Текст книги "Дева Баттермира"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)

Лишь откуда-то издали он услышал стук в дверь, а затем в комнату вошли оба адвоката, и, как потом рассказывал Топпинг, они обнаружили, что «он совершенно погружен в молитву и словно бы только пробудился, завидевши нас».

Уже в зале суда, дабы дать время Хэтфилду собраться с мыслями, Топпинг вызвал поверенного, который с уверенностью заявил, что заключенного зовут Хэтфилд и когда-то им вместе пришлось заниматься некоей собственностью в графстве Кент и что у обвиняемого была карета.

Затем Топпинг окликнул Хэтфилда, который поднялся со своего места и повернулся к суду, попав в полосу света, падающую из окна, однако лишь вздрогнул и откачнулся в сторону. На сей раз Высокий Суд проявил куда большее терпение, нежели прежде. Хэтфилду показалось, будто прошла целая вечность, прежде чем он начал говорить. То самое состояние, которое, как он смел надеяться, навсегда оставило его, теперь вернулось вновь, совершенно истощив его силы. Воодушевление покинуло его, и пока он страстно молился, чувствовал себя совершенно опустошенным. В самые тяжелые для него времена он молил о помощи в величайшей надежде на спасение, и вот он стоит совершенно изнеможенный и слабый. Чей это был голос? Что это были за слова? Он стоял посреди этого заполненного людьми зала, всеми силами стремясь не попасть в луч солнечного света, которое теперь, склонившись к горизонту, ослепительно сияло сквозь открытые окна. Он словно бы увидел себя со стороны и, потеряв последние силы, вынужден был начать свою речь – возможно, Господь все же сжалится над ним.

– Джентльмены. – Он умолк на несколько секунд, и женщины в зале подумали, что никогда доселе им не доводилось видеть столь трогательного, романтического и поистине трагического зрелища, какое теперь представляла вся его фигура: ладонь, прижатая к груди, лицо повернуто к присяжным, в то время как сам он стоял в три четверти к судье и на темных волосах его так и искрились отблески заходящего солнца. – Господа присяжные, я скажу вам со всей откровенностью, на какую способен, что я рад оказаться здесь и рад, что судьба моя теперь зависит лишь от вашего беспристрастного и объективного суждения. Но какой бы вердикт вы ни вынесли, так или иначе все мои страдания вскоре прекратятся. В течение последних восьми месяцев меня переводили из одной тюрьмы в другую, из одного города в другой, я слышал, как мое имя порочат самым злостным и несправедливым образом. Да, джентльмены. – И вопреки некой части его сознания, сила голоса вернулась к нему; и весь ужас, заполнивший его разум, внезапно приобрел определенный оттенок успокоения; он слегка возвысил голос и повернулся, более адресуя свои слова тем двенадцати присяжным, коим надлежало решать судьбу его. – Я даже счастлив оказаться здесь, перед такими людьми, как вы, поскольку мне ведомо, что вы видите вещи такими, каковы они есть в действительности, но не такими, какими кажутся. Так же, как и Господь наш видит все наши деяния и судит нас не за внешние проявления чувств наших и не за внешность, не за покрой одежды нашей, не за груду золота, но за то, что есть в нас бессмертного и прекрасного и что само по себе является истинным доказательством всего – доказательством Царствия Его на земле. И как вы станете судить, так и вас станут судить, и сей час, сей день бременем тяжким ляжет на весы Высшего Правосудия. «Не судите, – заповедал нам Господь наш Спаситель, – да не судимы будете». Но вам всем надлежит исполнить свой долг, как красноречиво выразился мистер Скарлетт, и уж ему не стоило говорить сии слова, ибо вы и без того конечно же исполните долг свой.

