Текст книги "Журнал «Если», 2002 № 05"

Автор книги: Майкл Суэнвик

Соавторы: Джеймс Ганн,Дмитрий Байкалов,Йен Макдональд,Дмитрий Караваев,Майкл Коуни,Сергей Кудрявцев,Лиз Вильямс,Владимир Борисов,Рафаэль Лафферти,Сергей Дерябин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Геннадий Прашкевич
МАЛЫЙ БЕДЕКЕР ПО НФ,
или Повесть о многих превосходных вещах

_{(Окончание. Начало см. в «Если» №№ 3–4, 2002 г.)}

ОТСТУПЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ: СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ

Не метод, конечно.

Мы немало спорили об этом с Борей Штерном. Он даже целую книжку написал о соцреализме, называлась «Лишь бы не было войны». Не метод, не метод, пришли мы к мнению – скорее, образ жизни, образ мышления. Как писал Трофим Денисович Лысенко: все в природе связано и взаимосвязано. Когда человек что-то долго твердит вслух, он начинает и поступать соответственно.

Один мой добрый старший товарищ (назовем его Саша) с юности был вхож в самые высокие кабинеты. Такая карма. Как-то сидел с первым секретарем всего советского комсомола, курил американскую сигарету, пил колумбийский кофе, прихлебывал из рюмочки французский коньяк и философствовал о вреде низкопоклонства перед всем иностранным. Вдруг вошла секретарша. Из солнечного Узбекистана, радостно сообщила она вождю молодежи, прибыл товарищ Хаким, комсомолец-ударник, определенный на трехмесячную учебу в Москву. Есть мнение: товарища Хакима обустроить, чтобы он вернулся в солнечный Узбекистан с горячим приветом от столичного комсомола.

– Пусть войдет… Минут через десять… – кивнул первый секретарь. И пояснил Саше: – Эти придурки едут к нам один за другим. В Москве лучше, чем на уборке хлопка. Но кадры готовить надо.

Когда товарищ Хаким вошел в кабинет, подобострастно скинув бухарскую тюбетейку, вождь работал. То есть перед ним лежали бумаги, а в хрустальной пепельнице дымила отложенная сигарета. Увидев это, товарищ Хаким упал духом: вот он мешает вождю думать о делах советского комсомола. Вот он, товарищ Хаким, отнимает у него драгоценное время! Как тут найти самый правильный подход? Как повести беседу, чтобы Москва не оказалась городом на одну неделю?

Минут через пять вождь поднял усталые глаза. Саша прекрасно знал, что сказать ему нечего, что вся эта встреча – пустая формальность. Товарища Хакима вполне мог определить в Москве любой второстепенный секретарь, но как раз в тот год сверху было спущено указание: всех комсомольцев-ударников из солнечных республик, приезжающих в Москву на срок более месяца, принимать на самом высоком уровне. Вот теперь и роилось в серых умных глазах первого секретаря величественное бессмыслие.

– Надо много работать, товарищ Хаким, – произнес он, еще подумав. – Мы, комсомольцы, должны служить примером. В труде и в быту, – добавил он, подумав. – Вот будешь некоторое время работать в Москве, товарищ Хаким. Отдаешь себе отчет, как много придется работать?

Услышав сочетание «некоторое время», товарищ Хаким запаниковал. Почему «некоторое»? Почему не три месяца? К тому же по восточной привычке он не воспринял прямого смысла произнесенных слов, а потому судорожно искал смысла внутреннего, затаенного, некоей партийной эзотерии. Он с ума сходил от желания немедленно угодить вождю, немедленно вписаться в строй его мудрых мыслей. Он судорожно искал выигрышный ход.

– Мы в солнечном Узбекистане много работаем, – сообщил он как можно более скромно. – У нас в Узбекистане славный солнечный комсомол, но мало опыта. Хочу много работать!

Некоторое время первый секретарь с сомнением рассматривал товарища Хакима – круглое среднеазиатское лицо, черные глаза, по самый верх полные веры в великолепные коммунистические идеалы. Видно, сам дьявол столкнул вождя в тот день с тысячу раз пройденного, тысячу раз опробованного пути. Вдруг ни с того ни с сего, сам себе дивясь, он начал: «Это хорошо, товарищ Хаким, что ты готов работать много…»

Обычно после таких слов следовало распоряжение обустроить товарища, но я же говорю, в тот день сам дьявол дернул его за язык спросить:

– А над чем сейчас, товарищ Хаким, ты работаешь?

