Текст книги "Гранитный линкор"

Автор книги: Мельник Акимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Сейчас взлетит! – с дрожью в голосе крикнул один из автоматчиков.

Пламя разгоралось.

Часовой вдруг, вскинув винтовку на спину, превозмогая боль, стал отбрасывать от штабеля снарядов горящие ящики. Кругом продолжали рваться вражеские мины.

Юрушкин до крови закусил губу: «Погибнет!»

Огненное кольцо вокруг часового неумолимо сжималось. Казалось, помочь ему невозможно. Вот пламя лизнуло один ящик со снарядами, затем другой, третий. Рукавом полушубка часовой остервенело сбивал пламя. Грохнул еще взрыв... и часовой упал. Юрушкин закрыл глаза.

– Снова ранен! – испуганно сказал кто-то.

Лейтенанту показалось, что снег загорелся под ним, раненый часовой катался на горящих ящиках со снарядами, стараясь своим телом сбить пламя. На матросе тлела одежда. «Сейчас он взлетит на воздух вместе со снарядами!»

– Ч-ч-человек горит! – вскакивая, крикнул лейтенант.

– Остановитесь! – предупредил его кто-то.—Сейчас взорвется склад!

Но Юрушкин видел перед собой только горящего матроса. Он вмиг оказался у склада, перемахнул через пылающие ящики, схватил на руки часового и, обжигаясь, стремительно вынес из огня.

Подоспевшие автоматчики и еще несколько смельчаков-матросов, заразившись примером часового и лейтенанта, рискуя жизнью, спасали снаряды.

Юрушкин бережно, словно самое дорогое, положил на принесенные санитарами носилки потерявшего сознание часового.

– К-как ф-фамилия этого героя? – с волнением спросил он санитара.

– Павел Гудков! – мрачно ответил тот и, помолчав, добавил.– Из наших – сибиряк!

Пожар на складе был ликвидирован.

– М-молодцы! – превозмогая острую боль ожогов, сказал лейтенант автоматчикам и матросам, спасшим снаряды.– Д-доложу о вашем смелом п-поступке командиру полка!

Вид у Юрушкина был сейчас совсем не уставной: будто его долго  коптили над костром – светло-серая шапка сделалась угольно-черной, на новенькой шинели дыры, блестящие кожаные сапоги сморщились,– но... Юрушкин еще никогда не чувствовал себя таким гордым, как сейчас: он впервые увидел обращенные к нему радостные улыбки матросов.

«Может быть, это и есть тот солдатский язык, о котором говорил майор Уточкин?» – подумал лейтенант.

В тесном полутемном помещении командного пункта перед Юрушкиным неожиданно вырос огромный, в грязной, разорванной одежде Ерохин. Он насмешливо и прямо смотрел в глаза лейтенанту. На голове его горела золотыми буквами «Северный флот» все та же бескозырка. Хорошее настроение лейтенанта испарилось. В глазах вспыхнул беспощадный холодный блеск. «Такому и штрафной мало! Немедленно арестую!»

– Товарищ лейтенант, разрешите,– начал докладывать Ерохин.

– Не р-разрешаю! – грозно оборвал его Юрушкин.– П-почему моего п-приказания не выполнили? – полоснул он взглядом по бескозырке.

– Гранитный штурмовал!

– К-крепости штурмуют в-воины!

– А я кто?

– В-вы...

– Я краснофлотец первого батальона первой роты первого взвода!—дерзко перебил Ерохин.

– М-матросы п-первой р-роты герои! Они п-погибли!

– Не все!

– Т-трусы в живых остались! – неожиданно вырвалось у Юрушкина.

– Так я, по-вашему, трус!—кровью налились глаза Ерохина. Он, сжав кулаки, надвигался на лейтенанта.– Пристрелили бы меня лучше, чем такое...

Юрушкин побледнел.

– У-успокойтесь, т-товарищ Ерохин! – поняв свою неосторожность, примиряюще положил он руку на плечо Ерохина.– П-простите, сгоряча я...

