Текст книги "Проигравший из-за любви"

Автор книги: Мэри Брэддон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

– Благодарю, – сказал Уолтер вялым тоном. – Если я не чувствую в себе уверенности и мастерства Хука и Стенфилда, я не могу посвятить себя морским пейзажам и рыбакам. Картины подобного рода очень остро оценивают люди на каждой выставке.

– Я и забыла, вы ведь собираетесь стать Хольманом Хантом или Милессом, – сказала Флора с некоторой тенью разочарования. Это ведь могло быть так прелестно – сидеть на побережье солнечным утром в тени зонта, смотреть на рисунки Уолтера и совершенствоваться, вдохновляясь его примером. – Я пробовала и сама делать эскизы, – сказала она грустно, – когда мы только приехали. Но море у меня всегда получалось таким мутным, а облака выходили похожими на вспененное мыло, так что я в отчаянии отложила это занятие.

– Бедный вы ребенок, – сказал Уолтер глубокомысленно, он приехал в Брэнскомб с твердой уверенностью рассматривать Флору во всех отношениях как ребенка, как милую младшую сестру и вернуться домой свободным и не обязанным никому, – почему вы всегда барахтаетесь только в красках, вместо того, чтобы практиковаться в изображении форм? Я-то думал, что вы намеревались работать над рисунком гипсового слепка ноги, который я вам дал.

– О, это та большая мускулистая нога! – сказала Флора с презрением. – Я, правда, работала над ней первые несколько дней, и причем по-разному располагала ее. Но нога была не интересна мне, кроме того, рядом было море, ласково заглядывающее в мои окна, а свежие его краски были так привлекательны, что я не могла не попробовать изобразить рыбачьи лодки и голубые играющие волны.

Они отошли от побережья, и взоры их устремились в сторону маленького Брэнскомба, где коттеджи рыбаков тонули за обочиной дороги, все в городке казалось необычным и живописным, и Уолтер осознавал это. Для любого художника. Брэнскомб мог стать хорошей темой для живописи.

– Это отличное место для человека, желающего нарисовать халтуру, – сказал он. – Я думаю, не существует препятствий для продажи каких-нибудь картинок, намалеванных здесь, за двадцать пять гиней. Но спасибо небесам и моему дядюшке Фергусону за то, что я могу не заниматься таким делом. Однако я могу сделать маленькую картинку для вашего отца, Флора, если вы думаете, что ему это сможет понравиться, такой маленький брэнскомбовский сувенир.

– Конечно, он хотел бы иметь его. Он был бы очарован этим. Как хорошо, что вы подумали об этом! – воскликнула Флора. – А сейчас мы должны вернуться домой, а то папа засидится допоздна.

Это было начало тех двух летних недель, в течение которых. Флора была абсолютно счастлива.

Доктор Олливент вернулся к своим обязанностям спустя день после приезда Уолтера, обещая вернуться через пару недель, так, как будто это было пустячное; часовое путешествие из Лондона в Брайтон. Доктор Олливент удалился, но он был не самым главным счастьем для Флоры. Она действительно была счастливее без него теперь, когда у нее был Уолтер. Где-то в глубине сознания она чувствовала, что каким бы вежливым ни был доктор, он был нетерпим к мистеру Лейбэну. Циничные высказывания вдруг срывались с его плотных узких губ, даже простое поднятие бровей на выразительном лице доктора могло выражать его не совсем доброжелательные мысли по поводу этого благовидного молодого человека. Поэтому Флора почувствовала облегчение, оставшись наедине с Уолтером и отцом, почувствовала, что более не существует цинизма и недоверия к этому гениальному художнику или к его будущей ошеломляющей карьере.

