Текст книги "Утопая в беспредельном депрессняке"

Автор книги: Майкл О'Двайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Чем ближе подходило 10 августа, когда Ребекка, согласно расчетам, должна была родить, тем чаще мне вспоминались мои родители. Эти воспоминания, какими бы они ни были смутными, завладели мной целиком, как и их фотографии. Вечерами я доставал фотографии Виски и Элизабет из сундука и разглядывал их. Я вспоминал, как я спал раньше в этом сундуке в окружении их фантастических миров и как мне было уютно и спокойно. В последнее время я не испытывал ничего подобного. Я уже не мог спать в сундуке – слишком вырос. Я с трудом помещался в нем сидя, скрючившись и прижав колени к подбородку. При этом вместо прежнего спокойствия и уверенности я чувствовал себя несчастным. Когда я перерос сундук, мои проблемы тоже выросли и мне было с ними не справиться. Никогда еще мне не было так одиноко.

Примерно в это же время родители стали сниться мне, причем это были нехорошие сны. Раньше я представлял себе, как они падают навстречу своей смерти, обнявшись, и думал, что они счастливы – хотя бы оттого, что умирают вместе. Но сны тревожили меня, порождали сомнения, я не был уверен, что они теперь вместе, потому что не был больше уверен, а есть ли на самом деле загробная жизнь? Я очень хотел, чтобы они были счастливы и скучали по мне. И больше всего мне хотелось чувствовать уверенность в том, что они оберегают меня.

Но если бы они оберегали меня, как могли произойти со мной все эти злоключения?

Из-за снов мне было только хуже.

Всю жизнь я старался держаться подальше от моря. Я не хотел его видеть и даже плавать не научился. А в снах я был под водой, я тонул, но вместе с тем и не тонул, ловил ртом воздух, но вроде бы и не нуждался в нем. Все это было как-то противоестественно. А перед тем, как проснуться, я всегда видел Виски, стоявшего на краю бездонной пропасти посреди бушующего огня. Перед ним через пустоту был перекинут мост, а на другом его конце стояла Элизабет.

Я видел, как Виски вырывается из огня целый и невредимый и бежит по мосту к Элизабет. А затем вдруг его тело изгибалось и что-то тащило его назад, в огонь. Снова, и снова, и снова он пытался добежать до нее, но всякий раз опять оказывался в огне.

Я просыпался в поту, меня трясло. Я хотел понять, почему мне снится такое. После этого я лежал без сна до тех пор, пока солнечные лучи не начинали пронизывать рассветное небо.

3 сентября 1987 года
«Ч» – Чей ребенок?

Элизабет Виктория де Марко весила чуть меньше семи фунтов. Как Ребекке удалось выпихнуть ее на белый свет, я, честно говоря, не представляю.

Очевидно, кто-то из друзей Марка по колледжу сообщил ему об этом событии, потому что не прошло и двух недель, как он появился на пороге нашего дома. Марку повезло – его встретила одна Хелена. Винсент не вылезал из своей студии, так как у него возникла заминка с новой картиной. Все очень хорошо знали, что это значит: Винсент не в духе. Правда, с годами перепады его настроения стали не столь резкими, как прежде, возраст подорвал его способность метать громы и молнии.

С этой стороны, как я уже сказал, Марку повезло. Чего нельзя было сказать о других сторонах.

– Я Марк Хегарти, – робко представился он в дверях.

– Ребекка именно таким вас и описывала, – сказала Хелена. – Входите.

Она провела его в гостиную, где он со смущенным видом присел на краешек дивана. Хелена предложила ему чай с печеньем.

– Как Ребекка? – решился он спросить.

– Замечательно.

– Я хотел бы увидеть ее.

– Неужели? Вы смылись после того, как она забеременела от вас, а теперь вы хотите увидеть ее? Вы бросили ее в тот момент, когда больше всего были нужны ей, и являетесь сюда как ни в чем не бывало! – кипятилась Хелена.

Если Хелена рассчитывала устрашить его Божьей карой, как какого-нибудь Стива, и заставить его плясать под ее дудку, то ее ждало разочарование. Марк был мужчиной с характером, причем достаточно упругим, чтобы не ломаться при нажиме. Наверное, он думал, что совершенно не обязательно тыкать его носом в прошлые грехи, – и кто бросил бы в него камень за это? Он сидел и вежливо слушал Хелену, слегка наклонив голову к плечу.

