Текст книги "«Зона свободы» (дневники мотоциклистки)"

Автор книги: Майя Новик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– А я даже не понял, что это медвежий след, – Алексей говорит мне, но слышат его все, – я сначала подумал – детский. Босиком кто-то прошел.

– А похоже…

Мы возвращаемся на дорогу. Нам не миновать девять ванн, кто-то там, наверху, решил отыграться на нас. Мы выезжаем к первой луже. Ни у кого нет ни малейшего желания даже сходить померить глубину, всем и так понятно, что мотоцикл здесь утонет. Дорога – сплошной торф, в слое которого вездеходы не один десяток лет продавливали колею. Уж постарались, продавили! Вода в луже коричневая, но прозрачная, её сегодня еще никто не замутил. Слева – болото, справа… Да, кажется, справа можно пройти, здесь неширокий, метров в десять, болотистый луг, поросший густой малахитовой осокой, он тянется вдоль лужи и заканчивается там, где дорога выходит из воды. Здесь уже проходили вездеходы, в траве видны заросшие, давние следы от колес. За лугом начинается зеленоватый подлесок, а дальше растут высокие лиственницы. Потоптавшись по лугу, парни разрабатывают план.

– Ну, здесь проехать можно…

– Встрянем.

– А чего встрянем, разогнаться вон там, на дороге и – покуда хватит газа.

– А потом?

– Веревками, а там и в воду спрыгнуть можно, там не глубоко, только бровка высокая, но это уже фигня.

– Кто пробовать будет? Лёха, ты?

И снова пахнет сожженным сцеплением, горит ферродо. Это испытание на страх, кто меньше боится, тот дальше проезжает, прежде чем завязнуть в торфе, потом мотоциклу помогают веревками. Первым едет Алексей на своем «Урале». Он проходит очень далеко по лугу, соскакивает с мотоцикла и идет рядом с ним, осторожно держа ручку газа, потом, в самом конце луга, он вскакивает в седло, «спрыгивает» на своем тяжелом мотоцикле с бровки в воду, отъезжает на взгорок, глушит мотоцикл и идет за одиночкой. Одиночка хлопот почти не доставляет.

Потом едут Будаев, Рудин, Королев, Мецкевич и, наконец, Андрей Кравчук. Его приходится ждать. Теперь я знаю, почему люди гибнут в тайге, – это происходит из-за безалаберности, самоуверенности и неподготовленности. Они не знают, что провести в тайге месяц, это совсем не то, что выбраться в лес на выходные или съездить в Тальяны, за ягодами. Здесь важна не только материальная подготовка, но и подготовка психологическая. И если в последнем Андрей Кравчук преуспел, – его олимпийское спокойствие иногда раздражает даже Будаева, то вот по матчасти – не очень. И дело даже не в том, что он пошел вокруг Байкала в старых кирзовых сапогах, которые порвались на следующий день, и которые он каждый вечер зашивал на привале суровыми черными нитками, а на следующий день они рвались снова. И дело не в том, что вместо нормальной запасной обуви он взял с собой туфли. Мне, в конце концов, наплевать, в чем он будет ходить по тайге, когда сапоги окончательно развалятся. Дело в том, что его мотоцикл оказался самым неподготовленным. У него сношена «собачка» на кикстартере. Он пинает кик, но тот не входит в зацепление с валом коробки передач. Он его пинает, пинает… Этот цирк мы все наблюдаем по пятнадцать раз на дню, то есть каждый раз, когда он глушит мотоцикл, или когда тот глохнет сам.

Вот и сейчас все стоят и ждут. Дребезжащий звук пинков по стартеру плывет над притихшим болотом, снова становится слышно, как пищат комары. Будаев тихо матерится. Он кроет дорогу, кроет погоду, достается и Андрею. Наконец, кик «схватывает», мотоцикл заводится, и все снова впрягаются в работу. Я иду вперед, смотреть очередную «ванну». Все не так уж страшно, зря стращали нас водители, впрочем, здесь можно хорошо «встрять» на КАМАЗе. Лебедкой зацепиться не за что. Даже самая высокая лиственница не удержит даже легковушку, – деревья здесь тонкие, болезненные, да и есть от чего: из последних сил держаться они корнями за скалу, за камень, слой земли совсем тонкий, а там, где он есть, – насквозь пропитан водой. Нам проще, чем водителям грузовиков, – мы можем тащить мотоциклы на руках. …Самое сложное остается напоследок, здесь болото изрезано следами грузовых автомобилей. Каждый раз они ищут новое место, чтобы проехать. Дважды пройти по одной колее невозможно, – провалишься. Здесь вязну даже я, а сколько во мне весу?

