того, папа сказал мне купить новое платье и вообще отстань от меня, – сказала Лу грубо.
Да, изучение Шекспира пока не совсем смогло изменить язык повседневного общения в семье.
– Раз уж твой отец был так щедр, то он мог бы лучше заплатить по счетам за воду, – заметила миссис Гарнер язвительным тоном, – это давно пора сделать.
Во время своего очередного визита к Гарнерам мистер Лейбэн был приятно удивлен появлением Лу в ярком голубом платье. Этот цвет напомнил ему тот голубой шелк, чье музыкальное шуршание он так часто слышал на Фитсрой-сквер. Он посмотрел на нее с виноватым видом и начал рисовать без обычного промедления.
Луиза была разочарована. Она ждала, что он скажет что-нибудь о ее новом одеянии не потому, что он имел привычку говорить ей комплименты, а потому, что новое платье было для нее слишком большим событием и Луиза не ожидала, что оно может пройти незамеченным. Девушка расположилась в привычной для нее позе, но ее нижняя губа задрожала в какой-то момент, и она была похожа на ребенка, который вот-вот готов расплакаться.
Вдруг Уолтер резко прекратил работу, но вскоре как-то сник, казалась странной такая перемена в его, характере, наконец, отбросил свою кисть и пробормотал восклицание, которое могло быть чем угодно.
– Бесполезно, – сказал он раздраженно. – Я не могу рисовать вас в этом ярком голубом платье. Цвет лица от этого совсем никуда. Я должен немедленно достать платье в классическом стиле. Могу взять такое у театрального костюмера.
– Вам не нравится голубое? – запинаясь спросила Луиза.
– Для определенного цвета лица, нравится, но не для вашего. Что заставило вас надеть это платье сегодня?
– Оно новое, мой отец дал мне его. Я думала, вам такое платье понравится больше, чем то старое, которое я всегда ношу. У меня не было ни одной новой вещи за два года.
Слабое всхлипывание последовало за этим признанием, и разочарование Лу нашло себе выход в слезах. Это прекрасное голубое платье, которое она шила в ночные часы, когда кругом была непроницаемая тишина, нарушаемая изредка бродячими котами на Войси-стрит, эта ластовица, выкройка, элегантный разрез, правый рукав и левый рукав, в которых уже запутался ее мозг, все это было названо «сверкающая голубая штучка» тем, чье мнение было для нее особенно дорого. Луиза мечтала, что сможет появиться перед ним обновленным существом в этом новом платье, подобно тому, как бабочка освобождается от кокона, в котором она была закована.
Такое, похожее на детское, всхлипывание и полные от слез глаза сильно тронули мягкое сердце Уолтера. Он бросился к ней через комнату, стал ласково утешать ее, говорил что-то успокоительное и притянул ее к себе с братской нежностью.
– Мой дорогой ребенок, – сказал он, – платье очень очаровательное само по себе. Оно только не очень идет вам. Эта бледная, оливкового цвета кожа вашего лица теряет свою привлекательность из-за голубого цвета. Почему вы не сказали мне, что хотите новое платье? Позвольте мне выбрать его для вас. Я достану прекрасный костюм для Ламии. Я должен рисовать вас в классическом одеянии – греческой тоге из белого кашемира с алой каймой, что как раз согреет холодный белый цвет и составит контраст с вашими черными волосами.
Эти слова утешили Луизу, но Уолтеру все же было досадно, что он обидел ее. Каким все-таки чувствительным существом была она, несмотря на Войси-стрит, свою бабушку и второсортную одежду. Она оставалась женщиной, никоим образом не изменившейся от острых жизненных лишений. До сих пор он избегал делать ей какие-либо подарки. Даже свои книги он давал ей только почитать. Но днем, после описанной выше сцены, он прислал сверток с шелком ярко-алого цвета, цвета Чамбертина. Были там также кружева, брюссельские или брабантские, о которых миссис Гарнер говорила как о целом состоянии. Вряд ли это было самое подходящее платье для молодой девушки на Войси-стрит, сделанное из такого яркого неапольского шелка. Вряд ли это было платье, в котором можно сбегать за пивом или просто спокойно посидеть в маленькой гостиной, где было все только самое необходимое для хозяйственных дел. Определенно, такая одежда не была предназначена для обслуживания жильцов и уборок. Но обидев Луизу своими высказываниями, мистер Лейбэн сильно хотел загладить свой поступок.