Затем он сказал то, ради чего пришел:

– Я тут ни при чем.

– Вы хотите сказать, что это было непорочное зачатие?

– Нет, я хочу сказать, что это не мой ребенок.

Я никогда не спал с Ребеккой.

– Что?!

– Я люблю ее, но это не мой ребенок.

– А чей же это ребенок? – взорвалась Хелена.

– Я не знаю. Честное слово. Знаю только, что не мой.

– Вы ни разу не спали с ней?

– Нет.

– Хорошо. Пройдемте.

Хелена, как набирающий силу смерч, пронеслась по дому к комнатам Ребекки. Марк плелся следом. Когда Хелена начала колотить в дверь, Марк стоял рядом, опустив голову.

Дверь чуть приоткрылась.

– Что ему надо? Я не хочу его видеть. Между нами все кончено, – крикнула Ребекка в щель.

Она только что вылезла из-под душа, и на лице у нее было недвусмысленно написано, что она не впустит его.

– В таком случае, мисс, я хочу вас видеть, – парировала Хелена. – Так что одевайтесь и пожалуйте наверх. Мы побеседуем там втроем.

Хелена с Марком поднялись на второй этаж и стали ждать Ребекку.

– Я хочу знать правду. Марк говорит, что ни разу не спал с тобой.

Врет. Это его ребенок Он бросил меня.

Женщины посмотрели на Марка. Он курил сигарету и ответил им невозмутимым взглядом.

Итак, я должна выбирать, кому из вас верить, – констатировала Хелена. – Вам, Марк, или моей дочери.

Как можно ему верить? Он бросил меня!

– Что-то ты слишком часто это повторяешь, Ребекка. Это подозрительно.

Ребекка замолкла.

Марк, изложите свою версию.

Марк посмотрел на Хелену, затем на Ребекку и приступил к рассказу:

– Я оставил ее, потому что она была беременна…

– А я что говорила?

– Ребекка, предупреждаю тебя в последний раз, угомонись. Продолжайте, Марк.

– Я оставил ее, потому что она была беременна, а ребенок был не мой. Я никогда не спал с ней. Я должен был остаться с ней и поддержать ее. Черт возьми, Бекки, я люблю тебя, но когда ты сказала мне, что беременна, я потерял голову. Я не хотел тебя видеть. Это был удар для меня, понимаешь? Ты не хотела говорить мне, кто отец, просто сообщила о ребенке, как о каком-то несущественном факте.

– Какое это теперь имеет значение? – буркнула Ребекка. – Главное, что она родилась.

– Да, конечно. У вас все хорошо, и вы живете одной большой семьей.

– Вот именно. И мы не нуждаемся в тебе.

– А я хочу жить с вами. Я хочу заботиться о тебе и о ребенке.

– Что?

– Ребекка, я хочу, чтобы ты вернулась ко мне. Вместе с ребенком.

– Ее зовут Элизабет. Элизабет Виктория.

– Ну, Виктория, я же сказал, что сожалею о том, что оставил тебя. Что еще ты от меня хочешь?

– Мы не можем жить втроем в твоей квартире. Она слишком мала.

– Я устроился на работу.

– Вот как? На какую? Когда?

– 3 рекламное агентство. Три месяца назад.

– В самом деле?

– В самом деле.

– Так, значит, стремишься приобщиться к среднему классу, со всеми его средними радостями?

– Прошу прощения, – вмешалась Хелена. – Конечно, очень интересно слушать, как двое молодых людей выясняют отношения и делятся соображениями по поводу карьеры, но прежде всего давайте уточним главное. Кто же все-таки отец ребенка?

– Прости, мама, но мне не хотелось бы этого говорить.

– Значит, не Марк?

– Нет.

– Значит, ты лгала?

– Да. Прости, пожалуйста. Я не думала, что он когда-нибудь объявится.

– Ребекка, я в последний раз тебя спрашиваю: кто отец?

Марк и Хелена ждали ее ответа.

Долго ждали.

Потом подождали еще.

– Я пошла за Винсентом, – сказала Хелена.

3 сентября 1987 года
«Ш» – Шшшш…

Я больше не мог находиться в этом доме.

