Текст книги "«Зона свободы» (дневники мотоциклистки)"

Автор книги: Майя Новик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Здесь, между крутым склоном горы и рекой, – крохотный пятачок, на котором дальнобойщики устроили бурхан*. Бурханы возникают здесь стихийно. Вроде бы и нет среди водителей ни буддистов, ни шаманистов, да и в духов верят едва ли, а вот, поди ж ты, странный такой есть обычай. Сломался один на дороге, починился, – повязал ленточку духам, чтобы впредь пропускали. Благополучно взобрался на перевал, не подвели тормоза, не свалился с обрыва – и снова – в знак благодарности судьбе положит что-нибудь на обочине дороги на камень – сигаретку или окурок, конфетку, монетку, обрезок камеры, вышедшую из строя деталь, обрывок газеты. То же самое происходит и перед опасным местом, тут уж само провидение велит «побурханить», – принять на грудь для храбрости да и местным духам спрыснуть, чтоб пропустили. Иногда бурхан может помочь и вполне материально: нет куска камеры – возьми, кончилось курево – позаимствуй. Вот только и вместо взятого что-нибудь обязательно оставь, умилостиви хозяина места.

Для возникновения этого бурхана есть много причин, – идущие с БАМа водители здесь выпивают и закусывают перед опасной дорогой, «потерпевшие крушение» – расслабляются после пережитого стресса, ну а те, кто поломался, не справился с машиной и горной рекой, бурханят, чтобы в следующий раз такого не произошло.

На самом видном и высоком месте положен плоский, серый камень, на котором лежат какие-то обрывки, стекляшки и ничего не значащие железки, здесь даже стоит плексигласовый щиток от чего-то, вроде мотороллера. Под кустами лежат две огромных шины от КАМАЗа. Алексей в два шага обходит бурхан, скидывает вещмешок возле покрышек, выпрямляется и твердой рукой, словно солдат табельное оружие, всучивает мне топорик.

– Вот, завалишь сухостоину, приготовишь обед. Я пошел.

Он уходит вверх по реке, а я стою у берега с топором в руке и смотрю ему вслед, его маленькая фигурка в серо-зеленом костюме химзащиты быстро исчезает за деревьями. За ревом реки я даже не слышу его шагов. Над бурханом повисает тягостное молчание. Не буду я бурханить, не буду. Из принципа. Пацаны на каждом бурхане что-нибудь оставляли, толку от этого нет и не будет. У меня слегка кружится голова – от голода, и поташнивает – это уже от таблеток. Во рту появляется странный химический привкус. Таблетки нужно запивать большим количеством воды, а еще лучше, – чтобы человек перед этим как следует поел. Кто же их принимает на голодный желудок? – корю я себя, но я ни в чем не виновата.

Есть нечего, а пить воду, – да ни за что! – мне и так холодно. Я рассматриваю топор, – это Юркин топорик, он маленький, почти детский, легкое топорище сантиметров двадцать-пять – тридцать, узкое, тупенькое лезвие. По инерции я даже делаю несколько шагов по направлению к деревьям, растущим на крутом склоне горы, но тут же останавливаюсь и мысленно смеюсь над собой, – диаметр самого тонкого сухостоя – сантиметров двадцать. Лиственницу я буду грызть этим топориком неделю.

Я осматриваю место и произвожу маленькую разведку. На большую у меня не хватает смелости.

Бурхан представляет собой площадку длиной в двадцать и шириной в пять метров.

