Текст книги "Утопая в беспредельном депрессняке"

Автор книги: Майкл О'Двайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– Позовите доктора, он пришел в себя!

И запах. Этот чисто больничный запах. Его издавали разлагающиеся тела биллионов убитых бактерий. В больницах всегда пахло смертью – а может быть, это больничный запах наводил меня на мысли о смерти.

– Он выживет?

Люди часто умирают в больницах, подумал я. Это стерильные учреждения, лишенные жизни. Я всегда боялся больниц. Боялся, что со мной что-то не в порядке.

– Не надо говорить так при нем. – Это Макмерфи.

Их интересуют всякие отклонения от нормы, они рассматривают тебя снаружи и внутри, выискивая их. Никому не нравится, когда выявляют его отклонения, но люди, как правило, привыкают жить с этим, приспосабливаются как могут. Чаще всего предпочитают вовсе о них не думать.

– Разумеется, он поправится. Не успеет оглянуться, как снова будет бегать. Правда, Алекс?

Большинство людей хранят эту совершенно секретную информацию о своем здоровье в ящичке с надписью «Беспредельный депрессняк», если отец действительно употреблял это выражение. Этот черный ящичек запрятан в самом дальнем закутке мозга. Он опасен не меньше, чем радиоактивные лучи, разрушающие тебя невидимой радиацией.

Это как китайские костяные шарики – один в другом, один в другом.

Ящичек в ящичке, в подсознании, в сознании, в мозгу, в голове. Он стоит там и капает тебе на психику.

Они по очереди дежурили возле моей постели, пока я наблюдал с закрытыми глазами, как жизнь в большом масштабе протекает мимо меня. Я чувствовал себя в безопасности. Там, внутри. Я хотел сказать им, что со мной все в порядке, что там, где я сейчас, все мирно и хорошо. Что я понимаю, что со мной случилось, и примиряюсь с этим. Я даже не подозревал, сколько всего я знал, сколько видел, слышал, ощущал, сколько всего я успел испытать.

В последнее время я почти все это забыл, а теперь оно будто снова возвращалось ко мне. Не последовательно, одно за другим, как это было в действительности. Сейчас все было перемешано – обрывки воспоминаний, соединявшиеся у меня в голове. В основном это были хорошие, счастливые воспоминания; я даже не помнил, что забыл их. Они воскрешали события, которые когда-то действительно имели место, но прежде я о них никогда не вспоминал. Они были как забытые впечатления других людей обо мне.

Одноклассники.

– Алекс, привет, как дела? Помнишь, как мы впервые попробовали травку? Помнишь? Это было клёво. За сараем. Я думал, ты блеванешь, честное слово. Весь позеленел, потом покраснел, потом посинел и опять позеленел.

– Все так делают, не только он.

– При чем тут все, дурья башка. Ты ничего не понимаешь.

– Думаешь, эти воспоминания помогут ему?

– Ну, уж никак не навредят.

– Его старик просил нас говорить с ним о чем-нибудь таком, что пробудит его воспоминания. Ну, короче, чтобы у него мыслительный процесс пошел.

– Ну да.

– По-моему, он нас не слышит.

– А если слышит, то толку от твоей болтовни мало.

– Главное – исключить негативные эмоции.

– Негативные эмоции?

– Ну да. В такой ситуации надо думать позитивно.

– Чушь собачья.

– Это правда, Богом клянусь.

– Слушай, а может, он сейчас видит Бога? Говорят, такое бывает. Видишь в конце туннеля ослепительный свет, и вдруг появляется Бог.

– Вот это как раз чепуха, которой забивают голову всяким придуркам.

– Слушай, если ты не заткнешься, то заработаешь сейчас у меня.

– Ага, очень позитивно.

Сьюзен.

– Сегодня ты выглядишь намного лучше, Алекс. Может быть, в субботу мы сходим в кино? Я на днях видела замечательную витрину. Там есть рубашка, которая наверняка тебе пойдет, – белая, с голубыми полосками. Знаешь, я очень скучаю без кино. Я даже не думала, что буду так скучать. Опять показывают «Заклинателя». В субботу покажут в последний раз. Нам еще, конечно, нет восемнадцати, но я поговорила с билетером, и он позвал директора, и тот поговорил со мной, после чего я поговорила с Винсентом, он поговорил с моим папой, и папа договорился с директором, что нас пропустят. Оказывается, папа, вместе с несколькими своими друзьями, является совладельцем этого кинотеатра, или партнером, или что-то вроде этого. Но нам придется сидеть в будке киномеханика. Папа сказал, что он тоже будет с нами. Я думаю, он не очень хочет смотреть этот фильм, но он сказал, что раз я так давно хочу его посмотреть, то почему бы ему не посмотреть тоже. Я думаю, он боится, но не хочет этого показать.