Но позвольте спросить, господа присяжные, в чем заключается сей долг? Вот в чем вопрос. И что вы намерены судить? Вы судите человека, который взял взаймы несколько фунтов у людей, которые, как он смел надеяться, являются его друзьями в то самое время, когда он более всего нуждался в средствах, а удаленное расстояние сделало все объяснения совершенно невозможными? Безусловно, нет. Поскольку, продав карету и лошадей – что я готов был сделать еще много месяцев назад, и мне печально, но нисколько не удивительно видеть, что мои враги не только не поддержали такого моего жеста, но и противоборствовали мне, теперь же они смеют совершенно отрицать, что знали о моих намерениях… – так вот, если бы только я продал их, то сумел бы заплатить по счетам и великодушному мистеру Крампу, и моему доброму другу Джорджу Вуду. Теперь я настаиваю, чтобы продажа состоялась немедленно; и уж поскольку я не мог до сего дня ничего поделать с этими документами, то позвольте просить вас дать мне возможность сейчас же, не выходя из здания суда, расплатиться по нескольким счетам. И уж несмотря на все мои долги, на все мошенничества, кои мне довелось совершить, на воровство, в которое я был вовлечен, я прошу у вас милости и снисхождения. Я уж и сам осознаю, сколь велика моя беспечность; коль скоро я жажду прощения, моя дерзкая надежда на дружбу, которая, как я теперь понимаю, в случае с мистером Крампом, коммерсантом из Ливерпуля, была уж слишком велика. За все это я молю простить меня и позволить мне немедленно расплатиться по долгам.

Итак, не это является основным обвинением и не за то вы судите меня, с таким пристрастием и суровостью допрашивая каждого свидетеля. Что же касается иного дела, кто я есть на самом деле, кем я был, за кого выдавал себя, какие деяния я совершал от имени благородной и древней фамилии, джентльмены, пусть Господь Бог наш станет мне свидетелем, я расскажу вам все. Торжественно клянусь – видите, я взял эту Священную Библию в руки вновь – на этой вечной книге, от которой происходят все благословления, и пред моим Создателем, пред которым я готов предстать лицом к лицу, во имя слов Его, я смотрю на Небесное Царствие Его и торжественно клянусь, что ни в одном из моих деяний – ни в одном, без малейшего исключения, – я никогда даже в помыслах своих не вынашивал мошенничества или же обман людей, имена которых уж упоминало обвинение. ГОСПОДЬ СЛЫШИТ МЕНЯ, И ОН ЕДИНСТВЕННЫЙ МОЖЕТ СУДИТЬ МЕНЯ, и уж коли я дал ложную клятву, то кара Господня пусть обрушится на голову мою, и буду я проклят во веки веков, и душа моя низвергнется в ад кромешный. Господа присяжные, я не намеревался причинять никому вреда, и на том я буду настаивать до последней секунды моей земной жизни!

И более уж не в силах сдерживать слезы, хлынувшие по щекам, он опустился на свое место. Тронутый до глубины души, весь зал суда так и замер в молчании, и только через несколько минут шквал аплодисментов прокатился по нему, многие кричали «браво». Холройд подался вперед, ухватил Хэтфилда за руку и потряс ее, поздравляя с такой блистательной речью.

Три раза сэру Александру пришлось призывать зал к порядку, и наконец страсти улеглись. Он заявил, что ему требуется пять минут, и с тем сел, дабы подготовить некоторые выводы: любое нарушение порядка будет караться немедленным выдворением из зала суда. Он обязал констеблей следить за этим неукоснительно.

Присяжные, как он мог и сам видеть, были весьма тронуты и до чрезвычайности впечатлены такой необыкновенной защитой, впрочем, как и прочие, присутствовавшие в зале. Однако в его обязанности входило вернуть суд к доказательствам вины обвиняемого – что сэр Александр немедленно и сделал, как только Хэтфилд опустился на место после блистательной речи. Прокурор подготовил прекрасные заметки, и его лаконичные и стремительные выводы в должной мере оценили все. Однако суду требовалось изменить настрой, подумалось ему, стряхнуть с себя это опасное очарование, которому поддались все в зале после столь недопустимой речи.

Раздался удар молотка, сэр Александр обратил все внимание присяжных на свою персону, а затем коротко резюмировал выводы по имеющимся свидетельским показаниям «с большой долей проницательности и убедительности». Он вернул всеобщее внимание к трем основным обвинениям, торопливо зачитал их громким голосом, воодушевил мистера Скарлетта, сделав комплимент его весьма похвальному вступительному слову, и поддержал его обращение к присяжным и к их величайшему чувству долга перед отечеством в таком важном для нации деле. Он похвалил свидетельские показания преподобного Николсона и указал, насколько они согласуются с показаниями мистера Скелтона и Джорджа Вуда. Он привлек внимание к тому факту, что мистер Квик знал Хэтфилда и познакомился с сим человеком при весьма сомнительных обстоятельствах в Тивертоне, графство Девоншир. А также не преминул указать, что полковник Парк весьма категорично заявил, что человек, который теперь сидит перед ними, совсем не тот, за кого себя выдавал в октябре прошлого года. И в особенности он обратил внимание Высокого Суда на весьма детальные показания мистера Крампа.