Товарищ Хаким сломался.

Он ждал чего угодно, только не такого вопроса в лоб.

Он держал в голове всю фальшивую статистику солнечного комсомола, цитаты классиков, всякие интересные яркие факты из жизни солнечного комсомола, но услышать «работаешь»!.. Ничего себе!.. Какая работа?.. Но горячее комсомольское сердце подсказывало товарищу Хакиму: ответ просто необходим. Сейчас от правильного ответа зависела судьба. Ведь если он, Хаким, ответит неправильно, его незамедлительно вернут в солнечный Узбекистан на уборку хлопка. Ну и все такое прочее.

Товарищ Хаким судорожно искал спасения. Слово «работаешь» его убило. Почему-то он вспомнил, что в гостиничном номере, куда его временно определили, валяется на столе забытая предыдущим комсомольцем книга Пришвина – кажется, собрание сочинений, том второй, что-то там про зайчиков, про солнечные блики, про апрельскую капель, ничего антисоветского, запрещенного, наоборот, все легкое, ясное. Жизнь человеку дается один раз, мысленно перекрестился товарищ Хаким и выпалил:

– А сейчас работаю над вторым томом сочинений товарища Пришвина!

Теперь сломался первый секретарь.

Он ожидал чего угодно. Он ожидал фальшивой статистики солнечного узбекского комсомола, оптимистического вранья, ссылок на классику, действительно чего угодно, но – Пришвин!.. У вождя нехорошо дрогнуло сердце… Пол года назад место зава в большом комсомольском хозяйстве столицы занимал именно некий Пришвин. И вождь сам изгнал Пришвина – за плохие организационные способности. А теперь выясняется, что Пришвин вовсе не утонул, он даже сделал карьеру, он издал уже второй том сочинений, а комсомольские ребята все проморгали? Что же это там у Пришвина вошло во второй том? – не без ревности подумал вождь. Наверное, речевки, тексты выступлений на активах?

Нет крепостей, которых бы не взяли большевики.

Первый секретарь заученно поднял на товарища Хакима еще более усталый взгляд, дохнул на него ароматным дымом американской сигареты и, как бы не заинтересовано, как бы просто так, к слову, как бы давно находясь в курсе событий, заметил:

– Ну да, второй том… Это хорошо, что ты много работаешь, товарищ Хаким… Это хорошо, что ты сейчас работаешь уже над вторым томом Пришвина… – Он бормотал интуитивно, он шел вброд, пытаясь проникнуть в пугающую тайну бывшего зама. – У тебя верный комсомольский взгляд на вещи, товарищ Хаким… Но ведь у товарища Пришвина… – Он никак не мог вот так прямо в глаза высказать правду. – Ведь у товарища Пришвина плохие организационные способности!..

Правда была высказана.

Товарищ Хаким покрылся испариной.

В смуглой голове товарища Хакима перегорела последняя пробка, но спасительную тропу под ногами он нащупал. Он решил погибнуть в кабинете вождя, но не сдаться. Наверное, не зря в гостинице оказался том товарища Пришвина, решил он. Подбросили… Проверяли бдительность… Мало ли: зайчики, апрельская капель… Это ведь как посмотреть. За апрельской капелью может скрываться страшное что-то, ледяное… «Я теперь много буду работать над классовыми произведениями товарища Пришвина, – подумал он. – Я теперь учту замечание товарища первого секретаря».

– Да, – выдохнул он вслух, – организационные способности у товарища Пришвина очень плохие… Но природу пишет хорошо!..

У вождя сгорела в голове последняя пробка.

– Ты прав, товарищ Хаким, – не стал он тянуть с ответом. – Природу товарищ Пришвин пишет хорошо. – Он никак не мог взять в толк, при чем тут природа? – Это ты верно говоришь… Но ведь плохие организационные способности…

– Плохие! – восторженно подтвердил товарищ Хаким.

– Но природу пишет хорошо! – потрясенно согласился первый секретарь.

Это и есть пример соцреализма.