С тех пор, как Марк, по настоянию Хелены и Винсента, поселился у нас, весь мир вращался вокруг новорожденной. ШШШШ Все просто таяли от умиления перед крошкой Элизабет. Разумеется, я ничего не имел против нее, такой крохотульки, но все только о ней и говорили.

Непрерывно.

Элизабет сделала это. Элизабет сделала то.

Элизабет просто очаровательна.

Она самый красивый ребенок во всем мире.

Сьюзен веселилась, когда я рассказал ей о том, что у нас происходит. Она даже заставила меня почувствовать себя мелочным и ревнивым. Как будто я завидовал тому, что все внимание было отдано Элизабет.

Я?

Завидовал?

Ну может быть. Немножко.

Наступил момент, когда должны были объявить результаты экзаменов.

Мы с Бобби пошли узнавать их, и радостное возбуждение сменялось во мне страхом, страх – надеждой. Мы получили примерно одинаковые оценки, с той лишь разницей, что у меня было «отлично» по истории искусств, а у Бобби «удовлетворительно», зато по экономике Бобби получил пятерку, а я – переходной балл. Бобби не считал изо серьезным предметом. Если у тебя есть способности к рисованию, то чего тут еще знать? На самом деле он просто ревновал, потому что его отец был известным художником, а мой всего лишь щелкал затвором фотоаппарата. А по-моему, для того, чтобы складывать цифры, уж точно не надо никакого таланта.

Мы поспешили домой сообщить о результатах Винсенту и Хелене.

Сьюзен тоже получила хорошие отметки.

Мы решили отметить это.

Мы могли пойти куда пожелаем – в бар, на дискотеку, – все было открыто для нас. То, что мы были несовершеннолетними, не имело значения. Имел значение тот факт, что у нас были деньги и мы намеревались потратить их. Нам повезло – в середине недели почти везде было довольно свободно.

Никого не интересовал наш возраст, а мы, со своей стороны, не стремились оповещать всех об этом.

Бар был забит подростками. Беспрестанные поздравления, перемещения от столика к столику, обещания встретиться, номера телефонов, болтовня, слухи, сплетни. Эйфория охватила школьников, добившихся хороших результатов, и вымученное сочувствие обволокло тех, кому это не удалось.

После бара я провожал Сьюзен домой, обняв ее за плечи.

– Послушай, Алекс!

– Что?

– Ты весишь целую тонну.

– Это хрш-шо.

– Смотря для кого. Ты пьян…

– Й-йя?! Ну да, йя п-пьян от любви к тебе, любоф-фь моя! Х-ха-а!

– Скорее от «Карлсберга».

– Да-а… Луч-чыне уш-ш не пить, рас-с ты за рулем.

– Что-что?

– Вот Стиф-ф, б-бедняга, выпил «Калссбега», и что выш-шло? Ч-черт! Зачтем они фее умерли, Сьюзи? Эт-то фсе йя виноват. Йя виноват, С-сьюзи. Эт-то фее йя!

– Не говори глупостей, Алекс. Ты просто напился.

– Т-ты не понимаш-ш… Эт-то фее йя! Дефтс… деффствитьно йя! Стиф-ф, Вик-к, Гудьди, Мэгз, Альф-ф, Вис-ски, Лиз-збет. Эт-то я их-х погубил, С-сьюзи! Они не должны были умирать, С-сьюзи. Я должн был останоффить это… Но ф… ф наш-ших ли это силах? Мож-жм ли мы?

– Алекс, перестань молоть вздор. Ты сам знаешь, что это вздор. Тебе просто хочется, чтобы тебя пожалели.

– С-сьюзн, я люблю тебя. Деф-фствительно. Но ты не имееш-ш превстав… предстат… преф-фсталенья, о… Эт-то фсе моя вина.

– Прекрати, Алекс.

– Ну хрш-шо. Рас-с ты так хочьш-ш.

Сьюзен привела меня к себе и постаралась привести в чувство. Но никакой кофе – будь то из Колумбии или Бразилии, или откуда там его привозят, – был не в состоянии отрезвить меня в этот вечер. Я пребывал в глубокой депрессии и не хотел оттуда вылезать. Терпеть не могу, когда мешают толком насладиться нахлынувшей на тебя жалостью к самому себе.

