Текст книги "Божье око (сборник)"

Автор книги: Майкл Суэнвик

Соавторы: Пол Дж. Макоули,Питер Ф. Гамильтон,Вернор (Вернон) Стефан Виндж,Джон Герберт (Херберт) Варли,Брюс Стерлинг,Гарднер Дозуа,Мэри Розенблюм,Стивен М. Бакстер,Роберт Рид,Дэвид Нордли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

Черный рынок навигационных карт! Может, Барок направит меня к кому-нибудь, кто их провез контрабандой или как еще добыл. Я мог бы отработать проезд отсюда…

– Хотелось бы побольше знать о твоем источнике, Барок, – говорит хорек, постукивая себя по зубам.

– Он из Орденов, – сообщает Барок. – Больше ничего сказать не могу.

Тот; что в желтом, спрашивает:

– Ты мне говоришь, что член ордена продает карты? Несмотря на наложенное заклятие?

– Я не сказал «член ордена», – отвечает Барок. – Я сказал «человек из ордена».

– Что-то тут нечисто, – замечает хорек, и я безмолвно соглашаюсь.

Барок пожимает плечами:

– Не хотите – не берите.

Но купол его лысины блестит и лоснится в свете лампы.

Хорек поднимает глаза на Барока. В этой комнате хорек – сила: остальные ждут, что он скажет или сделает, Барок обращается к нему, желтый у него шестеркой. Эти люди приплыли на лодках. Лодки, которые куда-то плавают, на этих островах означают деньги, а также, быть может, влияние в Навигационных орденах. А Барок – Барок живет в трущобе. Мелкое ничтожество, пытающееся что-то продать крупным хищникам. Хет, ну и влип же я!

Хорек думает, остальные ждут.

– Ладно, Я их возьму на проверку. Если эти окажутся точными, поговорим насчет следующего комплекта.

–  Нет, – возражает Барок. – На проверку я даю Хеккер, за Лилиану ты мне платишь двести.

– А если я просто заберу карты? – интересуется хорек.

– Ты моего источника не знаешь, – в полном отчаянии отвечает Барок.

– Да? И кому же ты их еще сможешь продать? Орденам? – спрашивает хорек скучающим голосом,

– За Лилиану – две сотни, – упрямо повторяет Барок. Хорек сворачивает карты.

– Это вряд ли, – отвечает он ласково.

У меня отказывают колени. Я сражался в бою, однажды выгнал вора из склада, но такого не делал никогда. И все же я тянусь к мечу.

– Скажи своему варвару, чтобы не лез! – резко говорит хорек. У желтого в руке нож, у других тоже. Мне не надо повторять два раза.

– Они бесплатно не отдаются! – кричит Барок! – У меня были расходы, я… я должен заплатить людям, Стерлер! Если я не заплачу, ты никогда новых не получишь! Они точные, я клянусь, точные!

– Насчет новых мы и поторгуемся, – говорит хорек и кивает остальным. Они встают и идут к выходу.

Я знаю, что Барок сейчас прыгнет, хотя глупее ничего не придумаешь. И он прыгает, пытаясь скрюченными пальцами вцепиться в хорька. Я думаю, он только хочет отобрать карты – не может смотреть спокойно, как их уносят, – но желтый реагирует немедленно. Я вижу блеск металла из-под его балахона» хотя Барок, наверное, не видит. Удар не слишком хорош, потому что все пьяны, а Барок – мужчина мясистый. Рукоятка торчит из его брюха в области печени, и Барок отшатывается к столу. Он еще не знает, что это нож – иногда ножевые раны ощущаются как удар кулаком.

– Я не отдам! – кричит он. – Я расскажу про вас Ордену! Тут он видит нож, и винного цвета пятно на темной одежде, и раскрывает рот – розовый, мокрый, беспомощный.

– Выясни его источник, – говорит хорек.

Хальци смотрит с тупым лицом. Я не хочу, чтобы она видела. Я помню, каково это – видеть.

Желтый берется за нож и держится, приблизив лицо на полшага к Бароку. Слышен запах дерьма. Барок смотрит на желтого с обвисшим лицом, не веря, и начинает бессмысленно лопотать. У некоторых в момент смерти отказывает разум.

– Кто тебе их дал? – спрашивает желтый.

