Текст книги "Забытые имена (сборник)"

Автор книги: Майкл Коуни

Соавторы: Збигнев Простак,Бруно Энрикес,Джером Биксби,Род Серлинг,Януш Зайдель,Рышард Савва,Артур Лундквист,Эрманно Либенци,Раду Нор,Карл Грюнерт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Я кивнул, а у меня прямо челюсти свело от злости, да так, что кожа на лице чуть не лопнула.

Он ждал, что я пойду впереди него. И когда увидел, что я не двигаюсь, расхохотался и пнул ногой дверь салуна.

– Входи, ирлашка, – бросил он через плечо. – Я поставлю тебе самую лучшую выпивку.

Я вошел вслед за ним, и он, тяжело ступая, направился прямо к стойке, взглянул старому Меннеру в глаза и сказал:

– Дай-ка мне бутылку самой лучшей отравы, что есть в твоем заведении.

Меннер глядел на сопляка, которого вышвыривал отсюда раз двадцать, и лицо его стало прямо белым. Он повернулся, взял с полки бутылку и поставил на стойку.

– Два стакана, – сказал Бак Тэррэнт.

Меннер осторожно поставил два стакана.

– Чистых.

Меннер отполировал два других стакана полотенцем, поставил их на стойку.

– Ты ведь не возьмешь денег за выпивку, а, Меннер? – спросил Бак.

– Нет, сэр.

– И впрямь, что бы ты с ними делал? Отнес бы домой и потратил на эту толстую телку, свою жену, да на свое отродье, этих двух недоумков. А?

Меннер кивнул.

– Черт побери! Они не стоят такого беспокойства, верно?

– Нет, сэр.

Бак заржал, взял стаканы, протянув один мне. Он оглядел салун и увидел, что там почти пусто: Меннер за стойкой, в конце зала пьяница, уснувший за столом, уронив голову на руки, да маленький человечек в шикарном городском костюме, сидевший со стаканом в руке у окна и глазевший на улицу.

– Где все? – спросил Бак у Меннера.

– Да ведь, сэр, похоже, они дома. Почти все по домам сидят, – сказал Меннер. – Жаркий сегодня денек. Вот и все и…

– Бьюсь об заклад, он будет еще жарчей, – резко бросил Бак.

– Да, сэр.

– Сдается мне, им это будет не по нутру, если день будет жарчей. А?

– Да, сэр.

– Ну а я все же собираюсь его подогреть, слышишь ты, старый ублюдок, да так, что все это почувствуют.

– Раз вы сказали, сэр, значит, так и будет.

– Может, и для тебя будет слишком жарко. Ну да, так и будет. Что ты думаешь об этом?

– Я… я…

– Ты ведь выгонял меня отсюда. Помнишь?

– Д-да… но я…

– Гляди сюда! – Бак только сказал – и револьвер появился у него в руке, тут как тут, а сам и рукой не шевельнул, ни на дюйм.

Я смотрел на Бака: рука его лежала на стойке у стакана, и вдруг револьвер очутился в ней, нацеленный прямо в живот Меннера.

– Понимаешь, – сказал Бак, ухмыляясь и глядя на искаженное страхом лицо Меннера, – я могу влепить пулю, куда захочу. Показать?

Его револьвер рявкнул, пламя сверкнуло над стойкой, и на зеркале за стойкой появилась черная дырка с паутиной трещин.

Меннер стоял, а кровь стекала ему на шею с разорванной мочки уха.

Револьвер Бака снова рявкнул – и другая мочка Меннера окрасилась кровью. А револьвер Бака был уже в кобуре – он попал туда с той же скоростью, как и выскочил.

– Ну, пока хватит, – сказал Бак. – Выпивка хороша, и, сдается мне, должен же кто-то мне подавать ее, а ты, старый осел, больше всего годишься для такой работы.

Он больше и не глянул на Меннера. Старик, весь дрожа, прислонился к полке за стойкой, две красные струйки стекали ему на шею, заливая воротник рубашки. Я видел, как ему хочется дотронуться до пораненных мест, узнать, что там и как, но он боялся поднять руку.

Бак уставился на маленького человечка в городском костюме, сидевшего у окна. Тот повернулся на звук выстрелов и сидел, глядя прямо на Бака. Стол перед ним был мокрым: видно, резко повернувшись, незнакомец разлил свою выпивку.