Не помню, что я наговорил. Помню только, что у меня было гадко на душе, когда я отправился домой. Мне казалось, что я наговорил лишнего. Я спрашивал себя, не порвет ли Сьюзен со мной. И, помню, отвечал, что, возможно, порвет. Вот как далеко зашло дело – и неизвестно, по какой причине. Скорее всего, из-за какой-то ерунды. Глупо. Бессмысленно. Я был виноват. Вот черт, подумал я, наверное, мне надо извиниться.

Я развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел к дому Сьюзен. Стоя у ее дверей, я нервничал и чувствовал нелады с желудком. Я тихо постучал в дверь, репетируя свою речь, мысленно повторяя извинения.

Дверь открыла ее мать.

– Алекс, иди домой.

– С-с-сьюзн?

– Она легла спать. Не знаю, что ты ей сказал, – и не хочу знать, – но она очень расстроена.

– Я хш-шу извинис-с прд ней.

– Попробуй завтра, Алекс. Завтра, когда ты будешь трезв.

– Хрш-шо.

– Спокойной ночи, Алекс.

– Скшт ей я сш-шлею, пшалст.

– Хорошо.

– Общаш?

– Обещаю.

– Спсиб.

– Спокойной ночи.

– И що скшт ей шт йа првд-првд люблю йё.

– Будет лучше, если ты сам скажешь ей это. Завтра.

– Хрш-шо.

– Иди домой, Алекс, и ложись спать. Мы завтра никуда не денемся.

Какая приятная женщина! Умеет отшить тебя, но по-доброму, так, что ты чувствуешь благодарность. Я вернулся домой, отбился от домашних невнятными междометиями и забрался в постель. Но уснуть я не мог, мой ум был в смятении, мне казалось, что весь мир рассыпается на части.

3 сентября 1987 года
«Щ» – Щастие

Все в моей жизни окончательно запуталось, и было неясно, то ли я сам в этом виноват, то ли Бобби. Я напряженно пытался понять, что им движет, чем я так ему досадил. Мне приходили в голову разные мелочи, которые могли восстановить его против меня, но чем больше я о них думал, тем незначительнее они казались.

Я был крупнее, чем он, но ничего не мог с этим поделать, и вряд ли это так уж сильно его задевало. Я был сильнее его, но это опять же была не моя заслуга. Я прилежно учился. Он прогуливал школу и списывал у меня конспекты, чтобы наверстать упущенное. Если бы он попросил, я бы, наверное, дал ему эти конспекты. У меня была подружка, но и у него не было недостатка в них. Насколько я помню, он ни разу не приводил их к нам домой – наверное, потому, что они часто менялись. У меня были друзья, у него тоже. Мы оба пользовались достаточным авторитетом в своих кругах, хотя эти круги никогда не пересекались.

Может, дело было в том, что я был старше на три месяца? Или в том, что Винсент и Хелена уделяли мне столько внимания после гибели моих родителей? Я знал, что он убил трех человек, – может быть, он не мог мне этого простить? Может, он считал меня безгрешным ангелом, которого надо было совратить во что бы то ни стало? Но разве он не знал, что мои родители погибли из-за меня? Или он злился потому, что я не рассказал ему о шантаже? Или потому, что я был похож на него?

Может быть, и правда именно в этом была причина? В том, что я был похож на него?

Не исключено, что он мне даже нравился.

Возможно ли, что в глубине души я испытывал симпатию к нему?

А что, если это правда?

Ух ты, это было любопытно. Только представить, что бессознательно он мне нравился. Может быть, во мне была какая-то слабость, неизвестная мне самому, заставлявшая меня закрывать глаза на то, что я не хотел о себе знать? Разве я не пытался мысленно поставить себя на его место, понять, что значит быть таким, как он, делать то, что делал он, чувствовать то же, что он, смотреть на мир его глазами – короче, быть им? И разве это не вызывало у меня отвращения – и не потому, что я воображал, какое удовольствие он получает, причиняя другим боль, а потому, что, мне казалось, я тоже начинаю получать удовольствие, воображая себя на его месте. Мне казалось, я испытываю возбуждение от боли, чувствую вкус страха и прилив адреналина, вызванный сознанием открывшейся бездны греха.