Пятьдесят семь кило, не больше! А в начале было шестьдесят три… В колеях стоит вода, я проваливаюсь даже стоя рядом с ними, на бровке. Ой, мамочки…

– Давай-давай! – Алексей гонит одиночку вперед, почти не глядя, без разведки.

Мотоцикл заваливается на бок, я бегу, цепляясь ногами за траву, помогаю поднять «Урал», Алексей заводит мотоцикл, проезжает еще метров пять и засаживает его в жидкую тину передним колесом. Он слазит с мотоцикла и, оскальзываясь, встает на бровку. За мотоцикл можно не волноваться, – он настолько увяз в грязи, что стоит и не падает. Я пытаюсь вразумить Алексея, но это бесполезно. Он ненавидящими глазами смотрит назад, в них – полное отсутствие надежды.

– Позвать? Позвать, Лёш?

– Дава-ай! – хрипит он, подскакивает к «Уралу» и рвет руль вверх.

Одиночка не двигается. Алексей беспомощно топчется, потом снова командует.

– Заднее… Освободим заднее. Тащи! Давай!

Мы с разных сторон беремся за бугель, я стараюсь подцепить маятник, утонувший в жиже, руки скользят. Мы тянем вверх изо всех сил, и я отчетливо слышу, как трещат жилы. Мы почти валимся на кочки от усталости, сидим на корточках, упершись в небольшие сухие островки руками, отдыхаем. Звук мотоциклов приближается, Алексей, снова глянув назад, умоляет:

– Давай, еще раз, еще попробуем!

И мы рвем «Урал» из грязи еще раз, и заднее колесо все же приподнимается, но это – не самое тяжелое, – самое тяжелое это то, что его нужно переместить еще и вбок.

Но грязь держит почище цемента. Колесо с чавканьем снова погружается в болото, брызги летят в лицо. Алексей сидит на корточках у мотоцикла, и смотрит перед собой.

– Ладно, иди, – прогоняет он меня. – Иди вон, на дорогу, без тебя вытащим.

Я ухожу с чувством вины за то, что ничем не могу помочь, – мотоцикл весит больше нас обоих в два раза. Да нет, уже больше… С таким же успехом мы могли бы стараться вырвать из земли дайку*. Результат, во всяком случае, был бы одинаковый.

От «ванн» прогоняют не только меня, прогоняют и Юрку. Юрка не разговаривает со мной, он зорко смотрит за отцом. Мы вдвоем, но не вместе, торчим на дороге, кормим комаров. Когда мне это надоедает, я развожу маленький костерок из щепочек и сухого мха. Странно, но сухого мха полно на этом болоте. Дымок окутывает меня невесомым облаком, которое поднимается вверх и быстро развеивается. Мне приходится снова и снова подкидывать в огонь мох и траву. Юрка уходит в лесок, но, буквально через минуту выскакивает обратно. Его лицо мертвенно бледно, он широкими глазами смотрит на подбежавшего отца. Он наступил на зайчонка. Да, я его понимаю, здесь может до смерти напугать все, что угодно, даже зайчонок.

Вадим припадает к ручью, бегущему прямо по дороге, и пьет из него, как волк. Не знаю, почему, но мне неприятно на него смотреть.

Наконец, все мотоциклы в сборе, парни отдыхают. Будаев раздает каждому по сухарю.

Я кусаю железный сухарь и жую. Слюны нет, а сухарь на вкус такой же, как и на вид, – отдает железом. Я даже есть не хочу, без еды как-то легче. Вот только вкус во рту омерзительный и голова болит.