– Не вы, а снаряды врага пусть меня успокоят! – Леонид отбросил руку лейтенанта, растолкал сдерживавших его матросов и выскочил под огонь вражеской артиллерии.

– В-вернитесь, вернитесь! – бросился было за матросом Юрушкин. Но лейтенанта остановил Карпов, решительно вставший у него на пути.

Майор строго посмотрел на Юрушкина. Лицо замполита полка осунулось.

– П-простите,– не выдержал всевидящего взгляда Карпова Юрушкин.– Я, т-товарищ майор, к-кажется, с-сделал опять что-то не так.

В самонадеянном взгляде молодого лейтенанта Карпов впервые уловил оттенки горечи, искренности и даже смятения.

– Матрос Ерохин первым был у вершины Гранитного линкора,– сдерживая себя, тихо произнес майор.– Я сам верну его! – и он выбежал вслед за матросом.

– Т-там опасно! – бросился за майором Юрушкин.– С-снаряды р-рвутся!

– Майор Карпов такой же, как и Ерохин: его ничем не устрашишь! – сказал хмурый санитар.– В госпиталь обоих надо, а они, ишь как – один за другим, в самое пекло!..

Выставив грудь, Ерохин шел во весь рост вдоль линии окопов. Ему было теперь все равно. Острая обида грызла сердце, подступала к горлу. «Я трус!.. И правильно назвал он меня так! Флага на вершине Гранитного не сумел поднять! – Он подошел к какой-то траншее, остановился.—А все же за камнем я не сидел... Нет! Эх, Леня!» Он сжал кулаки, и в это время чьи-то сильные руки схватили его за ноги и втащили в траншею.

– Ты что же, сердешный, пулю захотел? – услышал Ерохин голос Сибиряка.– Да это ты, Леня? – удивился он.– Ранен?

Ерохин не отвечал на вопросы друга.

– Что с тобой?

– Так, ерунда...

– Нет, опять что-то от меня скрываешь,– Сибиряк усадил рядом с собой расстроенного друга.– Рассказывай лучше.

– О! Да это старый знакомый – матрос Ерохин! Орел! – подходя к Леониду, весело проговорил Углов.– А тут вас майор Карпов разыскивает,– он сочувственно тронул Ерохина за плечо.– Слышал, слышал о вас. Успокойтесь... Я вот только понять не могу: странный вы, Ерохин, человек—щедрый очень. Голову свою задаром врагу хотите отдать... Или Родины у вас нет?

Ерохин поднял на Углова влажные глаза.

– Есть Родина, товарищ капитан!—дрогнувшим голосом сказал он.– Опять не совладал с собой... Не получилось у меня.., Хотел хорошее, а выходит вроде я – трус...

– Кто это сказал?

– Лейтенант Юрушкин.

Углов поморщился.

– В разведчики пойдете?

– В разведчики? – Ерохин вскочил.

– В мой отряд,– пояснил Углов.

– Спасибо. Любой ваш приказ выполню, товарищ капитан.

– Вражеского полковника в качестве «языка» приведете? – улыбнулся капитан.

– Если поручите – и самого Шредера приведу! – снова стал прежним Ерохин.

– Согласен, Шредера!

Не было сегодня обычного порядка в землянке Юрушкина: постель заправлена кое-как, по столу разбросаны уставы, инструкции, карандаши.

Не лучше и на сердце лейтенанта: случай с Ерохиным не давал покоя, а в гневе сказанное матросом: «Лучше бы вы пристрелили меня, чем такое...» – преследовало его. Юрушкин хотел забыться: пошел в боевое охранение – не успокоило, тренировался в стрельбе из пистолета – не помогло, и даже небывалый по силе артиллерийский огонь противника не отвлек. «А я-то думал, что уже нашел путь к сердцу матроса,– горько усмехнулся лейтенант,– и вот тебе и раз: одного матроса из огня вытянул, а другого чуть до самоубийства не довел! – Юрушкин провел ладонью по небритому подбородку.– Поговорить бы, душу излить кому-нибудь! А кому?..»

