Текст книги "Лед и вода, вода и лед"

Автор книги: Майгулль Аксельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Убегу, подумала Инес. Плюну на все и уйду своим путем.

Мысль показалась настолько странной, что Инес даже остановилась, застыла на месте и на несколько секунд уставилась прямо перед собой, а потом поспешно свернула налево и подошла к витрине. И только потом сообразила, что это писчебумажный магазин, что она стоит и смотрит на лежащие там образчики открыток на заказ.

Примите мою сердечную благодарность за участие, проявленное в связи с кончиной моего супруга.

Везет же, подумала она и тотчас воровато оглянулась. По другой стороне улицы шли несколько женщин, но они не смотрели на нее и не видели того, о чем она только что подумала.

Она снова пошла вперед, но теперь медленнее и более короткими шагами. Придется успокоиться. Придется взять себя в руки. Придется попытаться быть такой же спокойной и интеллигентной, как тогда, когда Бьёрн был дома. Потому что это ей под конец удалось, она не сказала ни слова насчет того, что он где-то пропадает по вечерам, и не показала вида, будто лежит полночи без сна, дожидаясь, пока он придет. Она не комментировала тот факт, что он отказался есть кашу, которую она сварила сегодня утром, и только чуть улыбнулась, смирившись с фактом, что он не желает, чтобы она проводила его на паром. Она была спокойна и интеллигентна, даже когда он надевал свой дафлкот и заматывал шарф на шее, она смогла удержаться, уже почти сделав шаг вперед, чтобы обнять его, и вместо этого лишь подняла руку и помахала. Пока! Удачи! Привет Элси! Он махнул рукой в ответ, но коротко, а потом закрыл дверь и ушел.

И что осталось теперь? Перечистить десять тысяч картофелин. Скатать пятнадцать тысяч фрикаделек. Нарезать двадцать тысяч ломтиков хлеба. Притащить миллионы литров молока из магазина. Прожить несколько десятилетий из дней, часов, минут и секунд. Бессмысленных. Немых. Мертвых.

Я не хочу! Не хочу! Не хочу!

От этого внутреннего крика вдруг подогнулись колени, на несколько секунд Инес показалось, что она рухнет на тротуар, но потом, совладав с гневом, она заставила себя идти быстрее. Кому какое дело, чего она хочет? Никому. Ни Биргеру. Ни Лидии. Ни Сюсанне. Ни Бьёрну. Ни даже ей самой. Можешь ныть и вопить сколько влезет, а все равно она сдаваться не намерена. В воображении тут же возникает картинка – Инес валяется на тротуаре и сучит ногами, как упрямый двухлетний ребенок. Инес фыркнула. Ага. А смысл?

Но я не хочу! Я правда не хочу!

Инес пошатнулась, но справилась с собой и пошла еще быстрее, протиснулась с извиняющейся улыбкой мимо двух старушек, шедших под ручку по тротуару, и поправила ремень сумки на плече. Только спустя минуту она заметила, что уже бежит, и снова перешла на шаг. Быстрый шаг, но не бег. Теперь перед ней высилась школа Тюппаскулан, дворец из красного кирпича посреди этого краснокирпичного города, и на несколько секунд она позволила себе признать, что хотя этот дом и напоминал сказочный замок, но именно здесь ей было неуютнее всего на свете. Потом все оттеснило видение, как она сидит у письменного стола – где-то, да, в Лунде, и что она университетский преподаватель, нет, доцент истории литературы, а теперь суббота, вторая половина дня, но поскольку она живет одна, то уже прибралась у себя в квартире и пообедала бутербродом. И всю оставшуюся часть дня может посвятить научной работе. На мгновение Инес задумалась, что именно она бы исследовала – Сельму Лагерлёф, наверное, те двенадцать лет, которые писательница провела в Ландскроне, – а потом, подвинув эту мысль в сторону, Инес сосредоточилась на самой квартире. Три комнаты и кухня, и все – только ее. Спальня, гостиная и кабинет. В гостиной – камин. Ванная с наглаженными чистейшими полотенцами, украшенными ее инициалами. Маленькая лампа на окне в ее кабинете, датская маленькая лампа с белым гофрированным абажуром, единственная горящая лампа на всей улице…

Ха! Она остановилась у перехода, пропуская машину. Какой смысл фантазировать о той жизни, которая никогда не станет ее собственной? Она не доцент истории литературы и никогда им не будет, она сделала свой выбор девятнадцать лет тому назад и вкусила от его плодов, а теперь от них остались огрызки. Она жена Биргера и мама Сюсанны, дочь Лидии и – она мысленно сморщилась – приемная мать Бьёрна. Или тетка. Приемная мать или тетка, которую он не особенно любит. Которая хочет помешать ему, удержать его, не выпустить из дома и навсегда сделать тем, кем он не хочет и не может быть. Ее сыном. Ее собственным любимым сыном.