Бак оглядел шикарный костюм парня, его маленькие усики и ухмыльнулся.

– Пошли, – сказал он мне, взял стакан и слез с табуретки у стойки. Узнаем, что это за франт.

Бак пододвинул стул и сел лицом к входной двери, да и окно он мог так видеть.

Я взял другой стул и тоже подсел к незнакомцу.

– Хорошая стрельба, верно? – спросил Бак у маленького франта.

– Да, – сказал тот. – Отличная стрельба. Признаюсь, она меня просто поразила.

Бак грубо захохотал.

– Она и старое чучело поразила, – он повысил голос: – Скажи, Меннер, ведь ты поражен?

– Да, сэр, – полным боли голосом ответил Меннер из-за стойки.

Бак с ног до головы оглядел парня. Его наглые глаза шныряли вниз и вверх: по шикарному жилету, полоске галстука, острому личику с узким ртом, усиками и черными глазами. Он долго-долго смотрел ему в глаза, а тот, казалось, ничуть не испугался.

Бак глядел на маленького франта, а маленький франт глядел на Бака. Так оно продолжалось некоторое время, а потом Бак опустил глаза. Он пытался держаться – как и до этого – с наглой настороженностью. Да только плохо ему это удавалось.

– Ты кто, мистер? – хмуро и злобно спросил он. – Никогда не видел тебя в здешних местах.

– Меня зовут Джэкоб Прэтт, сэр. Я направляюсь в Сан-Франциско и дожидаюсь здесь вечернего поезда.

– Торговец?

– Простите?

Лицо Бака вмиг стало угрожающим.

– Ты слышал меня, мистер. Ты торговец?

– Я слышал вас, молодой человек, но я ничего не понимаю. Вы хотите знать, не музыкант ли я, играющий на барабане? [drummer – барабанщик, в разговорном языке – коммивояжер, торговец]

– Нет же, проклятый осел! Я хочу знать, чем ты торгуешь? Ядовитыми снадобьями? Выпивкой? Мылом?

– Что вы… Я ничем не торгую. Я профессор, сэр.

– Ну и ну, будь я проклят! – Бак поглядел на него с некоторой опаской. – Перфессор, а? И чего же?

– Психологии, сэр.

– Чего это?

– Это наука о поведении человека, о причинах, толкающих его на те или иные поступки.

Бак прямо заржал, и снова в его голосе появилось рычание.

– Ну, перфессор, ты попал туда, куда надо. Я покажу тебе самую настоящую причину, почему люди поступают так или иначе! Перво-наперво, я и есть та главная причина в этом городе… Ха-ха!

Его рука лежала на столе – и вдруг «писмейкер» очутился в ней, нацеленный прямехонько в четвертую пуговицу профессорова жилета.

– Ну, понял?

Маленький человечек глаза вытаращил.

– Да, да, – сказал он и уставился на револьвер, как загипнотизированный.

Чудно, да и только. Он ничуть не испугался, а только вроде как сгорал от любопытства.

Бак опять уставился на профессора с той же настороженностью, что и прежде. С минуту он сопел, кривя рот.

Потом сказал:

– Вы образованный человек, верно? Думаю, много выучили всего. Или не так?

– Да, я полагаю, что так.

– Ну вот…

И снова Бак вроде замялся. Револьвер в его руке опустился, и дуло уткнулось в стол…

– Вот что, – сказал он медленно, – может, вы скажете мне, как это, черт возьми…

Он умолк, и профессор сказал:

– Вы хотели сказать…

Бак глядел на профессора, его вытаращенные глаза сузились, глупая ухмылка бродила по зверской роже.

– Вы скажете мне, что тут правда, а что вранье, с моим револьвером?

– Но зачем здесь револьвер? Разве его присутствие меняет что-нибудь?

Бак постучал тяжелым стволом по столу.

– Эта штука меняет чертову уйму вещей. Будете спорить?

– Только не с револьвером, – спокойно сказал профессор. – Он всегда побеждает. Однако я намерен беседовать с вами, если только будете говорить вы, а не револьвер.

Я был прямо потрясен профессоровой храбростью: того и гляди, Бак потеряет терпение и начнет разбрасывать свинец.

Но тут вдруг револьвер Бака снова оказался в кобуре. Я заметил, что профессор опять словно удивился.