Мы едем и едем, и едем. Нам то приходится ждать Андрея и его «зауросивший» мотоцикл, то ломается кто-нибудь из парней, то дорогу пересекает река. Слава Богу, здесь нет глубоких речек, каменистые русла ненадолго задерживают группу. К вечеру становится даже жарко, а мне, в черной куртке и в черном шлеме и вовсе – невмоготу. На одном из бродов группа уходит вперед, остаемся только мы с Алексеем и Будаев. Алексей смотрит на меня, сует руку в карман кителя и вытаскивает серый от грязи платок.

– Возьми.

Оказывается, у меня носом идет кровь. Я ложусь на спину прямо на камни, прижимаю намоченный в ледяной воде платок ко лбу, шмыгаю носом. Будаев смотрит на меня и с укором качает головой, сетуя на очередную задержку.

Через пять минут я на ногах…

Надо ехать. Надо.

На ночевку мы останавливаемся перед неприветливой шумной рекой. Она течет под уклон из глухого медвежьего угла и отличается от тех небольших ясных речек, которые мы штурмовали весь день. Здесь тихо и сумрачно, русло реки загромождено топляком, его гладкие скелеты белеют в подступающих сумерках. Кругом стоит и чего-то ждет тайга. Будаев съезжает вправо от дороги, – здесь отсыпанная гравием, ровная, как тарелка, площадка. С одной стороны её огораживают разросшиеся прибрежные кусты, с другой – огромная куча гравия. Это даже не куча, это целый холм. Сколько лет прошло с той поры, когда его насыпали? Почти семьдесят. Но до сих пор это место не заросло, до сих пор раны, нанесенные тайге, живы. Темнеет так быстро, что я уже ничего не могу рассмотреть. Небо затянуто низкими черно-лиловыми тучами. Я выбираю место, и мы снова торопливо раскидываем палатку. Меня пугает близость кустов.

– Пожалуйста, Алеша, пожалуйста, давай поставим одиночку с той стороны… – прошу я, боясь, как бы он не отказал, – он слишком устал, чтобы исполнять мои прихоти.

Но, видимо, ругаться со мной у него тоже нет сил, и мы вдвоем перекатываем одиночку. Теперь палатка стоит между мотоциклами.

– Мыться пойдешь? – спрашивает он, я киваю в ответ, скидываю лишнюю одежду, беру полотенце.

Мы не мылись уже много дней. Запах невыносимый. Алексей достает из коляски котелок.

– Нет, я х…ею! – раздается возмущенный рев, когда мы направляемся к броду. – Я, б…ть, тут жратву варить буду, а эта везде мыться будет!

Я замираю на месте, какое-то время уходит на то, чтобы понять, что он сказал «везде», а не совсем другое слово. Алексей берет меня под локоть, это движение защиты и, одновременно, сдерживания. Он молчит, но всем своим видом приказывает мне не лезть в свару, которую затевает Вадим Мецкевич. На мгновение на площадке становится тихо, лишь слышен грохот реки за кустами, шорох листвы и шелест ветра в ветвях ближайших деревьев. Я не вижу отсюда ни выражения лица Мецкевича, ни выражение лиц Будаева, Юрки и остальных. Мецкевич стоит, широко расставив ноги, руки упираются в пояс, концы завязанного на голове цветистого платка-банданы пиратски развеваются на ветру. Он готов к бою. К бою со мной. Ему нужна только команда Будаева. Но Будаев молчит. Мгновение, когда можно было кинуться в драку, проходит. Значит, можно идти. Под ногами Алексея хрустит галька, он так же молча увлекает меня к реке, я тащусь следом. Мы уходим довольно далеко по другому берегу, так что лагеря совсем не видно. В сумерках нас обступают лунно-белые стволы осин.

Я зачерпываю в котелок холодной воды, быстро скидываю с себя всю одежду, и проливаю на себя, от холода тело покрывается крупными мурашками. Я смываю с себя пот вместе с комарами, которые моментально облепляют тело.

– Да давай быстрее, чё возисся? – шипит Алексей, когда он волнуется, то невольно переходит на забайкальский говорок. Он чутко всматривается и вслушивается в сторону лагеря, не идет ли кто.