Но он ведь уехал!

Инес заставила себя поднять руку и помахать коллеге на другой стороне улицы, заставила себя улыбаться и выглядеть абсолютно невозмутимо. Учительница домоводства, совершающая моцион перед тем, как отправиться на рынок, – волосы повязаны изысканным платком от «Эрмес», на плече – сумка из натуральной кожи, – поднимает руку в перчатке и одаряет коллегу, блондинку-учительницу начальных классов, теплой широкой улыбкой. Нельзя показывать, что тебе больно. Все, что угодно, только не это. Инес еще раз поправила сумку, пытаясь вызвать к жизни злость, остановилась, повернулась к витрине и мгновение стояла неподвижно, глядя на собственное отражение, прежде чем до нее дошло, что там, за стеклом, – кондитерская. И в глубине виднеется знакомая спина.

Сюсанна. Ее дочь. А напротив сидит та девушка, которая…

Инес резко отвернулась и, держась очень прямо, перешла на другую сторону улицы и дальше быстрым шагом двинулась через Ратушную площадь, не остановившись на рынке и так ничего и не купив из того, что было у нее в списке.

~~~

Перед телестудией собрались девушки, они отпихивали друг друга и галдели. Элси смотрела на них, а тем временем черный лимузин медленно въехал в их толпу и заставил расступиться. Некоторые из девчонок наклонялись, прижимали розовые ладошки к окнам и показывали тем, кто внутри, свои бледные лица за стеклами, одновременно переходя на бег, чтобы не отстать от машины. Who is it? I don't know, I think it's… [22]22
  Кто это? Не знаю, думаю, это… (англ.)


[Закрыть]

Бьёрн сидел выпрямившись на откидном сиденье, крепко держась одной рукой за кожаную петлю, свешивающуюся с потолка, и молча глядя прямо перед собой. Он был бледен, и это ему шло, темные глаза блестели и казались огромными на белом лице. Может, он казался еще бледнее от черной одежды, водолазки и длинного пиджака с широкими лацканами. Он единственный был весь в черном, на остальных были вещи поярче. Скажем, на этом Томми – красная рубашка под черной кожаной курткой. Один из ребят – в брюках бирюзового цвета. Вид довольно дурацкий.

Теперь они притихли, теперь все пятеро сидели молча, выпрямившись и глядя перед собой, казалось, ни один из них не смеет повернуть голову и посмотреть в окно, никто не отваживается встретиться взглядом с девчонками по ту сторону стекла, не решается увидеть груди, прижатые к стеклу, улыбки, освещавшие салон, и чей-то высунутый, трепещущий между губ кончик языка.

Наверное, парни просто нервничают. И Бьёрн больше всех.

Даже Карл-Эрик молчал – исключительный случай! Он сидел рядом с ней, настолько близко, что его ляжка то и дело прижималась к ее, но он молчал совсем иначе, чем мальчики. Он с улыбкой следил за девчонками за окном, то и дело кивая сам себе, как учитель, подбадривающий хороших учеников. Молодцы. Отличная работа.

Внезапно вокруг стало темно. Машина въехала в ворота, и они закрылись. Крики стихли, и кто-то глубоко вздохнул. В следующую секунду снова сделалось светло: внутренний двор студии.

– Значит, так, ребята, – сказал Карл-Эрик. – Играете под фанеру.

Томми привстал:

– Нет, но какого хрена…

Карл-Эрик поднял руку:

– Ты слышал, что я сказал. Под фанеру.

Томми опустился на стул и наклонился вперед, так что волосы упали и закрыли лицо. Как ребенок. Маленький ребенок на грани отчаяния.

– Но вы же обещали…

Карл-Эрик пожал плечами и сунул руки в карманы брюк.

– Я обещал сделать все, что смогу. Но в этой программе все играют под фанеру. Такие дела.

– Но все-таки… – сказал Никлас.