– Нервы у вас будь здоров, перфессор, – сказал Бак, блудливо ухмыляясь. – Может, вы как раз и знаете то, что мне нужно.

Как Бак ни пыжился, все равно было видно, что профессор снова побил его, словами – против револьвера, глазами – против глаз.

– Что же вы хотите знать? – спросил профессор.

– Это… ну, – сказал Бак, и опять револьвер очутился в его руке – и впервые при этом его лицо вместо того, чтобы стать жестоким и угрожающим, осталось нормальным – глуповатым и немного растерянным.

– Как… как я вот это делаю?

– Хорошо, я вам объясню, – сказал профессор, – но, может быть, вы сами ответите на свой вопрос, если расскажете все с самого начала.

– Я… – Бак покачал головой, – ну ладно, это получается тогда, когда я думаю о револьвере в моей руке. В первый раз такая штука случилась сегодня утром. Я стоял у Ручья, где всегда тренируюсь, и мне страсть как захотелось, чтобы я выхватывал револьвер быстрее всех на свете, прямо чтоб совсем ни секунды не проходило. И это случилось. Револьвер был в моей руке точь-в-точь, как сейчас. Я только протягивал руку вперед… и револьвер тут же оказывался в ней. Господи, я чуть не свалился наземь – так обалдел.

– Понимаю, – сказал профессор медленно. – Вы просто думаете, что револьвер в вашей руке?

– Ну да, вроде того.

– Вы не могли бы проделать это еще раз, если нетрудно, – и профессор наклонился вперед, чтобы видеть кобуру Бака.

Револьвер Бака появился в его руке.

Профессор глубоко вздохнул.

– Теперь подумайте, что он у вас в кобуре.

Так оно и случилось.

– Вы ни разу не двинули рукой, – сказал профессор.

– Точно так, – сказал Бак.

– Револьвер просто внезапно возникал в вашей руке. И затем таким же образом возвращался в кобуру.

– Верно.

– Телекинез, – торжественно сказал профессор.

– Теле… что?

– Телекинез, или перемещение материальных объектов мысленной энергией.

Профессор наклонился и внимательно осмотрел кобуру с револьвером.

– Да, это так. Трудно было поверить сразу, но теперь я убежден окончательно.

– Как вы сказали?

– Т-е-л-е-к-и-н-е-з.

– Ну, и как я это делаю?

– Ничего не могу вам ответить. Этого никто не знает. Проводилось довольно много опытов, отмечено немало фактов телекинеза. Но о таком поразительном случае, как ваш, я даже не слышал. – Профессор наклонился над столом. – А вы можете, молодой человек, проделывать это с другими предметами?

– С какими еще предметами?

– С бутылкой на стойке, например.

– Не пробовал.

– Попробуйте, прошу вас.

Бак уставился на бутылку. Она покачнулась, еле дрогнула и опять застыла. Бак пялился на нее изо всех сил, чуть глаза не вылезли. Бутылка задрожала.

– Черт, – сказал Бак. – Вроде не могу, не получается у меня думать о ней так, как думаю о револьвере.

– Попытайтесь переместить этот стакан на столе, – сказал профессор, он легче бутылки и расположен ближе.

Бак уставился на стакан. Тот немного проехался по столу, чуть-чуть. Бак взвыл, как собака, и, схватив стакан, швырнул его в угол.

– Видимо, – сказал профессор, подумав, – вы можете проделывать это только с вашим револьвером, ведь ваше желание очень велико. Оно освобождает или создает некие психические силы, они-то и позволяют совершать это действие. – Он помолчал, задумавшись. – Молодой человек, а вы не могли бы переместить ваше оружие, скажем, на тот конец стойки?

– Это еще зачем? – подозрительно спросил Бак.

– Мне бы хотелось установить, на какое расстояние действует ваш фактор.

– Нет, – злобно сказал Бак. – Черта с два я это сделаю. Я отправлю туда свой револьвер, а вы вдвоем на меня наброситесь. Не нужны мне такие фокусы. Спасибо.

– Как угодно, – сказал профессор спокойно. – Я предлагал это в виде научного опыта.

– Ну да, – сказал Бак. – Хватит с меня твоей науки, не то в проделаю другой опыт: узнаю, столько нужно дырок проделать в тебе, прежде чем ты загнешься.

Профессор откинулся на стуле и взглянул Баку прямо в глаза. Через минуту Бак отвел взгляд.