Исковое заявление Топпинга было отклонено по этому делу, а на речь самого Хэтфилда сослались лишь единожды, заметив, что была она «риторической и здравой, однако ж произносил ее человек совершенно отчаявшийся».

– Таково мое мнение, – в заключение заметил он, – что уже все показания свидетелей вполне ясно и недвусмысленно указывают: обвиняемый и в самом деле выписывал чеки и вексели, подписывая их вымышленным именем с целью осуществить задуманное мошенничество. То, что обвиняемый использовал при этом второе имя «Август», нисколько не влияет на результаты данного дела. Свидетельские показания очевидцев доказали с совершенной ясностью и отчетливостью, что обвиняемый намеревался выдать себя за совершенно иного человека и был вынужден исходя из исполняемой им роли подписывать поименованные выше вексели и счета. Если у защиты есть свидетельства смягчающих обстоятельств тех преступлений, в которых обвиняют данного обвиняемого, они должны быть немедленно предъявлены Высокому Суду для дальнейшего рассмотрения. И, несмотря на то, что в течение долгого времени истинное имя Александра Хоупа подвергалось оскорблению со стороны обвиняемого, вам все же надлежит вынести справедливый вердикт, согласно клятве, которую вы дали до начала судебного разбирательства.

На сей раз Холройд пожал руку Хэтфилда с нескрываемым сочувствием. Присяжные выглядели подавленными. Зал суда шумел, словно море, готовое разразиться бурей.

Весь состав присяжных удалился на совещание, и теперь уже в последний раз Хэтфилда вместе с его адвокатами сопроводили в боковую комнату.

– «В течение долгого времени истинное имя Александра Хоупа подвергалось оскорблению со стороны обвиняемого», – сказал Топпинг. – Это настоящий удар, Холройд.

– Он жаждет обвинения, и жаждет немедленно, Топпинг, – ответил Холройд. – Уж верно, он и на обед сегодня опоздал.

– Должен сказать, – Топпинг повернулся к Хэтфилду даже с некой робостью, – ваша речь…

– Наверняка заставила поменять их мнение о вас, – докончил Холройд.

– Всех, за исключением Томпсона, – заключил Топпинг. – На прошлом выездном заседании суда он приговорил к повешенью одиннадцатилетнего мальчика за незаконную рыбную ловлю в Лонсдейлских владениях. Позднее мы обнаружили, что главный свидетель – один из егерей – затаил обиду на мать этого мальчика и вполне мог дать ложные показания под присягой.

– Даже если бы он этого и не сделал, – сказал Хэтфилд, быстро оправляясь от своих размышлений об удручающей судьбе мальчика, – казнить ребенка через повешенье только за то, что он без разрешения поймал несколько рыбешек в реке…

– Все обвинения, которые вам предъявляют, караются смертной казнью, – заметил прямой до грубости Холройд, – но что вы сделали? Вы вернули деньги, которые выманили у людей, выдавая себя за другого. Вы оскорбили имя человека, что само по себе не причинило ему и не причинит ни малейшего вреда или беспокойства, и уж тем более он не станет от этого страдать…

– Возможно, его бы даже это несколько позабавило, – заметил Топпинг, будучи вполне серьезным адвокатом, он с трудом мог бы подобрать слова, дабы по достоинству оценить эскапады Хэтфилда.

– Ну, уж точно это ему не причинит ни малейшего зла. Все зло заключается лишь в пустом философствовании самого Скарлетта по поводу основ государственности. Недоказуемо. А еще…

– Можно воспользоваться отсрочкой приговора, – закончил Топпинг.

– Двоеженство сейчас является отягчающим обстоятельством, – подкрепил утверждение Холройд. – И я боюсь, что двоеженство еще сыграет свою неблаговидную роль в комнате присяжных в эти самые минуты. Уж в этом-то сэр Александр хитер, вы же слышали, «в течение долгого времени истинное имя Александра Хоупа подвергалось оскорблению со стороны обвиняемого» – они обязательно сошлются на это его изречение, поскольку он весьма сильно влияет на них и подвел их к данному утверждению. А затем они не преминут рассмотреть вопрос о Мэри из Баттермира, и уж тогда-то они непременно вознамерятся встать на ее защиту.