Из-под ножа хлещет артериальная кровь, смешанная с темной, желудочной. Барок молчит. Может быть, он не хочет выдавать племянницу, но я думаю, он просто потерял рассудок от страха. И кишки уже опорожнил. Желтый поворачивает нож, и Барок вопит, потом снова лопочет, и в слюне пока еще нет крови. Он хочет рухнуть на колени, но нож не пускает, и Барок повисает мясной тушей на крюке.

Хальци скорчилась, завернувшись в вуаль. Она боком, по-крабьи, пробирается подальше от этих людей, держа руки за спиной, натыкается на мою ногу и застывает, тихо вскрикнув.

Хорек поворачивается к нам.

– Что тебе известно?

Я небрежно, насколько это получается, пожимаю плечами.

– Он нанял меня сегодня, а зачем – не сказал. Он глядит на: Хальци. Я. говорю:

– Ее он нанял сразу после меня.

Барок начинает повторять: «Не надо, не надо, пожалуйста, не надо», и не может остановиться, и мелкими движениями хватается за живот, но подальше от ножа, будто его боится.

– Скажи, кто тебе их дал, – требует желтый. Барок не понимает.

– Перестаньте, перестаньте, не надо, не надо, – лепечет он. «Умри, – думаю я..– Умри, жирный, пока еще ничего не сказал!»

– Твою мать, – говорит хорек. – Ты все испортил. Я шепчу Хальци:

– Кричи и беги наверх.

Она поднимает на меня глаза, но не двигается с места.

Желтый кричит Бароку в лицо:

– Барок! Слушай меня! – Он дает ему пощечину. – Кто тебе их дал? Хочешь, чтобы я перестал? Скажи, кто дал тебе карты!

– Помогите, – шепчет Барок. Теперь у него изо рта идет кровь. Тени от лампы лежат густо, большое брюхо в красном балахоне оказывается на свету, и из него начинает выступать мясо и кишки. Вонь оглушает. Один из гостей отворачивается и блюет; вонь усиливается.

– Говори, кто дал тебе карты, и мы приведем лекаря, – обещает желтый. Врет. Для лекаря уже слишком поздно. Но умирающий ничего не теряет, если поверит. Он косит в сторону Хальци. Он понимает, что происходит, чего они требуют? Барок облизывает губы, собираясь заговорить. Этого я допустить не могу. И потому я насвистываю – пять чистых диссонансных.нот,– пробуждая заклинание у меня в черепе – то, которое поглощает энергию, свет и тепло. Свет гаснет.

Черно. Звездной магией легко пользоваться, это создать ее трудно.

– ПРОКЛЯТИЕ! – кричит кто-то в. темноте, и слышен вопль Барока – высокий белый шум. Что-то падает, я толкаю Хальци к лестнице и хватаю меч. От страха я еле могу двигаться. Может быть, если бы не Хальци, я бы и не шевельнулся, но иногда ответственность берет верх над моей истинной натурой.

Сталкиваюсь с кем-то в темноте, бью плашмя мечом по лицам, какой-то крюк рвет мне куртку, рубашку и перевязь под ней, обжигает бок. Потом становится свободно.

– Лестницу, перекройте лестницу! – кричит хорек, но я уже взваливаюсь на нижнюю ступеньку.

Темнота длится только несколько мгновений. Это заклинание свистунов, куда лучше действующее против настоящей энергии вроде освещения Двоюродных, чем против природных вещей вроде лампы, и оно меня всегда изматывает. Я поворачиваюсь на лестнице, как раз когда возвращается свет. Ослепленный на миг, я бью клинком по пламени и с брасы-ваю лампу. По полу разливается горящее масло, тот, что в синем, закрывает лицо, Барок – помоги ему боги – корчится на полу.