Мне, во всяком случае. Ох уж эти мужчины. Что ты говоришь, Алекс?

Винсент.

– Я помню, как твой папа, Алекс, всегда выгуливал своего пса. Таскал его и в дождь, и в слякоть, и в хорошую погоду. А один раз я видел, как он расчищает в снегу дорожку, чтобы возить по ней Джаспера. Я думаю, он делал это для того, чтобы рассмешить нас. Он ведь знал, что мы за ним наблюдаем. Вот и старался вовсю, чтобы спектакль удался. Он был артистом в душе. Непрерывно рассказывал всякие истории. По большей части он рассказывал всякие необыкновенные истории об обыкновенных случаях, которые с ним действительно происходили. Переиначивал все немного, чтобы было интереснее. А если он не мог исказить истину, то игнорировал ее. Настоящий художник слова в своем роде. Он повсюду брал тебя с собой, помнишь? Папа любил тебя больше всего на свете. Он был хорошим человеком, хотя временами становился сущим брюзгой, раздражительным до невозможности, угрюмым, нелюдимым. Но умел и рассмешить всех. И при этом даже не старался нарочно, у него это как-то само собой выходило. Он однажды сказал мне, что слышать, как люди смеются, лучше, чем даже делать снимок. Он всегда употреблял выражение «делать снимок», а не «фотографию». Фотография, говорил он, это то, что получается после проявления и печати, а тогда все волшебство уже пропадает. По его словам, важнее всего тот миг, когда спускаешь затвор и знаешь, знаешь заранее – это важно, – что у тебя получится хороший снимок. Он называл это волшебством.

Сестра Макмерфи.

– Алекс, я не знала. Я ничего не знала про своего мужа. Я так сожалею.

Ребекка.

– Алекс, очнись, пожалуйста. Ты должен очнуться. Нам всем тебя не хватает. Даже моим плюшевым мишкам. Они скучают по тебе. При тебе они оживали. Ты заставлял их ходить, разговаривать и даже летать. Без тебя они не могут этого делать. Они ждут приключений. Помнишь, ты рассказывал им столько всяких историй. Очнись, Алекс. Я хочу, чтобы ты спел мне колыбельную. Пожалуйста.

Хелена.

– Ах, Алекс, Алекс. Я знаю, ты слышишь меня. Просыпайся. Ты опоздаешь в школу. Завтрак готов. Остынет. Винсент ждет тебя. И не забудь поесть в школе. У тебя есть деньги? Не разговаривай с незнакомыми людьми на улице. Закутайся как следует. Будь внимателен на уроках. Не доводи учителей. Не выбегай на проезжую часть. Не спеши. Прежде чем переходить через улицу, посмотри в обе стороны. В конце недели ты можешь пойти в кино со Сьюзен. Но не болтай слишком долго по телефону. Как сегодня было в школе? На дом что-нибудь задали? Можешь посмотреть телевизор, но не больше часа. И только после того, как сделаешь уроки. Мало ли что говорит Бог. В этом доме я хозяйка. Нет, просто Винсенту нравится так думать, и я ему не перечу. Пускай тешится этой мыслью. Через полчаса пора ложиться. Ну, ладно, но не позже, чем через час. Это уже другая программа. Немедленно в постель. Он в своей студии. По-моему, я тебе еще полчаса назад говорила, чтобы ты ложился. Винсент де Марко, ему уже давно пора быть в постели, а ты его отвлекаешь. Ох уж эти мужчины. Всю жизнь остаются детьми. Спать, Алекс, спать. Спокойной ночи.

Бобби.