Завел было он разговор с писарями, но те только нарочито громко пристукивали каблуками, вытягиваясь перед ним, и официально сухо рубили: «Есть, товарищ лейтенант!», «Так точно, товарищ лейтенант!», «Слушаю, товарищ лейтенант!»– и так без конца – ни одного живого слова.

С офицерами, равными по чину, душевного разговора тоже не получилось: они не любили Юрушкина и часто в глаза называли солдафоном, фельдфебелем и – самое обидное – параграфом.

«Холодно... Кругом ни души, как заблудившийся зимовщик во льдах полюса. Один!»

Юрушкин дотронулся разгоряченной щекой до лежавшего на столе пистолета: неужели нет выхода? И сразу поднял голову: есть!

...Была уже глубокая ночь. С передовой доносились редкие одиночные выстрелы. В небольшой опрятной землянке майора Карпова слабо мерцал желтоватый язычок коптилки.

Уставший, заметно похудевший за последние дни майор собирался лечь спать, когда в землянку вошел Юрушкин.

По голосу, по затуманенным глазам, по вздрагивающим усикам над пухлой губой Карпов видел душевное состояние лейтенанта. Он дружески пригласил Юрушкина сесть.

– Т-тяжело мне, товарищ м-майор!.. – с трудом выдавил из себя Юрушкин. – Все говорят, что я—п-плохой офицер!

Карпов будто не слышал дрогнувшего голоса лейтенанта. Он внимательно смотрел на него, а думал, верно, о ком-то другом – не о Юрушкине. Да и зачем ему думать об этом «параграфе»? Про случай с матросом Ерохиным знают теперь не только офицеры, но и рядовые. Какой позор!

Однако Юрушкин ведь никакого преступления не совершил. Он, как командир, действовал строго по уставу, а разве за строгость можно осуждать командира? Нет, нельзя! Воинский дисциплинарный устав на стороне лейтенанта.

Но почему строгого и требовательного капитана Углова матросы любят, а Юрушкина нет? Значит, лейтенант не вдумывался в дисциплинарный устав.

Карпов оживился, будто подслушал думы Юрушкина, понимающе сощурил добрые глаза, улыбнулся.

– Был сегодня в госпитале, – сообщил он. – Матрос Гудков выздоравливает.

Лейтенант обрадовался.

– Ж-жив будет! Д-дисциплинированный матрос!

– Гудков просил меня передать вам большое спасибо, он никогда вас не забудет!

Лейтенант вскочил. Удивление на его лице сменилось радостью. Нет, с ним такого еще никогда не было! Он хотел что-то сказать майору, да от волнения язык перестал ему повиноваться. Его впервые благодарил рядовой.

– Подвиг совершили, товарищ лейтенант! – продолжал Карпов.– Человека из огня вынесли!

– Это м-мой д-д-долг! – наконец сказал Юрушкин. – А вот с м-матроеом Ерохиным... – он не договорил.

Майор резко поднялся. Худое бледное лицо его сделалось жестким. В глазах – строгость. Юрушкин впервые видел его таким. Теперь перед ним стоял не только душевный друг, отец, учитель, но и суровый начальник.

Лейтенант вытянулся. «Начинается... Тяжелый разговор будет».

Но странно... Майор о главном и не упомянул. Он говорил о матросе Ерохине, о его большом горе, о его думах, подвиге и непоколебимом желании своими руками водрузить флаг на вершине Гранитного линкора.

Рассказывая, Карпов стал прежним, ласковым; в глазах исчезла строгость. Чем ярче становился образ Ерохина, тем тяжелее делалось на сердце лейтенанта. Густой румянец стыда горел на его щеках. «Да, он, Юрушкин, был тогда виноват!»

– Т-товарищ майор! – решительно сказал лейтенант.– П-прошу немедленно послать меня в самое опасное дело... Куда угодно, к-кем угодно, даже рядовым... В-в-видно, не получился из меня офицер!

Карпов молчал. Он внимательно смотрел на Юрушкина.