Ну, это уже чересчур! Что они, совсем, что ли, спятили? Я не верю в это, но все же одеваюсь быстро, не вытираясь. Потом наступает очередь Алексея. Я поливаю ему на облепленную комарами спину, ежусь от новых укусов. Нет, так все же легче, чем не мыться, хоть бодрость какую-то чувствуешь… Ну, хоть ненадолго. Чтобы хватило сил вернуться в лагерь и лечь спать.

В темноте на площадке уже горит костерок. Они встали в отдалении, мотоциклы поставили вкруг костра. Сегодня они не будут ставить палатки – неохота. Они просто натянут между мотоциклами пленку, кинут на землю коврики и заснут прямо в одежде.

Пока я расстилаю спальники, Алексей уходит за дровами. Меня все еще трясет от выходки Мецкевича. Так больше продолжаться не может. Я больше не хочу ехать с ними. Не хочу! Завтра мы выйдем на Срамную, пройдем по ней два километра, а там – рукой подать до Куморы. Лучше рисковать и ехать в одиночку, чем с такими друзьями.

Я не дохожу до костра метров десять.

– Спартак!

– Чего?

– Поговорить надо…

Будаев неторопливо, с достоинством подходит ко мне. Руки в брюки, нижняя губа чуть поджата, глаза прищурены, – так он внимательно приготовился слушать. От волнения я начинаю заикаться, и первое слово дается мне с трудом. Спартак натужно вслушивается в мою речь.

– С-с-слушай, Спартак, мы… Ну, когда выйдем, мы с вами больше не поедем.

– А куда поедете? – у него заходили желваки, и он смотрит на меня ненавидящими глазами. Этот взгляд трудно выдержать, но надо.

– Мы… Просто я все равно не успеваю за вами, уж лучше мы сами… – голос у меня предательски прерывается, и я ненавижу себя за слабость.

Он думает несколько секунд.

– Ну, это чё получается, мы вас бросаем.

– Но нам-то будет легче, зачем нужна нервотрепка, и вам тоже проще, нас ждать не надо, – помогает мне подошедший Алексей.

– Лады… – Будаев широкими шагами уходит к костру. Он взбешен.

Мы смотрим ему вслед.

– Зря ты сейчас об этом… – говорит Алексей.

– Не удержалась, – я безнадежно машу рукой, что сделано, то сделано.

Алексей приносит большую миску с гречневой кашей.

– Тут на двоих. На ложку, ешь!

– Не хочу! – я отталкиваю дымящуюся миску. – Не буду! Пусть они подавятся своей кашей! Я вообще есть не хочу!

И в самом деле, есть я не хочу совершенно, и даже щекочущий ноздри аромат гречки с тушенкой не пробуждает аппетит. Я бы лучше поспала.

– Ты не упрямься, – шепчет Алексей. – Ись надо! Как так, не ись? Откуда силы возьмешь?

Силы мне нужны. Я насильно запихиваю кашу в рот, глотаю. Снова запихиваю, снова глотаю. Не хочу.

– Ешь остальное, я больше не буду.

Алексей укоризненно вздыхает. Он доедает все, до последней крошки.

Костерок уже еле мерцает в подступившей темноте, в лагере становится тихо.

Наверное, мы забрались в самое дикое место заповедника. По кустам стреляет серый, как привидение, заяц. У него длинные, тяжелые прыжки, он косится на костер и исчезает в кустах. Отправившийся погулять Алексей возвращается удивленный, – на дороге столбиком сидит и смотрит на костер крупный соболь. Он даже не реагирует на появление Алексея. Тот возвращается к палатке притихший и словно присмиревший.

Наконец-то можно завалиться спать. Я проваливаюсь в темноту, едва коснувшись щекою жесткой косухи, которая служит мне подушкой.

Я просыпаюсь среди ночи в кромешной тьме от того, что за палаткой кто-то ходит.

Кто-то очень большой и очень тяжелый. Шаги медленные, но какие-то мягкие, под ногами отчетливо скрипит гравий. Топ-топ… Топ-топ…

– Уф-ф-ф, у-ф-ф, у-ф-ф-ф, – слышу я тяжелое дыхание.

На какую-то долю секунды я думаю, что это кто-нибудь из парней, но тут же понимаю, что это не они. Шаги слишком грузные и медленные. Если бы кто пошел ночью по нужде, он бы так не расхаживал.