Я заново прокрутил на большом экране в своей голове гибель моих родителей, постаравшись взглянуть на это так, как смотрел бы Бобби. Я был виноват в их смерти и заслужил все, что за этим последовало. Что было бы со мной, если бы они остались жить? Встретил бы я Сьюзен? Был бы я так же счастлив, как был счастлив без них? Почему я вылез из машины той ночью? Я ведь знал, что это неразумно и опасно и что кто-нибудь пострадает из-за этого, разве нет? Должен был знать. А с Викторией и Стивом? Разве не я стал причиной их смерти, внезапно, ни с того ни с сего закричав во все горло?

Это означало, что разница между мной и Бобби только в том, что он поступал сознательно, а я нет. Я действовал спонтанно и глупо, а Бобби взвешенно. Мои желания исполнялись почти независимо от моего сознания. А Бобби свои желания знал, он планировал и осуществлял все таким образом, чтобы получить максимальное удовлетворение. А я пренебрегал этим. Я не получал этого удовлетворения, недооценивал то, что было его самым главным секретом.

Он получал радость, причиняя другим смерть. Он был… счастлив.

Я посмотрел на Бобби, спящего в своей постели.

Глядя на него, я снова и снова обдумывал все это. Он, несомненно, ненавидел меня, это было ясно. Смотрел на меня свысока, презирал меня, потому что я не знал того, что знал он. Потому что я боялся этого знания. Потому что я был слаб. Случалось, что я плакал. Я хотел нравиться людям. Я чувствовал, как он ненавидит мою слабость. Я чувствовал, что даже во сне, пренебрежительно повернувшись ко мне спиной, он смеется надо мной. Я отчаянно хотел доказать ему свою состоятельность, хотя и не мог понять, зачем мне это нужно. У меня ум за разум заходил, я ощущал в голове какую-то пугающую легкость от этих мыслей. Я был опьянен самоанализом.

И пивом.

Я заснул.

3 сентября 1987 года
«Ъ», «Ы», «Ь» – Ы-ы-ы

Было четыре часа утра. Самое время пописать.

В ванной я попытался покончить с собой.

Мне это не удалось – точнее, я испугался. Вид бритвенного лезвия отталкивал меня. Каким бы острым оно ни было, как бы ни была близка температура воды к температуре моего тела, боль все равно будет ощущаться. Надо нанести длинные и глубокие зигзагообразные порезы на руке от запястья до локтя – если хочешь сделать это всерьез.

В шесть часов я попытался вторично.

Надо действовать быстро. Не задумываясь. Руку под воду. Секунду или две выждать. Затем сделать разрез. На руке взбухает алая полоска вдоль аккуратно разрезанной кожи. Она расползается, окрашивая прозрачную воду. Боль. Нет никакой боли. Шок притупил ощущение, которое, как я думал, заставит позвать на помощь.

Всего несколько минут.

И ничто не будет иметь значения.

Я ни в чем больше не буду виноват.

Не будет никаких слабостей.

Я больше никому не причиню вреда.

Стану свободен.

Бобби сам вопил как резаный, когда увидел меня.

Поднял на ноги весь дом.

Откуда он узнал?

Чтоб ему пусто было!

– Нет, ты не умрешь, Алекс. Ты не проведешь меня. Тебе не удастся испортить мне удовольствие. Я не позволю.

У меня не было сил сопротивляться ему. Я молча смотрел, как он оборачивает полотенце вокруг моего запястья. Я не мешал ему накладывать самодельный жгут из шнурка от ботинок. Он высоко задрал мою руку, а я прислонился спиной к холодной кафельной стенке.

Я слышал, как он зовет на помощь, и тихо мычал: «Ы-ы-ы… Ы-ы-ы…»

Когда в ванной появились Винсент и Хелена, я потерял сознание.