– Я все равно доберусь до тебя, проклятый убийца. Сколько еще человек ты собираешься укокошить, Алекс? Что с тобой происходит? Ты думаешь, кто-нибудь, кроме тебя, виноват, что твои родители погибли? А ты обвиняешь нас! Только ты один знаешь, как они погибли, разве не так? Кроме тебя, никто точно не знает, что случилось с Виски и Элизабет. Уверен, ты убил их… и всех остальных. Тебе достаточно оказаться рядом, и люди начинают умирать. А ты ведь поверил мне, когда я сказал, что это я убил Гудли и Альфреда. С какого перепуга я стал бы убивать их? Я сочинил это всё так же, как ты. Просто я сочинил лучше, чем ты. Я думал, это ты убил Гудли, честное слово. Но я не мог сказать тебе об этом. Боялся, что ты побьешь меня. Все, что мне оставалось делать_; – притвориться, будто это я убил его, и посмотреть, как ты будешь реагировать. А ты никак не реагировал. Очевидно, он умер от передозировки. К смерти Альфреда я тоже не имею никакого отношения. Я же пошел на кухню вслед за тобой, ты забыл? И нас оттуда прогнали. Я наврал тогда, Алекс, я все это придумал. Ты поступаешь так же, и твой отец поступал так же. Знаешь, Алекс, я тебя боюсь, правда боюсь. Все эти люди умерли, потому что были рядом с тобой. Может, я следующий на очереди, или папа с мамой, или Бекки. Я искренне надеюсь, что ты не очнешься. Прости, конечно, но я надеюсь, что ты умрешь, не приходя в сознание, и тогда никто из нас не умрет. Ты приносишь несчастье. Я знаю, ты делаешь это не намеренно, просто – так устроен. Но если ты проснешься и оклемаешься, Алекс, то, Господи прости, я тебя убью. Богом клянусь, я убью тебя! Если ты встанешь, я все равно доберусь до тебя я доберусь до тебя доберусь до тебя доберусь до тебя доберусь до тебя доберусь до тебя…

Когда я очухался, то первое время двигался с трудом.

Я провалялся в коме шесть месяцев. Мышцы атрофировались от бездействия, и мне пришлось ежедневно упражнять их, чтобы они восстановились. И я не мог говорить: когда я пытался это делать, горло у меня будто терли наждачной бумагой. Со временем все пройдет, успокаивали меня. Способность говорить, как и умение ездить на мотоцикле, не утрачивается, даже если бы ты этого захотел.

Я думаю, мои близкие не осознавали, насколько полно я воспринимал все, что они говорили мне во время болезни. И вряд ли они подозревали, как много я знаю о том, что произошло. Я знал практически все, пусть даже отдельные детали немного спутались у меня в голове. Я знал главное: это моя вина. Я хотел признаться, рассказать им все. Но не мог заставить себя сделать это. Я боялся потерять их. Я боялся, что они возненавидят меня. Ведь, в конце концов, я не был их родным сыном. А что, если они захотят избавиться от меня? Я этого не перенес бы.

Поэтому я избрал окольный путь.

Я решил не открывать рта.

Никогда.

Пускай считают, что это был несчастный случай и я ничего об этом не помню.

Я подыскивал массу оправданий.

Стивен был пьян.

Виктория тоже.

Они должны были сказать Винсенту.

Они не должны были везти меня на мотоцикле.

Винсент не должен был обвинять меня в том, что на самом деле сделал Бобби.

Виски и Элизабет не должны были погибать.

Они не были ни в чем виноваты.

Это я был во всем виноват.

Я приносил людям несчастье.

Мы ехали по проулку, параллельному Крысиному проезду, чтобы не встретиться с патрульной машиной. Впереди был перекресток перед каналом, и как раз когда мы к нему приблизились, ко мне неожиданно вернулся дар речи. Я подпрыгнул и завопил от радости, до смерти перепугав Стива и Викторию.

Стив от неожиданности потерял управление и, проскочив перекресток, врезался в дерево у канала. Он умер сразу. Коляска отскочила от мотоцикла и скатилась, перевернувшись, прямо в канал. Была ли Виктория в сознании, когда камнем пошла под воду, так и осталось неизвестным.

Поскольку я не был пристегнут, то вылетел из коляски, и хотя я тоже оказался в воде, меня вытащила компания парней, распивавших сидр на противоположном берегу. Они видели весь инцидент очень хорошо, потому что сидели как раз напротив перекрестка. Они пытались спасти и Викторию, но коляска увязла в илистом дне, и когда им наконец удалось ее перевернуть, стало ясно, что Виктории не поможешь.

Так что сами видите.

Я был причиной всех несчастий.

Я нес людям гибель.

Я ненавидел себя. Я хотел умереть. Правда, хотел. Но я был трусом. И меня грызло сомнение. А что, если я ошибаюсь? Может быть, я не так уж виноват, как мне кажется. И много ли проку будет тогда в моем самоубийстве?

И как же Сьюзен?

Я потеряю ее.

Может быть, и ей будет меня не хватать.

А Джаспер?

Кто позаботится о нем?

И Бобби.

А что Бобби?

Он был не виновен.

Разве не так?

Меня отпустили домой за неделю до Рождества. Помню, я боялся возвращаться, боялся того, что обо мне будут говорить.