– Медведь… – ошалело понимаю я. – Это медведь…

Наверное, надо было кричать, звать на помощь, будить Алексея, выглянуть из палатки и посмотреть, – а действительно ли это медведь? Но я просто засыпаю, как проваливаюсь. Да плевать я на все хотела, что мне медведь, в самом деле…

Листвянка (1999 год, весна)

Это был странный сезон, мой первый сезон, когда я ездила на мотоцикле сама. За зиму я все забыла, и Алексею пришлось учить меня заново. Не понимаю, как он не боялся ездить со мной «вторым номером». Моим коронным трюком было тихонько подкрадываться к перекрестку на зеленый сигнал светофора, гадая: успею или не успею, и подъехать к пересечению улиц в тот самый момент, когда зеленый фонарь начинал мигать, показывая, что буквально через секунду загорится желтый, а то и вовсе, красный, – это уж зависело от регулировки светофора. Тут в меня словно бес вселялся. Я откручивала ручку газа и с воем и бибиканьем в самый последний момент вылетала на перекресток перед уже стартующими автомобилями. В повороте я переключалась на более высокую передачу, от чего Алексея вцеплялся в спинку, и с мотоцикл, набирая скорость, проносился в миллиметрах от капотов и крыльев машин.

По-моему, многие водители Ангарска в тот сезон запомнили мотоциклиста на ярко-синем «Урале» в красном шлеме. А что, собственно говоря, от меня можно было ожидать? Я ничего не видела в громадном китайском шлеме-интеграле, он, словно шоры, сужал поле зрения. Кроме этого, он был очень тяжелым и однажды, попав в ухаб, я услышала, как хрустят шейные позвонки. Не могу сказать, что мне понравился этот звук. Хромированные зеркала, которые Алексей установил мне на мотоцикл, все время отворачивались, так что их приходилось поправлять, а то и завинчивать на ходу рукой, с коробкой передач я не дружила, глохла на перекрестках, забывала открыть краник на бензобаке, в общем, была позором всего байкерского сообщества.

Я очень боялась, что гаишники быстро смекнут, что «Урал» у меня «вне закона», без коляски, и заберут его на шрафплощадку. Но они остановили меня несколько раз в начале сезона, с усмешкой в глазах осмотрели с ног до головы, убедились, что с документами у меня все в порядке, и больше не трогали, наверное, считая, что с этой «ненормальной» на «Урале» штрафы брать грех.

Это был сезон падений, или, как я поэтично называла, «полетов» с мотоцикла.

Сезон можно было бы озаглавить так: «Как я летала с «Урала». Падение следовало за падением. Через неделю после того, как я села в седло, я поняла, что больше в юбке мне не ходить, – ноги отливали синевой всяческих оттенков, потому что тяжелый оппозит меня не слушался, не желал останавливаться там, где хотела я, и все время норовил упасть: когда я садилась на него, когда трогалась, когда ехала, и когда останавливалась. Мотоцикл спасали дуги безопасности, меня же спасать было нечему. Мне, безалаберной, торопливой и несобранной приходилось учиться быть внимательной и сосредоточенной. Я забывала по сто раз на дню одно и то же, какие-то самые примитивные вещи: убрать подножку, открыть краник, включить ближний свет, не забыть выключить поворотник на дороге.

Первое падение было самым страшным, – своей неожиданностью, внезапностью. Я испытала странное недоумение, растерянность и смущение. Мне показалось, что мотоцикл вдруг взбесился.

В этот день мы с Алексеем собрались в первый раз съездить на Байкал, в Листвянку.

Алексей там был не раз, а я – не бывала. Мы договорились, что он пригонит мотоцикл под окна моего дома, но что до Иркутска поведу я. В назначенное время я услышала звук знакомого двигателя, через минуту – звонок в дверь, и на пороге появился Алексей.

– В этот раз ты все делаешь сама, – сказал он, когда мы спускались вниз. – Все – от начала и до конца. Вот ключ. Действуй.

