355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Майкл Грубер » Ночь Ягуара » Текст книги (страница 1)
Ночь Ягуара
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 17:27

Текст книги "Ночь Ягуара"


Автор книги: Майкл Грубер


Жанр:

   

Ужасы


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Майкл Грубер
Ночь Ягуара

Посвящается Э. В. Н.



Credibilium tria sunt genera. Alia sunt quae semper creduntur et numquam intelleguntur: sicut est omnis historia, termporalia et humana gesta percurrens. Alia quae mox, ut creduntur, intelleguntur: sicut sunt omnes rationes humanae, vel de numeris, vel de quibuslibet disciplinis. Tertium, quae primo cereduntur et postea intelleguntur: qualia sunt est, quae de divinis rebus non possunt intelligi, nisi ab his qui mundo sunt corde.

Есть три рода того, во что люди верят. Первое – то, во что всегда верят, но сути чего не понимают: это вся история, все преходящее, все людские деяния. Второе – то, что понимают, когда принимают на веру: это мысли людей, касающиеся чисел или любых иных наук. Третье – понимание того, что приходит лишь следом за верой: это все имеющее божественную природу и постигаемое чистым сердцем.

Св. Августин. «О разных вопросах». LXXXIII, 48

1

Джимми Паз сидит в своей кровати, согнувшись пополам, словно складной нож. Сердце его колотится настолько сильно, что он слышит его стук, несмотря на гудение кондиционера. Сон был слишком ярким, и Джимми проснулся в состоянии полной дезориентации, но она продолжалась лишь момент. Он озирается по сторонам и видит, что находится в спальне, у себя дома в Южном Майами, штат Флорида. Тусклый свет, исходящий от циферблата часов, и еще более бледный свет луны, просачивающийся сквозь жалюзи, позволяет различать очертания знакомых предметов, рядом он ощущает тепло спящей жены. Судя по часам, была очень поздняя ночь или совсем уж раннее утро – три часа десять минут. Подобных снов Паз не видел уже семь лет, хотя было время, когда они снились ему постоянно. В некоторых семьях сны воспринимают всерьез и обсуждают за завтраком, за семейным столом, но в доме Паза это было не принято, хотя его жена по образованию психиатр.

Сориентировавшись, Джимми снова опускается на подушку и вспоминает недавний сон, видение, в котором он, подобно некоему парящему божеству, созерцал с высоты сцену, где разыгрывалось некое действо. Подробности ускользают из памяти, однако он вспоминает, что было совершено убийство. Вроде бы посреди какой-то деревни кого-то застрелили, свидетелем чему был он, Паз, и…

Подробности снова ускользают, но остается ощущение некоего присутствия чего-то значительного, словно находящийся с ним рядом некий бог или иная могущественная сущность наблюдает, как люди, которые застрелили…

Застрелили кого-то важного, но кого – тоже не вспомнить. Зато хорошо запомнилось другое: люди, совершившие убийство, бегут через лес, расчищая себе путь среди высоких деревьев. При каждом их прикосновении деревья взрываются, рассыпаясь рыжеватой пылью, так что позади них остается лишь ржавая пустыня. Это поругание жизни наполняет сон ощущением глубокой печали. Убийцы бегут от единственного преследователя, облаченного в звериные шкуры, словно Иоанн Креститель, и поражающего их стрелами из лука. Стрелы настигают цель, беглецы падают один за другим, но число их почему-то не уменьшается. Паз спрашивает диковинного стрелка, в чем дело, и во сне получает ответ, но какой именно, сейчас вспомнить не может. Вспоминается лишь соприкосновение с неким мощным разумом, диким, стихийным, могущественным…

Паз яростно трясет головой, словно для того, чтобы отогнать последние обрывки сна, слишком похожего на явь: из-за этого резкого движения его жена шевелится и что-то бормочет. Он заставляет себя расслабиться.