Так они плавали по летнему морю или выезжали на длительные экскурсии в шарабане, объезжая всю близлежащую местность или просто проводили время на побережье, читая, рисуя или загорая. Мистер Чемни мог спокойно уснуть под полуденным солнцем, в то время как Уолтер и Флора сидели рядом с ним, разговаривали или читали стихотворения тихим бормочущим голосом; таким же убаюкивающим, как мягкий плеск волн о берег. Такой отдых души и тела, эта полная праздность на берегу моря казались Уолтеру приятнее, чем любой другой досуг, который он только знал. Он не любил Флору и специально повторял это про себя по нескольку раз на день, терзаемый безжалостной тоской, особенно тогда, когда чувствовал, что на него начинают действовать чары нежных речей, которые, казалось, специально рассчитаны на то, чтобы подчинить его этой невинной девушке, так сильно его любящей. Он знал, что очень дорог ей, он прочел уже сотню раз этот секрет на ее простодушном лице, которое говорило ему это снова и снова.

«Она самая прекрасная девушка на свете, – говорил он себе, – а Чемни – старый добрый друг, и я обязан жениться на Флоре».

А затем на него вновь находило видение освещенной лунным светом дороги, и в памяти всплывали слова, которые он сказал Луизе Гарнер, быстрый поцелуй, ее глубокие, темные глаза, в которые он заглянул всего на одно мгновение с любовью, которая не была спокойным и сдержанным порывом страсти, но которая в один миг заполнила его душу, с любовью, стирающей прочь все барьеры и препятствия. Он вспомнил Лу, казалось, это было самым трудным – покинуть ее, Лу, которую из-за него выгнали из дома, которая, по законам Войси-стрит, лишилась своего доброго имени.

Лу страдала, уязвленная в своих самых лучших чувствах, в своей любви к безжалостному отцу. Возможно, Лу страдала и из-за потери своего доброго имени. Мистер Лейбэн сделал для нее все, что смог; он доверил ее заботам мисс Томпайн в Кенсингтоне, где она должна была получить приличное современное образование. Он сказал пожилой мисс Томпайн, что намеревается остаться протеже Луизы в течение трех лет, и леди уверила его в том, что в ее силах дать за такой период прекрасное образование и подготовить своих учениц в гувернантки для обучения детей до двенадцати лет.

– Хорошее образование, – сказала мисс Томпайн, – человек получает так же медленно, как растет цветок, но если у мисс Гарнер вкус к музыке…

– О, он у нее есть! – воскликнул Уолтер энергично.

– Она могла бы быть преподавателем музыки для девочек после своего усердного трехгодичного обучения. Я надеюсь, она прилежна?

Уолтер не знал. Он знал только, что эта бедная девочка отдавала очень много сил для каторжной работы по дому, что она все схватывала налету, но не мог ничего сказать о ее настойчивости или старательности на том новом пути, по которому она должна была пройти.

– В учебе она все очень быстро схватывает и очень любит литературу, особенно поэзию.

Мисс Томпайн посмотрела с некоторым сомнением.

– Вкус к поэзии требует развитого понимания. Образование же формирует разум, который становится наслаждением для обладающего им, – сказала она напыщенно. – Но невежественную произвольную любовь к поэзии, зародившуюся в инфантильном разуме, мне следует рассматривать как фатальный исход и мой долг проконтролировать это, может, даже прибегая к некоторой жесткости, – добавила мисс Томпайн, бросив гневный взгляд на Лу, которая стояла чуть не плача за спиной своего защитника.

Уолтер вспомнил эту маленькую сцену, происшедшую в официально убранной гостиной, и вспомнил с острой болью, как Лу, потеряв самообладание, разрыдалась на его плече при расставании.

– Это еще хуже, чем Войси-стрит, – прошептала она ему. – Скажи, скажи папе, чтобы он забрал меня. Я снова буду чистить и мыть – все будет лучше для меня, чем это!

«Это» означало напыщенную мисс Тампайн, которая была высокой и прямой, воплощающей образ чрезмерного благоразумия.

Он оставил Лу в этом девичьем заточении после того, как дал некоторые рекомендации своему поверенному, обязующемуся убедить мисс Томпайн в респектабельности девушки, которую она могла поставить под вопрос, если бы не поддержка гарантий поверенного. Платье из красного шелка и внезапное появление Луизы несколько настроило эту добропорядочную хозяйку пансиона против протеже Уолтера.