– Куда же запропастился этот поганый трусливый шериф? – рявкнул он, поглядев в окно, потом покосился на меня. – Ты передал ему, чтоб он пришел, а?

– Да.

Несколько минут мы сидели молча.

Профессор сказал:

– Молодой человек, вы не смогли бы поехать со мной в Сан-Франциско? Я и мои коллеги были бы весьма благодарны вам за возможность исследовать ваш столь необычный дар. Мы смогли бы даже оплатить вам то время…

Бак расхохотался.

– Пошел ты к черту, мистер. У меня есть идеи почище, настоящие большие идеи. Нет на свете человека, кто мог бы побить меня! Я доберусь до Билли Кида… Хиккока… До всех. Когда я буду входить в салун, они станут подавать мне выпивку. Вхожу в банк, мне уступают очередь. Ни один законник от Канады до Мексики не остановится в городе, где буду я. Ну, черт возьми, можете вы мне это дать, вы, поганый маленький франт?

Профессор пожал плечами.

– Ничем не могу помочь вам.

– То-то и оно.

Вдруг Бак взглянул в окно, вскочил со стула.

– Рэндольф идет! Вы оба оставайтесь здесь – может, я вас оставлю живыми. Перфессор, я хочу еще потолковать с тобой об этом телекинезе. Вдруг я смогу направлять и пули в полете. Оставайтесь здесь. Понятно?

Он повернулся и выскочил за дверь.

Профессор сказал:

– Он не сумасшедший?

– Рехнулся, как объевшийся ядовитой травы бычок, – ответил я. – Видно, этим он и кончит. Безобразная тварь, ненавидит всех, но теперь-то он в седле, и все остальные должны уступать ему дорогу.

Я с подозрением посмотрел на профессора.

– Послушайте, профессор. Вот вы говорили что-то о телекинезе. Это так и есть?

– Абсолютно точно.

– И он в самом деле думает о револьвере в своей руке?

– Именно.

– И быстрее всех выхватывает его?

– Невероятно, но так. Фактора времени практически не существует.

Я встал. Никогда я не чувствовал себя так скверно, как сейчас.

– Пошли, – сказал я. – Посмотрим, как там будет.

Будто у меня появились какие-то сомнения в способностях Бака. Мы вышли на веранду и приблизились к перилам. Возле нас появился Меннер. Он повязал голову полотенцем, на котором проступали красные пятна. Он смотрел на Бака, и ненависть была на его лице.

Улица была пуста. Только Бак стоял футах в двадцати от нас, да в конце ее шел шериф Бен Рэндольф, медленно ступая по густой пыли.

Несколько человек стояли на верандах, прижавшись к стенам и дверям. Никто не сидел – все понимали, что сейчас произойдет.

– Будь все проклято, – сказал я хрипло. – Бен слишком хороший человек, чтоб вот так его убивали. И кто его убьет? Какой-то псих, черт знает что делающий со своим револьвером.

Я почувствовал, что профессор смотрит на меня, и обернулся.

– Так почему же, – сказал он, – вы все не выступите против него? Десять человек вполне могли бы его окружить.

– Нет, это не годится, – сказал я. – Это не пройдет. Кто-то из нас должен выйти первым и остановить его. Каждый из нас должен выйти против Бака Тэррэнта, но всем сразу нельзя.

– Понимаю, – сказал профессор.

– Боже, – я в отчаянии сжал кулаки, – как бы мне хотелось, чтобы его револьвер вернулся в кобуру или провалился куда-нибудь!

Лен и Бак были футах в сорока друг от друга. Бен шел твердо, и рука его лежала на рукоятке револьвера. Думаю, он надеялся, что Бак не убьет его первым выстрелом, и он сможет ответить.

Профессор как-то чудно смотрел на Бака.

– Надо его остановить, – сказал он.

– Ну что же, остановите, – ядовито сказал я.

– Видите ли, – продолжал он, – у всех нас есть способность к телекинезу. Я полагаю, что ее можно привести в действие либо неистовой верой, либо сильнейшим желанием. Если исходить из этого положения…

– Черт вас побери, вы слишком много говорите, – со злостью сказал я.

– Это ведь ваша идея, – сказал профессор, продолжая глядеть на Бака. Помните, вы говорили, что вам хотелось бы, чтобы его револьвер очутился в кобуре. В конце концов, если мы вдвоем выступим против одного…

Я обернулся и посмотрел на профессора, будто видел его впервой.