Коллегия присяжных вернулась только через десять минут.

Вердикт звучал так: «Виновен в подделке векселей».

После того, как коллегия присяжных произнесла свой вердикт, Хэтфилд ни в малейшей степени не отступил от привычной своей манеры вести себя, но когда суд был отложен, он покинул место, и ему было приказано явиться завтра утром за тем, чтобы Высокий Суд огласил свой приговор. Толпа, заполнявшая окрестные улицы, была поистине безмерна, и потому Хэтфилду подали дилижанс, дабы доставить его от здания муниципалитета до тюрьмы.

В ту ночь горожан охватил дух бунтарства, наполовину смешанного с весельем, что так присуще карнавалу. Все йомены были подняты по тревоге. Команданту замка велели держать солдат наготове и по первому же требованию выступить. Гостиницы и таверны захлестнули толпы, желающих выпить, закусить, но более всего потолковать об этом судебном разбирательстве и самой рискованной авантюре, и не столько о самом приговоре, сколько о возможности для заключенного получить отсрочку.

Присяжных всюду и везде лишь осуждали. Защитники присяжных тут же пустили россказни, будто бы такой вердикт они вынесли не по доброй воле, поскольку чего ж тут хорошего – смотреть, как беднягу вешают за несколько фунтов стерлингов да еще за мошеннически франкированное письмецо, но его хладнокровное бессердечие по отношению к «их несчастным соотечественницам» подтолкнуло их к такой жестокости. Господа Топпинг и Холройд навестили Хэтфилда после позднего обеда – заседание суда так и не успели закончить до семи часов вечера, – и Холройд вновь указал на «бесчестье» как на решающий довод суда.

– Им даже не придется напоминать о Мэри, – спокойно возразил Хэтфилд. – Ее имя и без того распевает толпа на всех перекрестках Лондона, детишки поют о ней песенки, художники написали множество ее портретов, а литераторы сочинили о ней книги. Это женщина, сохранившая невиданную скромность, она, как и прежде, занимается привычной ей работой, словно бы слава и не коснулась ее вовсе, но вам бы стоило ее хоть раз увидеть, дабы собственными глазами убедиться, что она наделена мужеством во имя Его и славы Его. И сэру Александу совершенно не требуется упоминать имя Мэри из Баттермира, оно и без того у всех на устах. Сам ее дух присутствует на этом заседании суда, точно Архангел, пасущий стада свои на небесных пастбищах. И отнюдь не за ложь свою и не за мошенничество меня судят теперь, но за мою необузданную страсть. Уж, верно, вы и сами это видите, джентльмены? Вот оттого город полон людьми. И оттого же, как мне говорит мистер Кемпбелл, клакеры бегут от Английских ворот, выкрикивая ее имя, и сталкиваются стенка на стенку с теми, кто бежит от Шотландских ворот с выкриками «Хоуп! Хоуп!».

– Если вердикт настолько суров, – заметил Холройд, – то уж вовсе не важно, кто из влиятельных людей Лондона подарит отсрочку. Уж тут-то я кое-что знаю.

– Возможно, нет.

– Давайте не станем предвосхищать приговор. Сэр Александр изволит проводить время с шерифом графства и лордом Инглвудом на званом обеде в «Короне и митре» сегодня вечером… – Слабого оптимизма Топпинга едва хватило лишь на сказанные им слова, и потому предложения он так и не закончил.

После нескольких обменов репликами они покинули Хэтфилда, который был только рад остаться в одиночестве. С того самого момента, как он вернулся, его беспрестанно осаждали визитеры, и как бы он ни жаждал уединения, мистер Кемпбелл – который за всю свою жизнь не мог заработать столько денег, сколько за этот короткий период, – не собирался оставлять его в покое и всегда находил благовидный предлог для следующего посещения. Как только Топпинг и Холройд ушли, Хэтфилд велел мистеру Кемпбеллу не допускать к нему более никаких посетителей; он взял в руки Библию, точно стремясь оградить себя от того зла, которое они могли привнести в его убежище.