БОРИС ГЕДАЛЬЕВИЧ

Вот мы и пытались понять: где живем? В какой стране? Каким законам подчиняется литература? Подчиняется ли она вообще каким-то законам? Боря, кстати, насчитал тридцать два больных вопроса, мучивших наших современников. Он выстроил их в определенном порядке. «Кто прав? Кто виноват? Доколе? Чего тебе надо? Камо грядеши? Что делать? Что ж это делается, граждане? Кто там? Ой, а кто к нам пришел? За что боролись? Как дальше жить? Веруешь? Куда прешь с кувшинным рылом в калашный ряд? Третьим будешь? Что с нами происходит? Кто крайний? А ты записался добровольцем? Ты за кого? Откуда есть пошла земля русская? Куда ж нам плыть? Стой? Еврей ли вы? Зачем пришел я в этот мир? За что? А ты кто такой? Кому это выгодно? Почем пуд соли? Куда все подевалось? Кому на Руси жить хорошо? Кто написал «Тихий Дон»? Кто сочиняет анекдоты? Как нам обустроить Россию?»

Хорошие вечные вопросы, всегда приводившие взыскующих знания к питию.

Ко времени нашей встречи (1976 год) у каждого был свой опыт.

Вино, которое я пил на Сахалине, американцы позже скупали оптом и в ржавых бочках сбрасывали на джунгли противоборствующего Вьетнама – как противозачаточное. Водка, которую я глотал на Курилах, называлась «туча», она отдавала нефтью и рыбьей чешуей. Северную «Настойку брусничную» по последствиям можно было сравнить только с эпидемией клещевого энцефалита. Эта настойка продавалась в закатанных трехлитровых банках. В набор входили – указанная банка, литровая оловянная кружка и две инструкции – для летнего и зимнего пользования. Если дело происходило летом, ты брал банку и кружку, шел к ручью и опускал босые ноги в холодную воду. После этого ты выпивал сразу полную кружку. Если выпить сразу всю до дна не получалось, тебя мог рубануть Кондрат, и вообще грозили неприятности. Но если ты брал этот вес – гуляй хоть месяц. Соответственно, зимний вариант – ноги в горячую воду.

Специально для Бори, привыкшего к южным вариантам (горилка, перцовка, бормотуха, гаденький молдавский портвешок), я выписал из трудов С. П. Крашенинникова фрагмент, искренне восхитивший его: «…Травяное вино по Стеллерову примечанию следующие имеет свойства: 1) что оно весьма проницательно, и великую в себе имеет кислость, следовательно и здоровью вредительно, ибо кровь от него садится и чернеет; 2) что люди с него быстро упиваются и в пьянстве бывают бесчувственны и лицом сини; 3) что ежели кто выпьет его хотя несколько чарок, то во всю ночь от диковинных фантазий беспокоится, а на другой день так тоскует, как бы зделав какое злодеяние».

Ничего со времен С. П. Крашенинникова не изменилось, такое вино, в основном, и пили. И не только в России. В Софии, на Ангела Кынчева, 5, в знаменитом кафе поэтов Никола Инджов шепнул мне: «Знаешь, что нас губит, Геннадий?» – «Что?» – «Алкахол, алкахол и артистки». А осенью 1989 года, когда эйфория еще сильно застилала всем нам мозги, в моем номере в Дубултах собралось несколько молодых писателей из разных республик. «Брат! – кричал, обнимая подвыпившего латыша Иманта Ластовски, изрядно поддатый молдаванин Йон Мэнэскуртэ. – Выпьем за нас с тобой! Наши страны когда-то граничили!» Естественно, Имант выпивал. Конечно, их страны граничили. Я благожелательно заметил: «Ну да, большие страны, сильные. Но вот есть Белоруссия и Украина. Как с ними?» – «Вам, русским, этого не понять», – гордо отрезал молдаванин, мечтавший о переводах на русский язык.

Боря молчал.

Он выпивал стаканчик и падал на диван.

После короткого сна он выпивал еще стаканчик и снова падал.