– Верно! – сказал я. – Господи… неужели мы сможем это сделать?

– Мы можем попытаться, – сказал он. – Мы знаем, что это возможно, а это почти выигранная битва. Раз он может, значит это возможно и для других. Мы должны хотеть сильнее, чем он.

Бен и Бак были уже футах в двадцати друг от друга. Бен остановился.

У него был усталый голос, когда он сказал:

– К твоим услугам, Бак.

– Ты, поганый шериф! – завизжал Бак. – Вонючий подонок!

– Не нужно оскорблять меня, – сказал Бен. – Этим ты меня не заденешь. Я могу говорить с тобой оружием, если ты готов.

– Я всегда готов, бобовый ты стручок! – взревел Бак. – Может, ты выхватишь револьвер первым?

– Думайте о его оружии, – громко прошептал профессор. – Выбросьте все из головы и думайте, что он не может это сделать! Думайте! Думайте!

Бен Рэндольф схватился за кобуру, а в руке Бака уже был «писмейкер». Мы с профессором как статуи застыли на веранде, думали только о револьвере Бака, глядели на него, затаив дыхание.

Револьвер Бака заговорил. Пуля взбила пыль у ног Бена.

Бен уже наполовину выхватил револьвер.

Дуло револьвера Бака смотрело вниз, он изо всех сил старался поднять револьвер, так, что рука побелела. Он стрелял и стрелял, и пули взбивали пыль у ног Бена.

Бен выхватил револьвер и прицелился.

Бак продолжал буровить пыль под его ногами.

Потом Бен выстрелил. Бак вскрикнул, револьвер выпал из его руки. Бак пошатнулся и сел прямо в пыль, кровь хлестала у него из плеча. Мы подошли, чтобы поднять его.

Профессор и я рассказали Бену, как у нас все получилось. Больше никому мы не рассказывали. Думаю, он нам поверил.

Бак отсидел две недели в городской кутузке, а потом год в тюрьме штата за угрозы шерифу. Прошло уже шесть лет, как его не видно и не слышно. Никто не знает, что с ним, да и не очень-то стараются узнать.

Пока он сидел в городской тюрьме, профессор целыми днями толковал с ним, даже отложил свою поездку.

Как-то вечером он сказал мне:

– Тэррэнт больше этого никогда не повторит. Никогда – даже левой рукой. Выстрел окончательно разрушил его веру. Я разузнал у него все, что мог, и теперь моя работа окончена.

Профессор уехал в Сан-Франциско, там он занимался своими опытами. Он ими занимается и по сей день. Никак не может забыть, что случилось в тот день с Баком Тэррэнтом. Ничего подобного у него так и не получилось. Он писал мне, что ему не удалось больше проявить свою способность к телекинезу. Говорит, пробовал тыщу раз, даже и перышка не смог сдвинуть с места.

Вот он и думает, что, мол, мне одному удалось повлиять на револьвер Бака и спасти Бену жизнь.

Я частенько думал обо всех этих чудных штуках. Может, у профессора веры не хватает, слишком много он всего знает, сомневается – вот у него ничего и не выходит. Не верит по-настоящему даже тому, что видит собственными глазами.

Как там ни крути, в общем он хочет, чтобы я приехал в Сан-Франциско и чтобы он делал со мной опыты. Может, когда и соберусь. Но не похоже, что я найду когда-нибудь свободное время.

Дело в том, что у меня-то веры хватает, даже с избытком. Что вижу, в это и верю. Так вот, когда Бен в прошлом году ушел в отставку, я занял его пост – ведь у меня самый быстрый револьвер в здешних местах. А вернее, во всем мире. Может, если бы я не был таким смирным да миролюбивым, я бы стал знаменитостью.

Род Серлинг
Люди, где вы?

Ощущение, которое он испытывал, нельзя было сравнить ни с чем, что он знал до сих пор. Он проснулся, но тем не менее никак не мог вспомнить, что засыпал. И он вовсе не лежал в постели. Он шел, шагал по дороге, по черному асфальту шоссе, разделенному посредине яркой белой полосой. Он остановился, взглянул на синее небо, на жаркий диск утреннего солнца. Затем осмотрелся – мирный сельский пейзаж лежал вокруг него, высокие, одетые буйной летней листвой деревья двумя шеренгами окаймляли шоссе. За их строем золотом зрелой пшеницы струились поля.

