Текст книги "Утопая в беспредельном депрессняке"

Автор книги: Майкл О'Двайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

27 ноября 1983 года
«П» – Папа

Я прошел прямо в свою комнату.

Весь вечер я не хотел ни с кем разговаривать.

Даже Бобби не приставал ко мне.

Сначала они, конечно, пытались вызвать меня на разговор, но я отвечал на вопросы односложно. Наконец, поняв, что никакой информации из меня не выудить, меня оставили в покое. Ясно, они тревожились, видя, что я чем-то расстроен, но, зная меня, понимали, что рано или поздно я сам обо всем расскажу.

Вечером, когда я сидел на крыше, ко мне поднялся Винсент. Солнце только что зашло и подкрашивало темно-серые облака янтарным цветом. Мягкие вечерние краски соперничали с холодным зимним ветром.

– Мистер Грейс звонил. Спрашивал, где ты и чем занимаешься, – сказал Винсент.

– Знаю.

– Откуда?

– Я так и думал, что он позвонит.

– Ясно. В школе сегодня что-то произошло?

– Ну да, вроде того.

– Не хочешь рассказать?

– Не знаю…

– Может быть, ты предпочитаешь поговорить с Хеленой?

– Нет. Вот если бы здесь был папа или мама…

– Ну, это понятно…

– Я их почти не помню. Это плохо? Я хочу сказать, что не могу точно представить себе их лица. Конечно, у меня есть фотографии, но это не то что видеть их живыми.

– Да, я знаю, мой отец тоже умер, когда я был маленьким.

– Виски был занятным, да? Это я помню. Часто казалось, что мама сердится на него, но на самом деле она не сердилась. И они много смеялись.

– Характер у него был не подарок. Но он и сам терзался от этого все время.

– Папа? Терзался?

– Еще как. Словно весь мир тащил на своих плечах. Он посмеивался над собой из-за этого. То впадал в беспросветную хандру, то был вне себя от счастья. Невозможно было предугадать, в каком настроении он будет в следующий момент.

– Я помню, он довольно часто грустил. Но смеялся больше.

– Смеялся он благодаря твоей маме. С ней ему легче было вынести все это.

– Что – вынести?

– Весь этот беспредельный депрессняк.

– Что?

– Ну, он так говорил, когда грустил.

Винсент стоял не двигаясь и глядел на облака, клубящиеся у нас над головой. Я взглянул на него, и он положил руку мне на голову – точно так же, как это делал Виски когда-то.

– Когда-нибудь ты сам всё поймешь.

– Но я сейчас хочу понять. Скажи мне. Пожалуйста.

Винсент посмотрел на меня, и было видно, что он расстроен.

– Пойдем вниз. Здесь становится холодно.

У себя в комнате я сел на кровать, обнимая Бога, такого жуткого, неухоженного, с проплешинами. За прошедшие годы он потерял колесико на одной из передних лап и один глаз. Дырку от глаза закрывала черная кожаная нашлепка, а новое колесико так и не поставили, и в результате он заваливался на бок. Морда у него была вся в шрамах и ожогах после того, как Бобби устроил из него костер.

Он много лет был мне добрым другом, выслушивал мои молитвы и хранил мои секреты, оберегал от ночных кошмаров. Он знал все самое главное обо мне – все мои дела, мысли и надежды. Он всегда был рядом, когда я в нем нуждался. Не отвечал на мои вопросы, но и не судил меня. Одним словом, был настоящим другом.

Но в последнее время я стал от него уставать и уделял ему меньше внимания, чем прежде. Очевидно, я его перерос. Он лежал на боку у меня под кроватью, и я его неделями не вынимал.

Но я знал, что он рядом, и, если что, я могу с ним посоветоваться. Правда, он всегда молчал и только слушал, но иногда это именно то, что надо. Благодаря Богу отец становился мне ближе, потому что Виски тоже дружил с ним.

Помолившись и высказав Богу – настоящему Богу – свои просьбы, я забрался в постель. Очевидно, Винсент ждал этого момента где-то поблизости, так как сразу же вошел ко мне и сел в ногах.

– Молился своим богам?

– Да. Надеюсь, хоть один из них услышал меня.

– Твой отец тоже так делал. Он хотел решить вопросы, над которыми бьется все человечество. Думаю, они-то и не давали ему покоя. Ему не давал покоя тот факт, что мир может быть одновременно таким чудесным и таким ужасным.