Ничего подобного с ним больше происходить не должно, никаких вещих снов! Не зря ведь последние семь лет Паз посвятил тому, чтобы выбросить из памяти все, относившееся к его прошлой жизни, когда ему, полицейскому детективу, пришлось столкнуться с событиями и явлениями, которым не должно быть места в реальном мире. Он уже почти убедил себя в том, что на самом деле ничего этого и не происходило, что в действительности никакие святые и демоны не ведут своих непостижимых игр на неких незримых планах бытия. А если все же ведут, во что многие склонны верить, то уж, во всяком случае, не вовлекают туда Джимми Паза в качестве игрока. Или в качестве пешки.

Сон тускнеет, растворяется, и Джимми пытается все забыть, хочет поскорее выбросить все это из головы. Он уже забыл, что у облаченного в шкуры лучника было его собственное лицо. Он забыл все, что касалось его дочери, Амелии. И совершенно забыл про кота.

Того священника они застрелили в воскресенье на площади Сан-Педро сразу после мессы, которую он, в связи с болезнью здешнего приходского священника, только что отслужил сам. До этого он уже давно многие годы не проводил публичной службы. Некоторое время священник лежал на земле, и никто из местных жителей не прикасался к телу: никому не хотелось неприятностей, тем более что убийцы оставались на месте. Они стояли, привалившись к своему автомобилю, покуривали сигары и с любопытством посматривали на местных. Те молча стояли кучками, в то время как на крышах ближних домов уже собирались черные грифы. В надежде на поживу они хлопали крыльями и толкались.

День, однако, был жаркий, безветренный, и ближе к полудню бандиты уселись в свою машину и убрались с солнцепека в тень, дабы чего-нибудь выпить. Едва они укатили, на площади, откуда ни возьмись, появилась группа индейцев, человек шесть или семь. Тело уложили на синее одеяло и понесли по тропке к реке: их путь был отмечен в светлой пыли капельками крови. Переложив покойного в длинное долбленое каноэ, они взялись за весла и направили лодку вверх по течению, в сторону Паксто.

О выстрелах он узнал лишь спустя два дня, хотя, увидев во сне белых птиц, сразу понял: чья-то смерть не за горами. А увидев смерть человека, шедшего ночью к реке, он сразу догадался, что умер не рунийя, «Говорящий», но уай'ичура, и тут же сообразил, кто именно, ибо такой человек был в деревне только один.

Лежа в гамаке в тесном, огороженном дворике, наполовину пребывая в трансе, что было его обычным состоянием, он услышал треск и медленно, почти неохотно стал втягивать разбросанные щупальца своего «я» обратно в тело, расставаясь с временной жизнью животных и растений, восстанавливая прежнюю сущность и вновь становясь человеком. Мойе.

Встав, он умыл лицо из глиняного тазика и, тщательно побрызгав водой на землю перед домом, перемешал влажную почву пальцем ноги, чтобы никакой недруг не смог бы завладеть осадком, сохранившим отражение его лица, дабы причинить ему вред, после чего зачерпнул тыквенной плошкой из глиняного чана прохладного пива чича и освежился. Треск между тем не унимался.

Он вышел наружу в тусклый рассвет и увидел, что двое перепуганных мальчиков трясут погремушкой из чешуек броненосца: с их помощью люди раньше вызывали Мойе, а еще отпугивали всяческих неприятных духов. Крикнув, чтобы они прекратили шум, дескать, он их услышал и скоро будет, Мойе вернулся в дом. Он съел несколько сушеных картофелин и мяса, свернул сигару и, пока курил, пробормотал обычную молитву солнцу, поблагодарив его за очередной восход, собрал снаряжение, которое, как он полагал, ему потребуется, и сложил его в мелкоячеистый плетеный мешок.

Надев головной убор и накидку из перьев тукана, он напоследок взял свернутую шкуру выдры, в которой хранил свои сны, и перепоясался ею, завязав надежным узлом. На ходу было слышно, как сны позвякивают, и этот звук казался ему успокаивающим. День стоял пасмурный, небо затягивали тучи, среди высоких деревьев плотный, влажный воздух сгустился до консистенции тумана. Туман приглушал звуки леса, крики обезьян и птиц, но Мойе и без звукового оповещения знал, что происходит в лесу. Выйдя из дома, он зашагал по тропе. Мальчики с погремушками, держась на почтительном расстоянии, последовали за ним.