Лодка суха как трут, и лужицы огня немедленно расходятся синими языками. Я бегу вверх по лестнице. Хальци стоит там – не у сходней, а рядом с ограждением. Там же и моя сумка, а в ней – плащ с медалью, кольчуга и наручи – все мое имущество в этом мире. Я бросаюсь к девушке и к сумке, прижимая левую руку к горящему боку. Каждую' секунду из люка могут высыпать хорек и его компания роем разъяренных земляных пчел. Заглянув через борт, я вижу парусную лодку с неярким фонарем Двоюродных на мачте, и в ее свете стоит подросток в зеленом балахоне с выбритой по-жречески головой и смотрит на меня. Схватив Хальци за руку, я кричу: «Прыгай!» – и мы обрушиваемся на этого беднягу сверху, Хальци визжит, я тяжело грохаюсь, и парень застигнут врасплох. Хальци катится по палубе, но я приземляюсь удачнее, сломав ему руку и, кажется, ключицу, и он лежит, оглушенный, выкатив глаза. Я сбрасываю его вниз, он барахтается в воде, а я отталкиваю лодку. Дай Хет, чтобы он умел плавать – я не умею.

Лодка у нас простая, с одним парусом – прогулочное судно, а не настоящая рыбацкая лодка, но придется обойтись тем, что есть. С парусом я управляюсь неуклюже. Ветер гонит нас вниз по реке, к гавани. Других лодок я не вижу.

Погони нет. Наверное, хорек с компанией бросились перекрывать сходни, а не к лодкам. Пригнувшись у румпеля, я осторожно пальцами исследую рану – длинную прямую царапину, где нож полоснул меня по ребрам, пока его не остановили рубашка и перевязь. Кровь течет ручьем, но порез неглубок.

Хальци скорчилась на носу, глядя назад, на лодку своего дяди. Наверняка огонь пожирает дерево большими кусками. Когда мы подходим к мосту, я оборачиваюсь и вижу лодку, отрезанную от Швартовов. Она плывет по течению, ярко горя и испуская жирный черный дым. Две парусные лодки мчатся прочь от нее как стрекозы, черные силуэты на огненном фоне. Потом нас накрывает дым и пепел, заслоняющий от нас лодку, а нас – от всех.

Кашляя, тяжело дыша и – прости меня Хет – отплевываясь, я стараюсь держать лодку в облаке дыма.

Когда мы почти вышли из гавани, Хальци спрашивает:

– Куда мы идем?

– Не знаю, – отвечаю я. – Хотел бы я сейчас иметь твои карты.

Ночь ясная, дует прохладный бриз, луны пока нет. Хорошая ночь для бегства. Я иду вдоль берега прочь от города. С земли на нас лает собака, лай подхватывают другие и перебрехиваются далекими одинокими голосами. Лай передается по цепочке, сопровождая нас по всему берегу.

– Это была магия? – спрашивает Хальци.

– Что именно? – переспрашиваю я, думая о своем. Я

устал, и мне нехорошо. Кашлять и сплевывать сажу с пеплом больно, когда на боку открытая рана.

– Когда стало темно. Когда ты засвистел.

Я киваю, потом соображаю, что в темноте она этого не видит.

– Да, небольшая магия.

– А ты маг?

Я что, похож на мата? Жил бы я такой жизнью, если бы умел выплавлять металл и делать звездное вещество ярких цветов, и машины, и свет?

– Нет, лапонька, – отвечаю я ласково, поскольку мысли мои далеко не так терпеливы. – Я просто свистун. Боец без денег и с очень небольшим умением.

– А как ты думаешь, они приведут дяде лекаря? Тут уж ничего, кроме правды, не скажешь.

– Хальци, твой дядя убит.

Она долго молчит, потом начинает плакать. Она устала, ей холодно и страшно. Ладно, плакать ей не вредно. Может, я тоже поплачу – не в первый раз.

Мы плывем, ритмично покачиваясь, волны шлепаются о нос лодочки. Лают собаки, на нас и друг на друга. Слева

все реже и реже городские огни, дома все темнее и все меньше. Здесь уже пахнет не городом, а ракитовыми зарослями. В кильватерном следе нашей лодки фосфоресцируют кракены. Интересно, почему свет у них синий, а кракеновая краска – желтая?

Хальци из темноты Говорит:

– А ты можешь отвезти меня к бабушке?

– А где живет твоя бабушка, детка?

– На той стороне пролива Лилиана. На Лезиане.

– Если бы я знал, где это, я бы попробовал, даже без карты, но я же иностранец, лапонька.

– Я могу начертить карту. Те карты начертила я. Говорит, как дитя неразумное..Я устало улыбаюсь в темноту.