– Я тоже иногда что-то такое чувствую.

– Все это чувствуют. Именно это Виски и называл «беспредельным депрессняком». Когда тебе кажется, что все идет не так, как надо, и ты ничего не можешь с этим поделать. Это бывает у всех, даже у самых лучших людей. А твой папа принимал это близко к сердцу, хотел как-то исправить. Но человек тут бессилен, это рубеж, который надо преодолеть. Все, что ты можешь, – делать свое дело и быть свободным. Но у него это не всегда получалось.

– Да, похоже, так и было.

– Алекс, твой отец умер еще до того, как погибнуть. У него был рак. Понимаешь? Он был больным человеком.

– Но он не выглядел больным.

– Болезнь была внутри, ее не было видно. Выглядел он неплохо, но на самом деле он умирал.

– А мама знала об этом? А вы?

– Да, он сказал нам. Врачи обещали ему максимум год жизни, но он прожил дольше. Достаточно, чтобы увидеть, какой замечательный сын у него растет. Он очень любил тебя, Алекс. Но он знал, что наступит день, когда его не станет, и грустил иногда из-за этого.

– Да, теперь я понимаю.

– Он взял с нас слово, что мы не оставим тебя. Мы с Хеленой пообещали ему, что после его смерти у тебя все будет хорошо и что мы всегда будем с тобой и твоей мамой.

– А когда мама умерла…

– Мы стали твоими опекунами и покровителями.

– Вроде ангелов-хранителей?

– Да, вроде ангелов-хранителей. Ты не родной наш сын, но мы с Хеленой любим тебя и не хотим, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое. Ты всегда можешь на нас положиться. Ты ведь и сам знаешь это, правда?

– Да.

– Как только у тебя возникнет какая-нибудь проблема, обращайся к нам, в любой момент. Если даже мы не сможем решить ее, то постараемся помочь тебе справиться с ней. Договорились?

– Договорились.

– Ну вот и отлично. – Винсент опять взъерошил мои волосы. – По поводу звонка мистера Грейса. Он сказал, что с тобой грубо обошлись в школе. Ему доложили, что ты ушел, и он позвонил, чтобы проверить, дома ли ты.

Винсент добавил, что Эри О'Лири временно отстранили от занятий после того, как один из мальчиков подтвердил рассказанную мной историю. Мистер Грейс сказал, что это дело тщательно расследуют и, если мое обвинение подтвердится, О'Лири исключаг из школы.

Слезы облегчения навернулись у меня на глазах. Винсент сказал, что все будет хорошо и что мне не о чем беспокоиться. После этого он подоткнул мое одеяло и пожелал мне спокойной ночи.

Я спал сном праведника, пока в четыре часа меня не разбудил Бобби.

– Я все равно доберусь до него. Ты меня слышишь, Алекс? Я прикончу эту гадину.

После этого мне приснился кошмар. Я видел морское чудовище на краю земли – оно не снилось мне уже несколько лет.

Январь – ноябрь 1984 года
«Р» – Решение принято, но отложено

ЯНВАРЬ

Бобби вел себя исключительно тихо и примерно.

Слишком примерно.

ФЕВРАЛЬ

Он что-то замышлял.

МАРТ

Я был уверен в этом.

АПРЕЛЬ

Я не находил себе места, когда он был таким паинькой.

МАЙ

Он даже не притронулся к подаркам, которые я получил ко дню рождения.

ИЮНЬ

Он только улыбался, когда я спрашивал, что он задумал.

ИЮЛЬ

Он говорил: «Подожди, увидишь».

АВГУСТ

Знал ведь, что я терпеть не могу ждать.

СЕНТЯБРЬ

Он вернулся из школы очень поздно.

Сказал, что был в гостях у приятеля.

ОКТЯБРЬ

Бобби не выносит своих приятелей, так зачем ходить к ним в гости?

НОЯБРЬ

Он шептал мне по вечерам перед тем, как ложиться спать:

– Подожди, всему свое время.

Я прямо чувствовал, как он улыбается в темноте.

Что бы он ни задумал, долго тянуть он не будет.

Он был слишком возбужден.

Вот черт.

4 декабря 1984 года
«С» – Сьюзен

Эри исключили из школы.