Деревня находилась не слишком далеко, но на достаточном расстоянии, чтобы не быть захваченной круговоротом бушевавших вокруг обиталища Мойе магических войн, да и от реки отстояла настолько, чтобы ее жителей не тревожили духи утопленников и водяные ведьмы.

От центральной площади, образуя некое подобие улиц, расходились в стороны около дюжины длинных домов, служивших для проживания больших семейных кланов, вперемежку со строениями поменьше, от тотемных святилищ до загонов для кур и свиней. В центре площади высилось Отчее Древо – красное дерево, именуемое ру'уулу, вздымавшее свою широколиственную крону под облака, на высоту в пятьдесят метров. Обхватить могучий ствол могли, взявшись за руки, лишь восемь взрослых мужчин. Мойе почтительно поприветствовал Древо на священном наречии и, после того как оно ответило, дозволив ему вступить в деревню, уже на обычном языке спросил у мальчиков, где священник.

«В хижине песнопений мертвых», – ответили те, и Мойе поправил их, сказав по-испански: «В церкви». В юности Мойе спускался вниз по реке, туда, откуда являлись уай'ичуранан, и до сих пор помнил их язык, на котором разговаривал со священником. Мойе вошел в церковь – обычный, крытый пальмовыми листьями длинный дом, большая часть которого использовалась для служб. Священник был мастером на все руки. Он сам вырезал из дерева алтарь и изготовил большое распятие. К нему он настоящими гвоздями прибил изображение человека, которого прозвали Йан'ичупитаолик, или «Человек, который одновременно и жив и мертв». Отец Перрин придал ему сходство с людьми рунийя – изобразил стриженным под горшок, с подбритыми висками и татуировкой на лице и теле.

Мойе почтительно поклонился распятию. Фактически он считался христианином, ибо много лет назад был крещен и получил христианское имя Хуан Батиста, но, как и большинство его соплеменников, он остался совершенно чужд и обрядности, и вероучению этой религии. А вот к священнику он относился очень хорошо, поэтому позволил ему окропить водой свою голову, а заодно и головы остальных жителей деревни. А сам, со своей стороны, инициировал священника, проведя его через айахуаска и другие священные ритуалы рунийя.

Отец Перрин лежал в гамаке в небольшом уголке, отгороженном от церкви занавеской из циновки. Он шутя называл его «приходским домом». Мойе этой шутки не понимал, но всегда улыбался в ответ. Отправляясь в город, священник надевал одежду уай'ичура, которую никогда не носил дома, и объяснял это тем, что без такой одежды, особенно без белого воротничка на шее, хотя от сырости и плесени воротничок уже стал серо-зеленым, с ним никто разговаривать не будет. Это Мойе понимал: он сам, когда ему приходилось исполнять свои обязанности или иметь дело с важными людьми, надевал особую одежду. Однако сейчас женщины уже сняли со священника его облачение, и он лежал в своем гамаке обнаженный, а потому больше обычного похожий на труп. В груди и животе у него было три раны от пуль, сейчас аккуратно перевязанные, с припарками из священных растений. Мойе возложил на них руку и ощутил бормотание духов растений, вершащих целительное действо. Безрадостное бормотание, ибо время, когда они могли помочь, было упущено. Когда Мойе приступил к осмотру, люди молча отступили, поэтому он жестом пригласил выйти вперед Кслане, здешнего знахаря, ведуна духов растений, так же как сам Мойе был ведуном духов животных. Двое целителей тихонько поговорили о священнике.

– Его принесли сюда почти мертвым, – сказал Кслане, – поэтому я попросил их позвать тебя. А еще, поскольку он уай'ичура, я не знал, что следует делать. Возможно, их смерть отлична от нашей. Посмотри сам, Мойе амаура, может, ты увидишь?