«Дорогая мисс Гарнер, – писал он в своем коротком послании, которое было приложено к свертку, – я рискну послать вам платье, которое, думаю, подойдет вам лучше, чем то голубое. Примите его от меня, пожалуйста, и носите как доказательство того, что вы простили; мои слова, сказанные о выбранном вами платье. Я заказал наряд для Ламии и был бы очень обязан вам, если бы вы пришли к Мерсе на Бау-стрит и примерили его. Я там сказал, что вы придете. Всегда ваш.
Уолтер Лейбэн».
Миссис Гарнер вертела содержимое посылки и вздыхала.
– Должно быть, это стоит по десяти шиллингов за ярд, – сказала она, – а здесь пятнадцать ярдов, что составляет семь фунтов, да еще шесть ярдов кружев, стоящих фунтов пять – двенадцать фунтов за платье, которое ты никогда не сможешь носить, разве что по воскресеньям, и которое будет вызывать у других зависть. Двенадцать долларов составляют четверть нашей ренты за жилье. Как жалко, что он просто не дал тебе этих денег!
– Ты думаешь, что я бы взяла от него деньги, бабушка? – сказала Лу, сверкнув глазами и в негодовании заворачивая обратно платье. – Ты не знаешь, как надо ценить доброту и щедрость. Я не очень бы расстроилась, если бы у меня не было этого платья, но я счастлива думать, что он сделал это для меня и купил такую вещь, которую мог бы подарить и настоящей леди.
Джарред почувствовал большое удовлетворение при взгляде на подарок.
– Браво, – сказал он. – Выше голову, моя девочка, это деньги, потраченные на тебя. Кто знает, что может случиться? Хотел бы я взглянуть на ту куколку с Фитсрой-сквер; думаю, она вряд ли выглядит лучше, чем наша Лу, которая в таком порядке держит свои волосы.
Вместо того, чтобы быть благодарной за сделанный ей комплимент, девушка была разгневана речью своего отца.
– Ты не имеешь права говорить такие вещи! – крикнула она. – Ты не можешь говорить так о той молодой леди, на которой мистер Лейбэн собирается жениться. Очень любезно с его стороны быть таким добрым и считать меня леди, я благодарна ему за все его заботы. Но ты думаешь, я не понимаю, что все это притворство? Думаешь, я не знаю, что всего лишь грязь под его ногами?
– Боже, спаси и сохрани нас! – воскликнул Джарред. – Что ты за злючка? Дай мне, пожалуйста, банку с табаком и не говори как дурочка. Всегда выигрывает лучшая лошадь, полагайся на это. Очень маловероятно, чтобы я поставил на черную лошадку, когда наверняка знаю, кто выиграет в скачках.
Глава 9
Вернувшаяся весна: раннее чириканье дроздов в парках, щебетание жаворонков, прилетевших со свежих полей возле леса Святого Джона, корзины подснежников на грязных улицах должны были пробудить во многих душах неожиданное стремление, переместиться в сельскую местность. В это время Лондон неясно выступал из тумана, тускло светились фонари на улицах. Город имел очень тоскливый вид, подобно тому подземному миру, через который Виргилий проводил Данте, Но когда небо было голубым и на Твикенхэмских лугах расцветал боярышник, город был очарователен. Возможно, под влиянием таких видений и зародилось в груди Флоры Чемни новое желание увидеть более прекрасные места, чем те, которые были в радиусе трех-четырех миль от их дома. Обед у Ричмонда, на который были приглашены доктор Олливент и мистер Лейбэн, скорее усилил это желание, чем удовлетворил его.
– Это так мило с твоей стороны, что ты вывел нас сюда, папочка, – сказала Флора, когда они прогуливались на одной из своих загородных прогулок, – но только мне все больше хочется побывать в настоящей сельской местности. Эта тропинка и пейзаж прекрасны, однако я чувствую присутствие Лондона. Мои глаза, конечно, не такие острые как у Генриха восьмого, который стоял вон на том маленьком холме и наблюдал за поднятием флага, которое должно было напомнить ему об отрубленной голове бедной Анны Болин. Это исторический факт, не – правда ли доктор Олливент? Я помню, что читала это у мисс Мэйдьюк. Но мое обоняние говорит мне о том, что Лондон недалеко отсюда.
– Я бы мог подумать, что если вы что-то и можете унюхать, так это скорее всего обед у «Стара и Гартера», – сказал Олливент.
– Папа, когда мы, наконец, сможем съездить на настоящую природу?
– Думаю, что подразумевается Брайтон или Скабарэ, – сказал доктор.
– Подразумевается только самое хорошее. А именно: безлюдное место, где папа и я могли бы гулять, одеваться, как нам вздумается, и где мне не будет так неловко за ту панаму, которую так любил носить папа прошлым летом. К нам бы могли приезжать наши друзья, если они этого пожелают, и там должны быть море и лодки. Там я могла бы делать эскизы целыми днями. Повсюду должны быть прекрасные места, которые будут для меня новым и старым миром, где обычные люди выглядят как персонажи в театре, а на заднем плане видны голубые горы, виноградники и широкая быстрая река – и все это на самом деле. Ну, дорогой доктор Олливент, вы присоединяетесь к моему желанию? Вы ведь говорили, что путешествие будет на пользу папе.
– Я говорил? – рассеянно спросил доктор. – Кажется, я забыл.
– В самом деле? Как странно! Это был один из ваших советов, данных на одном из вечером на Вимпоул-стрит, самом первом, который мы провели вместе!
– Возможно, я и сказал это. Но вряд ли бы я сейчас порекомендовал нашему отцу путешествие на континент. Ему нужен покой, – и доктор профессиональным взглядом посмотрел на Марка, находящегося позади него. – Английские морские курорты могут быть полезны, если ему понравится эта идея.
– Мне нравится то, что нравится моей девочке, – сказал Марк Чемни. – Если у нее сердце лежит к путешествию на континент, то мы поедем туда.
– Нет, нет, папа, – тоскливо сказала Флора, неожиданно изменившись в лице, как будто в ее голове возникла тревожная мысль, – мы поедем только туда, где будет хорошо для тебя. Посоветуйте, пожалуйста, как нам быть, доктор Олливент. Не будет ли лучше остаться дома, не навредят ли папе трудности путешествия?
– Думаю, что нет. Думаю, что перемена места и климата будет полезна для него.
– Тогда я поеду туда, куда пожелает папа, – сказала девушка с необычайной нежностью, печально взглянув на лицо отца и обхватив своей маленькой ручкой руку отца. Прелестная картина юной женственности и грации более нежной, чем красота, которая так часто ускользает от острого глаза художника. А Марк задумчиво смотрел на окружавший их пейзаж, устремляя свой взор на голубую гладь широкой реки.
– Тогда мы поедем в Брэнскомб. Это единственный английский курорт, который я знаю. Ты должен помнить его, Олливент, это то самое место, где мы часто бывали в детстве.
– Я весьма слабо помню проведенные там дни, они были скучны для меня.
– Скучны! Это когда под твоими ногами море? Ведь есть вечная красота, которая совсем не связана с тем, что есть на земле. Оставьте меня наедине с морем, мне будет все равно, на чем стоять, будь то скала или иссушенный солнцем песок. Поэтому если Брэнскомб и скучен сам по себе, то то, что его окружает, удивительно, Мне до безумия нравился Брэнскомб в детстве. Возможно, лучшим временем в моей жизни были те длинные солнечные дни, которые я проводил на побережье или на галечных пляжах залива.
– Умоляю, давай поедем в Брэнскомб, папа. Я так хочу побывать в том месте, которое ты так полюбил, – сказала Флора, оживленная живописными рассказами отца. Вряд ли он был так сильно болен, как думала Флора, глядя на серьезное выражение лица доктора. Марк рассуждал так, как будто для него существовала радость жизни, казалось, в его груди клокочет фонтан жизненной энергий.
– Вы будете навещать нас в Брэнскомбе, мистер Лейбэн? – спросила она веселым тоном у художника. – Я не думаю, чтобы вас могло испугать длинное путешествие.
Она подумала, что он может каждую неделю проделывать расстояние от Лондона до Эдинбурга в тех ужасных кэбах, свистящий звук колес и хлопанье дверей которых так часто пугали ее.
– Прошу прощения, – сказал Уолтер, оторвавшись от своих мечтаний. – Кто это Бренскомб?
Все нужно было объяснять ему заново. Очевидно, он уже четверть часа как не слышал ничего из того, о чем разговаривали его собеседники.
– Вы должны приехать к нам в Девоншир и научить меня рисовать море. Я буду заниматься эскизами целый день.
Конечно, он был бы очень польщен, правда, поездка к морю не входила в его планы, но он мог бы помочь ей чем сможет, как только закончит начатую сейчас картину.
Это был ранний май. Мистер Чемни и его дочь все еще не были в Королевской Академии.
– Я думала, что ваша самая важная картина была уже закончена и отослана прошлым месяцем, – заметила Флора.
– Нет. Я действительно думал отослать ее в этом году, но был слишком ленив. Картина лишь наполовину окончена. Я не хотел работать спустя рукава, кроме того, я не мог найти для себя подходящей модели.
– Мне очень жаль. Я так хотела увидеть вашу картину на выставке. Значит, там нет ничего из ваших работ, – сказала она с сожалением.
– Да. Правда, я послал какую-то маленькую картинку, для интереса, и, к моему удивлению, ее приняли. Конечно, они подвесили ее под самый потолок, но все же.
– О, пожалуйста, расскажите мне об этом.
– Мало что можно сказать по этому поводу. Там изображена всего одна фигура. Вы можете пройти через все залы несколько раз, не заметив моей картины.
– Я не смогу, – наивно сказала Флора. – Я узнала бы ваш стиль. Но скажите же мне, кого вы изобразили.
– Я назвал её Эсмеральда – это одна из героинь Виктора Гюго, как вы знаете. Одинокая женщина, борющаяся с темной стеной безразличия. Бледное, отчаявшееся лицо, всматривающееся в сумрак.
– Должно быть, это грандиозно, – сказала Флора восхищенно.
– Только для дружеских глаз. А то недавно одна газетенка написала, что мои краски похожи на шпатлевку, а тени напоминают цвет горохового супа.
– Бедняга! – воскликнула Флора. – Завидуют, конечно. Почему они позволяют, чтобы несчастные художники терпели такую критику?
– Не очень порядочно, не правда ли? Хотя, пожалуй, я хотел бы, чтобы мои работы признавали.
Детали предстоящей поездки были обсуждены после обеда, который проходил в старинной столовой гостиницы Стара и Гартера, которую каждый из нас помнит так хорошо и в которой многие из нас бывали со своими друзьями, возможно, уже ушедшими из этой жизни. Они обедали возле широкого окна с видом на прекрасную долину, по которой, извиваясь серебристой лентой, текла Темза, плавно огибала рощу Хэма, разделяясь на два рукава, сливающихся вновь после обегания островка с ивами. Сидя у этого окна, они обсуждали до поздних сумерек предстоящую поездку в Брэнскомб. Марк Чемни был полон идей, Флора казалась счастливой и воодушевленной, доктор Олливент улыбался чаще, чем обычно, только художник был задумчив и смотрел на пейзаж за окном, подперев подбородок руками. Девушка посматривала на него украдкой, удивляясь его необычному молчанию. Но затем она решила для себя, что, должно быть, он всегда задумчив, когда встречается с природой. Даже этот привычный пейзаж, который каждый кокни [2]2
Пренебрежительно-насмешливое прозвище уроженца Лондона из средних и низших слоев.
[Закрыть]знал всем своим сердцем, но очарование которого было безгранично, казалось, мог вдохновлять его.
– Думаю, что я поеду с вами, – сказал доктор, если, конечно, у вас нет возражений. У меня еще ни разу не было отпуска с тех пор, как я вернулся с континента, за исключением коротких визитов в Париж, где я мог прослушать научное сообщение или понаблюдать за экспериментом. Вы навряд ли назвали бы это отдыхом. Я бы нисколько не удивился, если бы мне вдруг пришла в голову мысль о том образе жизни, который я обычно рекомендую своим пациентам.
– О, доктор Олливент, конечно поедемте вместе, – воскликнула Флора радостно. – Я сама никогда бы не подумала просить вас об этом, зная как точно расписано ваше время. Но это было бы так здорово чувствовать, что вы позаботились бы о папе. Хотя, конечно, ему не нужны особые заботы. Я надеюсь, за исключением лишь моих, – сказала Флора с тревожным взглядом, как будто хотела сказать: «Ну скажите же, что все хорошо».
– Да, малышка, я не могу иметь более нежную няньку, чем ты, – сказал отец, притягивая к себе хрупкую фигурку дочери. – И пока я живу, твоя забота будет делать меня счастливым. Только знай, дорогая, даже прекрасный механизм рано или поздно изнашивается и однажды выходит из строя, как та чудесная карета, о которой мы читали прошлым вечером.
– Папа, папа! – крикнула Флора, прослезившись. – Как ты можешь так легко говорить о том, что может разбить мое сердце!
– Ну, что ты! Если бы я был оракулом, знающим все повороты судьбы. Не унывай, Фло, давай лучше поговорим о Брэнскомбе. Я дам завтра телеграмму в Лонг-Саттон агенту по недвижимости, пусть он найдет для нас какой-нибудь коттедж или дом, и мы сразу поедем туда на следующий же день. Вы поедете с нами, Уолтер, не правда ли? У моей дочери должно быть более веселое общество, чем двое пожилых мужчин, таких как Олливент и я.
Доктор рассмеялся своим низким с какой-то горечью смехом и так приглушенно, что вряд ли бы обидел даже лорда Честерфильда.
– Это одно из тех наказаний, которое производит наука со своими почитателями, – сказал он, – быть таким брюзгой в тридцать восемь лет.
– Вы очень сердечный человек, – промолвил Уолтер, оживая как будто после транса, – но я думаю, что не смогу покинуть Лондон в силу такого вашего скоропалительного решения, даже учитывая всю прелесть сопровождения вас, мисс Чемни, что, конечно, составляет большое искушение для меня.
– Хм! – проговорил Чемни. – Может ли молодой человек в твоем положении думать о работе.
– Возможно, это звучит глупо, но я хочу получить небольшую репутацию. Если вы позволите мне присоединиться к вам через неделю, то я буду очень рад.
– Как пожелаете, – сказал мистер Чемни обиженно и так, как будто на этом вопрос был исчерпан.
Флоре показалось странным то, что могут быть вообще какие-либо сбои в ее планах. Она привыкла к тому, что художник был ей полностью подчинен, это произошло помимо ее желания, ведь ее простой душе не было известно кокетство и жеманство. До последнего времени он все время прислушивался к ее словам, как будто они имели величайшее значение для него, и всегда был внимателен к малейшим ее желаниям. Но в последние несколько недель в нем произошли перемены, столь неуловимые, что Флора не могла их понять даже приблизительно, но которые несколько огорчили радость общения с художником, казавшуюся девушке безграничным счастьем.
«Я думала, что являюсь самым счастливым человеком в мире, говорила она сама себе, – когда считала его частью своей жизни. А что, если мы с папой ошибались и он не интересовался мной. Я была интересна ему не более, чем любая другая девушка, в доме отца которой ему так же нравилось бы проводить свои вечера».
Это предположение было ужасно. Как глупо было с ее стороны думать, что его любовь является вершиной счастья. Без сомнения, в этом была вина отца или следствие легкомысленной дружбы: уроков рисования, приятных прогулок по Рэтбоун-плэйс, пения, в котором голоса звучали так гармонично, сходства интересов, делающих их похожих на близнецов, разлученных при рождении и вновь впоследствии объединившихся. Она ведь давно уже поверила в его любовь к ней. Расстроенная этой непонятной переменой в нем и столкнувшись лицом к лицу с холодной действительностью, что могла считать она основанием для своих воздушных замков, построенных на мечте? Его робкие улыбки и взгляды, слова, произнесенные шепотом, которые проникали в ее сердце, несмелые пожатия рук при расставании, долгие разговоры на полуосвещенной лестнице перед его уходом – все это могло ничего не значить, могло быть всего лишь обычным событием в том обществе, которое она не знала, таким же пустяковым, как опавший лист.
«Если он не приедет в Брэнскомб, я буду знать, что он не любит меня», – думала Флора, когда они ехали обратно в Лондон ясным весенним вечером.
Они долго еще не разговаривали, пока, наконец, художник не сбросил, как покрывало, свою задумчивость и не начал разговаривать со своей привычной веселостью. Он был даже более оживлен, чем обычно, его радость граничила с буйством и от тревог и сомнений девушки не осталось и следа, они исчезли, «как хлопья снега в реке».