Земля перед склоном горы поросла шиповником, а сам склон зарос высокой травой, кустарником и лиственницами. Склон просматривается вверх только метров на десять, потом он выравнивается, и дальше видны только макушки деревьев. Со стороны реки площадку огораживают кусты, они растут на крутом бережку, тропинка за кустами срывается вниз и открывает любопытному взору крохотный песчаный пляж. Если посмотреть вверх, то виден небольшой порожек, через него перекинуто тонкое, сантиметров в двадцать бревно, с краю лежит странный объект: то ли чугунный, то ли бетонный цилиндр, сужающийся с одной стороны. Он похож на горшок для цветов без донышка, если только бывают горшки полтора метра в диаметре, или на бетономешалку. Он немонолитный, – в корпусе проделаны отверстия разной величины, словно иллюминаторы, и через них видно, что «бетономешалка» под завязку набита камнями. Склон берега слева от тропинки превращен водителями в помойку, – сюда сбрасывают пустые и полные консервные банки, недоеденные остатки, обертки и коробки. Над кустами плывет ни с чем не сравнимый «аромат». Далее, понизу площадку огораживают густые кусты. Они заканчиваются метрах в пятнадцати от центра площадки. От камазовских покрышек до них – метров десять. Если обойти эти кусты слева по дороге, которая уходит куда-то вниз, – то вы обнаружите отхожее место. Дальше, за ним – небольшой пустырь, заросший тонким сосняком, а еще дальше вдоль берега реки – раскидывается поросшая шиповником и каким-то высоким кустарником, с мелкими, похожими на брусничные, жесткими, круглыми листьями, хмарь. Здесь сухо только на первый взгляд, – под слоем лишайника, в камнях течет миллион больших и малых ручьев, они вырыли между камнями глубокие русла, и ты проваливаешься по пояс в эти ямы там, где меньше всего ожидаешь. Хмарь тянется, насколько хватает глаз. А уж комаров здесь! Они вылетают из листвы тучами и долго преследуют меня, от них невозможно избавиться, и я мажусь реппелентом, – он на какое-то время отгоняет мошкару. Я с тревогой смотрю на противоположный берег – он представляет собой классический медвежий угол, каким его показывают по телевизору. «Утро в сосновом бору» да и только, замените сосны тополями, получится один в один. Я сразу же начинаю думать, что я буду делать, если сюда пожалует медведь. Помойки медведей привлекают – это аксиома. Несмотря на то, что лиственницы здесь потолще, чем в горах, я не смогу залезть ни на одно дерево, – они тонкие, без ветвей. Значит, одно спасение – костер. Правда, я не верю, что медведи боятся костра, не верю, и все. Точка. Они слишком умные и любопытные.

При этом всегда есть в вероятность нарваться на подранка, который затаил злобу на человека или на медведицу с медвежонком. Но все же надежда, что костер его отпугнет, есть. А вот где взять сухие дрова в скудном северном лесу, в котором уже три недели идет дождь? Вопрос из самых интересных, ничего не скажешь, я хожу по склону горы, собираю и стаскиваю вниз хворост – почти сухие упавшие лиственничные ветки, – они, по большей части, тоненькие, в черных шариках шишечек, собираю сосновые ветки, – они сыроваты, но тоже пойдут в костер, тащу сухой колючий шиповник. Я притаскиваю к шинам несколько здоровых валежин. За отхожим местом нахожу отличное сухое бревно. Бог весть, откуда оно здесь, – ветвей нет, и пенька от него тоже нет, и кто его сюда притащил, непонятно. Но оно слишком большое и тяжелое, и мне его не осилить. Я возвращаюсь обратно на площадку: у бревна отчего-то всё время кажется, что в затылок мне кто-то смотрит.

Игра воображения, утешаю я себя, не более того.

Из хвороста посуше я строю шалашик, достаю спички, – хворост дымит, чадит несколько секунд и затухает. Я знаю, нужно хоть немного сухих дров или, на худой конец, бумаги, тонкие ветки подсохнут быстро, и костер разгорится. Я шарю по карманам. Бумаги, конечно же, нет, туалетная, комок которой я нашариваю в заднем кармане, не годится. Значит, надо поискать в округе еще чего-нибудь. Если меня не съест медведь, меня сожрут голодные мотоциклисты. Выбор невелик. Я тщательно обшариваю стоянку. Есть! Спасибо вам, запасливые дальнобойщики! Спасибочки!

Я нахожу целое сокровище – сухую бересту, которая спрятана в покрышку и консервную банку выдохшейся солярки. И, хотя солярка не горит, она значительно облегчает мне жизнь, и через десять минут на площадке горит небольшой костерок.

Я набираю в котелок и чайник воды и ставлю чайник прямо на занимающуюся валежину.

Его окутывает едким дымком, слабые, неуверенные язычки пламени лижут закопченный черный бок. Слава бересте и солярке! От костра пованивает, но – чем хуже запах, тем дальше медведи! Я пускаюсь в неуклюжий пляс по площадке и отбегаю от костра только затем, чтобы натаскать еще хворосту.