Мойе поднял голову и, прищурившись, натренированным взором оглядел помещение. Конечно, он увидел их. Они маячили за левым плечом каждого из присутствующих. Их ачауритан были призрачные, туманные у молодых и более плотные и четкие у тех, кому вскоре предстояло умереть. Ачаурит священника стоял у его изголовья, его частично загораживала женщина, обмахивавшая лицо раненого пальмовым листом, и выглядел так, словно обрел плоть. Мойе велел женщине отойти, отослал ее и остальных людей из помещения, а после их ухода он опустился на циновку и достал из своего плетеного мешка закупоренный глиняный сосуд и крохотный барабан. Он простучал мелодию на барабане и пропел песнь своего имени, давая знать стражам, оберегающим проход в мир духов, что он посвященный амаура, мудрый и сильный, но не замышляющий вреда, ибо не является колдуном, промышляющим ловлей духов, которых они охраняют. Завершив песнопение, он вставил тонкую тростинку в глиняную фляжку и вдохнул в ноздри йана, сделав по одному глубокому вдоху каждой ноздрей.

Спустя некоторое время он увидел, как все помещение и предметы, которые находятся в нем, постепенно размываются, лишаются красок. Гамак с лежащим в нем умирающим человеком, стропила, обвисающая пальмовая кровля – все это стало полупрозрачным и туманным, а все цвета сосредоточились в обретшей четкость фигуре смерти и его собственном теле, испускавшем теперь красноватое свечение, словно горячие угли. Все было как обычно, но Мойе удивился отсутствию светящихся зеленых и красных нитей, соединяющих смерть с человеком, пока она им овладевает. Знахарь прокашлялся и обратился к яркой фигуре на священном языке:

– Ачаурит отца Перрина, этот безобидный человек видит, что нити порваны. Почему ты все еще здесь и не собираешься лететь на луну, чтобы присоединиться к другим мертвым? Потому ли, что отец Перрин – уай'ичура?

– Похоже, что так, – ответила смерть. – Уай'ичуранан содержат свои смерти внутри себя и поэтому мертвы все время, но, по-видимому, он другой. Может быть, это потому, что он провел так много времени в разговорах с живыми людьми, может, по какой-то другой причине. В любом случае, я не могу улететь, хотя нити перерезаны. Я боюсь стать призраком.

Мойе почувствовал, как по его лицу и спине внезапно побежали струйки холодного пота. Дом не видел призраков уже долгое время – последним был убитый мужчина, убийца которого бежал вниз по реке, не уплатив клану покойного надлежащего выкупа. Разгневанный призрак истребил дюжины людей, используя для этого недуги, пожары, потоп, стрелы враждебных племен, змеиный яд и клыки животных (слов «несчастный случай» в языке рунийя нет, как нет у них такого понятия вообще). Мойе потребовались недели странствий по миру духов, чтобы найти виновника бедствий и принудить его исправиться. Это был тяжелый труд, и знахарю хотелось верить, что ему не придется делать это снова.

– Должен ли я найти людей, которые подстрелили его, и заставить их заплатить выкуп? – спросил он. – И как мне найти клан отца Перрина в землях мертвых людей?

– Нет, это не имеет никакого отношения к выкупам и кланам. Он ведь уай'ичура, а они не такие, как ты. Он хочет кое-что тебе рассказать, и, пока не сделает этого, я не смогу отправиться в известное тебе место.

Сочетание «известное место» считалось учтивым обозначением обители мертвых, пребывающей высоко над миром.

– Итак, послушай, что он хочет тебе сказать, и потом я покину его. В этом мире для меня слишком тепло.

С этими словами ачаурит проник в умирающего человека через ноздри. Тот закашлялся, открыл глаза и приподнял голову.

– Что случилось? – спросил он по-испански, увидев Мойе. – Я разговаривал с моей матерью, и она сказала: «О, Тимми, ты всегда был таким забывчивым, вот и теперь оставил дело незавершенным. Придется тебе на некоторое время вернуться».

Мойе был рад увидеть этого человека ожившим, хотя от его слов почувствовал себя неуютно. Неспроста ведь Дождь и Земля повелели установить барьер между мирами живых и мертвых, когда первая чета впервые совокупилась и породила сначала Ягуара, а потом и младших своих чад – человеческие существа. Священник сел в гамаке и посмотрел на Мойе, а потом на собственное тело; коснулся бледной плоти, ощупывая раны. Он был сухопарым и низкорослым, не выше Мойе, и солнце придало его коже почти такой же цвет, но крючковатый, как у попугая, нос и короткая бородка сразу выдавали в нем чужака. Та женщина назвала его вайтич, что звучало почти как «отец» и могло сойти за учтивое обращение, но на самом деле было названием маленького зеленого попугая. Мойе такого не одобрял, однако что можно поделать с женщинами и их шутками? Сам знахарь всегда называл священника Тим, именем, похожим на слово, которым рунийя обозначали неуклюжего, но все равно любимого ребенка.