– Я намерен читать эту книгу, мистер Кемпбелл.

– Я понимаю, сэр. Когда я, еще будучи мальчиком, пел в кафедральном соборе, то и сам любил почитывать Священное Писание.

– У меня есть все, что нужно, – свечи, вино, я сытно отобедал. Мне лишь необходимо уединение и покой, дабы я мог подготовиться к завтрашнему заседанию.

– Уж будьте покойны, сэр, слово даю, – круглое лицо Кемпбелла так и светилось торжественностью и искренней решимостью, – никто вас не побеспокоит. Уж будьте надежны.

Он с таким грохотом захлопнул дверь, точно тем самым ставил некую многозначительную точку в собственном решении.

Хэтфилд принялся читать Второе послание к Коринфянам и читал его спокойно около получаса, а затем стал делать записи в дневнике. Об этих заметках, сделанных словно бы по принуждению, писалось позже во многих статьях. Однако осталось еще множество невероятно длинных писем, которые сам Хэтфилд характеризовал как «частные письма», они были запакованы и переправлены его другу в Лондон.

Он продолжал писать, в то время как за стенами тюрьмы все разрасталось и ширилось народное шествие, заполнявшее улицы города невообразимым шумом; в такой какофонии и разобрать-то ничего было нельзя: один из клакеров под окнами тюрьмы то ли серенаду пел, то ли выкрикивал хулу в адрес знаменитого заключенного. Хэтфилд же пытался сконцентрировать все свои мысли на Мэри. Он детально описывал тот момент, когда они впервые встретились, и к чему эта случайная встреча привела. С совершенной отчетливостью ее ясный образ вставал в его воображении, стоило ему лишь подумать о ней: вот она стоит у двери в гостиницу, головой едва не доставая до верхнего косяка, высокая, стройная, вот она грациозно входит в дом, и, как в тот момент показалось Хэтфилду, лицо ее, такое восхитительное, отрешенное, отражает какую-то глубокую мысль. Невыразимая любовь, которая вспыхнула в душе ее в ответ на его глубокие чувства. Теперь перед его взором вставала вся долина, «тайное вместилище озер», как однажды он услышал от одного завзятого любителя Озерного края, он вспомнил свои старые предубеждения против Природы, которые тут же поблекли: это место и в самом деле представлялось ему раем.

Именно этот край вскормил Мэри и защищал ее нетронутую целомудренность от хищного мира славы и репортеров. Несмотря на то что ему не были известны никакие детали, теперь он мог поверить, что если позволить Природе поддерживать тебя и учиться у нее постоянной переменчивости, то станешь гораздо сильнее. «И еще, – добавил он, – это совершенно не поможет тем людям, кои не имеют никаких средств и желаний принять такое благо. Для них Природа – не что иное, как малозначащие декорации, на фоне которых разыгрываются злые сцены мира сего».

Что же касается Мэри, уж слишком мало времени было отпущено им. Наслаждение, испытанное рядом с этой девушкой, обещало долгое удовольствие в течение долгой жизни, день за днем разматывая нить дружеских отношений и изобилия, которые она словно бы без всяких усилий завязала в узел. Обещало заманчивую картину, как ажурная вязь их взаимной страсти причудливым рисунком вплетается в ткань гобелена ее преданности и верности, и по мере того, как жизнь идет своим чередом, между ними возникло бы истинное товарищеское чувство. Ничего этого он не знал, да и уж узнать не мог, но отчетливо видел единственную свою возможность праведной жизни лишь рядом с Мэри. Он уж успел насладиться всей полнотой блаженства, которое он так долго откладывал в своей жизни. Но все же это не приносило ни малейшего успокоения. «Самая великая ошибка в жизни, – писал он, – это встретить подходящего человека в неподходящее время. Никого прежде я не любил так, как теперь люблю Мэри Робинсон. Но к тому времени, когда она попалась мне на пути, я уж был не только женат, но и истощен собственной порочностью, после долгих периодов вынужденного воздержания и сексуальной распущенности. И уж теперь я знаю, что в лучшем мире – в том мире, где мы имеем все, чего жаждем так страстно! – она будет моей. Уж такова извечная людская ошибка: пытаться воплотить тот мир, который мы желаем, в реальность, что окружает нас».