Элси перевела взгляд на него и тут сообразила, что до сих пор не слышала, чтобы он что-нибудь произносил, кроме собственного имени. Он был безупречно наряден, в белой рубашке, цветастом галстуке и сверкающих черных туфлях. Теперь он провел рукой по свежевымытым волосам, поправил челку и серьезно поглядел на Карла-Эрика:

– Вы правда сделали все, что смогли?

Карл-Эрик прислонился к стене и окинул Никласа холодным взглядом:

– Все играют под фанеру в этой программе. И Манфред Мэнн играл. И «Роллинги». Даже «Битлз». А «Тайфунз», значит, не могут?

Длинные ноги Томми выдвинулись вперед и пнули корзину для бумаг, но слегка, так что она только отъехала на пару сантиметров.

– А какого тогда хрена надо было сюда тащиться? Могли бы просто пластинку прислать.

Карл-Эрик вздохнул, выпрямился и скрестил руки на груди. Он все больше напоминал учителя, правда, необычно элегантного учителя.

– Не пытайся казаться глупее, чем ты есть, Томми. Ты сам, черт побери, прекрасно знаешь, зачем мы тут.

На миг стало тихо. Элси заметила, что и сама затаила дыхание, она закрыла глаза и заставила себя сделать глубокий вдох, потом откинулась назад и прислонилась к стене. В маленькой гримерке было всего три стула, уже занятых Томми, Никласом и этим Пео в бирюзовых брюках. Бьёрн сидел на подоконнике и грыз ноготь, казалось ничего не слыша, а Буссе стоял с закрытыми глазами, привалившись к стене напротив. У него были такие белые волосы, что Элси подумала, уж не обесцвечивает ли он их перекисью.

– Вообще-то, – нахмурился Карл-Эрик, – вообще-то ты еще спасибо должен сказать, что вы сюда попали!

Томми, скривившись, отвел глаза. Все было написано у него на лице. Спасибо, как же!

Снова на несколько секунд повисла тишина. Карл-Эрик стоял, расставив ноги, посреди гримерки, по-прежнему со скрещенными на груди руками, взгляд его переходил с одного лица на другое. На него никто не глядел. Бьёрн уставился на что-то за окном, по-прежнему грызя ноготь.

– Значит, договорились?

Голос Карла-Эрика опустился на октаву. Расчет, возможно, был на то, что молчание продолжится, но Бьёрн вдруг вынул палец изо рта и произнес:

– Я же не умею.

Остальные уставились на него, но Бьёрн этого словно не видел. Его взгляд по-прежнему был устремлен за окно.

– Мы же никогда раньше не играли под фанеру. Как это делается?

Томми выпрямился и поднял брови, потом прошелся взглядом по остальным и слегка улыбнулся. Остальные тоже едва улыбнулись. Буссе даже брови поднял, точно как Томми. Элси, вдруг заметив, что изо всей силы впилась зубами в нижнюю губу, отпустила ее и провела по ней языком.

– Ну, – сказал Томми и повернулся к Карлу-Эрику, – вы сами все слышали.

Телестудия была большая и черная. В глубине находилась маленькая сцена, пока пустая, до передачи оставалось еще несколько часов, но внизу перед сценой уже толпилась публика, по-видимому, из числа состоятельных подростков – чистенькие, с промытыми дорогим шампунем волосами и одетые по последней моде. Элси вспомнилась встреченная утром девушка, та тряпичная кукла в замусоленном розовом пальто и широкой стрелкой на белых колготках. Ее сюда не пустят никогда. Таких сюда не пускают. А впрочем, Элси тоже еле пустили, охранник остановил ее в дверях и не уступал, пока не вмешался Карл-Эрик. И тут же очень подробно изложил условия. Элси не должна попасть в кадр, ей не следует слишком восторженно поддерживать сына, нельзя оказаться в световом круге перед сценой, так чтобы ее увидели. В этой программе не должно быть видно никого старше двадцати пяти лет. Чтобы сохранялась иллюзия. Есть только молодость. Благополучная и успешная.