– Это трудно объяснить, – сказал Мойе – Понимаешь, в этом языке нет подходящих слов. Могу лишь сказать, что ты мертв, но не можешь уйти, куда положено, пока ты что-то мне не расскажешь. Поэтому я здесь, чтобы поговорить с тобой.

– Понятно, – произнес священник после долгой паузы. – Это не совсем то, чего я ожидал. Что мне делать?

– По словам твоей смерти, тебе есть что нам сообщить. Пожалуйста, скажи это, а потом уходи.

– Да, у нас есть похожая традиция.

Отец Перрин издал сухой смешок, и Мойе слегка поежился: смех мертвых нельзя назвать веселым.

– Моя последняя исповедь… Хм, очень странно, но я ловлю себя на том, что меня больше не волнуют мои ужасные тайны.

– Да, – сказал Мойе, – мертвые всегда говорят правду. Давай рассказывай, пожалуйста.

Еще один смешок.

– Ну ладно. Благослови меня, отец, ибо я грешен. Со времени моей последней исповеди прошло двадцать два года и сколько-то еще месяцев. Ты помнишь тот день, когда я пришел сюда, Мойе?

– Да. Мы собирались убить тебя, как всегда поступаем с уай'ичуранан, но ты начал ловить рыбу диковинным способом, и нам захотелось на это посмотреть.

Оба человека непроизвольно подняли глаза на свисавшие с потолка рыболовные снасти священника.

– Ага, я ловил на старую добрую снасть «Слава Гринуэлла» и поймал рыбину за две минуты. Как сейчас помню, это был радужный морской окунь – тукунаре.

– Как же, помню. Мы были поражены. А потом ты поймал самого большого паку, какого мы когда-либо видели. А потом ты почистил свой улов, приготовил и пригласил всех нас поесть. Мы чуть со смеху не лопнули, когда ты стал есть рыбу горячей.

– Ну, я понятия не имел, что у вас принято рыбу есть холодной. А еще не понимал, почему вы не прикончили меня на месте, истыкав своими отравленными стрелами. Признаться, тогда меня это сильно озадачило и даже немного разочаровало.

– Ты желал смерти?

– О да. Поэтому в конечном итоге я и оказался здесь.

– Я думал, дело в рыбной ловле.

– Я солгал насчет этого, как и насчет того, что хочу спасти ваши души. Сплошное мошенничество. Притворство священника-неудачника. Правда же состоит в том, что я желал смерти как избавления от стыда.

Мне довелось служить в сельской местности близ Кайли, где наркобароны и латифундисты обманом лишали людей земли, которую они должны были получить по сельскохозяйственной реформе. Я выступал в их защиту, организовывал митинги – жалкие попытки христианского, ненасильственного сопротивления. Мне велели заткнуться и служить поминальные мессы для вдов и сирот тех людей, которых убивали эти головорезы, но, видимо, из-за того, что голова моя была полна всяческих романтических идей относительно мученичества, я молчать не стал. Тогда в меня стали стрелять. Первый покушавшийся на меня промазал, второй – парень на мотоцикле – налетел колесом на гвоздь. И сломал себе шею, упокой Господи его душу. Потом они попытались взорвать мой грузовичок, но и тут что-то не задалось: бомба взорвалась в руках у наемного убийцы да его же и прикончила. Надо сказать, благодаря этому у меня возникла определенная репутация, и люди, пытавшиеся убить меня, испугались, ибо все они, хоть и мнят себя христианами, по сути своей суеверные язычники, как ты, мой дорогой друг. Уж не знаю, решились бы они на новые попытки или нет, но, к счастью для них, им не пришлось утруждаться: я сам себя погубил, погорев на Джуди. Ты знаешь это выражение «Панч и Джуди»? Нет, конечно, не знаешь. «Панч и Джуди» – это название… своего рода танца для детей, где Панч такой крючконосый малый вроде меня, а еще у нас есть напиток с похожим названием – пунш. Можно сказать, это своего рода писко. Вообще священников чаще всего губят как раз пьянство и женщины. Полагаю, еще и мальчики, но их в этом выражении нет. И вот ведь чудеса, ее и на самом деле звали Джуди, Джуди Ральстон. Она была медсестрой из Брэйнтри, штат Массачусетс. Маленькая такая, с густой копной черных волос и светло-зелеными глазами, вечно сердитая на всех – на правительство, полицию, чиновников здравоохранения в Кайли и на церковь тоже. Бывшая католичка, должен добавить. Скажи мне, мой друг, ты знаешь, что значит «одинокий»?