Говорить с ним было бессмысленно, его надо было читать. Он рано догадался, что правда русского писателя чаще заключается в «туче», в бормотухе, в плохом коньяке, но так же рано он догадался, что эта самая правда заключается и не в заморской экзотике, которой так часто грешит наша фантастика, не в абстрактных мирах (что придумаешь нового?), а в нищих Домах Культуры имени Отдыха, в тридцати двух пресловутых вопросах, в тонком тумане, покрывающем картофельные поля… Социалистический реализм доставал Бориса Штерна не пресловутым конфликтом хорошего с очень хорошим, а полной его безбудущностью. А как жить без будущего? В конце концов один из издателей уговорил Борю написать толстый роман. За небольшие деньги. И Боря написал его. Точнее, не написал, а без особого отбора ввалил в тусклую яму «Эфиопа» несколько блистательных вещей, которые умерли в этой яме, как жемчуг на ярком свету…

«В одесском издательстве «Маяк», – написал мне Боря в январе 1978 года, – три месяца ходила моя рукопись с рассказами. Несколько дней назад пришел ответ. Вот несколько выписок: «Занимательный по сюжету рассказ «Сумасшедший король» – об искусственном разуме. Но многие места в повествовании воспринимаются словно написанные наспех, с художественной стороны не разработаны». «Штерну часто не хватает надлежащего художественного чутья. В рассказе «Дом» идут картины ужасно плохого поведения жильцов. От рассказа в. целом остается довлеющее неприятное впечатление». «Так же нетребователен автор к форме воплощения своих неплохих замыслов в других рассказах, изобилующих вульгарными сценами, выражениями. Подобные выражения встречаются в рукописи Штерна частенько. Они, конечно, не могут восполнить недостаток образности письма. В некоторых рассказах автор почему-то старается сделать фантастические и сказочные концовки, хотя они не вытекают из характера повествования». «В связи с недостаточно высоким идейно-художественным уровнем большинства произведений не представляется возможным ставить вопрос об их издании». Вот такие, Гена, дела. Ожидал, конечно, что ничего в издательстве не выйдет, но чтобы такие глупые рецензии… Сижу и потихоньку переживаю… Перекурю пару дней и начну новый рассказ…»

«Мартович! – это уже в майском письме 1981 года. – Ну, слава Богу, я в Одессе. Ночь. Только что вернулся с Пролетарского бульвара, был у родной дочки на дне рождения. Сижу в очередной квартире, которую мне любезно предоставили друзья (Дерибасовская совсем рядом, через три квартала), передо мной бутылка шампанского, она открыта, бокал выпит, продолжаю его уничтожать и начинаю письмо тебе. Страсть, как хочется почесать язык с тобой. Я сейчас пьян, но в той хорошей мере, когда… Нет, не «когда», а в той мере, которую дает хорошее вино, а не эта сволочная водка. Буду излагать в художественном беспорядке свои ощущения и приключения, начиная с 16 мая сего года (Борис прилетал в Новосибирск на мой день рождения. – Г. П.), хочу написать тебе письмо; письмо, черт побери!

1. Самое главное: хотя я и проиграл тебе в шахматы, хотя и признаю поражение, но счет не окончен. Дело в том, что мы играли на диване (а неписаные правила требуют играть за столом); твои часы, несомненно, барахлили – не в мою пользу; гипноз с твоей стороны был несомненный; меня нарочно отвлекали Григорий, Лида, Академгородок, твоя борода и вообще. Сейчас читаю Ласкера, Крогиуса и Симагина. Готовься.

2. Побывал в июле в Сургуте. Милый сибирский город, не в пример Нижневартовску. Видел впервые настоящую сибирскую зону – оставляет впечатление! – вышки, заборы, проволока витками, железнодорожные пути, расконвоированные зеки, автоматические ворота (двойные), охранная часть, хоздвор, масштабы… Красиво!.. Как я это все рассмотрел?.. А мой знакомый, к которому мы ездили, живет на шестом этаже рядом с зоной, из его окна все видно, как на ладони.

5. Все же я крепко потрясен тем, что ты потащил мои рукописи в издательство. Думал, что меня уже ничем не проймешь, но… задрожал, когда почувствовал, что появился шанс. ТОРЖЕСТВЕННО ОБЕЩАЮ (ультиматум самому себе): если книга будет поставлена в план, брошу к чертовой матери все свои финансово-художественно-хозяйственно-семейные дела, привяжу себя морскими узлами к письменному столу, обрею полголовы, ножницы выброшу в окно (закупаю на два года продовольствия, ключ отдам одной даме, которая будет меня раз в неделю проведывать – тсс… тайна!..) и допишу Алешу Поповича.

