Текст книги "Огонь подобный солнцу"

Автор книги: Майкл Бонд (1)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Коэн со смехом увернулся от вонючего веника. Пройдя дальше по улице, он увидел кусок картона, болтавшегося в окне: «Chambre meublee – a tout confort». Дверь открыла худощавая женщина в черном.

– Сколько стоит комната со всеми удобствами?

– Десять франков в день, пятьдесят в неделю. Чтобы добраться до номера, понадобилось с риском для жизни миновать четыре лестничных пролета. Перила выглядели соблазнительно, но не внушали доверия, ступени с окантованными жестью краями ходили под ногами ходуном. Дверь, судя по всему, была недавно проломлена, и к ней наискосок были приколочены три доски.

Комната имела Г-образную форму; в ней стояли кровать, комод и приделанная между ними разбитая раковина. Сквозь паутину в окне с четырьмя стеклами на потрескавшуюся фанеру комода падал свет. Матрац был рваный и покрытый пятнами.

– А где одеяла?

– Залог – десять франков за каждое. Он попробовал открыть кран. Потекла коричневатая вода.

– Это не питьевая. Я приношу по бутылке каждый день, – сказала хозяйка, указывая на пыльную бутылку из-под вина, валявшуюся на полу возле кровати. – За каждую дополнительную бутылку по пять сантимов.

– Я поселюсь здесь на неделю, если вы забросите сюда одеяла.

– У вас есть документы? Вы не похожи на француза. Вы должны зарегистрироваться внизу. В комнате никакой еды. Туалет в коридоре. Туалетной бумагой не пользоваться – от нее засоряется унитаз. И никаких драк.

– Поверьте, мне не с кем драться.

– Я не верю никому, кто так говорит. Он проснулся в сумерках, в голове стучало от голода и жара. Опустошив бутылку с водой, он включил свет и смотрел на облупившуюся краску. Через окно с улицы долетал шум голосов и машин. С запада, окрашенного багрянцем заката, сквозь разбитое стекло туалета до него долетал звон вечерних колоколов.

«Что же я видел во сне? Господи, очутиться бы сейчас в Монтане. Апрель, снег сошел с обращенных к югу лугов Тобако Руте, с них сбегают быстрые, переливающиеся всеми цветами радуги холодные ручьи. Появляется первая блестящая трава, молодая зелень пробивается на верхушках деревьев, разворачиваются нежные листики осины, ивы уже одеты в листву, вдоль ручьев величественно, как индейцы племени „черноногих“, стоят тополя с зелеными макушками, лоси щиплют ярко-зеленую траву на проталинах, слышен легкий частый топот койотов по прошлогодней листве».

Он посмотрел в окно. «Монтана – это безмолвие. Право на тишину принадлежит не человеку, оно целиком и полностью является неотъемлемой частью жизни природы. Еще и поэтому я уехал из Монтаны: я не мог смотреть, как она гибнет. Я уже не мог вернуться туда, где в прохладе высоких сосен мы гонялись за солнечно-золотистыми лосями и где теперь на месте спиленных деревьев остались одни пни и обожженная солнцем, изрытая бульдозерами земля. А сенаторы, конгрессмены, лесничие и лесорубы делят национальное лесное богатство, как наркомафия сферы влияния в Бронксе... Когда-то Монтана была щедрым даром Господа всему миру, Его самым ценным и любимым украшением... Почему же мир такой? Нет, почему мы, люди, такие, какие есть? Когда же мы станем другими?»

Он разложил свои деньги на комоде. Восемь франков и двадцать один сантим. Открыв в раковине воду, он разделся и стал умываться. Из раны в ноге выделялся желтый гной с тошнотворным запахом. Устав от мучительного напряжения, он повалился на кровать. Через некоторое время он встал и хлопнул себя по здоровому колену. «Мне нужно поесть. До Парижа еще десять дней».

Он шел по темневшей улице. Какая-то женщина смотрела на него из дверей, кошка, зашипев, спряталась за контейнер с отходами. Проехал грузовик, «А. Триместр, мясо и сало» – было написано краской на его двери. В арабском кафе на углу он съел бифштекс с картошкой за три с половиной франка. Конина была жесткой, но сочной, и он проглотил ее в одно мгновение.

– У вас есть какая-нибудь работа? – спросил он сурового на вид хозяина.

– Ален, – позвал он, положив руки на фартук. В кухонном окне появилась неровно постриженная голова с заплаканными глазами.

– Oui, – сказал он.

– Вот этот ищет работу.

– Voila, – ответил Ален. – Мы все ищем.

Медленно, как старик, Коэн брел по улице Тюбанов.

– Allo, mon mec, – послышался голос из темноты двери дома, где была ее комната. Он поднял глаза в надежде увидеть высокую консьержку. – Хочешь развлечься? – спросила женщина. Она была темной и полноватой, под платьем вырисовывалась ее обвисшая грудь.

– Я педераст, – сказал он и проскользнул мимо нее в полутемный холл.

Когда он добрался до площадки пятого этажа, с грохотом распахнулась одна из дверей. Из нее вылетел и растянулся на полу человек в одежде матроса. Его берет, прокатившись по площадке, запрыгал вниз по лестнице. Человек поднял голову.

– Дешевая шлюха, – сказал он и тут же завопил от удара обутой в ботинок ногой прямо под ребра.

– Убирайся вон, гомик! – Женщина перевела гневный взгляд на Коэна. – Ты что, тоже считаешь, что я должна вернуть ему деньги, если у него ничего не получается?

– Я думаю, что он просто ненормальный, если у него ничего не получается с тобой. Я покажу ему, как это делается.

– Только сначала заплати так же, как и он, – пятьдесят франков, – фыркнула она и опять пнула матроса; тот покатился дальше.

– А что, если я одолжу у тебя пятьдесят франков, – предложил Коэн. Она была хрупкой и симпатичной, на плечи спускались черные волосы, сквозь блузку вырисовывалась ее высокая грудь, зеленая юбка с разрезом подчеркивала длину и прелесть ее ног, обутых в сапожки. – Завтра мне дадут работу, – добавил он.

– Вот завтра и приходи ко мне. – Она перешагнула через матроса, но тот схватил ее за ногу.

– Отпусти меня или я позову собаку.

– Даже у собаки на тебя не встал бы!

– Послушай, полегче, – сказал Коэн. – Это моя сестра.

Матрос сел, поскреб свои жидкие рыжеватые кудельки, поискал вокруг глазами свой берет, встал и рыгнул.

– Твоя сестра – лесбиянка, – произнес он, расстегивая гульфик.

Коэн нанес ему левой рукой короткий легкий удар, и матрос, опрокинувшись назад, словно становясь в стойку на руках, медленно загрохотал вниз по лестнице. Его ноги взлетели вверх, и, перевернувшись через голову, он рухнул у стены лестничной клетки четвертого этажа.

– Ты что, убил его? – прошептала она. – Черт, только этого еще не хватало.

Матрос сел и его вырвало.

– Подонок, – она плюнула, – гомосек, ублюдок. Маricon!

Спустившись по лестнице, Коэн склонился над матросом.

– Эй, ты дверь найдешь?

– В чем там дело? – раздался голос снизу.

– Madre! Это консьержка, – зашипела она, – заставь его встать!

– Что там происходит? – Крик консьержки слышался уже этажом выше.

– Ты найдешь дверь? – повторил Коэн.

– Я хочу получить свои деньги.

– С этим кончено.

– Что происходит? – вопила консьержка.

– Сейчас я расскажу, – матрос встал, но, поскользнувшись в своей блевотине, полетел на заднице вниз по лестнице, подминая под собой консьержку.

– Убирайтесь! Вон! – завизжала та, извиваясь под ним и пытаясь выбраться. – О Господи, какая вонь, как от тебя несет! – Она торопливо вытерлась. – Все вон! – завопила она.

– Я же только что пришел, – сказал Коэн.

– Все равно вон!

– Я даже знать его не знаю, – добавила девица.

– Ты – salope, putain, шлюха, проститутка... – Консьержка прервалась, чтобы перевести дыхание.

– Я же ничего не сделала!

– Это я виноват, – сказал Коэн. – Он, видите ли, мой брат. Мы часто вздорим.

– Вон. Все вон. Мне плевать, кто вы там. Вон! Вон!

– Тогда верните деньги.

– Никаких денег.

– Я заплатил за неделю. Пятьдесят франков. У меня больше нет.

Консьержка спихнула матроса вниз по лестнице.

– Десять минут. – Она взглянула на несуществующие часы на руке. – Потом я вызываю полицию.

– Они арестуют тебя за кражу моих денег! – Крикнул Коэн.

– И моих, – отозвался матрос.

– Она сделает это. Она позовет полицейских, – сказала девушка. Она вбежала к себе в комнату и крикнула: «Лобо! Ко мне». Захлопнув дверь своей комнаты, Коэн, как ошарашенный, уставился на кровать c одеялом, уже знакомые раковину с комодом. «Когда летишь вниз, – пробормотал он, – трудно остановиться». Складывать было нечего. «Еще десять дней без еды, без денег. И некуда податься. О, Господи, приюти меня». Уходя, он заглянул в открытую дверь комнаты девушки. Она бросала на кровать свои платья. Восточноевропейская овчарка с острыми ушами настороженно смотрела на него с порога.

– Куда ты пойдешь? – спросил он.

– Кто его знает? В другую такую же дыру, как и эта, с такой же гранд-дамой в виде консьержки, где найдется такой же добрый самаритянин, благодаря которому меня опять точно так же вышвырнут вон.

– Он оскорбил тебя.

Она махнула рукой.

– Вот что называется оскорблением – когда тебя вот так вышвыривают. Мне надо работать, а не переезжать с места на место.

– Мне тоже придется уходить. Она взяла все мои деньги.

– И правильно сделала. – Она запихивала свои платья, белье, зеркальце и щетку в картонный саквояж. – И поделом тебе. Чтобы не совал свой член куда не надо!

Она догнала его на улице и пошла рядом, немного склонившись набок под тяжестью своего чемоданчика. Лобо неотступно трусил сзади.

– Что же ты будешь делать? – спросила она.

– Спать на улице, питаться крысами.

– К ним нужно много крепкого вина. Какого-нибудь испанского.

– У тебя есть такое на примете?

Sangre de Того, пошли!

Глава 15

Улица Тюбанов пульсировала движением: сверкали неоновые лампы, сновали машины, молодые, полные страсти глаза многозначительно смотрели на них. Он шел, хромая, превозмогая боль; она дважды останавливалась, дожидаясь его, размахивая чемоданчиком и постукивая каблуком по тротуару. Они поднялись по темной лестнице, и она, звеня браслетами, постучала в дверь в конце полутемного коридора.

– Кто там? – Послышался мужской голос.

– Полиция. Открывай. – Она вновь постучала. – Открывай, salaud!

– Это можешь быть только ты, Мария.

Прикрыв дверь, чтобы снять цепочку, мужчина вновь открыл ее.

– Проститутки говорят, что они – полицейские, а все полицейские – проститутки. Трудно разобраться.

– Только это и заставляет тебя шевелиться, Леон. Леон бросил взгляд на чемоданчик, затем – на Коэна.

– Хочешь сбежать?

– Этот благородный рыцарь спас меня от матроса, и благодаря ему меня вышвырнули вон. Леон усмехнулся.

– Ну и что, мне наградить его медалью?

– Дан нам переночевать. Завтра я подыщу какое-нибудь жилье.

– У тебя есть работа на сегодняшний вечер?

– Ты хочешь, чтобы я их сюда приволокла?

– Нет уж, не надо.

– А что?

Закусив верхнюю губу, Леон показал на полуразвалившуюся плетеную кушетку.

– Ложе для новобрачных там. Если собака укусит меня, ей – конец.

– Да она умрет от укуса.

– Хорошо, что ты это помнишь.

– Дай нам какого-нибудь вина.

– На кухне, – Леон посмотрел на Коэна. – Ты откуда?

– Из Тулона.

– Ты ведь не француз.

– Я сейчас живу в Тулоне.

– Путешествуешь ради удовольствия? – Усмехнувшись, он посмотрел на одежду Коэна. – Пушка есть?

– Нет.

– Хорошо. Здесь оружие запрещено. У тебя есть работа?

– Я что-нибудь подыщу. Я уже говорил Марии, что я...

– Без вранья. Только без вранья. А деньги у тебя есть?

– Все взяла консьержка, выставив нас на улицу.

– И сколько же она взяла?

– Пятьдесят франков.

– Откуда ты приехал?

– Из Орана.

– В Марселе плоховато с работой.

Мария поставила бутылку вина на корзину рядом с кушеткой. Она постучала рукой по полу. Собака, подойдя к ней, повернулась и улеглась.

– Ты будешь, Леон? – Она разливала вино в стаканы.

– Нет.

– Вот, – сказала она Коэну. – «Бычья кровь»!

Вино было густым и почти черным. Она вновь наполнила его стакан.

– За Андалузию!

– К черту Андалузию, – сказал Леон.

– И к черту Корсику, – отозвалась она.

Почувствовав дурноту, Коэн опустился на кушетку.

– Вино не такое уж крепкое, – заметил Леон.

– Американцы ничего не понимают в вине, – ответила Мария.

– Вам крупно повезло, что я оказался здесь, – сказал Леон, набрасывая на плечи кожаную куртку.

– Я бы могла пойти к Мамету.

– Держись от Макета подальше. – Он открыл цепочку на двери. – Закройте за мной.

Мария села на кушетку рядом с Коэном.

– Я не могу так рано уснуть. – Встав, она поправила юбку. – Тебе надо побриться, – она фыркнула. – Иди в ванную и побрейся. И прими душ.

– И ты со мной.

– За пятьдесят франков.

– У меня есть более интересное предложение.

– Нет ничего более интересного. Отправляйся.

Ощущение сильной струи горячей воды казалось чем-то нереальным, реальным было лишь жжение, вызываемое ею в колене и плече. Он побрился левой рукой бритвой Леона. Она вошла и, подобрав юбку, присела на унитаз.

– Ты стал лучше пахнуть, – сказала она. – Что это?

– Меня порезали.

– Ого! Загноилось. – Она встала и спустила воду. – Тебе бы надо пойти в больницу. Монашки же оказывают помощь бесплатно. – Она провела пальцем вдоль покрасневшей раны. – Это тебя какой-нибудь матрос пырнул за то, что ты защищал честную девушку?

– Меня ограбили.

– Я не представляю тебя с деньгами. Мне надо держаться от тебя подальше. Тебе бы завтра сходить к монашкам.

– Мне уже лучше.

– Монашки не кусаются. Чего ты боишься? Он скользнул левой рукой ей под юбку.

– Боюсь, что у тебя со мной ничего не получится. – Я не занимаюсь этим просто так, ради удовольствия.

– Иногда надо.

Она ущипнула его за подбородок.

– Это – работа, mi calentorro. Она кормит нас с Лобо.

– В Марселе наверняка найдется и другая работа.

– Для меня, уехавшей из Испании из-за нищеты?

– Так зачем же ты приехала?

– Благодаря этой работе я каждый месяц посылаю деньги в Андалузию.

– А Леон?

– А как ты думаешь? Смогла бы я работать на улице без chulo? Без Леона или кого-нибудь еще? Он – мой патрон, он защищает меня.

– От чего?

– А ты не понимаешь? Тогда ты действительно бестолковый. – Она тряхнула головой, направляясь в холл. – Оденься, холодно.

– Скажи мне.

Он последовал за ней.

– En verdad, ты и вправду глупый. Majadero! – Ее браслеты позвякивали. – Тебя ограбили. Ты подрался с этим болваном матросом и тебя вышвырнули на улицу. Ты потерял деньги. И ты не понимаешь, для чего мне нужен Леон. Да тебе самому нужен кто-нибудь вроде Леона!

Он оделся. Его одежда пропахла корабельным трюмом.

– Que desgracia! – Простонала она. – Тебе ни за что не найти работу в таком виде. А что ты умеешь делать?

– Все, за что платят.

– Ага! А еще меня спрашиваешь. Он взял ее за руку.

– Я не спрашиваю. Я благодарен тебе за приют.

– Это Леон тебя приютил. – Подбоченясь, она внимательно осмотрела его. – Он неравнодушен к таким, как ты – bobos. «A los bobos se les aperece la Madre de Dios», – говорят у нас в Андалузии – дуракам везет. Тем не менее мне с моим «везением» надо быть очень осмотрительной! Так что, может быть, Леон и для тебя что-нибудь найдет.

– Чем же я могу быть ему полезен? Она взглянула на него из-под ресниц.

– Как же ты наивен! Mignon! Ты мог бы работать мальчиком у него. – Она ущипнула его за подбородок. – Если ты будешь работать на Леона, я кое-что получу за то, что привела тебя, и я с тобой поделюсь.

– Что же я буду делать?

– Как ты думаешь, mi calentorro? – Она потрясла браслетами. – Леон бы приодел тебя, и ты бы обслуживал старых гомиков из Сиотат и Кассис.

– Не получится.

– Теперь настала моя очередь спросить, почему?

– Мне почему-то нравятся женщины, а не мужчины.

– Дырка и есть дырка.

– Одна, на мой взгляд, естественнее, чем другая.

Она положила ему руку между ног.

– В постели я бы могла довести тебя до экстаза одним только ртом. Ты бы ведь не сопротивлялся?

– Вряд ли.

– И ты бы, наверное, сделал то же самое для меня, да? – Она села поудобнее. – Так в чем же разница?

– Между чем?

– Pues! Ты не слишком сообразителен! Между мужчиной и женщиной?

– С мужчиной я бы не стал этим заниматься.

– У тех и других одно и то же.

– А ты бы стала заниматься этим с женщиной?

– Меня пока не просили. Но думаю, да. Это – работа, такая же, как ремонтировать дорогу, водить автобус, быть президентом.

– А мужчины тебя не волнуют?

– Когда я была девочкой, да. После того как у меня будет достаточно денег, я вернусь в Андалузию, найду себе хорошего мужа. Может, тогда...

– Сколько тебе лет, Мария?

– Восемнадцать.

– Когда ты приехала в Марсель?

– Уже восемь месяцев назад. А тебе сколько?

– Двадцать семь.

– А выглядишь моложе меня, calentorro.

– А мог бы я еще что-нибудь делать для Леона?

– Он боится – Que comico! – Она отнесла винную бутылку на кухню. – Слышишь? Это Леон. С кем-то еще.

Войдя, Леон ущипнул ее за ухо.

– Не открывай цепочку, пока не узнаешь, кто там.

– Я узнаю тебя по запаху. Издалека.

Вслед за Леоном в комнату вошла худенькая девушка лет шестнадцати с каштановыми волосами. Она оценивающе посмотрела на Коэна и Марию и, откинув волосы назад, сбросила с плеч черный плащ.

– Это моя новая cocotte Тереза, – улыбнувшись, сказал Леон.

– Мы не особенно заняты, – ответила Мария.

– А некоторые из нас и вовсе не заняты, не так ли, cherie, – парировал Леон. Он повернулся к Терезе. – Раздевайся.

– Ты уже поимел меня. И ничего не разобрал?

– Раздевайся.

Девушка сердито глянула на Коэна. У нее были большие светло-карие глаза с длинными ресницами. Уголки ее изящного рта были опущены вниз. «Zut!» Расстегнув блузку, она скинула ее с плеч. Бюстгальтера на ней не было, ее груди были маленькие и круглые, как персики, посередине, в атласной ложбинке, сверкало маленькое золотое распятие. Она выскользнула из своих красных туфель, расстегнутая юбка, соскользнув вниз, упала к ее ногам. Поддев пальцами свои серебристые трусики, она сняла их и отбросила пальцем ноги в сторону. Она тряхнула головой, и ее волосы, словно блестящий коричневой водопад, упали вниз, доходя почти до талии.

– Voila, – она улыбнулась. – Достаточно?

– Que puta! – Мария презрительно усмехнулась. – Она слишком худа.

– Иди туда, Тереза, – сказал Леон, показывая на Коэна.

Она подошла. От нее исходил таинственно-сладковатый запах. Сквозь пушистый треугольник виднелись розовые губы.

– Пусть он ее опробует, – сказал Леон. – Цветочек, я даю тебе за него пятьдесят франков. – Наклонившись, он вложил деньги в ее записную книжку.

– Но она еще совсем юная, – возразил Коэн.

– Сделай так, чтобы ему было хорошо, Тереза, – сказал Леон, – если ты не хочешь вернуться на Маноск.

– Нет, – Коэн встал.

– Дорогой благородный рыцарь, – зашептал Леон, – тебе же, кажется, нужна работа, а? Должен же я тебя проверить. Так не упускай случая. – Он прошел в холл. – Я лягу спать. Проследи, чтобы они сделали свое дело, Мария.

– Если и я не усну, – проворчала она. Леон кинул из спальни на пол одеяло.

– Кому-то из вас придется спать на них. Утром определишь ее куда-нибудь, Мария.

– На улице д'Исоар есть детский садик.

– Полегче, Мария. Ты ведь тоже была когда-то молодой.

– Но не таким скелетом, как она.

– Мне бы надо было тебя сфотографировать, когда ты только приехала из своей благословенной Андалузии. Мария улыбнулась, глядя на Коэна.

– А ты уже так быстро собрался? Скоренько поднял la pistola? Дай же девочке поработать.

– Не нравится мне все это.

– А ты думаешь проституткам нравится? Тереза с отрешенным видом уже расстегивала ему рубашку. Увидев его рану, она помедлила, потом стащила с него брюки и принялась целовать и работать языком.

Он убрал волосы с ее груди. Маленькие коричневые соски были мягкими; он ласкал их, пока они не сделались упругими. Ее волосы щекотали ему живот; он провел руками по изгибу ее талии, чувствуя плавный переход к бедрам.

– Какая у тебя нежная кожа, Тереза.

– Такой меня создал Господь.

Он скользнул пальцами по пушистому каштану внизу живота, опускаясь ниже по шелковистой коже ее ног, мягче и теплее, чем дамаск, и еще более гладкой. Он не мог миновать ложбинку между ее ног; осторожно раздвинув спутанные волосы, он провел по ней пальцами. Встав над ним на колени, она начала раскачивать головой, едва касаясь спускавшимися волосами его пениса. Подавшись вперед, она слегка уперлась в него своей ложбинкой и стала водить по нему губами, отодвигаясь каждый раз, когда он хотел проникнуть в нее.

Обхватив рукой бедра, он приподнял ее так, что мог слегка скользить по ее раскрывшимся губам, чувствуя, как они влажнеют от этого мягкого трения. Она вздохнула, закусив губу, когда он опустил ее на себя, и начала, слегка приподнимаясь, вращать бедрами, медленно пропуская его все глубже и глубже, пока он с силой не проник в самые ее глубины, и она, вздрогнув от боли, не дернулась вверх.

– Быстрее, – выдохнул он, – я не могу остановиться.

Приподнявшись, она продолжала круговые движения, отталкивая его каждый раз, когда он устремлялся вглубь, дразня его снова и снова, втягивая свой плоский, как у школьницы, живот при каждой его попытке. Волосы, свисая как вуаль, прикрывали ее грудь с поблескивавшим на ней крестиком. Взгляд – по-прежнему отрешенный, пока он, охваченный оргазмом, не ворвался в нее. Порывисто выдохнув, она сползла с него.

– T'as une cigarette? – спросила она Марию.

– Non.

Она повернулась к Коэну; он покачал головой.

– Merde. Где здесь туалет?

– Средняя дверь в холле. Не разбуди Леона.

– Судя по тому, как он трахается, он до Пасхи не проснется. – Тереза прошла через холл, от верхней лампы на ее худые щеки падала тень.

– Когда я только встретила Леона, – зевнув, сказала Мария, – он трахал меня четыре раза подряд. Сказал, что я подаю надежды.

– Странно все это.

– Стоит посмотреть, как это у нее получится. Коэн вытянулся на грубом одеяле. Тереза, свернувшись комочком, легла к нему спиной. Они укрылись другим одеялом и, словно соскользнув по склону усталости, быстро погрузились в темноту.

Он проснулся, когда Тереза переступала через него.

– У меня что-то с мочевым пузырем, – сказала она, возвращаясь; из туалета доносилось журчание воды. – Это оттого, что я спала на холодному полу.

– Мне жаль, что все так вчера получилось.

Она фыркнула.

– С чего это?

– Мало удовольствия, когда это так происходит.

– Жизнь не всегда такая, как хочется. – Она засопела.

Ему не спалось. «А вдруг у меня ничего не выйдет и весь этот ужас окажется бессмысленным? Все эти смерти забудутся, и о них так никто и не узнает. Если за мной так охотятся, то удалось ли Полу убежать?»

* * *

Утреннее солнце проникло сквозь пыльные окна; комната наполнилась уличным шумом.

– Ну теперь ты трахнешься со мной? – спросил Коэн Марию, когда они, сидя в кафе на углу, пили кофе с булочками.

– Ты только об этом и думаешь.

– У тебя же должен быть возлюбленный.

– Леону это не нравится.

– А ты всегда делаешь то, что ему нравится?

– Конечно. – Она приподняла бровь. – Он защищает меня от полиции, от мафии.

– Как же он тебя защищает от полицейских?

– А ты не знаешь? – Она вытерла губы рукой. – Они завозят наркотики, а он распространяет их. Всем это известно. – Она по-детски улыбнулась. – Ты слишком любопытен.

– Дурацкая привычка.

– С Леоном она может оказаться роковой.

– Это, знаешь, как в пословице: «У кошки девять жизней, но губит ее любопытство». Как-то я сунул нос туда, куда не многим следует соваться. В результате погибло семь моих друзей. Один еще, может быть, жив. Я – девятый. Все мои беды от любопытства.

– У нас в Андалузии нет такой пословицы. – Тряхнув головой, она откинула волосы назад. – И все-таки тебе везет.

– Мне так и говорят.

– Но ты такой наивный. Сейчас тебе себя жалко, ты весь в себе, как мальчик, впервые переспавший с женщиной. Сама невинность, как будто с тобой никогда ничего не случалось в жизни.

Он наклонился к ней через столик, стараясь перекричать шум автобуса.

– Слишком много всего произошло со мной.

– Да ну! Ты просто играешь в бедность. Когда тебе это надоест, ты вернешься в Америку, сядешь в свою машину и тебе не надо будет заботиться о еде. Ты знаешь, мой брат в Андалузии молится, чтобы у него не было детей: боится, что они возненавидят его так же, как он ненавидит нашего отца.

– А он ненавидит его?

– Claro que si! Потому что благодаря ему он узнал голод и нищету Андалузии. Когда я была маленькой, calentorro, я просила по средам милостыню на рынке или по воскресеньям, сидя на бетонных ступеньках перед церковью, а богато одетая благочестивая публика обходила меня, грязную маленькую цыганку, словно крысу, раздавленную на тротуаре.

– Ты думаешь, что я не слишком много страдал?

– Ты страдал? Ха! Страдания – это роскошь. Страдают даже богатые. Я имею в виду то, когда каждый день настолько труден, что многим не под силу пережить это. – Она схватила его за руку. – Я не на тебя сержусь, calentorro, а на то время. – Она оттянула свой свитер кончиками пальцев. – Посмотри – теперь у меня чистая одежда, еда. – Показав на свои блестящие черные волосы, она улыбнулась. – Нет вшей! – Она облокотилась на стол, стукнув по нему браслетами. – Мне не надо ходить пешком – я могу сесть на автобус! И никто из моей семьи больше не голодает. Si! Впервые на моей памяти. – Она положила ногу на ногу, задев при этом стол. – А ты выдумываешь трудности, когда Леон хочет помочь тебе.

Он внимательно рассматривал ее полное прелести юное лицо: нос с миниатюрной впадинкой переносицы, заканчивавшийся тонко очерченными ноздрями, широко расставленные мавританские глаза цвета спелых маслин на смуглой коже, сверкающие зубы, плавно изогнутые черные брови, аккуратные, точно вылепленные раковины, уши, прикрытые блестящими волосами, изящная, по-цыгански слегка выступавшая вперед нижняя челюсть придавали ей беспредельно доступный и вместе с тем необъяснимо загадочный вид. Произнося слова, она шевелила губами своего маленького ротика так, словно искала косточки в виноградинках.

– Ты не слушаешь, – сказала она.

– Ты подробно описала, как мне здорово повезло.

– Alors, ты согласен или нет?

– Конечно нет.

– Почему?

Он взял ее за руку.

– Мария, я благодарю тебя за ночлег. Через день-два я должен уехать. Знаешь, в Африке один тип пытался принудить меня спать с ним, и мне пришлось ночевать в порту.

Там-то меня ограбили и порезали. Кроме того, мне все здесь кажется пошлым.

– Пошлым? – Она засмеялась. – На мой взгляд, пошлость – это когда клиент лезет мне языком в ухо. Я тут же с ним прощаюсь.

– Почему?

– Просто мне не нравится этот звук.

Он смотрел на нее со все большим уважением и восхищением.

– Ты тоже невинна, моя сестра милосердия.

– Тогда мы оба спасены, – сказала она, скорчив недовольную гримасу.

* * *

Ее новое жилище находилось на бульваре д'Атен в широко раскинувшемся здании. Его украшали потрескавшиеся парапеты и змееподобные горгульи с мордами улыбающихся львов. Окна открывались на улицу, подоконник был снаружи усеян голубиным пометом, уже затвердевшим и пожелтевшим от ржавчины. Комната была квадратной, с туалетом за пунцовой портьерой, горбатой кроватью, уныло стоявшей в углу, ржавой раковиной на железных ножках и краном с холодной водой. Пол был покрыт серым линолеумом. Комната Терезы за тонкой перегородкой не многим отличалась от этой.

Он облокотился на подоконник и вдыхал выхлопные газы и кисловато-свежий аромат пекарни на углу бульвара Де ля Либерте. Внизу кто-то возился с обшарпанным «паккардом», издававшим время от времени звуки, похожие на лягушачье кваканье.

«Скрыться бы куда-нибудь подальше от всего этого». Он вздрогнул, почувствовав, что Мария незаметно подошла к нему и встала рядом. Она слегка толкнула его под локоть.

– Chouette, ну как? Вечерком я дам тебе несколько су и выпровожу погулять до двух часов.

В середине дня Тереза привела в квартиру двух клиентов с железнодорожной станции; через стенку до него долетали их частое дыхание и сопение, пока они развлекались с ней. Когда они ушли, он постучал к ней в дверь. Она сидела на кровати, скрестив ноги, и курила.

– Са va? – спросил он.

– Oui. Думаешь, мне не справиться с двумя толстяками-аптекарями из Арля?

– Я слышал, как ты кричала.

Она показала свернутую бумажку.

– И заработала десять франков чаевых. – Она стряхнула пепел с волос на лобке. – Мужчины такие глупые.

– Мне показалось, что ты кричала всерьез.

Она откинулась назад и, разведя колени в стороны, прислонилась к стене спиной.

– Я бы еще сильнее крикнула, но рот был занят.

– Ну и как это на вкус?

– Попробуй сам. Как застоявшееся молоко, которое кошка уже пить не будет, – хихикнула она. – Это не так романтично.

* * *

Когда спустилась темнота, Коэн еще бродил по неприветливым улицам. «Еще девять дней». Потом он зашел в кафе и сел в дальний угол, пристроив поудобнее свою больную ногу, и не спеша потягивал дешевый коньяк. Он наблюдал за молодыми охотниками и охотницами за развлечениями, за жаждущими телами, за лицами с красными намалеванными губами, обнажавшими в самодовольных улыбках свои зубы.

Танец жизни. Картина средневековья. Эти мужчины и женщины за соседними столиками – не что иное, как просто скелеты, занятые оживленной беседой: один держит костлявый палец у своей челюсти, другой как бы невзначай гладит бедро сидящего рядом трупа. На их черепах с зияющими глазницами улыбки, их крепкие сверкающие зубы торчат из безъязыких челюстей. Она в коротком голубом платье, вырисовываются ее стройные бедра с белеющим между ними просветом – у нее костлявый таз и изогнутый позвоночник с торчащими позвонками, ее изящные ноги – из обнажившихся хрящей. Заключи меня в объятия, дорогой мой, прижми меня, гремя костями своих рук о мои ребра!

* * *

Он зашел в кино, а когда вышел, уже не мог вспомнить фильм, который только что посмотрел, – что-то о любви и автогонках. "Каждый фильм должен быть о бомбе, почему же этого нет? Почему же об этом ежедневно не кричат заголовки всех газет в мире? Каждый день, месяц за месяцем, год за годом, пока ни одной бомбы не останется на свете? Почему же происходит это формальное соучастие, любовное заигрывание со смертью? Неужели мы так боимся Кали, что не решаемся вслух произносить ее имя? Или это последняя стадия отчаяния, когда из-за собственной трусости мы не можем защитить жизнь? Так, может, мы уже мертвы?

Тогда я не хочу быть одним из вас – я другой породы и из другого мира. Может, вы и правы, что живете так беспечно, но вы не выглядите счастливыми, вы не кажетесь живыми. Я, со всеми своими страхами, роковой осведомленностью, мрачными предчувствиями, – живее вас. Возможно, это благодаря своим страхам и тому, что мне довелось узнать. Благодаря своему договору с Кали. Когда-то я тоже был таким же мертвецом, как вы. А теперь я живу".

Он случайно заглянул в тихий бар под названием «La Caserne». Там было почти темно и почти пусто. Из музыкального автомата звучала «L'amour est comme un jour», двое тощих мужчин танцевали в темном углу, «Са s'en va, ca s'en va...» Первый попавшийся ему стул оказался ненадежным, и он пересел на другой.

– Это проверка, – сказал бармен. – Те, кто сначала садятся на него, сразу видно – новички. Рядом подсел какой-то паренек.