Психиатр, наблюдавший меня, сказал, что причины моего молчания кроются исключительно в психике. Таким образом я наказываю себя за то, что случилось. Возможно, какое-то время я буду погружен в себя, буду держаться отчужденно. Но присущие мне модели поведения говорят о том, что если окружающие проявят терпение, понимание и сочувствие, то постепенно я вернусь к своему нормальному «я». Мое физическое состояние тоже придет в норму. Сломанные кости восстановить легче, чем повредившийся рассудок. Что касается моего нежелания говорить, то тут врач не мог сказать ничего определенного. Возможно, я заговорю сегодня к вечеру. Или завтра. Или на следующей неделе. Или через месяц, или через год. Одному Богу известно.

Сплошные гадания. Главное – не форсировать события, был его совет. Надо создать мальчику комфортные условия.

Врач был хорошим человеком, но все, что он говорил, было и так совершенно очевидно.

Рождество прошло очень тихо. Все вели себя с предельной осторожностью и следили за каждым своим словом. Совершенно ненормальная обстановка. Я сидел и смотрел, как они занимаются своими делами. Я ничего не говорил. Двигался только тогда, когда не мог без этого обойтись. Но, несмотря на все мои старания причинять как можно меньше беспокойства, через месяц или два я стал порядком действовать всем на нервы.

Я пошел в школу.

В первый день меня сопровождали и Винсент, и Хелена, потому что нам надо было явиться к директору. Мне было интересно, как отнесется к тому, что случилось со мной, мистер Грейс.

– Ну, и как себя чувствует наш пострадавший? – спросил он. – Выздоровел окончательно и бесповоротно?

Мы сидели на трех неудобных стульях, составленных в ряд перед директорским столом, и щурились при ярком свете утреннего солнца, как трое военнопленных на допросе.

– Превосходно, – ответил Винсент, надеясь, что такой ответ директору понравится.

– Да, трагическое происшествие, поистине трагическое, – кивнул мистер Грейс.

– Да, – сказал Винсент. – Наверное, нам потребуется какое-то время, чтобы свыкнуться с этим.

– Да-да, безусловно. Похоже, у мастера Алекса все худшее уже позади? Он снова на ногах, выходит из дому. Это говорит о том, что у него есть характер, что он дисциплинирован. – Мистер Грейс явно напрашивался на комплимент школе.

– Мы воспитывали его хорошо, – сказала Хелена. – Он вырос послушным мальчиком, всегда делал то, что ему велели, – соврала она.

– Да-да. И к тому же он хороший ученик. Со способностями.

– Мы следим, чтобы он выполнял домашние задания, – сказал Винсент.

– Ну конечно, я не сомневаюсь.

Я понятия не имел, что все это значит.

У меня появилось ощущение, будто я вроде пятого колеса в автомобиле. Проблема заключалась во мне, в моей голове, а они наперебой обсуждали, кто лучше меня воспитывал.

Наступило неловкое молчание.

Я со злорадством наблюдал за их муками. Все трое уныло улыбались друг другу, зная, что надо сказать, но не зная как. В конце концов они посмотрели на меня.

– Итак, мастер Алекс, вы, как я понимаю, хотите возобновить занятия в школе? – спросил наконец директор.

– Да-да, он возобновит, – заверила его Хелена.

– А в какой класс вы его возьмете? – спросил Винсент. – Он ведь пропустил несколько месяцев.

– Отличный вопрос. Действительно, пропуск значительный. Но Алекс способный ученик, и я думаю, будет лучше, если он вернется в тот же класс. Его товарищи, объединив усилия, могли бы помочь ему преодолеть отставание. Это гораздо лучше, чем подвергать его дополнительному стрессу, оставив на второй год, где ему придется привыкать к новой ситуации, новым друзьям, – иными словами, начинать все с начала.

Он казался мне какой-то бесплотной тенью. Глаза мои привыкли к контрасту между ярким светом из окна и его прячущимися в полутьме задумчивыми чертами.

– Наверное, лучше всего предоставить окончательное решение вопроса тому, кого это непосредственно затрагивает, – продолжил он.

Все опять посмотрели на меня. Я понимал, что Винсента с Хеленой интересует, какова будет моя реакция. Мистер Грейс улыбался, как игрок, довольный тем, как ловко отдал пасс.

Я сидел молча и глядел ему в глаза, стараясь не моргать, пока он не сдался и не отвел взгляд. Секунда тянулась за секундой. Лоб его стал поблескивать. Минута. Капельки пота вступили на верхней губе. Я его победил. Говорить придется ему.