Похоже на Огайо, подумалось ему. А может быть, на Индиану. Или на северную часть штата Нью-Йорк. Внезапно до него дошло значение этих прозвучавших в его мозгу названий: Огайо, Индиана, Нью-Йорк. Ему пришло на мысль, что он не знает, где находится. И тотчас – снова – он не знает и того, кто он сам!

Он наклонил голову и взглянул на себя, на свое тело, пробежал пальцами по зеленой ткани комбинезона, присел и потрогал свои тяжелые высокие ботинки, пощупал застежку «молнию», бежавшую от горла до самого низа. Он потрогал свое лицо, а потом волосы. Инвентарный список, не больше. Попытка собрать в одно вещи, которые все же помнятся. Знакомство с миром кончиками пальцев. Он провел рукой и ощутил небритый подбородок, нос, его горбинку, не слишком густые брови, коротко подстриженные волосы на голове. Не под «нуль», не наголо, но очень коротко подстриженные. Он молод. Во всяком случае, достаточно молод. И чувствует себя хорошо. Чувствует себя здоровым…

Ничто не тревожило его. Он мало что понимал, но вовсе не был испуган. Он отошел к обочине, вытащил из кармана сигарету и закурил. Так он стоял, прислонившись к стволу, в тени одного из огромных дубов, выстроившихся вдоль шоссе, и думал: я не знаю, кто я такой. Не знаю, где я. Но сейчас лето, я где-то за городом, и, похоже на то, у меня память отшибло или еще что-нибудь в этом роде.

Он затянулся – глубоко, с наслаждением. Вынув сигарету изо рта, он взглянул на этот белый столбик, зажатый в его пальцах. Длинная, с фильтром. В памяти всплыла фраза: «У сигареты „Уинстон“ вкус такой, как у никакой другой». Потом – «В сигаретах „Малборо“ есть все, что может вам понравиться». И еще одна – «Вы стали курить больше, но получаете все меньше удовольствия?».. Это начало рекламы сигарет «Кэмел», подумал он, таких сигарет, что ради того, чтобы их купить, не жалко и милю отшагать.

Он улыбнулся и тотчас же громко расхохотался. Вот ведь сила рекламы! Он стоит здесь, не зная ни имени своего, ни того, где он, но табачная поэзия двадцатого века тем не менее уверенно пробилась через китайскую стену амнезии.[20]20
  Амнезия – ослабление или потеря памяти.


[Закрыть] Он оборвал смех и задумался. Сигареты и эти рекламные сентенции означали Америку. Вот, значит, он кто – американец. Щелчком он отбросил сигарету и двинулся дальше.

Через несколько сот ярдов послышались звуки музыки – они доносились откуда-то из-за поворота, что был впереди. Громкое пение труб. Хороших труб. Трубы сопровождал барабан, но чистое соло трубы вдруг вырвалось, прозвенело и затихло серией коротких стонов. Свинг. Вот что это такое, и он снова осознал смысл слова-символа, все, что оно означало для него. Свинг…

Эту мелодию он мог отнести к совершенно определенному времени. Тридцатые годы. Но это было давно. Он же был в пятидесятых. Пусть, подумал он, пусть набираются факты.

У него возникло такое ощущение, будто он – центральный рисунок разрезной картинки-загадки, а все остальные части мало-помалу начинают собираться вокруг него, составляя изображение, где уже можно было кое-что разобрать. И странно, подумал он, какой строго определенный составлялся рисунок. Он почему-то знал теперь, что сейчас 1959 год. Знал наверняка. Тысяча девятьсот пятьдесят девятый.

Пройдя поворот, он понял, откуда доносилась эта музыка, и тотчас же снова быстро собрал в уме все, что ему стало известно. Он американец, где-то в возрасте между двадцатью и тридцатью, стоит лето, и вот он здесь.