– Любуюсь вами! – неожиданно сказал он. – Настоящий будет из вас офицер! Требовательный к себе и к подчиненным. Это хорошо!

Юрушкин вначале удивленно, потом растерянно посмотрел на Карпова.

«Издевается, наверное, сколько же можно?»

Но в тоне и в лице Карпова не чувствовалось издевки. Он говорил правду. Из лейтенанта получится настоящий офицер, хотя Юрушкин всегда думал, что он уже образцовый офицер.

– Вот и начальник штаба полка хвалит своего помощника Юрушкина за образцовый порядок, который он навел в делах штаба,– продолжал Карпов.– Остается самое важное – завоевать авторитет и любовь со стороны подчиненных!

«Легко сказать – завоевать любовь подчиненных...» – подумал Юрушкин.

Как и обещал капитан Углов, Леонид Ерохин после трехдневного пребывания в медсанбате был зачислен в разведывательный отряд. А через неделю туда, тоже из медсанбата, пришли Камушко и Арбузов.

Отряд Углова находился на отдыхе.

После краткой политинформации о положении на фронтах, которую проводил сам командир, разведчики собрались в землянке второго взвода. Там было просторней и уютней. Настроение у всех было напряженное: ждали почтальона. Каждый надеялся получить весточку от родных, любимых или знакомых.

Не ожидал весточки только Федя Егоров, молчаливо лежавший на нарах. «Кто мне напишет?» – часто говорил он. Село Алексеевка, где он родился, было оккупировано немцами. Отец – колхозный бригадир – умер еще до войны, мать погибла от бомбежки. Родное село Егоров часто видел во сне. С ним были связаны лучшие годы его жизни. Там он родился, рос, учился, там впервые горячо полюбил. Наташа... «Где она и что с ней сейчас? – Мучительно сжималось сердце. Федор зажмурил глаза. – Нет, лучше не думать об этом».

Гулко скрипнули под его нескладным могучим телом нары. Рядом были друзья-разведчики. Ерохин разбирал пулемет. Семен Сибиряк лежал на нарах и задумчиво смотрел в потолок.

– Сенюша! – подсел к нему радист Амас. – На гитаре играй. Ты хорошо можешь!

– Давай, Сеня!

– Что-нибудь такое, чтобы за душу хватало!

– Ту, Сеня, которую сам сочинил... про любовь, – настойчиво просили матросы. – Спой!

Сибиряк достал из чехла гитару, бережно смахнул с нее пыль, слегка коснулся струн, и глаза его сделались грустными.

Разведчики удобно разместились вокруг Семена, забыв все, с жадностью смотрели на пальцы и лицо Сибиряка.

                                                                                Ты лети, моя песня.

                                                                                Лети к Енисею,

                                                                                Кто-то там в тишине

                                                                                Обо мне загрустил.

                                                                                Это серые очи.

                                                                                Это синий платочек.

                                                                                Та, которой я сердце

                                                                                Свое подарил...

Сдержанно зазвучал берущий за самое нутро мягкий взволнованный голос Сибиряка.

                                                                                Знаю, та не забудет,

                                                                                Помнить ласково будет,

                                                                                Пусть сожмет мой подарок

                                                                                В горячей руке...

– продолжал петь Семен. И будто не губы, а сердце шептало эти простые, близкие каждому воину слова.

                                                                                А о ней, о далекой,

                                                                                Я всегда вспоминаю

                                                                                И грущу, как она

                                                                                Обо мне, в тишине...

                                                                                Ветер лозу сгибает,

                                                                                Но ее не ломает,

                                                                                Не ломается дружба,

                                                                                Не сгорает в огне.

– Правильно, Сеня, будто мою душу на струны выкладываешь! – горячо шепчет другу Егоров. – Как это? «Не ломается дружба, не сгорает в огне»! Хорошо!

В землянке уже негде сидеть. Матросы открыли дверь, вырвавшаяся на простор песня поплыла над голыми сопками и заснеженными землянками.

                                                                                Из холодной траншеи,

                                                                                Неуютной землянки

                                                                                Пусть плывет моя песня

                                                                                К родной стороне.