Погода словно злиться на меня за удачу, дождик, который до этого просто накрапывал, усиливается. Я осматриваюсь и замечаю странное явление: на моих глазах происходит тот самый водоворот воды в природе, который с таким трудом объясняют учителя на уроках географии. Сюда бы этих учителей! Вода, льющаяся на землю, тут же превращается в туман, который клочковатыми облачками пробирается между деревьями вверх, вверх и еще дальше, мимо старых корявых стволов, мимо исковерканных стужей ветвей, мимо засохших верхушек – вверх, к сереньким плачущим тучам, которые прижимаются к горе, словно не в силах расстаться с нею.

Туман доходит до туч, сливается с ними и тут же проливается на землю дождем…

Это край дождя, воды и тумана. Здесь все подернуто серой дымкой влаги: деревья, верхушки которых тонут в облаках, река, покрытая завесой дождя, склон горы, который теряется где-то в сизом мареве. Даже изо рта у меня идет пар – здесь холодно, сыро и мрачно. Я укладываю ветки так, чтобы их как можно меньше мочило дождем, подкидываю хворост в огонь, чтобы он не погас. Пар из чайника смешивается с горьким дымом. Хворост прогорает быстро, но вода в чайнике закипает еще быстрее. Я заглядываю в вещмешок. Что там? Так, банка тушенки, пакет с макаронами, соль – это обед. А еще – сахар и заварка! И целая луковица!

Я завариваю крепкий чай, бодяжу в него сахар. В вещмешке лежат наши с Алексеем ложки, чашки и металлические, эмалированные кружки. Я наливаю чаю в кружку, грею об нее ладони, отпиваю глоток, горячая жидкость попадает на язык, на нёбо, я начинаю шипеть, – жжется! От сладкого, крепкого чаю начинает тошнить еще больше, клонит в сон, на какое-то время я заваливаюсь на край шины, и лежу, закрыв глаза, но спать не могу – надо следить за костром, погаснет – снова придется разжигать.

Я подсовываю толстые сырые ветви в середину пламени, смотрю, как они плюются влагой. Я гадаю, сколько времени прошло с тех пор, как ушел Алексей? Час? Два? А не пора ли готовить обед? Я затаскиваю в огонь котелок, а когда вода закипает, засыпаю туда макароны. Глаза слезятся от дыма. Я сливаю воду, достаю банку тушенки и тупо смотрю на неё, осознавая, что ножа у меня нет. А, где наша не пропадала, я открываю банку топором, размешиваю тушенку в котелке веткой. Кое-как режу топором половину луковицы, кладу в котелок, через пять минут сдвигаю его на самый край и прикрываю крышкой. Теперь главное – чтобы не остыло. От этого запаха можно сойти с ума… Нет, в самом деле. Это же пытка какая-то… Я воровато оглядываюсь и достаю мисочку и ложечку… Я накладываю совсем немножко, ем без аппетита, запах был лучше, я просто не могу уже смотреть на тушенку и макароны, но очень хочется поесть. Какая гадость…Но тошнить вроде бы перестает, и даже голова начинает меньше болеть.

В камнях на склоне горы какие-то желтенькие, довольно упитанные грызуны – то ли пищухи, то ли лемминги основали меленькую колонию. Им очень интересно посмотреть на пришельца из другого мира. Они по очереди залазят на большой светлый камень, разглядывают меня и протяжно, музыкально свистят. В траве снуют бурундуки и тоже посвистывают. Глядя на них, начинаю насвистывать и я. Жизнь, в конце концов, не такая уж и плохая штука. Особенно после мисочки макарон с тушенкой… Нет, в самом деле, а может, мне спеть? И мне не будет так уж страшно, и местное население, глядишь, развлеку, как могу. Я начинаю припоминать песни, но на ум идут самые заунывные. Ну, не будешь же здесь петь «Что стоишь, качаясь…»? Или «Ты не вейся, черный ворон?» И так тоска зеленая. Надо что-нибудь боевое. Вот:

 
– Буду я точно генералом,
Буду я точно генералом!
Лучше работы, я вам, сеньоры, не доложу!
Буду я точно генералом!
Буду я точно генералом!
Если капрала, если капрала переживу!
 