Несколько прожекторов скользили по столпившимся у сцены, заставляя их кожу и волосы менять цвет, от льдисто-синего до теплого оранжевого.

– Свет проверяют, – произнес кто-то рядом с Элси. По-шведски.

Повернув голову, она заметила, что рядом с ней стоит какой-то молодой человек, но не сразу сообразила, кто это. Матс. Молоденький журналист из «Бильджурнала». Он улыбнулся и кивнул, но, очевидно, не придумал, что бы еще сказать. Посмотрел на нее, окинул взглядом с ног до головы и только потом продолжил:

– Вы когда-нибудь их слышали? В смысле, live? [23]23
  Зд.: в живом исполнении (англ.).


[Закрыть]

Элси улыбнулась с сожалением:

– Нет, увы. Я ведь все время в море, вы же знаете.

– Но вы же мама Бьёрна, правда? Его настоящая мама?

Элси отвела взгляд:

– Ну да. Только Бьёрн рос у моей сестры. Мы с ней близнецы. Полные копии.

Почему она вечно это говорит? Почему именно эти слова оказываются на кончике языка, стоит спросить ее про Бьёрна? Ей и самой слышно, как она их произносит. Как будто оправдывается. Да к тому же Инес давно уже перестала быть ее полной копией. Это чужая женщина, жесткая и угрюмая, присвоившая Бьёрна и прикидывающаяся его мамой. Именно поэтому она отказалась принять деньги на его содержание. Всю жизнь Бьёрна она держит их в банке, на счете на его имя. Словно это какая-то страховка, а не средства на его питание и образование…

– А папа? – спросил Матс. – Кто его отец?

На миг пол разверзся под ногами у Элси. Она стояла неподвижно и смотрела вниз, в глубокую тьму, ту, которую ухитрялась искусно обходить не только в этот день, но и во все другие дни. Она закрыла глаза, но медленно-медленно, намного медленнее, чем когда-либо прежде, словно зная, что от малейшего движения, малейшего трепета век туда провалится. И вот черная яма закрылась, Элси ощутила, как это произошло, но знала, что это только видимость, что великая тьма затаилась под тонкой перепонкой из цемента и краски. Открыв глаза, Элси посмотрела на Матса. Он оказался первым. Никто не задавал ей этого вопроса с тех пор, как Бьёрн появился на свет. До этого дня – да, но не после. Ни Лидия. Ни Инес. Ни тот недотепа из детской консультации. Никто. Ни даже сам Бьёрн. А теперь вот совсем молодой журналист стоит прямо перед ней и спрашивает как ни в чем не бывало, не понимая и не сознавая, что такой вопрос задавать нельзя. Это запретный вопрос. А еще она теперь увидела, что у Матса в руке блокнот, а в другой – ручка. Элси было улыбнулась, но, подняв глаза на Матса, погасила улыбку. Набрала в грудь воздуха.

– Это что – интервью?

Ей был слышен собственный голос. Холодный. Ледяной. Матс тут же высунул язык и облизнул верхнюю губу.

– Да я…

Элси не сводила с него взгляда:

– Вы пытаетесь взять у меня интервью – я правильно понимаю?

Щеки Макса потемнели, он покраснел так сильно, что это было заметно даже в слабом отсвете освещенной прожекторами сцены.

– Да я думал просто…

Он сбился, мгновение казался крайне растерянным, потом совладал с собой, захлопнул блокнот и стал рыться в кармане. Вынул пачку сигарет и тут же начал рыться в другом кармане, видимо, в поисках спичек. Румянец успел сойти с его лица, когда он снова повернулся к Элси и заговорил совершенно будничным голосом:

– Я думал просто… Нам надо печатать материал о нем в каждом номере. Раз он такая рок-звезда.

Элси кивнула.

– Да, – сказала она. – Понимаю. Но я вообще-то не намерена давать интервью.

Матс пожал плечами и зажег спичку.

– Нет так нет. Дело ваше. Хотя я не понимаю почему.

Элси устремила взгляд прочь:

– А вам и незачем.