                                                                                Сероглазой расскажет,

                                                                                Сердце друга покажет,

                                                                                Чтобы помнила всюду

                                                                                Она обо мне...

– Эх, войне бы скорее конец! – говорит старшина своему соседу.

                                                                                Если пуля нагрянет,

                                                                                Сердце жить перестанет,

                                                                                Смерть поставит свою

                                                                                Костяную печать.

                                                                                Засыхают березы,

                                                                                Отцветают и розы.

                                                                                Дружба – нет! – не умрет,

                                                                                Песней будет звучать!..

Совсем тихо пропел последние слова Семен и, положив на колени гитару, задумчиво посмотрел в открытую дверь.

Разведчики не шевельнулись. Они будто продолжали слушать каждый самого себя, свою сокровенную думу о далекой любимой, об отце, о матери, о детях, о друзьях. И казалось, нет такой силы, которая могла бы оторвать их от этих дум. Но такая сила нашлась.

– Идет! – радостно влетел в распахнутые настежь двери чей-то звонкий голос. И это «идет» разорвавшейся фугаской выбросило матросов из землянки. Некоторые от радости влезли на крышу землянки,на небольшую скалу рядом.

– Вижу, в районе высоты сто пять движется черная точка! – наблюдая в бинокль, докладывал Арбузов. – Братцы! Сумка на нем... больше, чем он! Каждому по десяти писем будет!

– Встретим!—и матросы бросились навстречу письмоносцу.

В-землянке остались Ерохин и Егоров.

Долгожданный почтальон со щеголеватыми бачками важно шел по узенькой тропинке. Вещевой мешок, висевший у него за плечами, был объемистый и тяжелый. На многочисленные вопросы встретивших его разведчиков он сознательно, чтобы поманежить, отвечал небрежной шуткой: выдерживал марку фронтового любимца.

– Сашенька, дорогой! Скажи, мне что-нибудь есть?

– А как же, этот вещевой мешок весь твой.

– А мне?

– Тебе завязки от мешка.

– На фамилию Гришкина... не помнишь?

– А как же, помню: голубой конверт и поцелуй вместо марки!

– Ну, не терзай душу! – начинали злиться матросы. – Говори правду.

– Правду-то я, братишки, в мешок запрятал! Вот приду в землянку, развяжу мешок – и сразу узнаете ее, матушку!

В землянке второго взвода снова стало тесно и жарко от горячего нетерпеливого дыхания разведчиков.

Письмоносец, не торопясь, почесал щегольские бачки, снял из-за спины мешок, с трудом сдерживая улыбку, поставил его около себя на стол, медленно развязал, минуту порылся в нем и уже серьезно сказал:

– Писем сегодня нет, одни газеты.

Все сразу притихли, помрачнели, а некоторые стали разочарованно выходить из землянки.

– Есть только одно! – разыскивая кого-то глазами, загадочно сообщил почтальон.

Матросы снова сгрудились около письмоносца.

– Кому же? Кому? – раздались торопливые голоса.

– Федору Егорову! – сообщил письмоносец, подняв над головой письмо.

Матросы удивленно притихли.

– Федя, тебе! – ласково позвал друга Ерохин.

– Бросьте шутить!—сердито поднялся Егоров.

Пальцы Сибиряка вдруг весело ударили плясовую.

Гитару поддержала взводная гармошка, круг расширился.

– Э! Ды... тут фотография! – радостно крикнул Камушко и протянул Егорову письмо.

Ощутив в руках конверт, Егоров преобразился. Мрачные глаза его заискрились, а ноги сами пошли в пляс.

– Эй, шире круг! – и, несмотря на свою нескладную фигуру, стремительно и легко перебирая ногами, он вихрем закружился по кругу.

– Огня больше! – вызывающе вывернул он коленце перед музыкантами. – Пальцами работай! – и пустился вприсядку.

– Вот это Федя!

– А говорили – молчун!

– Да такой всех плясунов перепляшет!