Чтобы выехать из квартала, нужно было съехать с места и развернуться. Ничего сложного. Я решила, что сперва я развернусь, а уж потом Алексей сядет на заднее сидение. Я взяла ключи, открыла бензокран, несколько раз нажала на кик, повернула ключ в замке, чуть прикрыла воздушную заслонку и топнула. Мотоцикл завелся. Алексей одобрительно кивнул. Я села, поддала газу, съехала с места и начала разворачиваться. Вот тут-то он и взбесился. На самом деле падала я быстро, и все же как-то слишком медленно, в полете мое сознание успело запечатлеть кучу всяких мелочей: сперва я ударилась об асфальт бедром, потом – плечом, потом меня развернуло на спину и я, наконец, оттормозилась шлемом. «Урал» со скрежетом упал рядом. В момент падения крышка с бака сорвалась, и бензин хлынул на меня, заливая мне кожаные брюки и ботинки. Упав на бок, мотоцикл не заглох, а продолжал, как ни в чем не бывало, работать. Сообразив, что в любой момент я могу вспыхнуть, как факел, я рванулась к «Уралу», вскочила и, подбежав к нему, выключила зажигание, повернув ключ. Меня било в ознобе от боли и пережитого страха. Сильнее всего я ударилась левым бедром, даже сквозь кожаные перчатки немного ободрала ладони, но это уже были мелочи, это было не в счет. Алексей подскочил, когда я уже стояла, держась за ногу и сжимая зубы. Какой-то мужчина гулял с собачкой у среднего подъезда соседнего дома и с любопытством посматривал на нас. Это меня разозлило. Мы подняли мотоцикл.

– Ты забыла отомкнуть руль, – пробормотал Алексей.

– Да я же его не замыкала, поэтому и не отомкнула! – заорала я что есть мочи, – Как я могу помнить что-то, если я этого не делала! Мне же и в голову придти не могло, что ты его замкнул…

– Ну все, теперь ты никогда на него не сядешь… – сказал он совсем упавшим голосом.

Эти слова разозлили меня еще больше.

– Ага, сейчас, не сяду! – я завела мотоцикл одним пинком, лихо оседлала его и крикнула, – Садись!

Я доехала до Иркутска за пятнадцать минут. Перед самым городом остановилась, слезла, походила возле мотоцикла. Алексей виновато молчал, я тоже ничего не говорила. Мы поменялись местами. Пока ехали через Иркутск, я немного остыла, да и боль поутихла, а за Иркутском стало просто интересно – ровная, хотя и узкая скоростная трасса летела то вверх, то вниз, выписывала незамысловатые повороты, и я не заметила, как хорошее настроение вернулось.

– Хочешь за руль? – спросил Алексей, когда мы остановились, чтобы согреться.

– Ага… – я была не уверена, а не уверен, говорят, не обгоняй. Но мне пришлось.

Как только я села за руль, на моем горизонте возник грейдер. Он мирно плелся свои тридцать километров в час, и его нужно было обойти. Дорога была пустой, и я уверенно пошла на обгон, но как та ворона, не вовремя призадумалась, заметив сплошную полосу. Я ведь правила зачем-то зубрила? Зубрила! Значит, их нужно применять на практике. Идти на обгон нельзя!

– Ты что творишь? – спросил меня Алексей, который приказал мне остановиться. – Ты почему его не обошла? Там же никого не было!

– А там была сплошная полоса, да и мост какой-то притом, – гордо заявила я.

Алексей постучал по лбу.

– Садись и обгони его!

Я села и поехала обгонять грейдер. Догнала я его быстро, – желтое чудовище, торча в стороны всеми своими приспособлениями, неторопливо тарахтя движком, карабкалось в горку. Ехало оно со скоростью не больше двадцати километров в час, я пристроилась сзади, посмотрела на встречку, убедилась, что сзади никого нет, и рванула на обгон. Я вылетела на встречную полосу, поравнялся с грейдером, переключилась на третью и открутила ручку газа, ожидая невиданной мощи от мотоцикла. Но он внезапно чихнул, заглох, завилял, и мы свалились на бок, благо, скорость наша к тому времени не превышала и пяти километров в час. Поднявшись, я глянула вперед, – из-за поворота в любой момент могла на скорости выскочить машина.

– Тащим! – скомандовала я, и мы оттащили оппозит на обочину.

Алексей снял шлем и захохотал. От ветра его разрумянило, глаза блестели.