7. Шутки в сторону. Я знаю, вернее, чувствую свою литературную слабость – гоняю по верхам. В то же время чувствую в себе силы нырнуть поглубже. Знаю, что излишне увлекаюсь расстановкой слов.

8. Вообще нервный. От меня током бьет.

10. Гена, я прочитал все твое, что у меня было не читано за два года. Мартович, ты живой, умный, веселый, грустный писатель. Литераторы очень одиноки. Я теряю друзей из-за этой проклятой литературы. Мои близкие (и далекие) в принципе не понимают, чем я занимаюсь. Ты прекрасно понимаешь, в чем тут дело. Например: Левитан поссорился с Чеховым из-за того, что Чехов написал «Стрекозу». Не понимают друг друга даже писатели: Толстой с Тургеневым чуть не застрелили друг друга. Но ты поймешь. Слова надо расставлять так, чтобы они пахли, цвели, звучали, играли.

11. Я Славке Рыбакову не давал жить из-за этих слов. Феликс (Суркис. – Г. П.) вроде обиделся, когда я начал трактовать форму и содержание. Виталию Бабенко я что-то тоже такое написал. Борису Стругацкому почем зря – я ботинка его не стою – что-то излагал, и он явно рассердился.

12. Шампанское допил. Жаль, не хватило.

13. Неожиданность – вот что должно быть в литературе, в шахматах, в футболе, в жизни. Тогда интересно. В любви.

14. Слово «неожиданность» можно интересно расчленить: нео – жид… нео – реализм…

15. Все-таки шампанского нет. Спать!»

«26.06.1982. Киев.…Только что брат принес твое письмо. Ты поразительно верно подметил и точно высказал: «Ты иногда вызываешь впечатление неуверенного в себе человека, это мгновенно вызывает хищную реакцию у окружающих тебя людей». Абсолютная правда! В отношениях с людьми я очень мнителен и деликатен, эта деликатность переходит часто разумные границы и воспринимается как слабость. У Бабеля: «Мы молчим на площадях и кричим за письменным столом». Так, кажется. Я всегда готов уступить людям в мелочах, мои знакомые к этому привыкают, думают, что я такой и есть– когда же доходит до настоящих дел и серьезных принципов, они (мои друзья и знакомые) вдруг с удивлением обнаруживают, что перед ними рычащий зверь, идущий до конца и не идущий ни на какие уступки. В детстве я, тихий, культурный еврейский ребенок, услышав, например, слово «жид», не раздумывая, хватал кирпич или что под руку подворачивалось и стремился угодить прямо в голову, не соблюдая никакой уличной субординации к шантрапе – а в пятидесятых годах, ты же знаешь, мы все росли на улице; мое поколение самое последнее, которое знает вкус коммунальных квартир, футбола, уличных драк, разведения голубей и т. д. И знаешь, после нескольких таких выходок все пацаны в нашем районе меня поняли и зауважали. Поняли, что я в серьезном деле не подведу. Да, очень жаль, что во мне нет внешней твердости, это очень мешает в жизни».

«12.09.1982.Прочитал три рассказа Колупаева – «Газетный киоск», «Билет в детство» и «Девочка». Самый лучший – «Билет в детство». Он жизненный, умный, ласковый, грустный, чистый. Он запомнится, этот рассказ. В жанре «чувствительной» фантастики он очень хорош. Он сдержан, в нем чистое чувство. А вот в «Газетном киоске» и в «Девочке» мне показалось, что много соплей, излишней мелодрамы. В «Девочке» это ощущение из-за того, что рассказ чересчур затянут – там много можно зачеркивать и отжимать, а «Газетный киоск»… Скажу сейчас удивительную вещь в отношении фантастического рассказа. Но… так в жизни не бывает и быть не может! Точнее: так не могло бы быть. Посылка в рассказе отличная: в некоем киоске каждый день появляются завтрашние газеты. На этом строится лирическая история. Нормально. Но почему главного героя и героиню этот невероятный факт очень мало интересует? Газеты, ну и газеты, они не очень удивлены. Так не бывает. Нормальный человек в крайнем случае хотя бы обалдел, а деятельный человек попытался, наверное, выяснить, откуда эти газеты взялись. То есть рассказ, по-моему, нелогично построен. Главному герою, наверно, совсем не надо делать доклады в научном обществе, а надо бы бегать по городу и выяснить, откуда берутся газеты. Конечно, никакой Уэллс не объяснил бы появление завтрашних газет (впрочем, почему бы и нет?), но они должны быть в рассказе стержнем сюжета, а этого нет».