– Знаю. У нас нет слова для этого определения, но в детстве мне довелось побывать в низовьях реки, и я не только понял значение этого слова, но и прочувствовал его своим сердцем.

– Да, тогда, наверное, ты в какой-то степени сможешь меня понять. Все вокруг чужое, не с кем поговорить, никаких книг, ни единого слова, которое прозвучало бы на твоем родном языке. Скверно, конечно, но я сам не понимал до конца, как страдаю, пока на джипе и с мешками медикаментов не приехала она со своим американским выговором.

– Ты взял ее в свой гамак.

– Нет, это она взяла меня в свой гамак: да, я знаю, это не подобает священнику, как и все, что мы делали. Не могу сказать, будто я сильно противился соблазну – совращать меня ей особо не пришлось. Это произошло сразу после того, как взорвали мою машину; мы тряслись от ужаса, и нас просто бросило друг другу в объятия. Она была сведущей женщиной, я совсем неопытным, но, так или иначе, мы жили с нею в любви, пока эта связь не привела к зачатию. Скажи, друг мой, ты знаешь, что такое аборт?

– Нет, а что это значит?

– Ну, это когда женщина избавляется от нежеланного ребенка.

На лице Мойе отразилось понимание.

– А, да, ты имеешь в виду хнинкса, когда новорожденную девочку отдают Ягуару.

Мойе знал, что священник не одобрял подобную практику, но знал и то, что мертвые пребывают за пределами гнева.

– Я думаю, это почти одно и то же, только в нашем случае обходятся без ягуара. Знаешь, теперь я с удивлением понимаю, что, хотя мертвые не могут лгать, испытывать стыд они, оказывается, вполне в состоянии. Но в ту пору я убеждал себя в том, что рождение ребенка помешает выполнению моего долга, воспрепятствует важной и полезной работе. Как же! Ведь выйди все наружу, и это сразу подорвет мой авторитет, а я был фигурой известной, знаменем борьбы против захватчиков земель и торговцев наркотиками. В результате она избавилась от младенца, вернулась, и мы продолжили сожительствовать, только прежние отношения уже не вернулись. Нас, как и раньше, тянуло друг к другу, но теперь это была любовь пополам с ненавистью, хотя ты, конечно, не представляешь себе, о чем я говорю. Ну и в конце концов, конечно, кто-то настучал епископу, началось расследование, причем мало того что церковное, так еще и полицейское. Подумать только – у них там, в Кайли, совершается по тысяче убийств в год, и дай бог, если раскрывается хоть одно, но чтобы копаться в деле об аборте, нашлись и люди, и время. Короче говоря, меня отправили обратно в Америку – точнее, вознамерились это сделать, но уже в аэропорту я понял, что не могу вернуться с таким позором, я попросту умру от стыда, которого боялся больше, чем проклятия и отлучения. В последний момент я поменял билет и, вместо того чтобы лететь через Боготу в Лос-Анджелес, отправился в Сан-Хосе-дель-Гуавире, а оттуда пешком на юг, в лес. Я собирался идти вдоль побережья, жить рыбной ловлей и ждать, когда Господь приберет меня, но вместо этого нашел вас.

Впрочем, похоже, мне было предначертано встретить смерть от пули головореза, и, таким образом, несмотря на мои грехи и позор, мне была дарована милость и позволено умереть за народ. Да будут благословенны пути Господни.