Городской шум затих. Свечи сгорели лишь наполовину, и медленно ползущие вниз капельки воска медово-желтыми наростами облепили подсвечник. Удушливая дневная жара ушла прочь, но каменные стены по-прежнему хранили дневное тепло, камера теперь казалась ему как нельзя более уютной, у него имелось все, что необходимо, и бутылка вина была выпита лишь наполовину. «Весьма странно, что в то самое время, когда жизнь моя буквально висит на волоске, я способен наслаждаться и получать даже большее и, я бы осмелился утверждать, более неторопливое удовольствие от нее, испытывая ту невероятную благодарность, кою никогда прежде не испытывал».

Грохот отворяемой двери заставил его невольно вздрогнуть, и он испортил последнюю строчку.

– Мистер Кемпбелл!

– Уж мне так жаль, сэр, прошу прощения. Я и впрямь очень сожалею!

Тюремщик стоял в дверях, весь согнувшись от раская, ния.

– Я же просил вас…

– Знаю, сэр. Только, пожалуйста, уж не сердитесь. Он уж теперь нипочем не уйдет. Он пришел, как раз когда я вас здесь оставил в уединении, сэр, и не уходит, – тюремщик был и вовсе сбит с толку этим фактом, – я уж говорил ему, что вы никого и видеть-то не желаете, совсем никого, да только он все настаивает и уж стоит на своем… мол, нипочем не уйдет, коли вы его не примете.

Хэтфилд отложил перо, взял в руки Библию и мягко произнес:

– Сколько он вам дал, мистер Кемпбелл?

– Три гинеи, сэр.

– Ну, так потребуйте у него еще две. Это ведь довольно худощавый мужчина, не так ли? Одет во все черное, и у него весьма заметная бледность в лице… черты же весьма утонченные, а глаза словно уголь?

– Да уж вы, верно, знакомы с ним, сэр?

– Я ожидал его.

Кемпбелл очертя голову кинулся вон, а Хэтфилд тем временем встал и подошел к окну. Когда Ньютон вошел, то первым делом увидел широкую спину своего бывшего товарища, волосы распущены, черными прядями падают на плечи, в правой руке Хэтфилд держал Библию, по-видимому поглощенный видом, который открывался из маленького зарешеченного оконца, в проеме которого чернело ночное небо. Кемпбелл вышел, закрыв, но не заперев за собой дверь, прошел несколько шагов по коридору и остановился, мысленно подсчитывая всю сумму за несколько последних дней, которую ему удалось заработать на посетителях этого скандально знаменитого арестанта.

– Я лишь удивлен, что тебе понадобилось так много времени, – промолвил Хэтфилд.

– Тебя так часто переводили из одного места в другое и с такой секретностью.

– Ты все прекрасно знал. Я чуял твое присутствие в каждой крысе, которая проскакивала мимо меня в темноте.

– Сегодня твоя речь, Джон, была сильна, как никогда. Сегодня вечером все в городе только и делают, что расхваливают ее.

– А завтра вечером они уже забудут ее вовсе. Чего ты хочешь?

– Я мог бы оказать тебе одну услугу.

– Вот уж сомневаюсь. Отчего ты так жаждешь досадить мне даже теперь?

– Я лишь плачу по счетам, Джон. Ты и сам знаешь, это часть моей сделки со всяким, с кем я вообще имею дело. Вспомни те времена, когда я был у тебя в долгу в Ланкастере, чуть более года назад, и как покорен я был тогда, как я позволял тебе управлять нами обоими, я повиновался тебе и делал все, чего бы ты ни захотел.

– Поскольку тогда я делал лишь то, чего хотел ты сам. Я много думал об этом времени. Ты лишь делал вид, будто бы играешь второстепенную роль и позволяешь мне собой командовать, на самом деле я делал лишь то, чего желал ты. Хотя почему ты тогда желал этого… был ли ты тогда со мной откровенен или же только испытывал меня?

– Тогда я увидел в тебе тот редчайший дух, которого прежде ни в ком не встречал, – сказал Ньютон, его слова были мягкими, точно тающий воск, – я увидел в тебе куда более широкие возможности, более неиспользованной энергии и сил, нежели мне доводилось когда-либо обнаруживать в других людях.