Матросы смеялись, аплодировали, притопывали ногами, все радовались счастью товарища.

– Ну, довольно! – неодобрительно сказал Ерохин. – Ты пляшешь, а тут, может... Читай скорее.

Егоров остановился, потом отошел в угол, распечатал письмо. В конверте была фотография. Федор не сразу решился вытащить ее.

«А вдруг не она!» – Он вынул фотографию и преобразился: стал красивее, стройнее, шире в плечах, а глаза – будто впервые засиявшее солнышко после долгой полярной ночи. С фотографии смотрело на Егорова нежно улыбающееся дорогое лицо.

Музыка оборвалась.

– Покажи, Федя! – первым нарушил молчание Камушко. – Дай глянуть.

– Мы же тебе показывали! – плотнее обступили Егорова разведчики.

Егоров весело посмотрел на товарищей.

– Если уж так хочется посмотреть – пляшите!– задорно бросил он.

Музыканты будто этого и ждали. Они сразу заиграли плясовую. Круг сам собой раздался. И первым, жарко, будто пулеметной очередью, взвихрил по земляному полу Ерохин, за ним – Амас, «огонь кавказский», как звали его матросы. Потом взводный философ Арбузов. И пошли, и пошли. От топота ног гулко сотрясался над головой тяжелый накат и дрожали каменные стены. Плясали все разведчики.

– Милок, готовь обещанное! – крикнул раскрасневшийся Арбузов. – Всем показывай! – промчался он вокруг Егорова.

Но Егоров что-то озабоченно искал. Он еще раз заглянул в конверт, там ничего не было. «Странно, а где же письмо?» – и, случайно глянув на пол, он увидел лежавший у ног, выпавший из конверта маленький листик бумаги. Егоров обрадованно схватил его, развернул, нетерпеливо пробежал по письму глазами – записка выпала из дрогнувших пальцев.

«Федя, твоя Наташа погибла от рук фашистских палачей. Мужайся. Встретимся – расскажу подробно. Твой друг Василий».

Прижав к лицу фотографию, Федор стоял, будто неживой. А разведчики продолжали плясать. Первым заметил горе на лице друга Сибиряк. Он отбросил в сторону гитару, схватил выпавшую из рук Федора записку.

– Что с тобой, Федя? – Прочитав записку, Семен помрачнел. – Прости нас... От чистого сердца хотели... – Он виновато смотрел на друга.– А оно вот как...

Гармоника, словно почувствовав неладное, замолкла. Разгоряченные ноги некоторых матросов еще по инерции продолжали выделывать замысловатые коленца. Но через минуту все остановились. В землянке воцарилась гнетущая тишина.

Сибиряк прочитал разведчикам коротенькое письмо, и они, окружив Егорова, виновато и сочувственно смотрели на него.

– Вы хотели ее посмотреть? – расправив плечи, спросил Егоров.– Смотрите! – Он поднял над головой фотографию.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Капитан Углов был не в духе. Он хмуро отвечал на приветствия матросов, отругал за непорядок в штабной землянке связного и приказал ему срочно разыскать старшину отряда. Никогда еще разведчики не видели таким своего командира. Ведь только вчера командующий лично вручил ему и многим разведчикам ордена. Радоваться надо, а он...

Однако никто не знал, что сегодня капитан получил от командующего взыскание. А случилось это так. Генерал с Угловым, пробираясь на командный пункт одного из батальонов, увидели группу матросов. Обмундирование на матросах было грязное, порванное, протертое на животах. Лица лохматились бородами.

– Кто это? – удивился генерал.

– Матросы...

– Ваши?

– Мои...– признался капитан и, помолчав, добавил: – Простите, товарищ генерал... Трудно. Каждый день тяжелые рейды в тыл врага... Кровавые стычки...

– А этот тоже ваш? – подошел Семин к опрятно одетому, подтянутому матросу.

– Мой. Старший матрос Ерохин.

– Вы товарищ Ерохин, часто совершаете рейды в тыл врага?

– Так точно, товарищ генерал!

– На животе ползаете?

– Каждый раз, товарищ генерал.