Однако это не остановило Бобби. Ему потребовался целый год – или он нарочно ждал целый год, – но в конце концов отомстил Эри. Ровно через год после того, как Эри исключили из нашей школы, вся его семья и соседи были разбужены среди ночи отчаянным визгом.

Бобби поджег их пса.

Пса звали Эйнштейн. Объятый пламенем, он носился по двору, воя от боли. Семья сделала все, чтобы спасти его, но не смогла. Тело собаки было в ожогах. Шерсть – там, где она уцелела, – потеряла свой красивый золотистый цвет и превратилась в страшную черную обугленную щетину. Кожа была покрыта волдырями. Эйнштейн сломал ногу, потерял зрение и непоправимо повредил легкие, вдыхая дым и огонь. Не оставалось ничего иного, как усыпить его.

Ни у кого и подозрения не возникло, что это Бобби.

Этого было достаточно, чтобы привести Бобби в хорошее настроение почти на месяц.

А потом в нашей жизни появилась Сьюзен.

Девочка из соседнего дома.

Январь – декабрь 1985 года
«Т» – Трансатлантические флюиды

ЯНВАРЬ

Бобби окончательно спятил. Он без конца разговаривал сам с собой, а по ночам рычал и выл под одеялом. Я думаю, он хотел создать впечатление, будто беседует с дьяволом, но мне-то было ясно, что это он сам говорит низким и хриплым голосом. Меня ему было не одурачить.

Бобби был влюблен в себя самого. Оно и понятно – ведь больше никто его не любил. Он часами запирался в ванной, рассматривал себя в зеркале, обливался отцовским лосьоном после бритья, долго и тщательно причесывался, принимал различные позы и старался выпятить мускулы, которых у него не было.

Однажды я решил пройтись мимо дома О'Лири – посмотреть, что там происходит?

На дверях висело объявление «Продано», написанное большими красными буквами.

ФЕВРАЛЬ

Каждое утро, когда я ехал в школу на велосипеде, то встречал девочку из соседнего дома. Она ходила в школу, которая была через дорогу от нашей, и всегда улыбалась мне.

При этом я чувствовал какое-то… не знаю даже, как сказать. Что-то странное.

МАРТ

Ее звали Сьюзен.

АПРЕЛЬ

Бобби придумывал ей всякие прозвища. Она ему, очевидно, не нравилась.

МАЙ

В день, когда мне исполнилось тринадцать лет, я получил поздравительную открытку без подписи. Я надеялся, что она от Сьюзен, и это означает, что она хочет подружиться со мной. У меня никогда еще не было друзей, которые были бы девчонками.

Бобби назвал меня слюнтяем.

ИЮНЬ

У меня появились прыщи.

Прямо на лице.

Бобби сказал, что их надо выдавить.

Ему хотелось посмотреть, как из них пойдет гной.

Брр…

Винсент сказал, что я ем слишком много шоколада.

Я не поверил ему, потому что шоколад коричневый, а прыщи были белыми.

ИЮЛЬ

Гектор посоветовал мне прекратить фотографировать Сьюзен – снимки получаются неинтересные.

А по-моему, она выглядит на них неплохо.

Для девчонки, конечно.

АВГУСТ

Бобби стал быстро расти и почти догнал меня.

Обидно.

СЕНТЯБРЬ

Я не видел Сьюзен с самого начала занятий, хотя высматривал ее на улице каждый день. Куда она подевалась?

ОКТЯБРЬ

Хелена сказала, что Сьюзен уехала с родителями в Америку и вернется только после Рождества.

Добавила, чтобы я не волновался.

Чего это я вдруг буду волноваться?

НОЯБРЬ

Винсент все время спрашивает, почему я хожу как в воду опущенный.

Хелена при этом только улыбается.

Бобби дразнит меня.

Он говорит всем, что я влюбился в Сьюзен.

Это неправда.

Честное слово.

ДЕКАБРЬ

На Рождество я получил поздравительную открытку из Америки.

Она была не подписана, но я знал, что это от Сьюзен.

Я тоже хотел послать ей открытку, но не знал, где она находится.

Винсент сказал, что Америка – огромная страна.