Октябрь 1987 года
«Э», «Ю»(И)«Я» – Я это я

Зачем я это сделал? Это было mак глупо. Даже не смог довести дело до конца. Мне помешали. Нельзя допускать, чтобы тебе мешали. Бобби не допустил бы. А может быть, я хотел, чтобы мне помешали? Черт! Все так запутано. Почему я это сделал? Может, потому, что напился? Наверное. Не знаю. Алкоголь снимает запреты и позволяет тебе сделать то, что ты в глубине души хотел сделать. Да, это верно, я читал об этом где-то. Какая-то часть моего сознания хотела это сделать. Я совершил это чисто автоматически, без всякого плана. Просто совершил, не задумываясь о том, что должно произойти. А может быть, я знал, что произойдет? Надеялся, что кто-нибудь остановит меня. Хотел, чтобы кто-нибудь меня спас. Мою жизнь надо было спасти. От кого? От чего? От Бобби? От меня самого? Я знаю, от чего. От этой жуткой какофонии беспредельного депрессняка, вот от чего. Я не знал, кто я такой, что мне нужно, чего я хочу, кем я должен стать, кем я хочу стать, что для этого нужно и что все это значит. Я хотел, чтобы кто-нибудь сказал мне, как поступить, ответил бы на все вопросы, да и сами вопросы объяснил бы. Л я бы сказал: «Да, это я. Это то, чем я являюсь, что я делаю. Вот откуда я родом, вот что сделало меня тем, кто я есть». Но мне не суждено было стать самим собой. Если бы Виски и Элизабет были живы, все было бы по-другому. Я стал бы кем-нибудь другим. Я не хотел их терять. Я не хотел быть причиной их гибели. Я хотел, чтобы мне дали вторую попытку. Я хотел, чтобы мама с папой вернулись, чтобы они были со мной, заботились обо мне и сказали бы, что все кончится благополучно. Но ничто никогда не кончается. Так говорил Виски. Ничто в мире не кончается, все только меняется. Но мне вовсе не надо было, чтобы что-нибудь менялось, мне правилось все так, как есть. Я не люблю перемен Как можно понять, где ты находишься, если все непрерывно меняется? Я хотел, чтобы все оставалось по-прежнему, но не мог этого сделать. Не мог остановить этот бесконечный процесс перемен, даже перечеркнув собственную жизнь бритвенным лезвием! В том-то и была проблема– ест бы даже я остановил свою жизнь, все остальное продолжало бы меняться. Всегда есть слишком много переменных величин, неизвестных величин, неоконченных историй, невыясненных вопросов, чтобы можно было прийти к определенному заключению. Я никогда не смогу это разрешить И никто не сможет. Я знал это, в тот момент, я слишком хорошо знал это. Я всегда знал это и не хотел этого знать. Мир будет существовать со мной, будет существовать и без меня. Мир будет вечно меняться. Когда-нибудь все истории так или иначе закончатся, не важно – мои или чужие, не важно, со мной или без меня. Всю свою жизнь я проведу, плывя по течению, наблюдая, как все меняется прямо на глазах, независимо от моего участия или желания, само по себе, как будто меня нет, как будто я сам не являюсь частью этого мира. Чтобы стать частью целого, надо быть причастным ему, надо что-нибудь делать.

Для этого я сам должен измениться.

Я снова угодил в больницу. Знакомые звуки, знакомые запахи, знакомая тоскливая зелень стен. Всю мою руку перекрещивали швы, как мостки через пересохшую речку. Снаружи рана заживала быстро, но в глубине ее не так легко было залечить.

Все были преисполнены желания помочь мне поправиться как можно скорее. От них некуда было деться. В больнице трудно было обороняться от армии доброжелателей, приходивших оказать мне поддержку.

Однако мне удалось сократить число посетителей до нескольких человек. Макмерфи не испытывала никакого сочувствия ко мне и к тому, что я сделал. Говорила, что это трусость. Объяснила, что каким бы храбрым я себя ни считал, когда порезал себе руку, более мужественным поступком было бы признать, что мне нужна помощь, чтобы справиться с тем, что побудило меня пойти на этот дурацкий шаг. По ее мнению, все, чего я на самом деле хотел, – это внимания и сочувствия. И она с радостью уделит мне то внимание, какого я заслуживаю, но ни капли сочувствия я от нее не дождусь.

Сьюзен, так же как и Ребекка, Винсент, Хелена, чувствовала свою вину за происшедшее. Сьюзен вообще считала, что она одна во всем виновата. Ссора между нами произошла якобы по ее вине, и если бы она не отослала меня домой, то мне ничего подобного не пришло бы в голову.

Ерунда.

Даже ее мать пришла извиняться. Сказала, что ей следовало позвать Сьюзен, когда я в тот вечер вернулся, чтобы мы уладили нашу размолвку. Она прогнала меня, в то время как мне явно требовалось с кем-нибудь поговорить, и поэтому она виновата.

Ерунда.