– Он, наверно решил, что мы пьяные вдупель, – закричал он мне. – Это надо же, грейдер обогнать не можем! Блин, ну точно! Два пьяных колхозника на "Урале"!

Я хотела обидеться, но не выдержала и тоже засмеялась.

Грейдер мне удалось обогнать в третий раз. Все было, как положено: прерывистая линия не давала повода для сомнений, а встречная полоса была пустой.

Чем ближе мы подъезжали к Байкалу, тем холоднее становилось, потом деревья вдруг остались позади, а мотоцикл оказался на узкой дороге, зажатой между горой и отбойником. Мне все время казалось, что туристические автобусы, которые шли навстречу, вот-вот наедут на меня, и я постоянно маневрировала, стараясь не попасться им под колеса. Байкал я не видела, потому что все время смотрела только на дорогу. Сбоку виднелось что-то голубое, волнующее, искрящееся, свежее, молодое и давно уже состарившееся, славное, священное, в общем, самое разное при разной погоде и для разных людей. Местные тетки продавали на причале омуль: соленый, копченый, горячий, сушеный… От нагретых сопок шло тепло, которое тут же смывало с тела прохладным ветром, дувшим с моря. Я завершила наше путешествие изящным пируэтом возле черного новенького «Лэнд-Крузера» на набережной и остановилась. Алексей вытер пот.

– Я думал, ты сейчас в него въедешь, – сказал он мне, на что я беспечно ответила:

– Не боись!

А потом мы ели омуль, смотрели на мощный прибой, который размеренно бился о камни набережной, наблюдали за автотуристами, которые, в светлых маечках и шортиках, вспотевшие, вырывались из машин, чтобы хоть чуть-чуть подышать свежим байкальским воздухом. Дамочки смотрели из-под руки вдаль и фотографировались на фоне старенького парохода, притулившегося у причала, мужчины, завидев нас, разворачивали плечи сразу становились как-то более мужественными. Нам не хотелось думать, что они принимают нас за местных, и мы вызываем одно лишь желание – защитить от нашего присутствия своих жен и дочерей, и мы решили, что они нам завидуют. Да так оно и было, в самом деле! А никак иначе и быть не могло!

Дорога обратно была мучительной, – я устала, ехала медленно, Алексей то и дело шипел, чтобы я ехала быстрее, но этого я сделать не могла, потому что, смотрите выше, я устала. Когда мы приехали домой, и я стянула с себя кожаные штаны, чтобы развесить их на балконе для проветривания, потому что они на всю квартиру воняли бензином, я увидела уже черную, налившуюся гематомой ногу.

– Может, «скорую» вызвать? – спросил дрогнувшим голосом Алексей.

– Ага! Они мне приедут зеленкой намазать! – фыркнула я.

Ночью я узнала, что такое «асфальтовая болезнь» – меня «ломало», тошнило, болело все тело, нога горела огнем. Я никак не могла устроиться так, чтобы мне было полегче. На узкой тахте мне и одной бывало тесновато, а тут еще Алексей решил остаться ночевать. При этом спал он, как убитый, и разбудить его мог только звонок будильника в шесть тридцать утра. Когда же я все же растрясла его, он бессмысленно глянул на меня своими синими зенками и, сказав:

– Ну, а я-то чем помочь могу… – снова уснул.

Я скрипела зубами, пила цитрамон и мазала ногу всем, что было в аптечке. Уснула я только тогда, когда Алексей утром ушел домой.

Странно, но до сих пор я не воспринимала наши отношения всерьез, да, в общем-то, ничего серьезного и не было. Так, баловство одно. Всю зиму мы встречались два раза в неделю на квартире у его бабушки – Евдокия Давыдовна работала сторожем, и свою однокомнатную квартиру на первом этаже оставлять без присмотра боялась. В принципе, эти встречи нас ни к чему не обязывали, хотя как-то уже само собой подразумевалось, что мы друг друга любим. Да, мы были разные, но нас объединяли не только мотоциклы, мы одинаково смотрели на многие вещи. Например, и для меня, и для него деньги не были главными в жизни, он, конечно, как мужчина, относился к ним бережней, но и только. Как и во мне, в нем не было ни капли коммерческой жилки или дешевого торгашества. Ему было легче сделать красивый жест и сказать:

«Бери! Дарю!», чем продавать, торговаться, и, как он говорил, «кромчить». Мы оба почти не пили и не переносили пьяных. Один раз, зимой, я специально позвала Алексея на «корпоративную вечеринку», чтобы посмотреть, как он себя будет вести, если напьется. Он сел рядом с нашим боссом, владельцем газеты, бывшим комсомольским вожаком, и решил в порыве озорства перепить «владельца заводов, газет, пароходов», я не мешала. Он оказался спокойным. Захмелев, он начал мне рассказывать о мотоциклах и мотоциклистах, а потом, когда я привела его домой, мирно уснул.