Или вот еще:

 
– Мы с тобой, давно уже не те,
И не живем делами грешными.
Спим в тепле, на средней полосе,
А шпаги на стены повешали…
 

Но и это тоже слишком грустное, надо вот что:

 
Дрожите королевские купцы
И скаредное лондонское Сити!
На пышный праздник пушки и клинка
Мы к вам придем незваными гостями,
И никогда мы не умрем, пока
Качаются светила над снастями.
И никогда мы не умрем, пока
Качаются светила над снастями!
 

И тут в кустах рявкает медведь. Не могу сказать точно, но, по-моему, волосы на мне встают дыбом и даже приподнимают шлем, который я не снимаю, чтобы поменьше мочил дождь. Это не угрожающий рык, так рявкнула бы медведица на забаловавшего детеныша. У меня перехватывает дыхание, я вскакиваю и, шурша штанами химзащиты и спотыкаясь, бегу к реке. Я ничего не соображаю, мной руководит инстинкт, дыхание прерывается.

«Господи… иже еси на небесех… Да святится имя твое, Господи…»

Рассудок ко мне возвращается, стоит мне взглянуть на бурлящую Срамную. Два километра вверх по прибывающей реке я не осилю, понимаю я, даже если за мной будет гнаться медведь. Тем более, если за мной будет гнаться медведь! Надо вернуться к костру. Я оглядываюсь назад.

«И да будет воля твоя на Земле, яко на Небесех…»

Я не знаю, что было бы, если бы он вышел в этот момент на площадку. Может быть, я бы умерла. Может, быть, я бы завизжала и кинулась вплавь на другой берег или наоборот – решила бы попытать счастья в схватке, потрясая кукольным топориком. Я не знаю…

Он не выходит. Кусты на краю поляны шевелятся, а потом все замирает. Я тихонько возвращаюсь к костру и, – откуда только силы взялись? – затаскиваю в костер шину от КАМАЗа. Сырая шина гореть не торопится, и я пододвигаю к себе сухие ветки с шуршащей, скудной листвой. Если появится, суну в костер и ткну ему в морду, – думаю я, меня бьет озноб, я вглядываюсь в кусты, ожидая чего угодно. Оно не заставляет себя ждать. Зверь грозно рявкает, и кусты на краю площадки начинают шевелиться. Он продирается сквозь них!

Я в панике хватаю топор и начинаю что есть мочи колотить обухом в ржавую ступицу колеса, которая валяется рядом. Звон получается оглушающий. Я ничего не вижу вокруг, я только бью, бью, бью…

«…Хлеб наш насущный дажь нам днесь!..»

И вдруг понимаю, что гул Срамной отступает куда-то вдаль, и становится все тише и тише, и тише… Я трясу головой. Не слышу. Ничего не слышу… Оглохла от звона. Я несколько раз открываю рот, чтобы слух ко мне вернулся, а когда гул реки приближается, начинаю опять бить топором изо всей силушки.

«…И оставь нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…»

Я останавливаюсь только тогда, когда с ужасом вижу, что топор вот-вот соскользнет с топорища. Ну, Будаев! Ну, неужели и здесь у тебя не всё слава Богу?

Ну, для сына-то можно было постараться насадить топор, как следует? Я бью топорищем о землю, но топор садиться обратно не хочет, а мне без топора оставаться никак нельзя! Насаживаю его, как могу, насколько хватает сил и умения.

«…И не вводи нас во искушение, но избави нас от лукавого…»

И от зверя, Господи, и от зверя. Сердце выпрыгивает наружу через куртку и химзащиту.

Я более менее успокаиваюсь лишь тогда, когда подсохшая на костре резина вдруг вспыхивает ярким пламенем, столб которого взмывает выше моего роста. От жара я отступаю в сторону и радостно смотрю на огонь, смоляной, толстый столб дыма поднимается точно вверх, словно призыв о помощи. Интересно, его кто-нибудь видит?

Вряд ли…

День заканчивается. Придет ли кто сюда? Или мне придется ночевать у костра? Я не знаю. Мужикам все равно, кажется, все равно и Алексею. Я сижу на второй шине и гляжу на пламя, пожирающее резину. Резина сгорает быстрее, чем мне того хочется, превращаясь в чадящие, вонючие гранулы. Я даже согрелась.