– Ты хотел, чтобы я стал твоим созданием. Ты хотел слепить меня по тому образу, какой виделся тебе в мечтах твоих, но так и не сумел этого достичь. И сначала ты захотел «отпустить меня на волю» – но даже та свобода, которую ты мне подарил, и та была в твоих руках, и даже в тех пределах, кои были мне доступны, я бы обязательно ощутил и почувствовал, что я по-прежнему во власти твоей.

– Теперь я могу тебе помочь.

– Я не желаю от тебя никакой помощи. Ты никогда не даришь помощи, ты лишь торгуешься. Мне нечего дать тебе взамен.

– Свободу.

– Это лишь в руках Господа нашего и Закона.

– Побег.

– Чтобы вновь оказаться дичью, по следу которой идут гончие… да к тому же и ты? Если бы мне и довелось бежать, то только обратно, к Мэри, которая может и на порог меня не пустить, и тогда я вновь окажусь в ловушке и вскорости опущусь до положения раба.

– Помилование.

– Помилование? Даже если бы тебе удалось добиться его, то это бы вновь ввергло меня в отчаянное положение должника. И долг этот, коли я немедленно его не уплачу, станет лишь еще одной мукой для меня. Я собственными силами постараюсь получить помилование.

С неожиданной беззаботностью Хэтфилд повернулся к своему бывшему другу, которого так долго и сильно боялся, и широко улыбнулся ему.

– Я больше не боюсь тебя, – промолвил он. – Посмотри на меня. Я больше не боюсь… хвала Господу! – Он поднял руку с зажатой в ней Библией и держал ее высоко над головой, покуда продолжал говорить: – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, я прощаю тебя за все то зло, что ты причинил мне, и я заклинаю и умоляю тебя во имя тела Христова покаяться в грехах твоих, дабы Господь наш мог принять душу твою на своем священном алтаре.

Ньютон развернулся и вышел вон.

* * *

«В восемь часов утра следующим днем (16, вторник) коллегия суда вновь открыла заседание, когда Хэтфилд, заключенный, появился на своем месте, за барьером, чтобы выслушать приговор». И вновь «Карлайл джорнел» – наравне со всеми остальными газетами – нашла необходимым отметить популярность дела и внимание общественности к этому человеку:

Огромное количество людей собралось вместе, дабы стать свидетелями этой тягостной обязанности закона, взявшегося судить того, чья внешность, манеры и действия вызвали в обществе интерес высочайшей степени. После вполне привычных речей судья обратился к заключенному со следующими весьма впечатляющими словами:

– Джон Хэтфилд, после долгого и серьезного расследования всех обвинений, которые были выдвинуты против вас, коллегия присяжных считает вас виновным в данных преступлениях. Вы были уличены в совершении преступлений столь тяжких, что случаются они крайне редко, если вообще случаются, и если вы все же получите смягчение приговора, что в вашем случае совершенно невозможно, то оно будет носить весьма ограниченный характер…

Присваивая себе чужую личину, имя и характер достойного и уважаемого офицера, наследника одной из самых благородных семей в стране, вы совершили самое ужасное преступление. Долгое тюремное заключение, которому вы уже подверглись, дало вам немало времени обдумать все происходящее и проникнуться всей чудовищностью совершенного вами преступления. Вы должны были подумать и о справедливости приговора, который был вынесен вам, и мне бы очень хотелось, чтобы вы серьезно поразмыслили над тем ужасным положением, в каком теперь оказались. Я заклинаю вас: осознайте, сколь неизбежен близкий ваш конец и сколь мало осталось вам сделать на свете этом. Отбросьте прочь все ваши иллюзии, мошенничества и употребите себе во благо то короткое время, которое вам еще осталось жить. Я умоляю вас: потратьте хотя бы часть оставшегося времени на то, чтобы должным образом подготовиться к встрече с вечностью. Ибо лишь тогда вы можете надеяться обрести милость в час смерти своей и в Судный день.

А теперь приговор суда: вы будете доставлены отсюда в тюрьму, откуда вы явились, а затем к месту, где приговор будет приведен в исполнение, и там вы будете повешены за шею и будете висеть, покуда не умрете, и пусть Господь смилостивится над вашей душой.

Джордж Вуд взял преподобного Николсона с собой в Кесвик. Вуд первым доставил в город новость. Он даже одолжил преподобному лошадь. Таким образом, священник немедленно привез новость в Баттермир, где провел несколько часов, гуляя с Мэри по берегу озера.