Перед ним был придорожный ресторанчик, небольшой, коробкой, сборный домик с табличкой «Открыто» на двери. Музыка доносилась как раз из этой двери. Он вошел внутрь и тотчас почувствовал, что попал в знакомую обстановку. Ему приходилось прежде бывать в подобных местах, это-то он знал определенно. Длинная стойка, уставленная бутылочками кетчупа и зажимами для бумажных салфеток; черного цвета стена сзади, на которой висели написанные от руки меню-объявления; есть сандвичи, такие-то и такие-то супы, пирог «Новинка» и еще с дюжину других. Здесь же была наклеена парочка больших плакатов: девушки в купальных костюмах поднимают бутылки с кока-колой. В дальнем конце комнаты стоял, как он догадался, автоматический проигрыватель; оттуда-то и слышна была музыка. Он прошел вдоль всей стойки, крутнув по пути пару круглых табуретов. Открытая дверь за стойкой вела в кухню с большой ресторанной плитой. Кофейник внушительных размеров захлебывался на плите торопливым фырканьем. Булькающие звуки шипящего кофе тоже были знакомы и настраивали на безмятежный лад, распространяя аромат завтрака, создавая атмосферу ясного, доброго утра

Молодой человек улыбнулся, будто увидел старого друга, или, что еще лучше, ощутил его присутствие. Он уселся на самый крайний табурет так, чтобы видеть кухню, полки, уставленные консервными банками, большой холодильник с двумя дверцами, деревянный разделочный стол, дверь во двор, затянутую кисеей.

Он поднял глаза на стенные надписи. Сандвич по-денверски. Сандвич с котлеткой. С сыром. Яичница с ветчиной. И снова ему пришло в голову, что вот он, уже в который раз, не задумываясь, отождествляет знакомые ему, без всякого сомнения, слова с тем смыслом, который они таят в себе. Ну что такое, к примеру, этот сандвич по-денверски? И что такое пирог «Новинка»? Он спрашивал себя и вслед за вопросом в уме тотчас возникал образ, и ему даже казалось, что и вкус.

Странная мысль поразила его, что он словно ребенок, взрослеющий фантастически ускоренными, прямо-таки реактивными темпами. Музыка из автомата в углу прервала его рассуждения своим бесцеремонным и громким натиском.

– Это что – нужно, чтобы было так громко? – крикнул он в раскрытую дверь кухни.

Молчание. Только музыка, и больше ни звука.

Он повысил голос:

– Вы слышите?

И снова не последовало ответа. Тогда он подошел к музыкальному ящику, отодвинул его на несколько сантиметров от стены, на ощупь отыскал внизу маленькую рукоятку регулятора громкости и повернул ее. Музыка словно отдалилась, и в комнате тотчас стало тише и как будто даже уютнее. Он снова придвинул автомат к стене и вернулся на свое место.

Взяв со стойки меню, отпечатанное на плотном картоне, – оно было прислонено к зажиму с салфетками, – молодой человек стал внимательно читать его, время от времени поглядывая в раскрытую дверь кухни. Ему видны были золотистые бока четырех пирогов, румянившихся за стеклом духовки, и он снова ощутил это острое чувство соприкосновения с чем-то знакомым, даже дружественным, с чем-то таким, что находило отклик в его душе.

– Я, пожалуй, съем яичницу с ветчиной, – снова крикнул он в кухню. – Яйца не нужно сильно прожаривать, а ветчину порежьте помельче…

И снова из кухни ни голоса, ни движения.

– Я увидел надпись, что здесь у вас неподалеку какой-то городок. Как он называется?..

Кофе бурлил в большом эмалированном кофейнике, в воздух подымался пар. Легкий сквозняк двигал раму с натянутой на ней кисеей, прозрачная эта дверь поскрипывала – несколько сантиметров туда, несколько обратно; мурлыкал потихоньку проигрыватель. По мере того как у молодого человека разыгрывался аппетит, он стал ощущать и легкие уколы раздражения.

– Эй! – позвал он. – Я вас, кажется, спрашиваю! Как называется этот город, здесь неподалеку?

Он помедлил немного и, снова не дождавшись ответа, поднялся, обогнул стойку и вошел в кухню. Там никого не было. Он пересек кухню, подошел к кисейной двери, толкнул ее и вышел во двор. Это был просторный задний двор, покрытый гравием, совершенно пустынный, если не считать нескольких мусорных урн, выстроенных в ряд; одна урна опрокинулась, усеяв землю вокруг консервными банками, коричневой пылью высохшей кофейной гущи, скорлупой от яиц; тут же валялось несколько коробок из-под кукурузных и рисовых хлопьев, печенья и крекеров, плетенки, в которых перевозят апельсины, сломанное, почти без спиц, колесо, три или четыре кипы старых газет.