– Но у меня же нет, с чего срисовать,

– Мне не надо срисовывать, – говорит она. – Они у меня, в голове. Если я хоть раз начертила карту, я ее никогда не забуду. Вот почему дядя Барок отправил меня в Орден, в школу. Но мы упражнялись только в черчении бухты Хеккер и пролива Лилиана.

– – Значит, ты начертила эти карты из головы? – спрашиваю я.,

– Конечно. – Она откидывает волосы, вуаль лежит,у нее на плечах, и я вижу ее на фоне неба – просто хитрая и надменная девчонка, которая хочет произвести впечатление на северного варвара. – Все думают, что карты хранятся надежно, вся бумага и все вообще под защитой заклинаний. Но я не таскаю ни бумаг, ничего – все у меня в голове.

– Хальци, – едва выговариваю я, – ты можешь нарисовать карту?

– У нас нет бумаги, и здесь темно.

– Через пару часов мы пристанем к берегу и немного по спим. Потом ты моим ножом выцарапаешь ее на дне лодки.

– На дне лодки? – Эта мысль для нее пугающе нова. Но я уже полон энтузиазма. Вдвоем, прячась от всех островов, на лодке, не предназначенной для открытого моря, полагаясь только на девичью память о карте. Но это лучше, чем так, как Барок.

Дует ровный бриз, и лодочка идет хорошо, только иногда хлопая парусом. Вода совсем рядом, под рукой. Хальци говорит, что ей холодно. Я отвечаю, чтобы взяла у меня в сумке плащ и попробовала поспать.

Она какое-то время спит. Я продолжаю вести лодку вперед, чтобы уйти чуть подальше перед отдыхом, миную места, где можно было бы остановиться, наконец вижу серую линию, означающую рассвет, и поворачиваю к берегу.

– Хальци, когда лодка остановится, выпрыгивай и тащи. Мы подходим, я пытаюсь встать и чуть не падаю. Ноги

онемели от неудобной позы, и бок закаменел.

– Чего там? – спрашивает Хальци, держась за борт и собираясь выпрыгнуть.

– Ничего, – отвечаю я. – Поосторожнее, когда выпрыгнешь.

Холодная вода по пояс захватывает дыхание, но Хальци у носа! Стоит всего по щиколотку. Я стискиваю зубы и толкаю лодку, Осколъзаясь на неровном дне, и Хальци тянет, и вместе мы вытаскиваем лодку. Я ее привязываю к дереву – прилив ещё нарастает, и я не Хочу, чтобы лодку унесло, – потом хватаю сумку и выбираюсь на берег.

Надо бы осмотреться, но у меня все болит и сил нет ни на что. Голова кружится, И я говорю себе, что вот сейчас только минутку отдохну. Кладу голову на сумку, закрываю глаза, и весь мир вокруг вертится.

Герой дурацкий, думаю я и смеюсь. Вот эта роль меня никогда не привлекала.

Мы среди Густых деревьев, высокие желтые метлы ракитника, в это время года густо покрытые сережками. Я весь покусан чукками, и порез на боку горит; чувствуется, как в нем бьется пульс.

И Хальци нигде не видно.

Я приподнимаюсь на локте, превозмогая боль, и прислушиваюсь. Ничего. Ушла и заблудилась?

– Хальци! – шепотом зову я. Ответа нет.

– Хальци! – говорю я громче.

– Я здесь! – доносится голос с берега, и высовывается голова над светло-лимонной порослью, будто она сидит в кусте. Может быть, у меня бред.

– Ты в воде? – спрашиваю я.

– Нет, я в лодке. И вообще, как тебя зовут?

– Яхан, – отвечаю я.

– Я взяла твой нож, но ты не проснулся. – Она мнется, потом спрашивает: – Ты сильно ранен?

– Нет, – говорю я, пытаясь сесть как ни в чем не бывало. Это не получается.

– Я начертила карту на дне лодки, а потом грязью сделала линии потемнее. – Она качает головой. – Чертить ножом – это совсем не то, что пером.

Она выходит на берег, и мы едим фрукты-коробочки и красный арахис из моей сумки. От еды и воды у меня резко повышается настроение. Я смотрю на то, что начертила Хальци. Она нервно теребит руки, пока я изучаю ее работу. Мелкие волны, гуляющие на дне лодки, размывают грязь, и мне трудно судить, насколько карта была точной, но я говорю, что она чудесна.