«15.09.1982.Писатель сразу виден по тексту. Сразу. Пусть он будет самым последним из чукчей. Пусть правильно или неправильно расставляет слова, пусть его вкус подводит – главное, чтобы текст был живой. А с живым человеком всегда можно поговорить и договориться. А если не договориться по причине крайней отдаленности вкусов и характеров, то хоть разойтись, уважая друг друга.

Теперь шутка: если даже писатели подерутся, в этом тоже своя прелесть.

Толстой и Тургенев – жаль, что дело не дошло до дуэли; единственный, кажется, был бы пример в истории, как стрелялись два больших писателя. Ах, как жаль! Вот где пришлось бы потомкам разбираться! А что Пушкин и Дантес или Лермонтов с Мартыновым, тут и разбираться не надо, кто прав, кто виноват. Пушкин с Лермонтовым правы. И весь ответ. Потому что они были писателями; а Дантес и Мартынов всего лишь членами СП (стихи кропали, наверное). Вот!»

«13.01.1983.«Кубатиев – Штерн» – сборник НФ… Почему бы и нет?.. (Будущий сборник «Снежный август». – Г. П.) Об Алане… М-да… С ним говорить невозможно. Он забивает своим фонтаном. Причем говорит очень интересно и красиво – но потом читаешь его рассказы и диву даешься, насколько его правильные теории далеки от его же собственной практики. Те три или четыре вещи, что я прочел – любительские. Копировальные, без лица. Таких много. Странно… Аланова личность должна как-то выразиться в писательстве, а я не увидел… Кажется, он упивается разговорами, а писателю надо бы наоборот. Не знаю… Скажу тебе, как объективный реалист – если сборник «Кубатиев – Штерн» состоится, то… Это будет разная весовая категория. Если у меня будут «Дом», «Производственный рассказ № 1», «Король», то что будет у Алана? Как воспримется такой сборник? Сам Алан как воспримет такой сборник? Гена, это объективная реальность. В сборнике из двадцати авторов один может быть лучше, хуже, талантливей, гениальней – тут все ясно. А когда двое?

М-да. В сборнике на двоих-троих присутствует оттенок (даже цвет) соревновательности. Мне будет тоскливо смотреть на Алана, а ему на меня. Гена, ты же понимаешь, что я не задираю нос, а смотрю объективно».

«01.04.1983.Пока меня не было, объявился мой Первый Читатель. Скубент из Саратова, любитель фантастики. Прислал письмо в «ХиЖ» («Химия и жизнь». – Г. П.), мол, передайте писателю-фантасту Штерну. Он читал все мною опубликованное, прислал свои восторги. Гм… Всегда говорил, что существуют на свете придурки, которым я все же нужен! Да, это было приятно».

«Лето 1984.Решил собирать-коллекционировать все, что касается русских богатырей. Хорошую репродукцию Васнецова пока не могу найти, зато купил коробку папирос Львовской фабрики. Папиросы «Богатыри». Описать словами не могу то, что на папиросах изображено. Три кретина едут на трех… собаках, что ли. (Этот рисунок не на коробке, а на самой папиросе). Нет, описать невозможно».

«Лето 1985.Мартович! «Снежный август» уже приносит плоды. (Книга наконец вышла в Новосибирске. – Г. П.). Хороший украинский критик Михаил Слабошпицкий (и во всех смыслах отличный человек) взял книгу, взял меня, и потащил в издательство «Молодь», и стал качать права – размахивал книгой перед главным редактором и не давал мне рта раскрыть. Разнес к чертовой матери Дмитруков, Тесленков и Головачевых, объявив, что на Украине есть два писателя-фантаста: Светлана Ягупова и Б. Штерн, и что он, Михаил Слабошпицкий, не потерпит и т. д. Ужасть! Требует поставить меня в план на 1987 г. В общем, сейчас что-то будут решать.