– Алекс, в чем дело? Ты язык проглотил?

И тут сам воздух будто накалился. Мистер Грейс почувствовал себя очень глупо под взглядами Винсента и Хелены. Они до сих пор не разъяснили ему, в чем дело. Я наслаждался каждым мгновением, наблюдая, как он рассыпается в извинениях, после того как они наконец рассказали ему о том, что я… потерял дар речи.

Не успел я проучиться в школе и недели, как по ней прошел слух, что я просто отказываюсь говорить. Причин моего молчания не знали и расценивали его не как симптом психической травмы, а как бунт против деспотии.

У меня появились последователи, самозваные приверженцы немоты. Целая группа учеников во главе с тем, который в свое время выступил против Эри О'Лири, взяла с меня пример. Они тоже отказывались говорить, решив, что это отличный способ позлить кое-кого из учителей.

Учителя первое время подыгрывали нам. Двое или трое молодых преподавателей, сами еще недавно со студенческой скамьи, оценили юмор ситуации, а один из них даже просидел как-то весь урок за учительским столом, не проронив ни слова.

Но на следующей неделе отношение преподавателей к нашему заговору молчания в корне изменилось. Учеников, не желавших отвечать, посылали к директору. Нельзя не восхититься тем, что ни один из них не открыл рта, несмотря на все уговоры, мольбы и угрозы мистера Грейса. Они хранили молчание даже в библиотеке, где их оставили после занятий.

Через пару дней обстановка еще больше обострилась. Ряды немых бунтовщиков стремительно росли, и многим учителям стало трудно преподавать в таких условиях, особенно тем из них, кто, при всем своем старании, не мог ничему научить.

На уроках ученики стали гудеть всем классом. Не молчать – ибо при этом учитель мог вообразить, что его просто слушают с необыкновенным вниманием, – а именно гудеть. Гудение никак нельзя было воспринять как знак повышенного внимания.

Через три дня после того, как началось гудение, учителя объявили ученикам тотальную войну.

К пятнице весь класс оставляли после уроков, если хоть один ученик (исключая меня) отказывался говорить, когда к нему обращались. При повторном нарушении весь класс должен был оставаться в школе на выходные. Если же кто-либо из учеников пытался уклониться, ему грозило исключение.

Вопреки иллюзиям, которые питают некоторые взрослые, должен заметить, что как внимательно, мягко и доброжелательно они ни относились к подрастающему поколению, всем детям доставляет огромную радость наблюдать, как взрослые пыхтят, пытаясь выкрутиться из трудного положения. Ради этого дети пойдут на все, абсолютно пренебрегая последствиями.

Так что не стоит удивляться тому, что наши школьники отреагировали на репрессивные меры как первобытное племя, подвергшееся внезапному вероломному нападению. Они действовали логично. В понедельник утром все без исключения ученики, заходя в школу, тут же начинали гудеть и не прекратили этого занятия даже после того, как на первом же уроке им была объявлена всеобщая мобилизация на выходные дни.

Паника в рядах учителей возникла в обеденный перерыв, когда, собравшись в своем буфете и похваставшись друг перед другом тем, как сурово и принципиально они расправились с бунтовщиками, они осознали, что в субботу с самого утра в школьном здании должны будут находиться все учащиеся в полном составе. Многие из преподавателей пожалели о том, что не выбрали другую профессию, где условия были бы менее экстремальны, – например, летчика-испытателя или минера.

И что делать, если никто из школьников не явится в субботу? Исключать всех до единого? Забавная будет школа, без учеников. Буфет наполнился стонами и вздохами, подразумевавшими непечатные и непроизносимые выражения и крайне непедагогичные мысли о том, что надо сделать со всем мужским населением в возрасте до восемнадцати лет.

Мы, в свою очередь, узнав во время перерыва о том, что наказаны за неповиновение все школьники поголовно, вернулись в классы с ощущением революционеров, захвативших власть в свои руки. Один из учеников решил отличиться: Бобби начал насвистывать мотив, который подхватили один за другим и остальные, и вот уже все здание дрожало от мелодии из фильма «Мост через реку Квай». Мы торжествовали, совершив невозможное. Мы поселили страх в сердцах наших заклятых врагов. Мы победили. И были удовлетворены.

На следующий день все ученики до одного (исключая меня), не сговариваясь, опять обрели дар речи и отвечали на все вопросы. Они показали, на что способны. Продолжать бунт не было смысла. Каждый извлек из этого события важный урок.