Я подумал, не нанять ли Гектора, чтобы он нашел ее, но решил не нанимать, потому что, во-первых, он слишком много берет за работу, во-вторых, он еще не нашел сестру Макмерфи, а в-третьих, Хелена сказала, что Сьюзен вернется через две недели.

Две недели можно и подождать.

24 января 1986 года
«У» – Утопия

Хелена сказала, что мне надо ходить на дополнительные занятия по ирландскому и математике к учительнице, которая живет через дорогу от нас. На кой мне это, спрашивается? Я не собираюсь говорить по-ирландски, когда стану фотографом. Считаю я лучше, чем Бобби, и зачем мне знать, что а + b – с = х?

Бобби сказал, что я дурак.

Но мне на него наплевать, потому что Сьюзен вернулась. Пусть обзывается как хочет, я больше не буду его слушать. Я сам себе хозяин, у меня свои взгляды на жизнь и своя подружка. Ну, правда, настоящей подружкой ее назвать нельзя – мы ведь даже ни разу не разговаривали. Но она мне нравится, и я ей, наверное, тоже. Иначе зачем бы она стала все время улыбаться и махать мне?

Бобби сказал, что, может быть, она просто слабоумная и машет всем прохожим.

Но она совсем не похожа на слабоумную.

Бобби сказал, что бывают слабоумные, по которым этого не скажешь, они ведут себя как нормальные люди, и ни за что не догадаешься, что у них крыша съехала.

Я подумал, что, может быть, Бобби сам идиот и этим все объясняется?

Когда на следующее утро я ехал в школу на велосипеде, то помахал ей, а она помахала мне в ответ и улыбнулась.

Я смотрел на нее, думая о том, что сказал Бобби, и чуть не врезался в припаркованный на обочине автомобиль.

Идиот.

Сьюзен тоже будет брать уроки у миссис Кантуэлл.

Черт побери!

Мы со Сьюзен подружились.

Мы встречались у дверей миссис Кантуэлл. Сьюзен уходила с урока, а я приходил на урок. Поначалу были только робкие «привет» и «пока», бессмысленные слова, произнесенные в растерянности и смущении, но со временем мы дошли до того, что разговаривали уже минуты по две.

Я пригласил ее на день рождения Виктории и Ребекки. 14 апреля им исполняется двадцать один год. Через три месяца. Но в тот же момент я пришел в замешательство и почувствовал себя дураком. Три месяца – это еще так нескоро.

Что, если она откажется?

Что, если она будет смеяться надо мной?

А что, если согласится?

Я почувствовал, как меня скрутило узлом, поперек лба легла морщина, лицо покраснело, уши похолодели, и я вспотел.

Она согласилась.

Она сказала, что будет рада пойти, но я тоже должен буду прийти к ней на день рождения через три недели. «Ну конечно! – согласился я. – Обязательно» Мы стояли и улыбались, не зная, что еще друг другу сказать. Солнце отражалось от наших зубов, и казалось, что эта солнечная пауза будет длиться вечно. Наконец она, поморгав, произнесла: «Пока», скатилась со ступенек и поскакала через дорогу к дверям своего дома. Прежде чем закрыть их за собой, она помахала мне.

Никогда еще я не получал такого удовольствия от ирландского языка, как в тот день, потому что почти не слушал, что говорит миссис Кантуэлл. Мне предстояли три самые длинные недели в моей жизни. Я разрывался между желанием поскорее пойти к ней на день рождения и страхом перед этим событием.

Миссис Кантуэлл.

Вот это была женщина!

Как она была сложена!

И при деньгах.

И вдова.

Но вид у нее был свирепый. Вернее, просто строгий. Не думаю, чтобы ее ученики приходили когда-нибудь на урок с несделанным домашним заданием.

Мы с Бобби подозревали, что она ведьма, потому что она всегда была одета в черное и волосы у нее были длинные, черные как уголь. Лицо у нее было бледное, как луна, и печальное, не такое красивое, как у кинозвезды, но и не уродливое, – среднее. У нее была привычка пристально смотреть на человека, от чего вам становилось не по себе. Мне казалось, что она смотрит мне прямо в душу, вытаскивает на свет божий все мои секреты, особенно самые сокровенные. С ней я чувствовал себя так, будто все время вру, даже если я говорил правду.

Я решил, что она, наверное, очень несчастна.

Глаза у нее были печальные.

Сьюзен сказала, что часто во время урока миссис Кантуэлл подолгу смотрит в окно. Просто сидит и смотрит на жизнь, которая проходит мимо, – как какая-нибудь старая больная женщина.

– Миссис Кантуэлл, а вы никогда не выходите из дому? – спросил я ее.

До этого в течение шести месяцев я практически не разговаривал с ней, только отвечал на ее вопросы по теме урока.

– Редко.

Она сидела в кресле у окна, пристально глядя на меня. Мне захотелось попрощаться с ней, сказать «до свидания» и уйти.

– У вас разве нет друзей?

– Почти нет. По крайней мере, таких, из-за которых стоило бы волноваться.

– А вам не скучно?

– Я привыкла. И теперь мне это даже стало нравиться. Так даже лучше.

– Но вы всегда кажетесь такой печальной.

– Ты что, жалеешь меня. Александр Уокер? Я вполне довольна жизнью.

– Мне было бы грустно, если бы никто не приходил ко мне в гости.

– Ну, у такого хорошенького мальчика, как ты, должно быть, много друзей, не так ли?

– Ну да, у меня есть друзья. Но это не настоящие друзья, просто приятели.

– А Сьюзен?

Случалось с вами, что от неожиданности ваши ноги сводит судорога, под коленками выступает холодный пот, трусы и майки лезут во всякие неудобные места, грудь сдавливает, из-под мышек стекает горячий пот, горло пересыхает, волосы встают дыбом и начинают чесаться, – все это одновременно? Вот это и случилось со мной, когда она спросила про Сьюзен.

– Она тебе нравится, да? Это же так естественно.

– Ну, в общем, да. Но ведь она девчонка.

– Да, тут ты прав. Я тоже заметила это.

– Я не влюблен в нее. Она просто хороший друг.

– Понимаю. Мне просто хотелось подразнить тебя.

После этого разговора у нас с миссис Кантуэлл были прекрасные отношения.

Так как я был у нее, как правило, последним из учеников, она иногда приглашала меня остаться на чай. Я сказал ей как-то, что мне нравятся шахматы, хотя играю я не очень хорошо, и она стала меня учить. Так что уроков прибавилось, но это было не страшно, потому что она при этом больше не вела себя как учительница, а улыбалась и даже шутила по поводу моих постоянных ошибок. На самом деле виноват в них был Бобби, он научил меня совершенно диким ходам, которые сам придумал.

Миссис Кантуэлл научила меня играть правильно. Она говорила, что самое важное – сосредоточиться и не делать ничего, не обдумав этого как следует. Еще надо знать, что твой соперник может сделать в данный момент. И наконец, всегда выигрывать белыми и добиваться ничьей черными. Тогда я буду делать меньше ошибок и реже буду проигрывать.

Всегда иметь цель.

Всегда иметь план.

Всегда быть сосредоточенным.

Это три самых лучших урока, которые я усвоил на ее занятиях.

Я получил настоящий пригласительный билет на день рождения Сьюзен.

А Бобби не пригласили. Это было здорово.

Плохо было то, что требовался маскарадный костюм.

Терпеть не могу маскарадных костюмов.

Я и в своей-то шкуре чувствую себя неуютно, так зачем мне напяливать еще чью-то чужую?

И кем мне нарядиться?

Вот черт.

Ну просто блестящая возможность выставить себя дураком в глазах Сьюзен и всех ее друзей.

И еще надо было сообщить об этом Винсенту и Хелене. Я собирался сказать им попозже, как бы между прочим. Я надеялся, что никто не будет поднимать лишнего шума в связи с этим.

Утопия!

Из-за этого маскарадного костюма мне нужна была их помощь!

Я так и знал, что Винсент и Хелена обрадуются возможности развернуть свое художественное воображение на полную катушку. Они придумали целую кучу костюмов и мечтали поскорее взяться за шитье. Виктория и Ребекка сказали, что это классная идея и что они тоже хотят, чтобы в их день рождения был костюмированный бат и все были бы одеты по моде двадцатых годов.

Бобби сказал, что это детский сад.

Но мне наплевать, что он говорит.

Он не хотел иметь с этим ничего общего.

Я знал, что он просто ревнует, потому что его не пригласили.

Так что для меня это была маленькая победа.

Черт? – Банально. Королева Елизавета I? – Ни за что. Гитлер? – Шутите? Придворный шут? – Это не для меня. Пират? – Скучно. Ковбой? – Дешевка. Робин Гуд? – В зеленых штанах в обтяжку? Ну уж нет. Астронавт? – Не хочу. Франкенштейн? – Брр… Дантист? – Не представляю себя дантистом. Цветок? – Я?!.

Дело становилось безнадежным, а до дня рождения оставалась всего неделя. Сьюзен уже спрашивала меня, кем я буду одет, и мне пришлось сказать, что это будет сюрприз, – пусть она наберется терпения. Но это будет высший класс, и все позавидуют, что сами не додумались до этого, а костюм мне делают на заказ.

Должен признаться, что костюм оказался сюрпризом и для меня самого.

Идея принадлежала Бобби.

11 февраля 1986 года
«Ф» – Фантасмагория

Смерть, уютно устроившись в гостиной Сьюзен, потягивала через трубочку лимонад из хрустального бокала.

Хелена с Винсентом из кожи лезли вон, изобретая костюм для меня. Они настолько преуспели в этом, что у меня по коже мурашки бегали, когда я ловил свое отражение в зеркале. С первого взгляда было ясно, кто я такой. С головы до пят я был укутан в блестящую черную хламиду. Лицо пряталось под большим капюшоном, угрожающе нависавшим над глазами. А на тот случай, если кто-нибудь осмелился бы заглянуть под капюшон, чтобы определить, кто это такой, лицо было закрыто маской с двумя прорезями для глаз. Под хламидой я был обмотан еще и черным вельветом, закрывавшим ноги. Единственным цветным пятном была кроваво-красная подкладка капюшона, мелькавшая, как рваная рана, всякий раз, когда я шевелился.

Аксессуары дополняли ансамбль. На шею было надето ожерелье из маленьких заляпанных кровью белых и красных черепов из папье-маше, в левой руке я держал косу, изготовленную из деревянного карниза для портьеры и куска картона, покрашенного серебряной краской. С лезвия свисали остатки лопнувших воздушных шариков и изодранные ленточки.

Я пришел пораньше, надеясь, что Сьюзен удастся выкроить несколько минут, чтобы поболтать со мной, прежде чем другие гости возьмут ее в оборот. Дверь мне открыли отец и мать Сьюзен. При виде меня улыбки, заготовленные на их лицах, исчезли, а челюсти отвисли. Первым пришел в себя отец, который обеими руками поддержал пошатнувшуюся супругу, затем протянул руку мне.

– Добро пожаловать, – произнес он несколько неуверенно.

– Добро пожаловать? – повторила его жена с вопросительной интонацией, не совсем, по-видимому, понимая, что их ожидает этим вечером.

– Шшш… шьюшн дома?

Дело было в том, что кусок материи, закрывавший мое лицо, все время залезал мне в рот и щекотал нос, так что тому, кто хотел меня понять, приходилось туго.

Кроме того, возникала сложность с дыханием. Свернув голову на одну сторону, я мог дышать более или менее свободно, потому что с этой стороны между маской и капюшоном оставалась прорезь. Еще одна проблема заключалась в том, что я почти сразу стал интенсивно потеть. Все выделяемое мной тепло, не находя выхода из закрытого со всех сторон пространства, скапливалось внутри. Из-за этого маска прилипала к лицу и поступление кислорода полностью прекращалось.

Родители Сьюзен в растерянности отвели меня в гостиную и поспешно ретировались за именинницей, шаркая шлепанцами.

Я решил, что все пропало. Она придет в такой же ужас от костюма, как и ее мама с папой. Мне захотелось убежать домой, спрятаться, провалиться сквозь землю.

К тому же было ужасно жарко.

И тут я увидел ее.

По крайней мере, мне так показалось.

То есть я подумал, что это она, но не был уверен. Все, что мне было видно, – это ее глаза, сиявшие из-за золотистого веера, которым она закрывала лицо. Она была в длинном белом платье, доходившем до пола, очень простом, без всяких финтифлюшек. Руки выше локтей были обхвачены золотыми и голубыми браслетами. На шее у нее висело самое потрясающее ожерелье, какое я когда-либо видел, составленное из крошечных золотых кусочков и разноцветных драгоценных камней. Свет, падавший на них, разлетался во все стороны миллионом осколков радуги. За ней, прикрепленная на плечах золотыми застежками, величаво плыла пелерина темно-синего цвета с рисунком в виде солнца на фоне шелковистого голубого неба.

Она опустила веер, и я увидел ее лицо.

Я был влюблен.

Безумно, глубоко, по самые уши.

В мою Клеопатру.

Это действительно было так, потому что я отчетливо помню, как подумал это, когда рухнул на пол. Мне стало так нестерпимо больно. В голове стучал пульс. По всей вероятности, я умирал.

– Успокойся, Алекс, все будет хорошо.

Голос был знакомый. Он внушал уверенность.

– Выпей еще.

Я осторожно открыл один глаз, чтобы посмотреть, где нахожусь. Клеопатра держала стакан с водой у моих губ. Открыв второй глаз, я ухмыльнулся ей, давая понять, что жив. И тут я почувствовал, что голова моя лежит у нее на коленях, а она гладит ее руками. Я расплылся в улыбке, какой мог позавидовать сам Чеширский кот.

Однако я потерял сознание перед девчонкой.

Стыд и позор.

Совсем не по-мужски.

– Все в порядке, все в порядке, нечего беспокоиться, – бубнил я, поднимаясь на ноги и принимая независимый вид.

– Не смущайся, ничего особенного, – сказала она, пытаясь сгладить неловкость.

– Я и не смущаюсь. С какой стати? – огрызнулся я. Я чувствовал себя абсолютным идиотом, но готов был скорее умереть, чем показать это. – Это просто припадок. Наследственное. С отцовской стороны.

– Правда? Какой кошмар!

Я воспрянул духом.

Она поверила мне.

Она была обеспокоена. Я не был ей безразличен, это точно.

Иметь какие-либо проблемы по части медицины – это все равно что сталкиваться лицом к лицу с опасностью. Возможно, эта ситуация мне даже на руку. Может быть, она решит, что я не такой уж простофиля, а веду на самом деле одинокую героическую борьбу с какой-то страшной болезнью.

– К этому привыкаешь. Неудобно только, если это случается некстати, как сейчас.

– И что, бывает еще хуже?

– Ну… Все зависит от того, чем ты занимаешься в этот момент.

– Вот так обрушивается на тебя, без всякого предупреждения?

– Ну да… Это трудно описать. – (О господи_; надо постараться отвечать как можно неопределеннее.) – Но теперь уже все в порядке. Спасибо.

– Точно? Ты все еще немного бледный.

– Да точно, точно, – ответил я довольно резко, потому что разозлился на себя из-за обморока и, подобно большинству людей, срывал зло на другом. Так гораздо легче выйти из щекотливого положения.

В дверь позвонили, и она, взглянув на меня, пошла открывать. Я, наверное, перегнул палку, потому что она вдруг рассердилась на меня. Это было еидно по тому, как она вздернула нос и как решительно направилась к дверям. Каждый ее шаг, при котором бедра резко дергались из стороны в сторону, казалось, подчеркивал, что мальчишек нельзя воспринимать всерьез, все они одинаково глупы, и вот сейчас он побежит извиняться, точно так же, как папочка, когда мамочка на него сердится.

Но я и не думал бежать. Я просто пошел – чуть быстрее обычного, чтобы успеть перехватить ее у дверей. Она заметила меня тем дополнительным глазом, который, похоже, есть у всех женщин, – он порхает где-то у них над головой и видит все вокруг. Она повернулась ко мне прежде, чем я успел заговорить, и теперь сделать это было гораздо труднее, я предпочел бы обращаться к ее спине.

– Извини, Сьюзен, я не хотел быть таким…

– Грубым?

– Да нет. То есть да. В общем, прости.

Она не поверила в мою искренность, по крайней мере, не до конца. Я был занесен в черный список, и против моего имени стояла жирная черная галочка. Теперь придется потрудиться, чтобы восстановить свою репутацию.

Звонок прозвенел вторично, она пошла открывать. Пелерина ее немного покосилась, и я наклонился, чтобы поправить ее. Она взглянула на меня сверху через плечо, я в ответ робко улыбнулся ей.

Во всяком случае, попытался.

– Поправь свой капюшон, Алекс.

Я поправил.

– И постарайся не падать в обморок при гостях, ладно?

– Хрш-ш, – прошелестел я под своим забралом.

Я смотрел, как она открывает дверь с улыбкой, которая говорила, что все у нее просто замечательно. Взгляд мой застрял на ее шее, хрупком мостике между мозгом и телом, и мне стало интересно, что испытываешь, целуя ее и чувствуя губами теплую нежную кожу. Затем мне в голову пришла другая мысль. Откуда она взялась, не имею понятия. Я вдруг подумал, что, когда я стану большим и сильным, мне не составит труда свернуть эту шею.

Я был шокирован – тем, что подумал об этом, что мог мысленно представить, как я это делаю. Меня испугало, что я способен на такое. С какой стати у меня в голове возникают подобные мысли?

Это все из-за Бобби, решил я.

Бобби все погубит, если я ему не помешаю.

С этим надо что-то делать.

Позже в этот вечер пестрая компания представителей разных времен и народов сидела за праздничным столом в большом зале полуподвального этажа в доме Сьюзен. Помещение сверкало всеми цветами радуги – повсюду были развешаны воздушные шары и серпантин, разноцветные лампочки окрашивали стены и потолок красными, синими, желтыми, зелеными и фиолетовыми тенями.

Клеопатра весь вечер крутилась в толпе приближенных, а Смерть (то есть я) повсюду кралась за ней, выжидая момента, чтобы оправдаться в ее глазах.

В одном из углов комнаты королева (воображала Патрисия Фаррел), индианка (невзрачная Джейн О'Коннор), пещерная женщина (Бэб Макграт) и ведьма (психопатка Сайра Нолан) обсуждали принципиальное различие между мистером Квирком, преподавателем естественных наук (остроумным молодым парнем, одевающимся с большим вкусом) и мистером Морганом, учителем языка и литературы (скучным уродом, но зато при деньгах).

В противоположном углу, как можно дальше от первой группы, заняла позицию наша компания: Смерть (то есть я, без капюшона и с восстановившимся дыханием), Робин Гуд (явно сконфуженный своим морщившимся тут и там зеленым трико – ха-ха!), ковбой (его пошлый наряд также был пошит у Блэкрока), Авраам Линкольн (к сожалению, еще не залитый кровью и без дырки от пули), Супермен (это тупица Джонс-то Супермен?) и кардинал (от Мэтта Даффи можно с таким же успехом ожидать соблюдения обета безбрачия, как от жизнерадостного кролика).

Пространство между этими двумя группами называлось танцплощадкой. Дылда Джон Сильвер танцевал с Саломеей, король подхватил монахиню, горбун приклеился к южной красотке, Дарт Вейдер обернул своим плащом гейшу, и вместе с прочей разношерстной публикой они судорожно дергались под музыку.

Что касается меня, Робин Гуда, Супермена, Эйба Линкольна, ковбоя и кардинала, то мы не умели – и не хотели – танцевать. Вместо этого мы обсуждали разные деликатные вопросы.

– Эта пещерная жительница – соблазнительная штучка, – заметил кардинал.

– Да, – отозвался Эйб Линкольн, – только я слышал, что с ней никому не светит. Ловит кайф на том, что заводит парней, а потом бросает их вздрюченными.

– Вот сука! – возмутился Супермен.

– Может, она лесбиянка, – предположил кардинал.

– Если так, то это позор, – вынес суждение ковбой.

– Но сиськи у нее все равно будь здоров, – сказал кардинал, и все мы с циничным видом опытных распутников закивали, украдкой бросив еще один взгляд на Бэб – якобы для того, чтобы убедиться, что мы киваем не зря.

– Интересно, что там происходит под плащом у Вейдера? – спросил Робин Гуд, и мы посмотрели на парочку.

– Гейша, похоже, словила кайф, – заметил я.

– Он же гомик, – бросил Супермен.

– Кто?

– Вейдер. Это Джо Мур. Он педик, – объяснил Супермен. – В прошлом году после регби его застукали в туалете, где он развлекался сам с собой.

– Так это еще не значит, что он педик, балда, – поправил его кардинал. – Извращенец, это да.

– Может, они как раз этим и занимаются, – предположил ковбой.

Мы переглянулись и уставились на Дарта Вейдера, гадая, насколько близко к истине это предположение. Нас обуяло любопытство, требовавшее удовлетворения.