– Стало быть, это то, что ты хотел мне рассказать? О том, как ты оказался здесь?

– Нет, что ты, это совсем не важно. Я хотел сказать, что тебе и всему твоему народу угрожает большая опасность. Мертвые люди задумали построить дорогу, перебросить мост через реку, войти в Паксто и уничтожить его.

– Но как могут они это сделать? Паксто наш навсегда. Ведь это природный заповедник? Во всяком случае, ты так говорил.

– О да, это заповедник, находящийся под защитой закона. Но, видишь ли, алчность умеет находить лазейки. Одна компания заинтересована в вырубке здешних лесов. В Паксто сохранились последние в Колумбии девственные тропические леса, где растут деревья твердых пород. Нужные люди получили взятки. Но ты ведь не понимаешь, о чем я веду речь, да?

Мойе повел подбородком вверх и в сторону; так рунийя дают понять, когда что-то ставит их в тупик.

– Ладно, – сказал священник. – Ты знаешь, что такое деньги, да?

– Конечно! Я вовсе не невежественный человек и некоторое время жил среди мертвецов. Это листья, на которых изображены лица людей или животных. Ты работаешь, и тебе их дают, а потом ты отдаешь их и получаешь взамен вещи. Мертвец дает деньги другому мертвецу, и он дает ему мачете, а другой дает деньги и получает бутылку писко.

– Очень хорошо, Мойе. Ты, можно сказать, экономист. Скажем, один из этих листьев, которые ты видел, – это банкнота в тысячу песо. Три таких листа равноценны одному листу из земли мертвых, который мы называем доллар.

– Да, я слышал это слово.

– Наверняка. От него нет спасения. Так вот, на банкноту в одну тысячу песо можно купить бутылку писко, а на десять таких можно купить мачете. Ну а вот столько, – священник руками изобразил в воздухе кубический метр, – дерева ру'уулу стоит пятнадцать тысяч долларов.

Священник перевел эту сумму в писко, мачете и бутылки с тростниковой водкой, и живой человек рассмеялся.

– Это безумие, – сказал он. – Никто не может носить так много мачете, и десять людей не могут выпить столько писко за всю свою жизнь.

Он едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, ведь в присутствии мертвых смеяться невежливо, но когда он вообразил себе этих уай'ичуранан, едва держащихся на ногах от пьянства и норовящих размахивать гроздьями мачете обеими руками, это было очень трудно.

Однако знахарь сумел сдержаться, и священник продолжил:

– Да, безумие, но это правда. Есть люди, желающие заполучить ру'уулуан и другие большие твердые деревья. Эти люди явятся в Паксто и вырубят лес до голой красной земли, а когда чиновники правительства укажут им, что они поступили неправильно, эти люди извинятся, со смехом заплатят штраф в тридцать долларов за дерево, а древесину оставят себе. Вот как это делается, друг мой. А если твой народ попытается помешать им, они застрелят всех вас, как пристрелили меня.

Мойе впустил эти слова в свои уши, но они не укладывались у него в голове, ибо сказать, что Паксто будет истреблен, было все равно что сказать, будто обрушится небосвод или что воздух обратится в воду. Мертвец словно прочел его мысли (правда, это его не удивило) и тут же добавил:

– Да, они, безусловно, могут, у них есть машины, которые рубят лес, как много рук сразу, и они сделают это, если их не остановить. Вот почему я отправился в Сан-Педро, и вот почему они убили меня.

– Я тоже отправлюсь в Сан-Педро, – сказал Мойе, – и я тоже велю им прекратить это. Может быть, они не убьют меня так легко.

– Я понимаю, убить тебя им будет не так просто, да только от твоего визита туда тоже не будет пользы. Я был глупцом, думая так. Нет, люди в Сан-Педро – всего лишь мелкие сучки, и даже те, в Боготе, – всего лишь ветви. Для того чтобы остановить это, нужно ехать в Майами, в Америку, на мою родину, где находятся ствол и корни всего этого. Там должны узнать, что происходит в Паксто. Но теперь я мертв, и отправиться туда некому.

– Я пойду.