Она отворачивается, чтобы скрыть радость, и деловито сплевывает в ручей. Я вздрагиваю, но молчу.

У нас не в чем запасти воду.

– Сколько отсюда до Лезиана? – спрашиваю я. Она думает, что дня два.

– Яхан, – спрашивает она, тщательно выговаривая мое имя, – где ты научился магии?

– Один Двоюродный заложил в кости моего черепа медь и стекло, – отвечаю я. Не совсем точно, но близко к правде.

Такой ответ на время прекращает вопросы.

Мы как следует напиваемся водой, облегчаемся, а она, быть может, молится своим божествам – не знаю. Потом мы поднимаем зеленый парус и отходим.

Она все время что-то болтает о своей школе, и мне нравится слушать ее болтовню. Когда в полдень становится жарко, я велю ей натянуть на носу мой плащ и заползти под него в тень. Сам я остаюсь у румпеля и только жалею, что у меня нет шляпы. Я давно уже почернел под солнцем, но блеск зеленой воды слепит глаза, и нос припекает.

Она спит всю жаркую пору дня, а я клюю носом. Мы держим курс на мыс, указывающий вход в пролив. После полудня мы достаем из моей сумки помятые фрукты-коробочки, которые чуть помогают утолить жажду. Путь нам перегораживает выступ суши; если,.верить карте Хальци, это и есть наш мыс. Карта указывает, что здесь высаживаться плохо, иначе я бы попытался – ради пресной воды, Мы идем в открытое море, и я только молюсь, чтобы ветер не упал. У меня онемело тело, и аккуратно провести лодку через весь пролив – это, боюсь, выше моих навигационных умений.

Меня одолевает жажда, Хальци, наверное, тоже. Чем дальше мы уходим в пролив, тем она тише. Я спрашиваю один раз, как она проходила пролив, когда приехала жить к дяде. «На большом судне», – только и отвечает она.

У меня чуть кружится голова от солнца, жажды и лихорадки, и когда наступает вечер, прохлада приносит облегчение. Солнце уходит под воду неожиданно, как всегда на юге. Я вытаскиваю из сумки клецки из голубиных яиц, но они соленые, и от них жажда только усиливается. Хальци голодна, и она съедает свою порцию и половину моей.

– Яхан! – говорит она. -Да?

– Почему Двоюродных так называют?

– Потому что мы все родня, – отвечаю я. – У меня на родине, когда народу становится слишком много и пастбищ не хватает для стабосов, часть рода уходит на другое место и там устраивается. И Двоюродные были нашими дальними предками. Звезды для них как острова. Некоторые прилетели жить сюда, но была война, и корабли перестали прилетать, и корабли наших предков состарились и не могли больше летать, и мы забыли о них, остались только легенды. Теперь они нас снова нашли.

– Й они нам помогают? – спрашивает она.

– На самом деле нет. Они помогают почти что только верхним людям.

– Верхние люди – кто это? – спрашивает она. У южан нет слова для этого понятия, и потому я всегда говорю эти два.

– Верхние люди, старики, которые всем правят и у которых есть серебро. Гильдейцы, они вроде верхних людей.

– И ты тоже был верхним человеком? – спрашивает она. Я смеюсь, и бок отзывается болью.

– Нет, деточка. Я – невезучее дитя невезучих родителей. Они верили, что некоторые из Двоюродных нам помогут, нас научат. Но верхние люди не любят, когда еще у кого-нибудь есть сила. И они послали армию и убили мой род. Пока не пришли Двоюродные, было лучше.

– Орден говорит, что Двоюродные – это хорошо; они приносят дары.

– За эти дары мы платим, – отвечаю я. – Кракеновой краской, рудами и землей. И нашим образом жизни. Там, куда приходят Двоюродные, становится плохо.

Темнеет. Хальци заворачивается в мой плащ, а я съеживаюсь возле румпеля. Не то чтобы лодка требует слишком пристального внимания: дует легкий ветерок, и море спокойно (кажется, кто-то нам ворожит, хотя мы и напали на мальчика в зеленом балахоне, чтобы завладеть лодкой), но она все равно слишком мала, и другого места для меня нет, так что я остаюсь у румпеля.

От брызг все время мокнет левое плечо, ветер высасывает из меня остатки тепла.

– Хальци!

– Чего? – бормочет она с носа сквозь сон.

– Мне что-то нехорошо, детка. Ты не могла бы сесть рядом и поделиться со мной плащом?

Она колеблется – я этого в темноте не вижу, но чувствую. Она меня боится, и мне это неприятно» А если подумать, даже смешно.

– Мне нужно только согреться, – уверяю я ее. Она ощупью движется к корме.

– Плащ твой, – говорит она. – Можешь забрать его, когда хочешь.

– Я думаю, его нам хватит на двоих, – говорю я. – Садись рядом, румпель будет между нами, и ты можешь прислониться ко мне и поспать.

Она осторожно садится рядом (лодка чуть качается от ее движений) и набрасывает плащ на плечи нам обоим. Прикоснувшись к моей руке, она отдергивается.

– Ты горячий, – говорит она. И неожиданно трогает мой лоб. – У тебя жар!

– Ты не волнуйся, – отвечаю я, почему-то смутившись. – Просто сядь вот здесь.

Она садится рядом, а потом кладет голову мне на плечо. От ее волос идет приятный запах, и становится уютно. Я стараюсь держать созвездие, которое южане называют Короной, по правую руку от себя.

– Сколько тебе лет? – спрашивает она.

– Тридцать один.

– Так ты же еще не старый! Я смеюсь.

– Волосы у тебя седые, – оправдывается она. – Зато лицо не старое.

Но иногда я чувствую себя глубоким стариком – и сейчас больше, чем когда-либо.

Рывком просыпаюсь от сна – мне снилось, что я снова на лодке Барока. Уже рассвет. Хальци ворочается у меня на плече и снова успокаивается. Я думаю о море, о нашем плавании. Навигация по созвездиям -не из главных моих умений, я только надеюсь, что нас не сильно снесло. И еще надеюсь, что карта у Хальци хороша, и думаю, какую бы плату получил Барок за лодку с начерченной на ней картой, даже если карта не слишком четкая, но тут карту лижет синее пламя, и я снова на лодке Барока…

Снова просыпаюсь рывком. Лихорадка отступила – наверное, потому что сейчас утро. Я пытаюсь открыть сумку, не побеспокоив Хальци, но она спит у меня на правом плече, а левой рукой я не слишком владею и бок окоченел, так что она все же просыпается и садится прямо. У нас осталось пять фруктов-коробочек, и мы одну вскрываем. Меня слишком мучает жажда, чтобы я мог есть арахис, но Хальци съедает немного.

Солнце поднимается на небе, и точно так же поднимается у меня жар, и я начинаю видеть сны даже с открытыми глазами. Тревин оказывается в лодке вместе с нами, сидит в своей синей безрукавке с серой меховой оторочкой, отвернутой на плечи, и я, наверное, с ним говорю, потому что Хальци спрашивает:

– Кто такой ТревиН?

Я моргаю, перегибаюсь через борт и плещу холодной водой в обожженное солнцем лицо. Сажусь Снова, и голова кружится от Прилива крови, но зато я знаю, где я.

– Тревин – это был мой друг. Его уже нет в живых.

–  А, – говорит она и добавляет с юношеским бесчувствием: – А как он умер?

А как умер Тревин? – приходится мне подумать.

– От поноса, – говорю я. – Мы шли на Баштой, мы отступали, мы с Тревином решили биться против Верхнего Скаталоса за то, что он сжег Скарлин. Была зима, и есть было нечего, и люди болели, а многие умерли. Я из-за Тревина пошел в этот поход, – добавляю я, и не добавляю: «У меня была любовь».

Когда становится жарко, Хальци смачивает вуаль водой и кладет мне на голову. Я вцепляюсь в румпель. Кажется, не столько я правлю лодкой, сколько она мною. Хальци чистит еще одну коробочку, обдирая кожицу и деля мякоть на багровые дольки.

– Наверное, мне стоит посмотреть на твой бок, -говорит она.

– Нет.

– Ты не бойся, – говорит она и перебирается ко мне поближе.

– Нет! – отрезаю я.

– Я бы смочила его морской водой, – говорит она. – Она хорошо лечит раны.