Ребекка тоже хотела принять участие во всеобщем покаянии. Было бы обидно остаться в стороне. Но ее самообвинения были очень трогательны. Тот факт, что она назвала дочку в честь моей мамы и своей сестры, заявила она, заставил меня острее почувствовать, что мои родители давным-давно умерли и что я всегда буду посторонним в семье де Марко. Моя депрессия объясняется тем, что мне было одиноко. Все это было замечательно, но…

Ерунда.

Хелена сказала, что я вел себя эгоистично, не думая о других, и что вся моя семья любит меня. Возможно, она не самая хорошая мать, но она хочет, чтобы у детей было все самое хорошее. И что бы я там ни думал, я для нее родной сын. Возможно, она виновата в том, что тратит слишком много времени на работу и встречи с разными людьми. Возможно, ей следовало больше времени уделять нам, и тогда все было бы по-другому.

Ерунда.

На Винсента это подействовало даже сильнее чем на других.

– Это я виноват, – сказал он. – Я вечно запираюсь на чердаке, в своем собственном мире, пребывая в блаженном неведении относительно того, что происходит рядом со мной. Я был плохим отцом для тебя Алекс, и плохим другом для Виски и Элизабет. Эта трагедия – моя вина.

– Ерунда, Винсент, все это не так.

– Нет, Алекс. Я прав. У меня никогда не хватало времени на всех вас. Я с головой ушел в живопись и отстранился от всего остального, в отличие от твоего отца, который проводил с тобой столько времени, сколько мог. Но даю тебе честное слово, я не думая, что дело зашло так далеко. Виски на моем месте заметил бы, что что-то не так, значительно раньше и смог бы принять меры.

– Винсент, но ведь Виски был смертельно болен. Поэтому он так крепко держался за то, что было ему дорого. Неизвестно, каким бы он был отцом, если б не заболел.

– Он был бы лучшим отцом на свете. Гораздо лучше, чем я.

– Это совершенно не известно. Вас бессмысленно сравнивать.

– Он помог бы тебе, он бы почувствовал, что тебе нужна помощь.

– Никто не может заглянуть в душу другому, пусть даже он хорошо знает этого человека, как ему кажется. Всегда остается какой-то секрет.

– У вас с Виски не было бы секретов друг от друга. Вы делились бы всем без остатка.

– Нет, этого никогда не бывает. У всех свои секреты. Нет идеальных людей. О господи, почему все считают, что должны винить себя за то, что я сделал? Ведь это я сам сделал. Не ты вскрыл мне вены бритвой. Это не было решено на семейном совете. Это не обсуждалось. Я сделал это по своей воле.

– Прости меня, Алекс.

– За что?! Ну скажи, пожалуйста, почему вам всем обязательно надо участвовать в моем неудавшемся самоубийстве? Это меня надо винить. Я поступил глупо. Не ты, не Хелена, не Ребекка, не Сьюзен. Я один виноват.

– Но я хочу тебе помочь. Понять, что надо сделать.

– Ты ничего не можешь с этим поделать. Вы говорите все это для того, чтобы почувствовать, что вы участвуете в моем исцелении. Как вы не понимаете, что это не может мне помочь? Вы не сделали ничего плохого. Ни у кого из вас нет оснований считать себя виноватыми.

– Алекс, на нас возложена ответственность за тебя. Как бы ты на это ни смотрел, пока ты живешь с нами, мы за тебя отвечаем. Следить за тем, чтобы ты ни от чего не пострадал, – наш долг.

– Чушь, Винсент.

– Что?

– Все это – чушь. Это, конечно, в какой-то степени верно, но ведь ты не можешь следить за тем, что творится в моей голове. Что ты можешь сделать? Запереть меня в комнате, обитой матрасами? Это абсурд, Винсент. Я совершил ошибку, вот и все. Я был пьян, подавлен, и мне казалось, я знаю, что мне надо. Я ошибался. Теперь я это понимаю. Вот видишь, я уже рассуждаю как нормальный человек.

– Алекс, не надо быть таким.

– Ну тебя, Винсент.

– Мы боимся за тебя, потому что ты один из нас.

– Я знаю это. Успокойся.

– Мы желаем тебе только хорошего.

– Я знаю. Я тоже желаю вам только хорошего.

– Алекс, мы всегда готовы помочь тебе всем, чем можем. Мы сделаем для тебя все, что в наших силах.

– Знаю.