– Однако воинского вида вы не потеряли, матрос Ерохин. Молодец! – Генерал строго взглянул на Углова.– Это лейтенант Юрушкин помог ему сделаться таким! Кое-чему вам, капитан, не мешает поучиться у Юрушкина!

Последние слова генерала больше всего омрачили Углова.

В землянку вошел грузноватый, с обвислыми светлыми усами старшина отряда. Внешний вид старшины был не намного лучше, чем у разведчиков: порванная шапка-ушанка съехала на затылок, из-за воротника помятой гимнастерки выглядывал давно не стиранный подворотничок. «Каков поп, таков и приход»,– нахмурился Углов.

– Товарищ капитан! – мешая русский выговор с украинским, начал старшина.– Случилось лыхо!..

Углов насторожился.

Старшина переступил с ноги на ногу, виновато потупил глаза.

– Что же вы замолчали?

Набравшись храбрости, старшина продолжал:

– У солдат обнаружены...

– Вши?! – сердито перебил его Углов.

– Так точно, воны...

Капитан устало опустился на табурет. «Этого еще не хватало... Сначала у матроса неряшливый воинский вид, потом грязь, а затем и...» – Углов решительно поднялся и придирчиво осмотрел старшину.

– Садитесь, Галушко! – указав на табурет около стола, приказал Углов. Он принес воду, наточил бритву, и скоро нечесаные кудри старшины и его знаменитые усы валялись у ног капитана.

– Теперь снимайте гимнастерку!

– Що вы з мною робытэ!..– растерянно пролепетал старшина.

– Повторять приказание не буду.

Галушко торопливо снял гимнастерку. Углов на глазах опешившего старшины стал аккуратно пришивать к ней чистый подворотничок.

– Товарищ капитан!—взмолился Галушко.– Краше покарайтэ, посадите на губу... разжалуйте мене...

Но капитан молча продолжал шить.

На свежепобритой голове старшины блестели крупные капли пота, в глазах стояли слезы: старшине отряда командир пришивал подворотничок. Какое еще наказание могло сравняться с этим!

– Одевайтесь!

Капитан передал старшине гимнастерку.

Старшина быстро надел ее, подтянулся, и грузноватоеть его будто исчезла – на много лет, казалось, помолодел старшина.

– Орел! – любовался преобразившимся старшиной Углов.– Таким начальник должен появляться перед подчиненным всегда!

Старшина вздохнул, вытер платком пот.

– Тяжко разведчикам,– глухо выдавил он.– Як у чертяки у пекли... Каждый день бои... Баньку три месяца не бачилы...

– Баньку?! – вдруг широко улыбнулся капитан.– Хорошо бы, старшина, нашу, сибирскую! С веничком!

– Будет, товарищ командир!

– Да такую, чтобы коренной сибиряк на полке от пара не усидел. Через пять дней доложите о готовности! Принимать буду сам.– Углов озорно посмотрел на старшину.– Приму тогда, когда жаром меня из бани выживете.

Матросы с увлечением взялись строить сибирскую баню. Строили ее на берегу круглого озера, в навесной скале, в двухстах метрах от передовой. Работа спорилась. Через пять дней старшина доложил командиру о готовности бани. Углов немедленно пришел принимать ее. Он со знанием дела ощупал стены, осмотрел кладку печи и простучал каблуком пол.

– Неплохо! – разделся.– Проверим еще на веник! – влез на полок.

Старшина вручил ему распаренный в кипятке веник из карельской березы. Сам опрокинул на раскаленные камни черпак с водой. Камни весело с треском зашипели, и новая баня наполнилась густым паром.

Капитан энергично парил покрасневшую спину, бока и поднятые кверху ноги.

– А ну, еще парку! – крикнул он старшине.

И старшина один за другим опрокидывал черпаки с водой на горячие камни. В бане стало жарко. Капитан волчком вертелся на полке. Он кряхтел, охал и остервенело хлестал себя до тех пор, пока веник не превратился в голячок.