Гена, я довольный».

«Осень 1986.Как проходил семинар (в Дубултах. – Г. П.). Знаешь, эти игры уже не для меня. Наверно, я уже вышел и из возраста, и из этого начального круга. В общем, семинар был не лучше и не хуже других. Подавляющее большинство – не писатели. И не будут. Безнадежно. Из всего семинарского народа за эти четыре семинара (а это почти 100 человек), по-моему, имеют шансы – если будут расти и если будет везти, вот кто: Бабенко, Геворкян, Веллер, Лукины, ну я, грешный, и Андрей Лазарчук. Обрати внимание на Лазарчука – он совсем новенький, 28 лет, только что появился – твой, сибирский, из Красноярска. Это, кажется, прирожденный писатель. Приятный порядочный человек – и это не молодогвардейский типаж в духе его земляка Корабельникова. Далее: еще несколько имен под вопросом – Покровский, Силецкий, Рыбаков, Витман-Логинов, Коралис (он из Ленинграда).

Елки-палки! Только что позвонил из Москвы Володя Баканов – сообщает, что «Производственный рассказ № 1» хотят взять в «Литературной России»! Надо прислать фотографию и биографию.

Обалдеть можно!

Наверно, я кого-то упустил. Клугер из Симферополя, говорят, хорош. Но факт, что из 100 человек еле-еле наберется десяток. Но это всегда так: 90 % всего на свете – дерьмо!

Владимир Михайлов мне очень понравился.

Во-первых, он мудрый мужик, во-вторых, очень неплохой писатель, в третьих – у него жена секс-бомба. Он вел семинар вместо Войскунского. Евгений Львович решил, что хватит. Вторую группу вел Биленкин. А Дима писатель все-таки слабый.

Пили совсем мало. Потому что в Юрмале был сухой закон и за этим делом приходилось ездить аж в Ригу. А лень, в общем, то-сё».

«07.09.1987.Прочитал «Историю» и «Поворот», перечитал «Огород». Мне нравятся твои сибирские мужики и по «Курильским повестям», и сейчас, и по «Краббену». Это все об жизни и об людях, то бишь то, чем занимаются хорошие нормальные писатели, а не «фантасты». Знаешь, я перестал любить фантастику. Я не могу ее читать. И не знаю, о чем говорить с этими НФ-сумасшедшими – как НФ-писателями, так и НФ-читателями. Они ни хрена не понимают ни в слове, ни в людях. Ни в жизни, ни в играх – это фанаты чего-то там такого. А у тебя литература, у тебя проза. В «Повороте к Раю» ты здорово использовал, порассуждал и вообще ввел по делу «организованные элементы» (какабения). Я в художественной литературе еще с ОЭ не встречался, а сам держал на задворках памяти – нет, не сюжет, а тему – об ОЭ (у меня есть фолиант «Происхождение жизни» Руттена, а мне тема ОЭ близка, интересна и давно охота запустить в какой-то свой рассказ свои знания – нет, чувства по ОЭ)».

«07.06.1992.Киев. Ну, живем дальше. Лето началось, КПСС нет, советской власти нет, СССР нет – хрен знает что!»

«18.01.1993.Киев. Я был в Москве – знакомился с собственным зятем. Дочка в Израиле вышла замуж, а Володя прилетел в командировку в Москву. Попили с ним водки пару дней, а потом я отправился в «Ренессанс» (издательство. – Г. П.). Впечатление: очень хреновое. Все у них стоит, что-то они таскают наши наборы из Минска в Н. Новгород, взгляды отводят, поговорить толком некогда. Попросил авансу – мол, дайте на следующий весь год тысяч 60–70, деньги небольшие, чтобы я к вам не приставал весь год; они согласились, что деньги небольшие, но, вишь ли, в данный очень неудобный момент в кассе ничего нету, а вот вчера было, а сегодня нету, и что они могут выдать всего лишь 10 тыс. Тогда я развел руками и сказал, что это ниже всякого мизера, и тогда они посовещались и решили выплатить 15 тысяч – а вот если я приеду в 20-х числах января, то деньги у них будут. (НЕ ВЕРЮ.) Ушел с 15 тысячами в кармане. Зашел в «Текст». Не за авансом – а так, посмотреть на них. Всех застал, потолковали. Бедные они, бедные: бумага, налоги и т. д. С книжкой моей в «Тексте» решили окончательно – не делать. Им мешает договор с «Ренессансом». Бутылку принес, выпили, и побежал я на поезд.