– Я не снимаю рубашку, – отвечаю я.

Да, я знаю, что это глупо, но рубашку снимать не собираюсь. В чьем бы то ни было присутствии. Мы наконец пришли в Баштой, и все почти, кого я знал, уже погибли, а тогда командир ополчения говорит: «Мальчик, как тебя зовут?» – а я не знал, что он обращается ко мне, а он еще, раз как гаркнет: «Мальчик! Как тебя зовут?»– и я сказал, заикаясь: «Яхан, господин». «Так вот, -сказал он, – ты теперь в моей группе, будешь у нас Умник Яхан», и все заржали, и я долго был Умник Яхан, пока они не убедились, что я на самом деле не дурак, но рубашку я все равно снимать не собираюсь.

Мысли прыгают, как белки в клетке, иногда я говорю вслух. Возвращается Тревин и спрашивает:

– А не хотел бы ты вырасти в другом месте, не в Скарлине? Хальци мочит вуаль в воде и пытается охладить мне лицо.

– Вандзи нам говорила о юродах, – отвечаю я Тревину, – и она была права. – Я возвышаю голос. – Куда приходят Двоюродные, там они нас используют, они живут как Верхние Скаталосы, а мы убираем их дома и благодарны за свет и веселые палочки вечером шестого дня. Люди забывают свой род, они забывают все. Вандзи говорила нам о .столкновении культур, когда слабейшая культура растворяется.

– Вандзи и Анеал, Айюдещ и Кумар – они жизнь свою посвятили, чтобы помочь нам, – говорит мне Тревин.

– Анеал извинялась передо мной, Тревин, – говорю я ему. – Извинялась за страшное зло, которое они сделали! Она говорила, что лучше бы они не прилетали!

– Я знаю, – говорит он мне.

– Яхан! -говорит Хальци. – Яхан, здесь никого нет, только я! Говори со мной! Не умирай!

Она плачет. Вуаль ее мокра и так холодна, что у, меня захватывает дыхание.

Тревин не знал. Я никогда не говорил ему об извинении Анеал; я никому не говорил. Я моргаю, и он расплывается, а я моргаю и моргаю, и он тает.

– Ты не Тревин, – говорю я. – Я спорил сам с собой. Ослепительно и жарко.

Я лежу, положив руку под голову.

Небо голубое и красное, и на воде темная полоса, и я не могу сделать, чтобы она исчезла, сколько ни моргаю. Наверное, от жара у меня пропадает зрение, или солнце меня ослепило, но Хальци плачет и говорит, что это Лезиан.

Высадиться негде, и мы идем вдоль берега к северо-западу, пока не приходим к устью реки.

– Правь туда! – просит Хальци. – Я знаю это место! Знаю этот знак! – Она показывает на кучу камней. – Там моя бабушка живет!

Ночь обступает нас, а потом мы видим огонь, вроде как очаг горит. Я сиплым голосом объясняю Хальци, как переложить парус. У нее руки быстрые, слава Хету.

Я вывожу лодку на прибрежную отмель, и Хальци выскакивает наружу, зовя меня, и Тянет лодку, но я не могу двинуться. Приходят люди и стоят, глядя на нас, и Хальци говорит, что ее бабушка – это Лласси. В деревне бабушку знают, хотя живет она довольно далеко. Кажется, мне помогают выбраться из лодки, й я говорю: «У нас есть серебро, мы можем заплатить». Мелькают люди в темноте, потом меня приносят куда-то, где света слишком много.

Мне вливают меж зубов горячую морскую воду. Я не могу ее пить, потом соображаю: это бульон. На Отмытой добела стене пляшут отсветы, и женщина с обнаженной головой говорит: «Дай помогу».

Я не хочу, чтобы с меня снимали рубашку.

– Рубашку не трогать! – говорю я, выставив руки. Они что-то говорят, я не успеваю следить, но с мягкой настойчивостью меня держат за руки и снимают разорванную куртку и рубашку. Чей-то голос тихо спрашивает: «А это что?» – и разрезает повязку на груди.

– Что это с ним? – удивленно говорит Хальци. Я отворачиваю лицо.