– Обещай, что ты никогда больше не повторишь этого.

– Я постараюсь.

– Ты обещаешь?

– Я постараюсь. Вот увидишь.

– Ты всегда так говоришь.

– Не спрашивай о том, что тебя не касается, не услышишь того, что тебе не понравится.

– Я постараюсь быть тебе хорошим отцом, Алекс. Я буду уделять тебе больше времени.

Бобби остался верен себе.

– Итак, ты все еще числишься среди живых?

– Да, вроде оклемался.

– Я не мог допустить, чтобы ты ускользнул от меня и испортил мне все удовольствие.

– Хочешь отправить меня на тот свет своими руками?

– Ты догадливый.

– Знаешь, как я догадался, что ты скажешь?

– Родственные души?

– Просто я вижу тебя насквозь, Бобби. Я знаю, какую игру ты ведешь. Ты ничем не можешь меня удивить.

– И что же ты видишь сквозь меня?

– Я знаю, что ты сделал.

– А что я сделал?

– Ты убил Гудли и Альфреда.

– Ну, открыл Америку! Да я же сам рассказал тебе об этом сто лет назад. Ты что, не поверил мне?

– Да нет, поверил, но потом я стал думать, что, может быть, ты тут ни при чем и это моя вина.

– Что ты всем приносишь несчастье и так далее?

– Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что я думал? Бобби, ты должен сказать мне, откуда ты знаешь это?

– Готов поспорить, что эти мысли появились у тебя после того, как ты вышел из комы. Я знаю, ты винишь себя в том, что погибли твои родители. Я знаю, что тебе снятся из-за этого кошмары. Это, наверное, и вправду было страшно, да к тому же ты был тогда совсем маленьким. Впечатлительный ранний возраст. Детская психика. То, что случается в этом возрасте, может повлиять на всю дальнейшую жизнь, может изменить человека. Ты болтаешь во сне, Алекс. Ты говоришь то, что наяву не стал бы говорить никому. Выдаешь свои самые сокровенные, самые потаенные секреты. Представляешь, что может узнать о тебе человек, если подслушает, как ты болтаешь во сне? Ну вот, я раскрыл свои карты.

– Ты подслушивал?

– Почему бы нет! Ты не давал мне спать, кричал о том, как ты хочешь, чтобы твои мамочка и папочка вернулись. О том, что это ты виноват в их смерти. Я был сыт твоими причитаниями по горло и начал задавать тебе вопросы, а ты отвечал на них. Но это мне надоело, и тогда я стал влиять на твои сны, программировать их. Я вставал у твоей кровати и спрашивал: неужели ты веришь, что это жуткое морское чудовище с клыками оставит твоих родителей в покое? Как они могут попасть в рай, если находятся у него в плену, на дне океана? Вот это действительно было наслаждение: смотреть, как ты хмуришься, скрипишь зубами и сжимаешь кулаки. Каждую ночь я придумывал что-нибудь новенькое и шептал тебе на ухо, когда ты начинал говорить во сне. Пару раз я даже доводил тебя до слез.

– Неужели ты делал это?

– А то? Я же ублюдок Бобби – ты ведь так меня зовешь, если не ошибаюсь?

– Да.

Похоже, мне ничего не удастся от него скрыть.

– А когда ты впал в кому, тут уж я не мог упустить свой шанс. Я навещал тебя каждый день. Каждый божий день, Алекс. Винсент и Хелена думали, что с моей стороны ужасно благородно просиживать столько времени у твоей койки. А я все время нашептывал тебе истории о том, что делает чудовище с твоими родителями, и убеждал, что это ты виноват во всем. Даже внушил тебе, что смерть Гудли и Альфреда – твоя вина, что над тобой висит проклятие, что ты приносишь несчастье.

– Я тебе не верю.

– Чему ты не веришь, Алекс? Тому, что я говорил это? Тому, что ты приносишь несчастье? Тому, что это я убил Гудли и Альфреда? Во что именно ты не можешь поверить?

– Я не знаю. Я не знаю, чему верить.

– Ради бога, перестань распускать нюни, крошка Алекс. Ты прав, я – ублюдок. Всегда им был и всегда буду. А хочешь услышать кое-что новенькое?

– Что еще?

– Тебе это понравится. Обещаю. Это доказывает, что ты не приносишь несчастья, что это бред.