Со стороны реки внезапно что-то движется. Я сильно вздрагиваю и хватаюсь за топор. Это пришел Алексей. Лицо перекошено от усталости, скулы обтянуло. Он кидает к моим ногам палатку и рюкзак с вещами. Я вопросительно смотрю на него.

– Они ненормальные… – роняет он, – они решили ночевать на острове, они ни фига не понимают… – он странно растягивает слова, у него получается «ни-и-фи-и-га-а».

– Уж я Будаеву говорил-говорил, под конец сказал, чтоб он хоть Юрку сюда прислал, тут уж Юрка уперся, видать, западло с нами…

– Дотащили до середины, – продолжает он, стягивая с себя химзащиту, под ней – только клетчатая серая рубашка с застежкой на молнии. – Мотоциклы они боятся оставить, что ли… Кто их здесь возьмет…

– Лёш… Если река поднимется, им хана… Ладно, если отрежет, а если смоет?

– Да не понимают они этого! – кричит Алексей. – Будай хоть бы пацанов пожалел, если себя не жалко! – он сердится, что его никто не слушает, потому что он не умеет орать и громко материться. – Мы ночевать будем здесь! – он берется за котелок, вытаскивает миски, откладывает две больших порции нам. Я пытаюсь протестовать и говорю, что уже ела, но он меня не слушает. Он отливает в наш маленький котелок чаю.

– Лёш… – снова говорю я, – тут медведь ходит!

– Да хоть два! – по сравнению с рекой ему не страшны никакие медведи. – Костер побольше забабашим, да и все. Я сейчас спальники принесу и «Манарагу», наверное, тоже, там вещи теплые, дров натаскаю, – он озадаченно смотрит на догорающую шину, потом качает головой, понимая, что мне пришлось тут несладко, и обещает. – Сейчас приду, я быстро… – он уносит котелок и чайник.

На ущелье опускаются сумерки, всё так же ревет река. Я втыкаю на берегу палочки, слежу за уровнем. Пока Алексей ходит, вода отвоевывает у песка сантиметров десять. Мне кажется, округа притихла, словно всё – и камни, и деревья молча следят за мной. За клокотаньем воды чуть слышно, как шелестит листвой черемуха – она растет почти над самой водой и полощет нижние ветви в протоке, да еще шуршит по листьям, по хвое, по траве дождь… Река постепенно, словно невидимый оператор сужает диафрагму, погружается в сонную, вязкую мглу, над руслом висит водяная пелена, за которой уже почти ничего не видно.

Когда Алексей возвращается, мы устанавливаем палатку на самом сухом месте. Хотя, на самом деле, разница небольшая, – каменистая почва раскисла, широкие алюминиевые колышки либо не вбиваются, мешает камень, либо натянутая вязочка палатки вырывает колышек из жиденькой земли. Под ногами хлюпает. Мы закрепляем на палатке полиэтилен, а потом Алексей идет за дровами, и как-то очень быстро возле палатки вырастает гора дров. Он вытаскивает то самое бревнышко, за которое я побоялась взяться, и через десять минут полыхает большой, жаркий костер. В палатке становится жарко, – одна из брезентовых стенок нагрелась. Я достаю теплые вещи, Алексей стаскивает с себя промокшие штаны и носки, кладет к костру сушится, переодевается и садится на входе палатки, ест запекшиеся сверху макароны. Я на них даже смотреть не могу, меня снова подташнивает, на этот раз от запаха горелой резины.

– Нанюхалась… – констатирует Алексей, быстро поглощая стряпню.

Потом пьет настоявшийся, черный чай, который масляно блестит в свете костра. Мне уже ничего не страшно, – рядом Алексей. Он аккуратно прикрывает вторую миску крышкой от котелка и ставит её под полиэтилен – на утро.

– Гляди! – вдруг говорит он, и его тон заставляет меня выглянуть из палатки.

Алексей показывает в сторону реки, там виднеется желтый свет. Это фары. У меня мелькает мысль, что кто-то из парней решился штурмовать реку ночью в одиночку.

Но фары две, – а значит…

– Это машина, – говорит Алексей уже обычным голосом.