Вот еще новость – и опять какая-то зависшая, нереальная, – приехали в декабре в Киев два представителя из «Северо-Запада» (из Питера) – Белов и Миловидов (из фэнов, занятых издательской деятельностью). Разыскали меня. Предложили книгу в «Северо-Западе» (4 тыс. за лист, 30 авт. листов), надо 25 декабря приехать в Питер, привезти рукопись, подписать договор, получить все деньги. Мои договоры с другими издательствами их не интересуют. Я согласился. Опять же, много пили. Они уже издали Снегова, подписали договор с Михайловым. Спросил, не собираются ли выходить на тебя? Ответили, что знают и уважают Прашкевича и что в их планах связаться с тобой, и координаты есть. Так. Уехали. Я стал готовить рукопись (и прицеливаться на поездку). Но звонок: приезжай не 25-го, а 10 января. Не успели деньги подготовить. Прицеливаюсь на 10-е января – опять звонок: извини, неувязка, переносим на февраль. Такое вот. (НЕ ВЕРЮ.)

Живу неизвестно как, Гена. Неохота жаловаться. Надо что-то придумывать – гонорары смешные, и все равно их нет. А есть всякие предложения с редактурой глупой американской НФ – придется этим заняться. Значит, мое писательство опять будет стоять. Жаль. На душе гнусно. Пачка «Примы» в Киеве стоит 200 купонов (это рублей 120). Компьютер мой испортился, никак его не исправят. Зима гнусная. С Новым годом!»

«06.02.1993.Киев. Жалкие времена».

«10.10.1993.Киев. А вот интересная летняя ситуация. Леня Ткачук, мать его за ногу, взялся издать за деньги одного кировоградского мецената мою книгу. Дал ему тот меценат 24 миллиона карбованцев (это не очень и много, но тем не менее). Леня схватил их, как голодный шакал, и с криком «Да я! Да мы! Да одной левой!» помчался мою книгу издавать. Но хитрый меценат не совсем дурак: поставил Лене условие издать книгу в такой-то срок. Но хитрый Леня тоже не окончательный умница – договор с этим условием подписал не он, а дал подписать какому-то одесскому фирмачу. Результат: ни хера Леня в срок не сделал (и не в срок не сделал – просто ни хрена не сделал, ноль на массу). Тогда меценат очень корректно (сопровождаемый двумя бугаями-вышибалами) затребовал с Лени деньги обратно плюс штрафные санкции за нарушение договора – этих санкций собралось 21 миллион. Деньги были отданы. 24 + 21 = 45 млн. Отдавал, естественно, не Леня, а тот, который. Леня сидел в кустах и молился Богу, чтобы морду не побили. Но с Ленькиной мордой обошлось, а книги моей опять же нету. Правда, сей меценат, довольный все же исполнением штрафных санкций, опять же отдал эти 45 млн. теперь уже на 2 книги – мою и Шуры Борянского из Одессы. Чем Шура сейчас и занимается. Такие вот пироги. Я на Леню не в обиде. Это он не со зла, а по глупости и некомпетентности. Тем не менее он все же издал № 1 журнала «Одессей» – там твоя статья о Гуревиче и моя повестушка «Лишь бы не было войны».

На Украине полный развал. Рубль идет 1 к 10 карбованцам. Нищета. Я даже пить бросил, не пью уже почти 3 месяца. Водка под 15 тыс. – нету попросту таких денег. Зарабатываю гнуснейшей редактурой… Сейчас мы за границей. Даже в Москве встретиться очень трудно – билет в Москву по госцене купить невозможно, а спекулянты дерут головоломно».

«05.04.1994.Да, приезжала Ольга (Ларионова. – Г. П.), да, получил твое письмо, все это было зимой, а сейчас уже апрель. Птички блестят, солнышко поет. А литературная жизнь в глубокой дупе. Что и следовало ожидать – на Украине 2000 писателей, что им кушать?