Не слезая с полки, капитан помылся, окатился холодной водой, оделся и молча прошел мимо озадаченных разведчиков в свою землянку.

Матросы без слов поняли, что сибирская баня пока не получилась. Они снова взялись за работу. Скоро баня стала еще жарче. Но и на этот раз командир мылся на полке.

– Срам! Не знаю, що робыть...

– О чем это вы, товарищ старшина? – спросил Сибиряк, только что вернувшийся из многодневного рейда в тыл врага.– Письмо нехорошее из дома?

– Горше.– И старшина рассказал Семену про неудачу с баней.

– Поручите мне попарить капитана! – улыбнулся Сибиряк.

Двое суток матросы трудились над усовершенствованием бани. Они привезли с побережья особые камни. Из них по-сибиряковски смастерили печку-каменку. Переделали потолок, окно, двери и доложили старшине. Он сначала сам испробовал ее на веник. Обрадовался и пригласил капитана.

В бане Углова встретил Семен. Около него стояло ведро с холодной водой. Капитан понял: на этот раз ему на полке не усидеть. Он хорошо знал Сибиряка.

Вместе с командиром на обширном полке разместилось несколько матросов – коренных сибиряков. Среди них был и «чемпион веника» – Паша Гудков.

Испытание бани началось. Семен обрушил на раскаленные добела камни огромный черпак с горячей водой. Раздался взрыв. Напором пара раскрыло дверь. Сибиряк быстро захлопнул ее.

– Поддай, Сеня! – виртуозно орудуя веником, ликовал Гудков.– Холодновато, дружок!

– Не замерзнешь, Паша! – Сибиряк спокойно, расчетливо опрокидывал черпаки с водой на раскаленные камни. Они взрывались, трещали, шипели. Густой белый пар горячел. Семен на секунду всовывал разгоряченную голову в ведро с холодной водой, охлаждался и снова не спеша продолжал работать.

Матросы-сибиряки уже стонали, кряхтели и громко охали: нестерпимо больно палило спины, руки и ноги. Кружились головы.

– Живьем горю! – крикнул кто-то и опрометью бросился из бани. Скоро за ним последовали и другие.

На полке остались двое: капитан Углов и Павел Гудков.

Сибиряк с прежним спокойствием наращивал пар. В бане стало трудно дышать. Но свистели на полке веники, трещали под подвижными телами доски и угрожающе шипели камни.

– Давай, давай! – не унимался Углов.

«Чемпион веника» слабел, тяжелела голова, не повиновались руки. Однако перед соперником он слабость свою не выдавал.

А капитан буйствовал.

– Хороша! А ну, Семен, еще черпачок!

Гудков не вытерпел.

– Довольно! – само собой вырвалось у него. Павел кубарем скатился с полка.

– «Чемпион веника» упарился! – смеялись матросы.

– Сеня кого хошь упарит! И с капитаном то же будет! – неуверенно предположил кто-то.

Но с капитаном этого не случилось. Он просил еще парку. А когда стало невмоготу, потемнело в глазах, больно ущипнул себя. Молча спустился с полка. Под пытливым, насмешливым взглядом Сибиряка помылся на полу, неторопливо вышел из бани.

– Такого не упаришь! – любуясь капитаном, сказал Сибиряк.– Каков в бою, таков и в бане! Наш, сибиряк!

После купанья Углов собрал всех разведчиков. Поздравил их с отличной баней. А потом приказал старшине побрить, остричь наголо всех матросов, заменить рваное обмундирование и каждую неделю пропаривать матросское белье в жаркой бане.

– И если у кого-нибудь из разведчиков заведутся вши, знайте, старшина, я буду парить вас так, как парил сегодня меня матрос Сибиряк!

Связной подал генералу радиограмму. Прочитав ее, Семин озабоченно подошел к висевшей на стене карте. Слегка прищуренные глаза его устремились на северо-западную оконечность материка. Здесь, у безымянных фиордов, авиаразведка обнаружила конвоируемый соединением боевых кораблей огромный караван транспортных судов. Через несколько часов начнется морское сражение.