– О, мой друг, ты не знаешь, как это далеко, и ты не умеешь говорить на их языке.

– Я знаю. Я очень хорошо говорю на языке уай'ичуранан.

– Нет, ты очень плохо говоришь по-испански, используя множество слов из кечуа и языка твоего народа. Для того чтобы общаться со мной, этого вполне достаточно, но в офисе «Консуэлы» над тобой только посмеются.

– А что такое «Консуэла»?

Услышанное огорчило Мойе. Он знал, что покойники не лгут, а ведь над ним уже очень давно никто не смеялся.

– Это… это что-то вроде охотничьего отряда уай'ичуранан, который ведет неустанную охоту за долларами. Только в отличие от ваших охотничьих отрядов чем больше они их добывают, тем ненасытнее становятся. Они никогда не скажут: нам достаточно, давайте пить и есть, пока все не кончится, как поступаете вы, живые.

– Потому что они мертвые.

– Конечно. Потому что они мертвые. А сейчас позволь мне сказать тебе еще одну вещь. Кто знает, не исключено, возможно, произойдет чудо: кто-то обратит внимание на здешние беды и придет на помощь. На этот случай я назову тебе имена тех, кто заправляет в холдинге «Консуэла». Их почти никто не знает, ибо такие люди подобны анакондам: прячутся в тени, бросаются на добычу украдкой, хватают и душат. Сумеешь запомнить?

В ответ Мойе выдернул волоконце из напольной циновки, поднял его и сказал:

– Называй имена!

Священник произнес четыре имени, и всякий раз Мойе завязывал на волоконце узелок. Как только с уст отца Перрина слетело последнее имя, он переменился в лице – широко открыл глаза и уставился в пространство, словно в ожидании чего-то чудесного. Это был взгляд ребенка, которому дали облизать кусочек соли. Потом покойный откинулся на спину, и Мойе с огромным облегчением увидел, как его смерть надлежащим образом отбыла. Время, необходимое для восстановления способности общаться с живыми, Мойе провел в размышлениях о покойном отце Перрине, Ягуаре и космологии. Это было одно из тех слов, которые он усвоил, беседуя со священником. Раньше ему вообще не приходило в голову, что существует язык, на котором можно обсуждать такие вопросы, ибо обычная речь его соплеменников отражала их жизненный опыт, а для выражения непроизносимых понятий существовали музыка и танцы. Правда, сам Мойе и его собратья йампиранан использовали и особую, священную речь, но не для досужих разговоров между собой, а для общения с духами и воздействия на них в интересах людей. Насколько мог судить Мойе, ни один рунийя никогда не отделял свое сознание от всего сущего и не смотрел на это со стороны, словно женщина на клубень батата. Такой подход казался странным, он пугал и смешил одновременно.

Как слышал Мойе, миссионеры в других деревнях первым делом пытались убедить людей в ложности всего того, чему они верили до сих пор, и в правдивости исключительно их истории про Йан'ичупитаолик. При этом уай'ичуранан, чтобы придать весу своим словам, давали людям еду и разные вещи: они пытались уверить их в том, что Йан'ичупитаолик не одобряет людей, которые ходят без одежды, а еще больше не любит тех, кто, как всегда поступали люди, старается жить в гармонии с миром духов. Иное дело отец Перрин – он не был миссионером такого рода, да и вообще часто говорил, что не является миссионером. По его мнению, верования рунийя в основном были совсем неплохи, и если вдуматься, так Ягуар – это почти что Йан'ичупитаолик, а Дождь и Земля – как Отец и Святой Дух. Правда, он уверял, якобы Ягуар больше не требует, чтобы ему скармливали маленьких девочек; это единственное, что его злило. Когда Ягуар съедал девочку, отец Перрин брал удочку и отправлялся на рыбалку, иногда на несколько дней, и вообще не разговаривал с Мойе. Потом он обычно прощал знахаря и брал с него обещание больше так не делать, а Мойе пытался объяснить, мол, он не властен над Ягуаром, Ягуар приходит, когда ему угодно, остановить его невозможно. Это утверждение отец Тим принимать отказывался. Таковы были их теологические (еще одно полезное слово) разногласия.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю