Текст книги "Лед и вода, вода и лед"

Автор книги: Майгулль Аксельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

~~~

Тьма поджидала снаружи, холодный безветренный мрак, проколотый лишь светом маленькой круглой лампочки входа в помещение курсов. Сюсанна уставилась на нее, пока Ева отстегивала велосипед от стойки и выкатывала его. Велосипед был вишневого цвета. Сюсанна и не знала, что бывают вишневые велосипеды.

Ева была не такая, как другие взрослые девушки, – в ней не было ни придирчивости, ни высокомерия, ни жеманства, ни любопытства. Она просто шла рядом и вела свой велосипед и поначалу не сказала ни слова о Бьёрне. Вместо этого начала рассказывать о себе, сперва чуть глуховатым голосом, потом все оживляясь. Иногда она думает, не пойти ли в Институт красоты в Стокгольме, чтобы выучиться на профессионального косметолога, а иногда кажется, что это какая-то несерьезная специальность. Правда. Может, лучше стать медсестрой – профессия, о которой она мечтала, когда была совсем маленькой? Экзамены за среднюю школу она сдала неплохо, и ее бы взяли, но тут ведь мама с магазином, она же не может все бросить на маму. А кем, кстати, мечтает стать Сюсанна? И почему у нее выговор красивее, чем у остальных? Она откуда-то с севера? А что, она такая же музыкальная, как ее брат? Ведь, если Ева правильно поняла из разговоров других девочек, Сюсанна – сестра Бьёрна Хальгрена? Сюсанна глянула на нее:

– Я ему не сестра. Не родная сестра. Хотя мы выросли вместе.

Вид у Евы сделался удивленный.

– Неужели? Но где тогда твои родители?

– Мы живем как раз с моими родителями. Это у Бьёрна мама ушла в дальнее плавание, так что он живет у нас. И всегда жил.

Ева задумчиво кивнула, и ненадолго наступила тишина. Было слышно только, как хрустит гравий под ногами.

– Я всегда мечтала иметь сестру или брата, – произнесла наконец Ева. – Младшую сестренку. Или старшего брата.

Сюсанна пробормотала что-то в ответ, засунула руки глубоко в карманы и погладила правой ладонью бумажный пакет с пробниками. Ей бы и в голову не пришло мечтать о брате или сестре. Наверное, она какая-то неправильная. Но Ева ничего не заметила, только улыбнулась, и вид стал у нее чуть мечтательный.

– Но если твой двоюродный брат всегда жил у вас, значит, у тебя все-таки есть старший брат. Фактически.

Что ж, это выход. Сюсанна потихоньку вздохнула с облегчением.

– Ну да. В общем, есть.

– Везет же некоторым!

Они остановились у калитки и немного поговорили. Ева закончила школу несколько лет назад и теперь хотела знать, какие у Сюсанны учителя и что она о них думает. Эта белозубая улыбка помогла преодолеть застенчивость, и, оживившись, Сюсанна рассказала, что ее папа преподает историю и обществознание – Биргер Симонсон, точно – а мама – учитель домоводства в школе Тюппаскулан, что, кстати, жизнь совсем не упрощает. Наоборот. Стоит ей или Бьёрну сказать что-нибудь про других учителей, так мало не покажется. Но ведь некоторые из учителей правда настоящие придурки, далеко ходить не надо. Взять хоть эту противную Ингеборг, химичку, которая, бывает, так глубоко задумается прямо на уроке, что начнет сама себя гладить по груди. Не говоря уже про Бертиля-Бабу, который никогда не умел поддерживать порядок на уроках, а только рявкал – по-немецки, потому что вел именно этот язык. Ева, кивнув, хихикнула:

– Я знаю. Он и у нас был. Schweigen! Habe ich nicht gesagt dass Sie schweigen sollenl! [11]11
  Молчать! Я кому говорю – молчать! (нем.)


[Закрыть]

Ее спина при этом сгорбилась и стала точно как у Бертиля-Бабы, рука, наполовину сжатая в кулак, угрожающе поднялась, а в голосе, перепуганном и визгливом, послышалась дрожь. Сюзанна расхохоталась. Ну точно! Один в один!

– Над чем смеемся?

Сюсанна обернулась. Бьёрн стоял на крыльце, закуривая сигарету.

– Это Ева. Она может изобразить Бертиля-Бабу.

– Ага. Хотелось бы посмотреть.

Бьёрн медленно, скользящим шагом приближался по садовой дорожке. Он застегнул на пуговицы свое старое суконное пальто-дафлкот и поднял капюшон. Те, кто не знал, что это он, теперь бы его не узнали. А Ева узнала – однако совершенно не выказала ни идиотского восторга, ни смущения, как другие девицы, только улыбнулась, не пряча лица.

– На бис? – переспросила она. – Да ну, не знаю. Что мне за это будет?

– Ничего, – сказал Бьёрн. – Но я терпеть не мог Бертиля-Бабу.

Он откинул капюшон и положил руку на плечо Сюсанне, чуть приобнял и заговорил, понизив голос:

– Иди-ка ты домой. Время полдевятого, Инес уже на взводе.

Сюсанна вздохнула. Ева склонила голову набок:

– Тебе надо идти? Как жалко. Но мы ведь увидимся на той неделе, правда?

Сюсанна молча кивнула.

– Вот и хорошо, – сказала Ева. – А ты правда ужасно хорошенькая.

Бьёрн подался вперед, разглядывая лицо Сюсанны.

– Да, – произнес он чуть удивленно. – Вообще-то да.

– Спасибо, – сказала Сюсанна, изо всех сил стараясь не делать книксен.

Когда она вошла, Инес стояла в холле и, прижавшись лбом к маленькому окошку, сощурясь смотрела наружу.

– Кто это там?

– Ева, – сказала Сюсанна и стала стягивать ботинки на «манной каше», не развязывая шнурков.

– Что за Ева?

– Ева Саломонсон. Это ее мама ведет у нас курсы.

– Из парфюмерного, что ли?

– Ммм.

– Но эта девушка ведь старше тебя?

– Ей восемнадцать.

– Откуда она знает Бьёрна?

– Они незнакомы.

– Понятно. А почему тогда они стоят и беседуют у калитки?

– Потому что мы с ней стояли там, когда Бьёрн вышел. И мы втроем разговорились. Но в полдевятого я должна была идти домой…

– Ясно. Хитрая девица.

– Что?

– Ничего.

Инес вдруг повернулась к Сюсанне, взглянула на нее и скривилась:

– Ты похожа на раскрашенный труп.

И рассмеялась. Потому что ведь это была всего только шутка.

Нужно срочно спрятать косметику, полученную от Евы. Это было очевидно, настолько очевидно, что не требовало размышлений. Едва прикрыв за собой дверь, едва перешагнув порог, Сюсанна встала на коленки и принялась рыться под матрасом. Свет она не зажигала, хватало фонаря за окном. Да ей особенно и не нужно видеть, чтобы найти тайник, – пальцы сами нащупают его мягкую поверхность и сами его откроют. Дневник был на месте, она опознала его сквозь тонкую хлопчатую ткань, но рука чуть дрожала, когда тянула за шнурок.

Она села с ногами на кровать и открыла старый физкультурный мешок. Старый-престарый: оба затягивающихся хлопчатобумажных шнурка в нем так истерлись, что их соединяло только несколько ниток, а стежки из белой вышитой монограммы начали вылезать. Скоро «Э. Х». превратится в «Э. У.», но это даже хорошо. Тогда никто не увидит, что Сюсанна присвоила старый теткин мешок из-под физры, никто не обвинит ее в краже. Потому что она ведь его не крала. Не совсем то есть. Просто стала пользоваться вещью, которая лежала в комоде. Если ей достался комод Элси, то значит, и все то, что в нем лежит, тоже, ведь так? Ну да, вроде бы логично. Хотя с другой стороны, никогда ведь не знаешь, как на это посмотрит Инес, так что пускай тайна останется тайной.

Вещей в этом мешке у нее немного. Старый снимок парня, в которого она была влюблена в шестом классе. Крохотный пузырек из-под духов, который Элси как-то собиралась выкинуть. Он был пустой, но аромат в нем остался, а в этом аромате умещалось множество картин: ночной клуб в Париже, красное вечернее платье в Нью-Йорке и торопливое прощание в аэропорту… Аромат был сильнее даже запаха кожи от красной обложки дневника – самой большой, самой главной тайны, хранящейся в мешке. Сюсанна очень осторожно раскрыла его и положила на колени – пусть полежит, – пока она аккуратно складывала физкультурный мешок и запихивала под правую ляжку. Там его не заметят, если кто-нибудь вдруг откроет дверь. А дневник она сунет под свитер в ноль секунд…

– Ты рассуждаешь, как детектив, – сказала как-то Ингалиль. – У тебя всегда есть алиби…

Неправда, и Сюсанна это понимала уже тогда. Потому что алиби нужно не детективам. А убийцам.

Она перевернула дневник и погладила указательным пальцем свою шпионскую хитрость. Она всегда приклеивала снизу кусочек скотча, крохотный кусочек, который отклеится и отвалится, если кто-то посторонний откроет дневник. Она ощущала тяжесть самого слова – посторонний.Посторонним вход воспрещен. Так им и надо.

Но посторонние не касались дневника, это точно. Скотч на том же месте, куда она его приклеила несколько дней назад. Хотя ведь ничего нельзя знать наверняка. Возможно, посторонние вычислили ее хитрость и наклеили скотч на то же место, прочитав дневник… Только думать об этом нельзя. А то рехнешься.

Сюсанна вяло пролистала дневник. Надо ли записать про то, что произошло сегодня? Про девиц возле дома? Про Еву? Про это необыкновенное ощущение – избранности? Про свое новое лицо?

Нет. Не нужно. Когда пишешь, воспоминания исчезают, остается только запись, – а этот вечер действительно хочется сохранить в памяти. Поэтому Сюсанна отложила дневник, запустила руку под свитер и стала пальцами открывать бумажный пакетик, который получила от Евы и моментально сунула под лифчик, едва закрыла за собой калитку и направилась к дому.

В пакете лежало пять маленьких тюбиков с кремом, две помады в пластмассовых патронах, настоящая подводка для глаз и три – три! – пробирки с духами. Бесплатные пробники, это было видно, несмотря на слабый свет, потому что все, кроме подводки, было крошечное. Столбики помады, выдвинутые из патронов, не превышали двух сантиметров, а все тюбики оказались не длиннее ее мизинца. Ничего страшного. Даже наоборот. Когда Сюсанна была маленькая, то не существовало для нее на свете лучшего занятия, чем играть в старый кукольный домик Инес и Элси. Внутри замирало от восторга, когда удавалось разложить маленький шезлонг или расставить на столике микроскопический чайный сервиз. Евины подарки стали продолжением этой старой игры, Ева как будто знала, что Сюсанна по-прежнему обожает все кукольного размера.

Она посмотрела на свое богатство и чуть вздохнула. Осмелится ли она показать это Инес? Нет, нет, нельзя, вдруг Инес разозлится и все конфискует? Но прятать под матрасом тоже не хотелось, тогда невозможно будет пользоваться всем этим, новым. Это означало бы предать Еву. А Сюсанна предавать Еву не собиралась.

В портфель, конечно. Взять одну помаду и тюбик с тональным кремом и сунуть в карман портфеля. Прекрасно. Тогда можно будет накраситься в телефонной будке по дороге и явиться в школу в клевом виде.

Теперь придется включить свет, иначе не выбрать помаду, поэтому она встала и протянула руку к декоративному светильнику на окне. Но замерла на полпути. Бьёрн и Ева по-прежнему стояли у калитки. Они напоминали парочку из кинофильма, он с блестящими темными волосами и она с освещенным лицом, они болтали и курили, словно были знакомы всю жизнь. А когда Сюсанна зажгла светильник, оба повернули к ней свои лица, улыбнулись, и оба подняли руку в приветственном жесте. Словно они оба любили ее. Словно она в самом деле нравится им обоим.

Почему вдруг захотелось плакать?

Потому что она дура, конечно. Как выразилась бы Ингалиль. Хотя нет, теперь уже не выразилась бы, так Ингалиль выражалась год назад, а может, два. Теперь она скорее ответила бы, что Сюсанна безнадежно сентиментальна. С ударением на «безнадежно».

Вот Бьёрн что-то сказал Еве, она кивнула улыбаясь, и они еще раз помахали Сюсанне, а потом повернулись спиной и пошли. Ева сунула руки в карманы, ее белокурая голова все время была в движении, словно Ева рассказывала нечто очень важное, нечто, требующее подтверждения в виде многочисленных кивков и покачиваний головой. Бьёрн, казалось, ловил каждое слово, одной рукой придерживая капюшон, а другой ведя вишневый велосипед.

Сюсанна провожала их взглядом, пока оба наконец не исчезли во тьме.

~~~

Они слышали море, но видеть его не могли. Вечер тяжко навалился на Эресунн, новый, еще более пронзительный холод охватил пальцы Бьёрна, которыми он держал руль Евиного велосипеда. Ничего. Он упивался этим тонким острым холодом, упивался настолько, что в какой-то миг все забыл о самом себе – что ли, я болел? – прежде чем вспомнил, почему он так долго не дышал свежим воздухом. Он стал жертвой успеха. Он был заточен в машинах и гостиницах, клубах и дансингах много месяцев подряд. Но не теперь. Теперь он свободен, он дома и идет с девчонкой по Линьен – длинной аллее, идущей вдоль моря, где всегда прогуливались влюбленные из Ландскроны. Фонари, освещавшие узкую гравийную дорожку, стояли редко – ну и что? Ему нравилось переходить из света во мрак и из мрака в свет, смотреть на Еву, приближаясь к фонарю, и быть невидимым, когда тот оказывался за спиной. Он знал этот свет и этот мрак, он много раз ездил на велосипеде по Линьен поздно вечером, знал, что где-то тут слева за своими рвами затаилась Цитадель [12]12
  Цитадель– так называется крепость xvi века в Ландскроне.


[Закрыть]и что достаточно повернуть голову чуть вправо, чтобы увидеть далекое звездное небо по ту сторону воды, которое зовется Копенгаген.

– Лед, – сказал он, остановившись возле лужи.

– О, – сказала Ева и вонзила острый маленький каблук сапога в тонкую пластину. Та лопнула с легким хрустом, трещины образовали на поверхности белый паутинный узор. Бьёрн рассмеялся и повторил движение, но каблук у него не был ни маленьким, ни острым, поэтому вся льдина разломилась и утратила цвет, превратившись в мелкие осколки в бурой жиже.

– Думаешь, это инстинкт? – спросила Ева.

– Что?

– Что человек не может не наступить на лед в каждой луже, которую видит?

– Неужели правда не может?

– Я не могу. И ты тоже, судя по всему.

Он улыбнулся Еве, уже не прячась от ее взгляда.

– Мы немного похожи.

Торопливая улыбка, теперь уже Ева отвела глаза.

– Возможно.

Они пошли дальше, но теперь медленнее, и паузы между репликами стали длиннее.

Она до сих пор ни слова не сказала о «Тайфунз». Ни единого слова. Это было прекрасно и в то же время досадно, каким-то непонятным ему самому образом. Ведь в последнее время он явно не испытывал недостатка в девицах, желающих поговорить о «Тайфунз». Они были везде, в гостиницах и клубах, в народных парках и на открытых эстрадах, в парке Грёна Лунд в Стокгольме и Лисеберг в Гётеборге, у дверей студии звукозаписи и в гастрольном автобусе. В придорожном кафе в Гренне вообще целая школьная экскурсия, или по крайней мере ее женская часть, собралась под дверью туалета, пытаясь заглянуть внутрь. Когда Бьёрн увидел их, то побледнел от дурноты и отказался выходить. Пео, который как раз заходил в сортир, ухмыльнулся, естественно, но, сообразив наконец, что дело серьезное, пробился сквозь толпу девчонок и нашел Хассе, их роуди. И Пео, и Хассе могли пройти сквозь кучу девчонок, не опасаясь, что их исцарапают, а одежду разорвут в клочья. Бьёрн этого не мог, и ему уже немного надоело каждый вечер промывать следы от ногтей раствором хлоргексидина. Некоторые из девиц в самом деле были ядовитые, настолько, что рана начинала распухать и пульсировать всего через несколько минут после того, как они проводили своими острыми ногтями по его коже.

Впрочем, он и пользовался вовсю. От него этого ведь и ждут, понимал он и осуществлял ожидания. Он переспал с семью девушками в течение двух месяцев. С некой Анн-Мари в Векшё, некой Маргаретой в Норчёпинге, какой-то Агнетой в Стокгольме и Лиселотт в Сундсвале. Как звали остальных трех, он уже не помнил, запомнил только, что девица из Йончёпинга была дочь городского архитектора. Она повторила это минимум четыре раза за ночь, даже в самый момент близости, словно власть ее папаши над планом городской застройки могла сделать ее самое более желанной. Но возможно, просто у нее любимая тема была такая необычная, большинство девиц ведь тоже болтали, не закрывая рта, даже раздеваясь, что само по себе иной раз оказывалось занимательным зрелищем. У той Маргареты был такой лифчик, что груди в нем торчали, как ядерные боеголовки, а у Лиселотт – пояс с резинками для чулок, видимо, раньше принадлежавший ее мамаше. И все они говорили про «Тайфунз» и про успех «Тайфунз», про другие группы и других звезд, про собственные мечты об успехе и – по крайней мере в двух случаях – про других исполнителей, с которыми хотели бы переспать. С Полом Маккартни, например. И с Херманом из Herman's Hermits.А потом удивленные лица – «ой, ты что? расстроился? Да я не то имела в виду…». Господи! Сколько же на свете идиотов!

Ева взглянула на него:

– Ты что-то сказал?

– Ничего. Только подумал.

– Ясно.

Она больше не задавала вопросов, не пыталась ни отгадать, ни выведать его мысли. Хороший знак. Если только она не презирает его на самом деле – вполне заслуженно! – не считает его глупым, как музыка «Тайфунз» и их чересчур юные фанатки. Хотя, возможно, она вообще не знает, кто он такой. Тогда это плохой знак. Тогда он ей, пожалуй, неинтересен и безразличен. Тогда он для нее, может быть, обычный парень, кто угодно, с кем она пошла, просто чтобы не идти одной. Он торопливо взглянул на часы:

– Жалко.

– Что такое?

– Уже десятый час. А то можно было бы зайти куда-нибудь перекусить. А теперь все уже закрыто.

– А ты что, можешь?

– Что именно?

– Вот так зайти перекусить. Там на тебя не накинется свора девиц?

Значит, по крайней мере знает, кто он. Хорошо. Он пожал плечами:

– Ничего страшного.

Она тут же улыбнулась в ответ:

– Точно? А посмотришь, как эти девицы набрасываются, так правда делается страшно.

Он хотел остановиться, но поборол порыв и пошел дальше.

– А ты что, это видела?

– Конечно. Много раз. Обожаю музыку.

– Мою музыку?

Тьфу. Не надо было этого говорить. Она могла подумать, что он напрашивается на комплимент. Но если так, она этого не показала, ее голос был совершенно серьезен, когда она ответила:

– Всякую музыку. Я вообще-то не особенно музыкальная. Но все равно музыка для меня многое значит. Это ведь чувства. Правда же?

Что на это отвечают? Легкая тревога холодком пробежала по позвоночнику, Бьёрн снова пожал плечами и что-то пробормотал. Оба шли так медленно, что велосипедная фара начала мигать. Сам не зная зачем, он вдруг наклонился и отстегнул динамо от колеса. Они уже прошли ресторан «Страндпавильон» и вот-вот выйдут к порту и в город.

– Где ты живешь?

Теперь она снова улыбнулась, глаза блеснули.

– А что?

Он не мог устоять перед этой улыбкой, не улыбнуться в ответ.

– Да ну, я думал, ты идешь домой. И что я бы тебя проводил.

Она рассмеялась:

– Ладно. Если у тебя сил хватит.

– Что, так далеко?

Еще один сияющий взгляд.

– Возле Лазарета.

Он изумленно поднял брови:

– А почему ты пошла этой дорогой? Такой крюк?

Она схватила его за локоть и прижалась щекой к шерстяному рукаву.

– Ты сам так захотел, – сказала она и рассмеялась. – А я хотела того же, что и ты.

Тогда он остановился возле фонаря, наклонился и поцеловал ее.

~~~

– Пойду-ка я укладываться, – сказал Биргер и ухватился за подлокотник кресла.

Инес не отрывала взгляда от телевизора.

– Да, давай.

– А ты?

– Мне спать не хочется.

Биргер продолжал сидеть, готовый встать, но не вставая.

– Будешь его дожидаться?

Инес взглянула на него отсутствующим взглядом, попыталась изобразить безразличие.

– Что? Да нет, просто пока спать не хочется.

Биргер все никак не вставал.

– Обычно в это время тебе уже хочется спать.

Инес пришлось сделать глубокий вдох, чтобы обуздать собственное раздражение. Спокойно, все хорошо. Надо сохранять спокойствие.

– Возможно. А сегодня что-то неохота.

На миг стало тихо. Она не смотрела на него, но все равно знала, что он продолжает сидеть в той же позе. Он так делает, когда хочет настоять на своем. Он всегда так делал. Оттого что она говорила громче и больше, ее считали главной в семье – но это было не так. Они были как стекло и резина. Она из стекла – жесткая, но ломкая. Биргер был из резины. Толстой резины. Мягок, податлив, но прочен. Он терпел все. Все выдерживал. И пересиливал всех.

Впрочем, Биргера в свое время воспитывали для другого. Ему предстояло стать не преподавателем истории и обществознания, человеком поразительной целеустремленности, а унылым сапожником, копией собственного отца и продолжателем его дела, человеком, отвергнувшим надежду. То было наследие куда более важное, чем деньги за усадьбу, принадлежавшую родителям матери, те десять тысяч крон, что превратились в счет в Сберегательном банке Ландскроны и которые нельзя было трогать, даже когда отцу после пятидесяти лет понадобилось вставить зубы. Старик предпочитал питаться размоченным в воде хлебом, складывая пятикроновые бумажки одну к другой в пыльную стеклянную банку, стоявшую в самом темном углу его похожей на пещеру мастерской. Когда он накопил на вставные зубы, то уже почти разучился жевать.

Дома у сапожника угрюмость была первым жизненным правилом, а следом шла недоверчивость. Ревнивые боги денно и нощно несли дозор над этим кровом, готовые поразить и покарать всякого, кто засмеется слишком громко или предастся чересчур легкомысленным мечтам. Поэтому мама Биргера расплакалась, когда он в десять лет сумел уговорить учительницу прийти к ним домой, чтобы уговорить его родителей дать сыну полное среднее образование. Это был осознанный стратегический ход, объяснял он Инес много лет спустя. Уже в десять лет он знал, что получит высшее образование, но знал и то, что отец никогда не позволит ему подать заявление в гимназию без чьего-нибудь авторитетного вмешательства. Не то чтобы та учительница являлась каким-то особенным авторитетом, она ведь была «благодатница», как называли в Ландскроне сектантов, посещавших молитвенные собрания в церкви Троицы, а сапожник – атеист и социалист – говорил, будто презирает «благодатников». Но Биргер знал уже тогда, что все это одни разговоры. На самом деле сапожник робел, едва человек мало-мальски образованный – да хотя бы закончивший среднюю школу – приближался к его мастерской. И только когда такие клиенты закрывали за собой дверь, он принимался в полный голос обличать этих заносчивых графьев.

Инес настолько часто возвращалась в мыслях к тем событиям, что словно уже их сама видела. Она знала, что все вообразила сама и эти образы вряд ли соответствуют реальности. И все равно не могла отделаться от ощущения, что именно так все и было. Вот бледная и тощая женщина с пучком на голове топчется на свежевыстиранном тряпичном половике в кухне у мамы Биргера. Без уверенности и без особого желания, потому что этот сын сапожника не настолько уж одаренный, просто очень прилежный и невероятно упрямый, настолько, что она даже сама не понимает, как ему удалось преодолеть ее сопротивление и заставить отправиться в эту экспедицию. Но обещание надо держать, особенно тому, кто сподобился встретить Иисуса, поэтому она наконец откашливается и начинает говорить.

У посудного столика стоит мама мальчика и промокает уголок глаза подолом фартука, она стесняется, что она – это она и что живет где живет, что у нее течет из носа, и что в раковине картофельные очистки, и что сапожник швырнул газету на обеденный стол – это так неопрятно! – и что сын подвел ее, приведя домой свою учительницу, не предупредив, не дав матери возможности еще раз отдраить полы и перестирать занавески.

А у обеденного стола сидит небритый сапожник и посасывает щеки, он бормочет о расходах на школу и дорогих книжках, но лишь до того момента, пока учительница его сына не заговорила о благотворительном фонде «Рождественские гномы», таком щедром к малообеспеченным ребятам. Когда-то в детстве сапожнику и самому пришлось походить в полосатом костюмчике – пожертвовании благотворителей, – и с того дня он возненавидел «Рождественских гномов» так люто и глубоко, что наконец выпрямляется и встает, уперевшись кулаками в обеденный стол. Он – едрена корень! – не такая рвань, как кажется. И еще не зная, как все сложится, ухитряется в следующей фразе сам себя убедить, что у него ведь достаточно средств, чтобы малец и дальше ходил в школу, хоть и до самых выпускных экзаменов. Пусть намотают себе на ус все эти старухи из «Рождественских гномов» и все остальные бабки в этом городе!

А в дверях стоит очень бдительный мальчик десяти лет, в коротких штанах и длинных чулках домашней вязки, и теребит кепку, переводя взгляд с одного на другого. Он не говорит ничего, но он управляет ими всеми. Таков он сам, и такова его власть. И такой она была всегда.

Правда, в самом конце сороковых Биргера повергло в некоторую оторопь появление в гимназии Ландскроны удивительных близнецов Хальгрен с их кудряшками и колыхающимися юбками, но эта оторопь быстро перешла в восхищение и глубочайшую решимость. Одна из двойняшек достанется ему. Элси или Инес, все равно, – Элси, кстати, всегда это знала, – лишь бы одна из них.

Не то чтобы такое решение принял только он один, это сделали еще минимум четыре гимназиста второго класса и шесть первого еще в начале учебного года. У большинства из них стартовые условия были куда лучше. Некоторые получили прекрасное воспитание и умели так держаться с девушками, что те краснели от восхищения, другие были состоятельные и самоуверенные, иные имели недурные внешние данные, а кое-кто уже обладал шармом киногероя и природным даром соблазнителя. Биргер ничего из этого не имел. Это был довольно нескладный гимназист-второклассник, который вечно спотыкался о собственные ноги – одна из них перестала расти после перенесенного в двенадцать лет полиомиелита. Невысокий и заурядный, он, кроме того, обладал способностью нагонять скуку, подробно сообщая, что нового узнал в школе. Когда ему наконец удалось пригласить Инес в кондитерскую, что произошло только в начале весеннего семестра в третьем классе, он минут тридцать рассказывал ей о предпосылках Великой французской революции, но тогда это дела не меняло: катастрофа уже произошла, и остальные поклонники отпали сами собой. Биргер оказался самым терпеливым – как всегда. Он никогда не ослаблял хватки. И победил – пять лет спустя он получил магистра философии в Лундском университете и Инес в качестве супруги.

Первые годы после свадьбы бывало, что Инес роняла рукоделье, сидя рядом с Биргером на сером диване в гостиной, и с некоторой долей восхищения разглядывала мужа. Как получается, что он всегда всех одолевает, что он сумел одолеть ее, как прежде одолел полиомиелит и сапожника, школу и университет, а теперь неизменно одолевает директора и педсовет? Он никогда не повышал голоса и редко высказывал собственное мнение, наоборот, он внимательно слушал, склонив голову набок, улыбался и кивал, а потом вставлял единственную реплику – вопрос или утверждение, заставляя ее замолчать и усомниться в своей правоте. Потом ей редко удавалось вспомнить, что именно он сказал. Она замечала только, что день за днем, год за годом делает то, чего совершенно не хотела и никогда не собиралась делать. Как, скажем, вышло, что она оказалась на курсах домоводства? Она ведь никогда не увлекалась домашним консервированием, она тоже собиралась учиться в Лунде. Хотя справедливо ли взваливать всю ответственность за это на Биргера? Он ведь кивал и поддерживал ее, когда она говорила, какое это счастье – заниматься историей литературы – «Представляешь – заниматься всю жизнь чтением романов!», – стиснул ее руку и даже поцеловал костяшки пальцев, прежде чем склонить голову набок и негромко произнести четыре коротких слова:

– А как же Бьёрн?

Это была мысль, которую она сама в ту пору не смела подумать, напоминание об ужасном выборе, стоявшем перед ней, который она оттягивала и пыталась избежать. Но так продолжаться не может. Она посмотрела на Биргера и смигнула слезы, и увидела неизбежное в том, что он сказал, и смирилась. Хотя до Лунда всего четыре мили, но это другой мир, явиться в который студентке с маленьким ребенком в пятидесятые годы было немыслимо, даже если она смогла бы доказать, что ребенок – результат распущенности не ее, а сестры. Оставить Бьёрна Лидии и Элси точно так же было немыслимо. Они могут отдать его в детский дом. Или в приемную семью. Не то чтобы кто-то из них говорил что-нибудь подобное, но Инес знала, они думают именно так, и Лидия думала именно так, когда отправляла Элси из города, чтобы та родила тайно, и то же самое думала Элси, когда вернулась, опустошенная, утратившая решимость и волю к жизни. Ее выдавала самая манера прикасаться к Бьёрну, не глядя на него, и чуть вздыхать, когда он кричал, и, нахмурив брови, следить взглядом за Инес, прижав младенца к груди и водя губами по его пушистой макушке. Они хотят отнять Бьёрна у Инес. А она этого не переживет.

– В Ландскроне есть курсы домоводства, – сказал Биргер таким же негромким голосом. – Дополнительный год для тех, кто хочет вести домоводство в школе.

– Да, – ответила Инес и снова моргнула. – Ты прав.

Этот ответ определил ее жизнь. Тогда она этого не понимала. Только много лет спустя до нее дошло, что были возможны и другие ответы, лучше этого. Потому что в Ландскроне была и настоящая семинария для учительниц. И училище медсестер. Но тогда это просто не пришло ей в голову, словно у нее оставался единственный путь – путь, указанный Биргером. Он принял решение за нее, а она этого не поняла. Ей казалось, что тут задействованы некие иные силы, могучие силы, с которыми никому из людей не дано совладать.

Потому что ведь даже Биргеру, наверное, не одолеть любви и смерти?

И у любви, и у смерти была широкая улыбка, но у любви было к тому же землистое лицо и застегнутое на все пуговицы пальто. Инес видела эту улыбку только раз, и то мимолетно, прежде чем она погасла, а тень растворилась среди других теней.

– Элси? – неуверенно окликнула она другую тень. – Ты?

Сперва ответа не было, потом в световой конус у подъезда скользнула Элси. Без шапки и растрепанная.

– Я.

Больше полутора лет прошло с тех пор, как они переехали в Ландскрону, и за это время молчание между сестрами сделалось твердым, как камень. Они больше не ссорились, наоборот, чаще всего они бывали друг с другом необыкновенно предупредительны, беседовали вполголоса о школе и уроках, о Лидии и Эрнсте, об одноклассниках и учителях, но не пускали друг друга в собственную жизнь. У обеих имелись тайны, хотя Инес и казалось иногда, что тайны Элси таинственнее, чем ее собственные. Ведь Элси протестовала гораздо больше, когда Лидия хотела, чтобы сестры по-прежнему одевались одинаково. В тот вечер, например, Лидия предложила им надеть синие шерстяные платья на школьный танцевальный вечер, и Элси сразу пошла наперекор. Ни за что на свете! Если Инес собирается надеть синее, то Элси наденет клетчатое. Или наоборот. Не важно – лишь бы не ходить с сестрой в одинаковых платьях. Хватит с нее! Она – отдельная личность.

И вот теперь у Инес под пальто было клетчатое платье, а у Элси – синее. В тот вечер они расстались, едва придя в школу, и Элси тут же куда-то исчезла. Инес поглядывала по сторонам между танцами, но так и не увидела сестру среди гимназистов в школьном спортзале.