Он хотел было уже вернуться в дом, как вдруг что-то приковало его к месту. Он снова взглянул на урны. Чего-то здесь не хватало. Какой-то мелочи, без которой было нельзя. Он не знал, чего именно. Казалось, еще мгновение, и стрелки неведомого механизма, тикающего в его мозгу, сойдясь, дадут разумный и точный ответ, но этого не случилось. Что-то на дворе было не так, а он не мог вспомнить, что именно. Это породило слабое беспокойство, но он внутренне отмахнулся от него до поры до времени.

Он вернулся в кухню, подошел к кофейнику, опять ощутив его горячий аромат, поднял и перенес его на разделочный стол. Потом отыскал кружку и налил себе кофе, оперся спиной о стол и стоял так, потягивая горячий напиток, наслаждаясь им, вспоминая его. Потом вышел в соседнюю комнату и из широкой стеклянной вазы выбрал себе большущую пышку. Возвратившись с ней на кухню, он прислонился к косяку двери, чтобы держать в поле зрения сразу обе комнаты. Он медленно жевал пышку, глотал кофе и размышлял.

Хозяин этой забегаловки, думал он, либо занялся чем-то в подвале, либо его жене приспело время рожать и он помчался к ней. А может быть, парень вдруг заболел. Может, с ним случился инфаркт или что-нибудь в этом роде. Надо, пожалуй, взглянуть – где здесь дверь в подвал.

Взгляд его упал на кассовый аппарат за стойкой. Разлюли-малина для жулика – бери не хочу! Или ешь бесплатно. Или еще что-нибудь. Он запустил руку в карман комбинезона и выгреб пригоршню мелочи с долларовой бумажкой.

– Американские деньги, – сказал он вслух. – Тогда все ясно. Тут уж никаких сомнений быть не может. Я точно – американец. Так… Две по полдоллара… Четвертак… Десятицентовик… Четыре центовика и доллар бумажкой. Точно американские деньги.

Он снова прошел в кухню, переводя взгляд с полки на полку, разглядывая коробки и банки со знакомыми названиями. Вот банки с кэмпбелловским консервированным супом. Это, кажется, тот самый суп, которого пятьдесят семь сортов?

И снова его стала сверлить мысль – кто он и где он. Он задумался над несвязанными между собой, непоследовательными мыслями и образами, что роились в его мозгу; над тем, что вот ему известно, оказывается, про музыку; над разговорными выражениями, которые он использует, над меню, которое он прочел и превосходно понял. Яичница, рубленая ветчина – это все были вещи, образ которых, даже запах и вкус были ему знакомы… Целая шеренга вопросов выстроилась перед ним. Кто же он, все-таки? Какого черта он здесь делает? И где это «здесь»? И почему?

Почему – вот это очень важный вопрос. Почему он внезапно проснулся на дороге, не зная, кто он? И почему нет никого в этом ресторанчике? Где его владелец, или повар или тот, кто обслуживает клиентов? Почему их нет?..

И снова зашевелился тихий червячок того беспокойства, которое впервые кольнуло его там, во дворе. Он прожевал остатки пышки, запил последним глотком кофе и вышел в соседнюю комнату. Еще раз обогнул стойку, хлопнув четверть доллара на ее гладкую поверхность. У выхода оглянулся и снова внимательным взглядом обвел помещение. Черт его совсем побери, но все выглядело так нормально, естественно, по-настоящему! – слова, и само это место, и запах, и вид всего этого…

Он взялся за ручку и, потянув, отворил дверь. Он уже ступил, было, через порог, как вдруг его поразила одна мысль. Внезапно он осознал, что именно смутило его, когда он смотрел на урны для мусора. Он вышел под жаркое утреннее солнце с тенью беспокойства в душе. Теперь он знал, чего там не хватало, в этом дворе ресторанчика, и мысль захлестнула его волной мрачного холодного предчувствия, которого он не испытывал до сих пор.

Что-то темное сформировалось и утвердилось в мозгу, и мурашки побежали по коже. Что-то, чего нельзя было понять. Что-то, лежащее за гранью нормального. За символикой слов, за реальностью логики, что поддерживала его, отвечала на его вопросы, служила связующим звеном с действительностью. Там не было мух…