Устроив жизнь Луизы на последующие три года, мистер Лейбэн мог свободно сказать ее отцу, что тот может не беспокоиться о ее судьбе. Поэтапную оплату художник должен был вносить в течение ее обучения, но после его окончания она должна была выйти независимой, способной самой поддержать себя молодой женщиной, поэтому мысли о ее нуждах более не тревожили его. Но даже сделав для нее это, он чувствовал, что не сделал абсолютно ничего, что могло бы сравниться с тем первым поцелуем на ночной дороге.

Образ отсутствующей Луизы поэтому всегда возникал между ним и Флорой как только ему становилось чуть хорошо, что часто вносило путаницу в ход его мыслей. Были мгновения, когда ему казалось, что мягкость Флоры была той очаровательной чертой, которую должен выбрать мужчина для того, чтобы ярче осветить свою жизнь. Но в другое мгновение он думал, что Флора – девушка, способная стать женой для человека, надеющегося постепенно добиться в жизни успеха.

А тем временем Марк Чемни наблюдал за ними, такой же невинный, как те овцы, которых он разводил в Дарлинг-Дауне, и говорил себе, что все хорошо, и что будущее дочери – решенный вопрос. Кто мог смотреть на этих двух голубков и сомневаться в их любви друг к другу?

«Я всегда чувствовал, что так и должно быть, – говорил он себе. – Я всегда знал, что провидение сведет их вместе. Провидение слишком добро, чтобы оставить мою девочку одну в этом холодном, недружелюбном мире. Бог позаботится о ней, когда я уйду».

Глава 15

Спустя две недели вернулся доктор, выглядевший совсем плохо; он был бледен и измучен. Его друзья заметили такую перемену и посчитали, что он очень много трудился.

К несчастью доктора Олливента, не профессиональные обязанности произвели с ним такое изменение. Он попытался жить без Флоры, пытался забыть очарование ее присутствия, отучал себя от мысли о будущем союзе с ней, делал все, что мог, но, к сожалению, тщетно. Любовь, обращающая свой взор на человека в возрасте Гуттберта Олливента – это не шаловливый дух, ведущий молодых по пути радости и удовольствий вдоль розовых садов. Эрос в середине жизненного пути – безжалостный властитель, сковывающий железными кольцами свою жертву и подгоняющий ее огромной страстью.

Марк Чемни встретил своего школьного приятеля с радостными чувствами. Он был счастливее, чем тогда, когда они расставались, счастье его составляла уверенность в будущем Флоры. Пожатие его руки имело свою прежнюю силу.

– Ты выглядишь все лучше благодаря Брэнскомбу, Марк, – сказал доктор.

– Правда? Хорошо, ты видишь, я баловал себя больше обычного последнюю неделю.

– Вряд ли это лестно для меня, – сказал доктор.

– Только не подумай, что я не чувствовал твоего отсутствия, Олливент. Мои удовольствия были связаны с другими причинами. Я радовался, глядя на наших объединившихся молодых. Уолтер и Флора так наслаждались Брэнскомбом; хорошей погодой и друг другом – сердце мое радовалось, когда я наблюдал за ними.

Лицо доктора помрачнело, как это всегда бывало сним при упоминании об Уолтере Лейбэне. Отлично владея собой во всех других случаях жизни, он еще не научился управлять собой в этом.

Они распланировали различные экскурсии на неделю вперед – путешествие к старой церкви, стоящей среди холмов, густо заросших зеленым лесом, и называемой Тэдмором в Вайлдернессе, церковь, в которую давно уже не ходили, кроме как в связи с посещением уединенного кладбища, расположенного рядом с ней.

На следующий день шарабан был подан к одиннадцати часам утра, Флора подготовила аккуратно уложенную корзинку, содержащую голубиный паштет, пирог, маленькую корзиночку с большой красной клубникой, бутылочку со сливками и другие бутылки, что все вместе делало ее довольно увесистой ношей. Она взяла также в изобилии платки и пледы, чтобы папа не замерз, поскольку сильно переживала за его безопасность.

Уолтер должен был быть кучером – эта обязанность была ему по душе. Марк сел рядом с ним, а Флора и доктор сидели друг напротив друга в шарабане, что очень понравилось доктору. Он вернулся в Брэнскомб, не думая о будущем, решив быть счастливым сейчас, насколько это позволяли обстоятельства, не размышляя и не задумываясь о чем-либо. Сидеть напротив нее в этом старинном экипаже, наблюдать за мельканием теней и солнечных лучей на ее лице, говорить с ней и слушать ее мягкие обдуманные ответы, быть ее другом и советником! О каком еще большем счастье он мог просить настоящее, как не об этом?

Он закрыл глаза на будущее и отдался душой и телом этому минутному счастью. Мистер Чемни был разговорчив и вновь повторял рассказы об австралийской жизни. Уолтер же общался со своими спутниками и одновременно управлял лошадью; у него не было времени, чтобы повернуться и поговорить с Флорой, за исключением нескольких слов по поводу красоты окружающей местности. Трое из компании много раз порывались выйти из шарабана и прогуляться по холмам, которые возвышались повсюду. Но доктор настаивал на том, что Марку следует оставаться на месте, так как такие холмы, как эти, были не для его здоровья. Тот послушно соглашался, горестно вздыхая.

– Тяжело быть старым и хилым, – говорил он. – Когда я думаю о тех горах, по которым я бродил в Австралии, и вижу, что не способен подняться на эти холмики, то с презрением думаю о старости и слабости.

Уолтер вел лошадь, а Флора и доктор шли рядом друг с другом. Олливент рассказывал ей о диких цветках, которые она собирала на крутых склонах холмов по бокам дороги, называл ей их имена и свойства.

– Подумать только, вы ведь ботаник, – воскликнула Флора, удивляясь его знаниям.

– Я был бы плохим врачом, если бы не знал так же много о лекарственных травах, как знахарки. Было время на свете, когда мир в основном лечили они, такие ведьмы находили или лечение, или смерть в растениях. Навряд ли на склонах тех холмов найдется лист, который нельзя было бы использовать на пользу или во вред. У природы ничего не существует просто так.

Еще долгое время продолжалось их путешествие, носившее такой спокойный характер. Они взбирались на холмы и далее опускались с их крутых склонов в низовья и иногда останавливались на самых больших вершинах для того, чтобы полюбоваться пейзажем, сделали небольшую остановку у молочной фермы рядом с дорогой и выпили свежего молока и вообще не очень-то торопились в своем продвижении, так что было уже около Двух часов дня, когда они въехали на последний холм и оказались возле ворот старого кладбища.

Это был бы кощунственный поступок, устрой они пикник среди надгробий, так что они отнесли корзину с провизией к небольшому участку леса, граничащему с церковным двориком. Лошадь и шарабан поместили в доме на близлежащей ферме – единственном жилище в окрестности.

Полнейшая тишина царила над лесом – тишина и величественная красота.

Флора придвинулась поближе к отцу, слегка напуганная этой тишиной, окружившей их. Радостное настроение вдруг померкло. Темнота и тени напомнили ей тот ужасный призрак, который ходит по миру и нависает над людьми даже в самые радостные моменты их жизни. Она взяла отца под руку и посмотрела на его бледное лицо.

– Ты не устал, дорогой папа?

– Нет, малышка, не более, чем обычно.

– Это звучит так, как будто ты всегда усталый, – сказала встревоженно девушка.

– Ну, дорогая, я вовсе не претендую на то, чтобы быть таким же здоровяком, каким я был лет десять тому назад в Австралии. Но я собираюсь развлечься сегодня немного, так что не будь, пожалуйста, такой несчастной, моя хорошая. Чтобы ни случилось в жизни, помни, что мои последние дни были счастливыми, и что именно ты их сделала радостными, всегда помни это.

Флора бросилась с рыданиями ему на грудь.

– Папа, папа, ты разбиваешь мое сердце, когда говоришь так, как будто у нас не будет еще многих счастливых лет, как будто бы Бог может быть так жесток, чтобы разлучить нас.

– Мы никогда не должны называть Бога жестоким, – сказал Марк важно. – Помни его, который знал большую скорбь, чем человеческая печаль, и не жаловался при этом.

Девушка вновь разрыдалась и еще сильнее сжала отцовскую руку.

– Однако, – сказал Марк Чемни весело, – я хочу сказать, что когда настанет наше расставание, то раздастся звон свадебных колоколов. Кроме того, для тебя не будет большого горя расстаться со мной, если ты останешься с любимым мужем.

– Нет, папа, ни один муж не сможет увести меня от тебя. Если кто-то и захочет взять меня замуж, то должен будет жить в доме моего отца. Но я маленькая бедная девочка и не думаю, что кто-нибудь захочет жениться на мне. Я чувствую себя так, как будто была рождена для того, чтобы стать старой девой. Видишь, как я люблю канареек. Это плохой знак.

Марк Чемни громко рассмеялся тем мягким смехом, который ни боль, ни слабость не смогли изменить.

– Почему, малышка, ты думаешь, что я слеп? Ты полагаешь, что я не вижу ваших отношений с Уолтером?

– Папа, – сказала Флора серьезно, – я ему совсем не интересна.

– Тогда я не понимаю, что значит «не интересна».

– Действительно, папа, ты сильно ошибаешься. Я ему, конечно, нравлюсь, возможно, как младшая сестра, но не более того, я это точно знаю.

– Ошибаюсь! Хм! Как будто мои глаза не более остры, чем твои. Зритель обычно больше всего видит в игре, Флора. Но, может быть, он тебе не нравится?

Флора молчала. Отец смотрел на ее милое молоденькое личико, залитое румянцем, с закрытыми глазами и слезами, блестящими на ресницах.

– Ладно, дорогая, я не прошу ответа. Будущее покажет, кто из нас был прав. И, пожалуйста, никаких серьезных разговоров больше на сегодняшний день. Тебе понравилось путешествие сюда, малышка?

– Да, папа, все кругом было такое прелестное.

– И Олливент – отличный спутник, не правда ли?

– Прекрасный, папа. Я почувствовала небольшую досаду сначала, когда мы только выехали.

– Из-за того, что Уолтер был не рядом?

– Я не сказала этого.

– Ну, конечно, нет, малышка.

– Но доктор Олливент так чудесно говорил, что я не могла не заинтересоваться. Кажется, он все знает и все понимает, и он такой задумчивый и добрый. Я больше никогда не буду сердиться на него, папа.

– Я очень рад слышать это, Флора, ведь Олливент и Лейбэн – наши единственные друзья. Давай, пожалуй, здесь устроим место для привала. Те двое подойдут к нам вскоре.

А те двое, оставшиеся позади, чтобы позаботиться о лошади, сейчас несли корзину с провизией. Выбранное Марком для пикника место оказалось маленькой опушкой, с которой через склонившиеся ветви деревьев широко обозревалась местность. Рядом с ними весело журчала речушка с прозрачной водой, на сыпучих берегах которой величественно возвышались высокие сосны, дающие тенистую прохладу, Здесь Марк расстелил свой меховой плед и комфортно растянулся на нем, в то время как Флора, взобравшись на маленький холмик, своим мягким сопрано звала носильщиков корзины, дабы те не смогли заблудиться. Доктор и Уолтер появились почти сразу же, корзина была разобрана с тем весельем, которое обычно сопровождает пикники. Это было полное умиротворение, праздник души, а его участники были весьма темпераментными людьми.

Доктор Олливент – серьезный врач, человек зрелый, признанный авторитет в лечении сердечных болезней, возраст которого предполагал серьезное поведение, был сегодня веселее и счастливее всех собравшихся. В маленькой бутылке «La Rose», содержимое которой мужчины поделили между собой, совсем не было того количества алкоголя, которое могло бы само по себе развеселить человека, здесь же радость была искренней, и Марк восхищенно смотрел и слушал, пока Флора и доктор разговаривали. Уолтер, напротив, был более задумчив, чем обычно. Он думал о той поездке с Лу, и это воспоминание вызывало в его пылкой душе восторг. Он вспомнил, как она говорила о лесе. Было бы так восхитительно увидеть ее темные сверкающие глаза, выражающие восторг при взгляде на эти широкие холмы и долины, на свежую зелень деревьев.

Но это была тщетная мысль. Лу оказалась в школьной тюрьме под суровым надзором мисс Томпайн и никогда больше они не проведут праздник вместе.

Мысль о ее заточении, о ее последнем умоляющем взгляде разволновала художника. Он едва слышал молодой звонкий голос Флоры и степенный голос доктора. Он начал чувствовать, что устает от этой праздной жизни, устает, несмотря даже на обаяние природы. Уолтер с улыбкой отвернулся от доктора Олливента, удивляясь тому, как этот человек с повышенными требованиями к интеллектуальному времяпрепровождению, способен, находить интерес в таких дурашливых удовольствиях.

Марк Чемни заметил настроение художника.

– Что случилось с вами, Уолтер. Вы похожи на тех пожилых мужчину и женщину в барометре – когда один исчезает, другой появляется. Ваше настроение, Уолтер, было вчера весьма радостным, но сегодня Олливент здесь и оно, кажется, упало до нуля.

– Я не такой ученый, как доктор, – усмехаясь, сказал художник, – и я не способен просветить мисс Чемни на предмет традиций в лечении лекарственными травами и на предмет предрассудков с тем красноречием и эрудицией, которые отличали речь мистера Олливента сегодня утром.

«Ревнивец! – подумал довольный Марк, – Бедный юноша! Он совсем влюбился в мою маленькую девочку и ревнует даже к Олливерту».

– У меня нет страсти к старинным церквям, но я вскоре вернусь и взгляну на нее. Мы ведь не торопимся с отъездом, я полагаю?

– Нет, мы можем оставаться до пяти, – ответил Марк, глядя на свои часы, – сейчас только три. У вас есть пара часов, молодые люди, чтобы развлечься так, как вы хотите. Я же геээволю себе вздремнуть.

Он комфортно устроился на пледе при помощи Флоры. Она ничего не забыла, что могло бы послужить ему удобством. Флора положила ему надувную подушку под голову и укутала его мягким шотландским пледом с шерстяными кудряшками.

Не раз она взглянула на Уолтера, стоя на коленях перед ложем отца. Она тоже хотела бы побродить среди тех зеленых холмов; но ей никто этого не предложил. Флора чувствовала, что это плохо с его стороны – оставить ее; все наивные мечты отца казались ей теперь еще наивнее.

«Только вчера я думала, что небезразлична ему», – говорила она себе с печальным смирением.

Уолтер зажег сигарету, небрежно кивнул своим спутникам на прощание и удалился, обещая вернуться через час.

Марк собрался ложиться спать.

– Тебе лучше взять мою малышку с собой в церковь, – сказал он доктору, – думаю, что этот приятель не вернется до тех пор, пока; нам не надо будет отправляться. Он ушел обдумывать свои грандиозные идеи по поводу новой картины.

Флора тихо вздохнула. Да, возможно, так оно и было. Настоящие художники должны быть иногда вдали ото всех, в облаках. Пожалуй, не стоило обижаться на Уолтера за его желание побродить в одиночестве.

– Так мы пойдем и посмотрим старую церковь? – спросил доктор Олливент после нескольких минут тишины. Но Марк уже уснул к тому времени.

– Если вы желаете, – сказала Флора, выходя из задумчивости. – Только если вы считаете, что с папой ничего не случится здесь.

– Я не думаю, что ему может грозить какая-нибудь опасность. Здесь нет суровых восточных ветров. Мы можем спокойно оставить его на полчаса, кроме того, мы услышим, если он нас позовет.

Флора поднялась, и они пошли рядом к церкви.

«Ах, счастье, если бы жизнь могла продолжаться так и дальше», – думал доктор. Он вряд ли требовал бы чего-нибудь большего, чем эти невинные радости сегодняшнего утра.

Ворота кладбища со стороны леса были настежь открыты, Флора и доктор пошли среди старинных надгробий, заросших мхом и слегка обвалившихся, среди них были современные роскошные монументы и скромные плиты из грубо вытесанных камней с надписями. Земля вокруг была неровной; с одной стороны церкви она просела и здесь росли благоухающие липы, пара каштанов и старый дуб, раскинувший широко свои ветви, с другой стороны земля была ровной и с нее открывался вид на обширные пастбища.

Церковь была похожа на старинный дом в старинной стране. Плющ густо вился среди разрушающихся камней башни, время и погода сильно разъели кладку в некоторых местах, и куча упавших обломков у одного из углов намекала на возможные обвалы. Верхняя половина башни была обита досками с подветренной стороны. У нижней половины, в которой когда-то размещался вход в церковь, валялись тачка, кирка и лопата – мрачные орудия могильщиков.

Сделав круг вокруг церкви, они обнаружили деревенского хранителя башни – человека, одновременно являющегося пономарем, могильщиком и садовником, который посадил там и тут прекрасные большие розы и теперь очищал участок от чертополоха и репейника.

Он позволил им зайти в церковь, внутренний интерьер которой не представлял ничего примечательного, однако сохранил первозданную простоту, подтверждающую его древний возраст. Там были расписанные сланцевые дощечки с десятью, заповедями – эти столпы веры, благодаря которым набожный человек может выстоять в трудные для него дни. Голые скамьи кафедры, грубо шпаклеванные стены, кирпичный пол, шкаф для священных книг, еще один шкаф для стихаря, пара дощечек с именами церковных старост, сделавших посильный вклад в поддержание церкви – и более здесь ничего не было. Заросли плюща на раме, голубое небо, видимое через переплетение тисса, были единственными красивыми вещами, которые можно было видеть из окна Тэдморской церкви в Вайлдернессе.

Интерес Флоры вскоре иссяк. Этот скучный серый интерьер не вызывал никаких романтических воспоминаний, только мысль о толстых фермерах и их семьях, молящихся в этом здании по воскресеньям, с их унылым характером, соответствующим унылому образу жизни.

Они пошли обратно к кладбищу, и здесь Флора нашла себе достаточно пищи для размышлений. Она обратила внимание на возраст умерших и почувствовала легкий холод, когда увидела, что многие из них ушли из жизни в возрасте ее отца.

Увы! Как их было много даже в этом уединенном месте, где смерть должна быть позднем гостем, много тех, которых позвали в самом расцвете сил. Она с содроганием отвернулась от памятников. Доктор, стоящий рядом с ней и наблюдающий за ее, лицом, заметил перемену и печальный вздох и угадал то, о чем она думала.

– Как плохо, что смерть может украдкой бродить по свету! – сказала она. – Если бы существовал для всех один определенный смертный час, то такой общий рок легче бы было перенести. Нам следует знать, когда должен наступить конец, и приготовиться к нему, приготовиться к смерти, к расставанию. Тогда бы не было агонии ожидания, ненужных надежд и страхов. Удивительно, что все происходит так жестоко. Те, кого мы любим, уходят от нас не естественно, а их как будто неожиданно вырывают. Дорога, по которой мы идем, может оказаться краем могилы. Человеку отведено семьдесят лет жизни, написано в священном писании. Но это неправда, посмотрите на моего отца, – воскликнула она страстно со слезами на глазах, – можете вы мне обещать, что он доживет до семидесяти?

Эти слезы вывели доктора из равновесия. Чувство, удерживаемое им так долго, вырвалось наружу. В одно мгновение он опустился на колени на травянистый курган, схватил руки Флоры, которая стояла прислонившись к памятнику, и начал целовать их.

– Моя любовь, будьте спокойны! – воскликнул он. – Бог не оставит вас одну. Если одна большая любовь должна уйти от вас, то будет другая – еще сильнее и крепче, более самоотверженная, которая заменит вам то утерянное чувство. Моя дорогая, не отшатывайтесь от меня. Не было женщины, которую бы я любил так же сильно, как вас, вряд ли когда-либо могли так любить женщину. Вы должны согласиться с этим, вы должны знать это, даже если в вашем представлении я стар и степенен и вообще далек от любви и надежд. Флора, сжальтесь надо мной!

Последнее обращение – крик страдания, сильно тронул ее, несмотря на крайнее удивление девушки.

– Пожалеть вас, доктор Олливент? – сказала она мягко. – Но мне действительно вас жалко, если вы вообще можете быть таким несерьезным и если действительно есть хоть какой-то смысл в вашей безумной речи.

– Смысл! Это единственный смысл моей жизни. Ни одно женское лицо не вызывало во мне столько переживаний, как ваше. Небесные создания проходили мимо меня как картины в галерее, не оставляя никаких впечатлений… Но я увидел вас, узнал вас, разглядел вашу нежную красоту, вашу женственность, и моему разуму открылось понимание нового мира. Любовь, надежда, дом, жена и дети – ранее пустые слова, произносимые мужчинами, приобрели для меня смысл. Я знаю вас, дом и жена стали для меня единственной целью существования. Бог знает, как я пытался обходиться без этой безнадежной мечты, жить без вас, но я не могу, не могу. Если вы не станете моей женой, то мне остается только страдание.

– Мне очень жаль, – запинаясь проговорила очень бледная Флора, напуганная силой страсти доктора, столь ужасной в своей жестокой реальности, такое любовное объяснение не походило ни на одно из тех, которое она себе когда-либо воображала, – искренне жаль, что вы смогли подумать о таких невозможных вещах. Пожалуйста, будьте разумны, дорогой доктор Олливент, помните о разнице в нашем возрасте.

– Это не мешает моим чувствам к вам, это не помешало бы сделать вашу жизнь счастливее, если вы только доверяете мне. Ваша молодость, невинность, мягкость требует более сильного спутника, чем какой-то мальчик, которого вы могли выбрать из-за его блистательного внешнего вида и золотых волос. Любовь девушки и юноши – прекрасное чувство для поэзии, Флора, но весьма ненадежный материал для трудностей и невзгод жизни. Доверяйте больше любви зрелого человека с трезвым разумом, чем беззаботным фантазиям молодости, изменяющимся столь же стремительно, как и течение реки.

– О, Боже, – сказала Флора, абсолютно запутавшаяся в мыслях, – ну что вы нашли во мне, в маленьком незначительном существе, которое никто не замечает? Вы – такой умный и знающий все на свете.

– Я никогда не знал, что такое любовь, пока не увидел вас, Флора, не знал надежды, молодости. Вы заставили расцвести мою позднюю молодость. В то время, как одни мужчины были молоды, я был стар. Сейчас же я настолько молод, насколько это вообще возможно. Сердце – вот истинные часы.

– Вы такой хороший, мудрый, верный друг моему отцу, – проговорила Флора, трепещущая от страха и волнения. У нее было захватывающее чувство власти и собственного значения, когда она обнаружила, что ее любят до полного самозабвения. Черты лица ее стали мягче, нежные губы расплылись в улыбке. Она была ошеломлена пылкостью доктора, но и немного горда, вдохновившись столь романтическим чувством. – Если бы я не знала кого-либо еще, – сказала Флора нерешительно.

– Если бы вы не знали его! – воскликнул Гуттберт, обнадеженный ее мягкостью и трепещущий от ревностного гнева. – Если бы я пришел первым, пришел один, может, у меня и был бы шанс. Он обокрал меня, он – кто не способен любить искренне.