Незнакомая женщина мне улыбается и говорит:

– Все будет хорошо. – Хальци глядит на меня, будто ее предали, а женщина говорит ей (и мне): – Просто это женщина, детка. Она поправится, с ней ничего страшного, только небольшой жар и слишком много солнца.

И я, раздетая, беспомощно проваливаюсь в сон, и только мелькает перед глазами пораженное лицо Хальци.

Следующие два дня я очень много сплю, просыпаюсь, пью бульон и снова засыпаю. Когда я просыпаюсь, Хальци рядом нет, хотя на. полу лежит стопка одеял. А если я просыпаюсь и слышу ее, то снова притворяюсь, что сплю‹ и действительно засыпаю. Но потом я уже не могу больше спать. Туле, женщина ‹S заботливыми руками, которая предоставила мне постель, спрашивает меня, дать мне платье или рубашку. Я провожу ладонью по стриженым волосам и прошу рубашку. Но говорю ей, чтобы.называла меня Яханна.

Мне приносят мою рубашку, аккуратно зашитую. А мое серебро они брать не хотят.

И наконец, ко мне приходит Хальци. Я сижу на кровати, на которой так долго спала, и лущу фасоль. Меня смущает, что я сижу в рубашке и лущу фасоль, хотя я и фасоль лущила, и одежду чинила, и другую женскую работу делывала в мужской одежде. Но это было уже давно.

Она входит недоверчиво, как птичка, и говорит:

– Яхан?

– Садись, – говорю я и тут же об этом жалею, потому что сесть можно только на мою кровать – другого места нет.

Мы обмениваемся обычными вопросами «как себя чувствуешь» и «что ты делала». Она туго завернута в вуаль, хотя здесь женщины не ходят в вуалях повседневно.

Наконец она обиженным голоском говорит:

– Ты могла бы мне сказать.

–  Я уже много лет даже и не думала кому-нибудь говорить. Я даже уже почти думала о себе не как о женщине.

– Но я же не кто-нибудь!

Она обижена. И откуда ей понимать, что в битве бок о бок можно стать близкими товарищами и ничего не знать друг о друге?

Громко, очень громко щелкают стручки фасоли. Я думаю, не попытаться ли объяснить, как я обрезала волосы, чтобы сражаться вместе с Тревином, как узнала еще задолго до смерти Тревина, что битва делает людей чужими для самих себя. Хет говорит, что жизнь держится на мелочах, вроде того, что я для женщины была высока и плоскогруда, и что командир ополчения в Баштое увидел меня, стриженную и полуголодную, и решил, что я мальчик, и я стала им. Щелчок стручка. Я провожу пальцем по его длине, и фасоль сыплется в миску.

– У тебя солнечный ожог почти прошел, – говорит она, чтобы прервать молчание, и почему-то ярко вспыхивает.

Я могу ее понять. Она вообразила себе, что влюбилась.

– Ты. меня прости, детка, – говорю я. – Я не хотела тебя огорчать или смущать. Мне, знаешь, и самой как-то неловко.

Она смотрит на меня искоса.

– А отчего тебе неловко? ..

– Это как будто ходить без одежды – когда все знают. А мой род теперь истреблен, И я всегда чужая, где бы ни была… – Она смотрит, не понимая, и я сдаюсь. – Это трудно объяснить.

– А что ты теперь будешь делать? – спрашивает она.

Я вздыхаю. Этот вопрос давно уже вертится у меня в голове. Здесь точно не накопить денег на проезд до материка.

– Не знаю.

–  Я рассказала про тебя бабушке, – говорит Хальци. – И она сказала, что ты можешь жить с нами, если будешь хорошо работать. Я ей сказала, что ты очень сильная– Снова щеки полыхают, и она торопится сказать:– Это маленькая ферма, и когда-то она была получше, но теперь там только бабушка, но мы можем помочь, и я думаю, мы можем стать с тобой подругами.

На долгом пути к Баштою я поняла одно: пусть все будет хуже некуда, но, если думать только о ближайшем будущем, в конце концов – иногда – найдется выход.

– Я была бы рада, детка, – говорю я совершенно искренне. – Рада была бы с тобой подружиться.

Кажется, будущее точно держится на мелочах.

Maureen F. McHugh. «The Missionary's Child». © Davis Publications, Inc., 1992. © Перевод. Левин М.Б., 2002.