Он не курил, и с первого марта бросила курить и я. Чего мне это стоило, могут догадываться только заядлые курильщики. Бывали времена, когда я выкуривала по две пачки в день. Неделю меня мучили черти, через месяц я решила закурить, долго откашливалась, плевалась и удивлялась, как можно было столько лет сосать такую гадость! Вряд ли Алексей оценил этот поступок по достоинству, – он не курил ни разу в жизни и не знал, чего мне это стоило.

Между тем, в наших отношениях назревал перелом: его родные, сообразив, что ни к чему хорошему с их точки зрения наш союз не приведет, решили объяснить своему чаду, с кем он связался. Странно, но они мне очень нравились: было в их семье что-то крепкое, хозяйственное, притягивающее. В нашем городском обществе понятие «деревня» всегда почему-то связано с пьяным трактористом, нищетой, голытьбой, неграмотностью и непомерной злобой. Когда в детстве мой отец пытался втолковать своей городской дочке, что, мол, «все мы родом из деревни», в моем представлении он имел в виду прежде всего самого себя, так как вырос в далеком селе Троицке, где-то в Красноярском крае, под Канском, а общее же понятие, которое говорило о том, что все наши предки когда-то жили в деревнях, было настолько далеким, что его и всерьез-то воспринимать невозможно было. Здесь же я впервые столкнулась с той деревней, о которой мы бы все, наверное, мечтали – с работящей, непьющей, ладной, сильной, независимой ни от каких правительств, ведь тот, кто живет на земле, всегда может сам себя прокормить. Несмотря на то, что родители Алексея работали на предприятиях Ангарска, они по-прежнему оставались крестьянами в самом лучшем смысле этого слова: они знали, что и как растить, где покупать поросят, что делать, чтобы картошка уродилась, как обустроить будку для собаки, чтобы не околела в лютый мороз, как построить баню, как сложить печь… Праздники они справляли всей своей большой семьей, – приходили тетки, бабки, сестры, дальние родственники, стол ломился от яств. В первый раз я увидела, чтобы на столе было семь (семь!!!) горячих блюд! Друг с дружкой они были сдержаны в чувствах, помогали родне, чем могли, при чужих не ругались, а если ругались, то только наедине и только если был существенный повод. Таким поводом стала я.

Зимой у них была надежда, что весной я вместе со своим мотоциклом съеду из их гаража навсегда. Конечно, они понимали, что Алексей какое-то время погорюет, но надеялись, что недолго: все что ни делается, делается к лучшему. Подозреваю, что зачинщицей была бабушка: она мечтала о толстой, розовощекой девке, которая взвалила бы на себя воз работы по дому, работала в огороде, пекла блины, строгала тазиками салаты, мыла пол и вытирала пыль. В принципе, ничего плохого в этих мечтах не было. Так оно и должно было быть, если бы Алексей не оказался заядлым мотоциклистом. Родители, в свою очередь, мечтали о внуках, а я, ну, никак не подходила на роль матери этих виртуальных пока детишек. Во-первых, я была разведена. Во-вторых, я была бездетной, а это их настораживало, в третьих, я была худой, в четвертых, я была выше Алексея. На полсантиметра! В пятых, я почему-то не вытирала пыль в их доме и не мыла посуду. Когда все аргументы были исчерпаны, его мама Людмила Иннокентьевна выдала последний козырь:

– И что ты будешь делать, когда она располнеет?

– Тоже стану толстым! – ответил находчивый Алексей.

Но последней каплей стала затеянная Евдокией Давыдовной ссора, в результате которой Алексей хлопнул дверью и ушел.