Мы остаемся снаружи – интересно, кто это, и может ли он нам помочь? Если он идет пустой, можно загрузить мотоциклы в кузов и перевезти. У меня появляется слабая надежда. Машина идет медленно, но все же гораздо быстрее мотоциклов, в темноте видно, как она тяжело подпрыгивает на валунах. Шум двигателя становится слышен только тогда, когда она преодолевает последние метры по воде и выезжает на берег.

Надежда тает так же быстро, как появилась. «Урал» – бензовоз тяжело вздыхает и останавливается, нависая над нашей палаткой. Я ожидаю увидеть «свежую» физиономию, но из окна выглядывает хитрая кошачья физиономия двадцатитрехлетнего Васи Попова – журналиста и, на мой взгляд, прохвоста, каких мало. Этот человек соединил в себе все отрицательные стороны профессии. Рядом с ним сидит оператор Валентин – спокойный, молчаливый брюнет лет двадцати восьми. Они спрыгивают на землю, смотрят на нас чуть свысока. С другой стороны кабины появляется водитель.

В темноте я не могу его как следует рассмотреть, ему около сорока лет, он улыбается, блестит золотой фиксой.

– Вот, решили тоже проехать вокруг Байкала! Что мы, хуже других, что ли? – говорит звонким, мальчишеским голосом Вася.

В темноте невозможно рассмотреть выражение его глаз, только две узкие лисьи щелки. Оказывается, они привезли на бурхан вещи парней. Мы принимаем сумки и рюкзаки, складываем их около палатки, накрываем полиэтиленом.

– Как у вас с бензином? – спрашивает водитель.

– Заканчивается, – нехотя говорит Алексей.

– Канистра есть?

Водитель сливает нам десять литров бензина и не берет с нас ни копейки.

Обнаглев, я интересуюсь насчет сигарет, думая, что, может быть, водитель приехал с другой стороны, но они вздыхают в ответ:

– Откуда, все закончилось…

Предприимчивый водитель идет к бурхану и в темноте ищет сигареты или, на худой конец, окурок, но там ничего нет, а что есть, размокло от дождя. Честно говоря, мне бы в голову не пришло взять окурок, но ему, видать, совсем невмоготу.

– Не-а, нету… – разочарованно вздыхает он и возвращается в кабину. – Сейчас в Кумору заедем, купим сигарет, а то уже нет мочи.

– Да, курить хочется… – тянет Вася и вздыхает.

– А знаете, чего мне хочется? – говорю я вслух то, о чем думала весь вечер. – Пива! Банку «Медведя»! Большую, лучше две, а больше – ничего не надо.

– На вашем месте я бы больше всего хотел только одного – выбраться! – назидательно говорит Вася, я молчу в ответ.

Мне неохота с ним спорить, Это бессмысленно, этот молоденький мальчик знает все лучше всех, и останется при своем мнении, какие бы доказательства и доводы ты не приводил, и потом, чем скорее он уедет, тем лучше. Я вспоминаю, какое сегодня число, кажется двадцать восьмое, контрольный срок у нас был двадцать пятого, плюс три дня, значит, завтра нас начнут искать. Нам это нужно? Нет.

– Мужики, сегодня ведь в Новом Уояне будете?

– Ну…

– Позвоните спасателям, предупредите их, чтоб не искали. Я вам телефон дам, – я в темноте нахожу записную книжку, торопливо вырываю листок, пишу.

– Да я бы на вашем месте молился бы, чтобы меня нашли! – продолжает воспитывать меня Вася. Я его просто ненавижу в этот момент, но он не утихает. – Да и вам же легче будет, в вертолет – и домой!

Этот придурок понятия не имеет, сколько стоит вертолет. Я отдаю ему листок с номером телефона. В конце концов, спасатели ведь в Байкальске, а это далеко, может, журналисты и успеют им отзвониться. Вася небрежно машет нам листком, «Урал» хлопает дверцами, ревет движком, и мы снова остаемся в темноте.

Ну и шут с ними, с журналистами. Баба с возу, кобыле легче. Мы лезем в теплую палатку, свет от пламени костра пробивается через брезент. Меня разморило. Мы кидаем в ноги влажные куртки и штаны, кладем под руку топор и нож, залазим в спальники, прижимаемся друг к дружке. Коврики лежат на камнях, я кое-как устраиваюсь так, чтобы было удобно, я думаю, что долго не усну, но проваливаюсь в черноту, как будто меня убили.