~~~

– Сюсанна, – крикнул Биргер снизу из холла. – К тебе пришли.

Пришли? Сюсанна уставилась на свое отражение. Остатки черной подводки виднелись в уголке правого глаза. Она оторвала клочок ваты, намочила под краном и стала тереть, крича:

– Сейчас!

Внизу, разумеется, ждет Ингалиль. Недовольная еще больше, чем обычно, потому что Сюсанна давно с ней не общалась. Обычно по субботам Сюсанна сама звонила ей днем, чтобы договориться о планах на вечер, но сегодня этого не сделала. Не позвонила, и даже не собиралась звонить. И вот теперь Ингалиль стоит в холле, злющая-презлющая. Наверняка.

– Сюсанна!

– Да, я сейчас! Иду!

Ее голос звучит громче и раздраженней, чем всегда, Сюсанна уверена, что он проник сквозь дверь ванной и достиг нижнего холла. Она никогда бы себе этого не позволила, будь Инес дома, но Инес дома не было, и Сюсанна кричала так, как ей хотелось. Биргера она не боится. Стоп. Она поймала себя на том, что мысленно называет их «Инес» и «Биргер», а не «мама» и «папа». Ну и ладно. Просто так удобнее на самом деле, и все. Она последний раз окинула себя взглядом в зеркале. Косметика смыта, но волосы уже прилично отросли. Челка ниже бровей. Очень хорошо. Это – сигнал Ингалиль и Инес, ясное послание, хотя и без слов. Сюсанна теперь другая. И помыкать ею больше не получится. Ни у так называемой лучшей подруги, ни у так называемой мамы. Если эта так называемая мама вдруг соизволит явиться. Снаружи успело стемнеть – это Сюсанна заметила, выйдя в верхний холл. Фонарь на улице уже горел, и она поспешно глянула на часы. Полчетвертого. Куда вообще-то Инес понесло? На рынке теперь никого нет, и магазины закрыты. Ладно, фиг с ней.

Она медленно спустилась по лестнице, наверное, слишком медленно. Ингалиль стояла у самой двери, одетая в свое обычное старое пальто. Коричневое. Тошнотворно-коричневое, прямо скажем. Сама она пальто уже не носила, в начале осени ей купили парку, и при виде Ингалиль внутри у Сюсанны вспыхнуло торжество. Ингалиль была всем тем, чем Сюсанна не была. Рослая и дебелая. Прыщавая. Коротко стриженная и с кудряшками. Сама Сюсанна переменилась в последние месяцы, и все новое вдруг перестало ее пугать. Она, всегда бывшая серенькой мышкой, незаметной среди других таких же, вдруг стала ловить на себе взгляды. Вот теперь, в этот миг, она впервые смела себе в этом признаться. Даже гимназисты выпускного класса и учителя, которые не вели у нее занятий, глазели ей вслед, когда она несла свой поднос в столовке или взбегала по лестнице, боясь опоздать на следующий урок. А когда они пошли с Инес покупать зимнее пальто, неделю спустя после того, как «Тайфунз» впервые заняли первую строчку в «Десятке хитов», то чувствовалось, что встречные делают над собой усилие, чтобы не смотреть в их сторону. Это удавалось не всем. У славящейся коммерческим чутьем фру Якобсон ноздри так и затрепетали, едва Сюсанна и Инес переступили порог магазина «Сэма». И Сюсанна, примеряя пальто за пальто, чувствовала, как остальные покупатели искоса на нее посматривают. Попытавшись взглянуть на себя их глазами, она скоро поняла, что обычное пальто ей теперь не годится. Наконец она остановилась на черной парке с бежевой подкладкой, не потому, что та показалась ей красивой, но просто из страха купить что-нибудь не то, что-то некрасивое или немодное, способное одной своей унылостью омрачить образ Бьёрна. Выйдя на улицу, они встретили Монику Андерсон, тоже живущую на Сванегатан, она была на пять лет старше Сюсанны и никогда раньше не снисходила до того, чтобы поздороваться, а теперь дернула головой, как бы кивая, а потом отвела глаза, как бы смутившись.

Значит, знает, кто такая Сюсанна. Все вдруг узнали, кто такая Сюсанна. И с тех пор прошло два месяца, нет, почти два с половиной, и все переменилось еще больше. Парка оказалась красивой. Она сама оказалась красивой. Ну, почти. Скоро она, наверное, даже начнет спорить и возражать. В открытую.

– Привет, – обратилась она к Ингалиль. Но не улыбнулась.

Глаза Ингалиль забегали. Словно от растерянности. Тоже что-то новенькое.

– Привет.

На миг стало тихо. Ингалиль сглотнула:

– Может, прошвырнемся?

Сюсанна ответила не сразу. В один миг она вспомнила все гадости, услышанные за год от Ингалиль, все ее ядовитые замечания, ее вечно высокомерный тон, и вдруг захотелось дать сдачи, пусть теперь эта мымра сама почувствует собственную глупость и ничтожество, как прежде все это тысячу, нет, десять тысяч раз ощущала Сюсанна. Но тут же внутри шевельнулось другое чувство, старое, давно знакомое. У Ингалиль нет ничего, что есть у Сюсанны. Ни виллы. Ни парки. Ни старшего брата. Ни обеспеченных родителей. Ни Евы. Пожалуй, не удивительно, что она так воображает из-за своих отметок. Больше ей и воображать-то не из-за чего.

– Да ну, не знаю…

Ингалиль кашлянула. Ага. Она растерянна.

– Уже витрины начали украшать к Рождеству…

Сюсанна прислонилась к лестничным перилам.

– Да что-то неохота по магазинам.

– Можем пройтись вдоль моря, по Линьен.

Сюсанна пожала плечами:

– Ладно, пошли.

Они молча шли бок о бок в темноте, не проронив ни слова, пока не приблизились к первому фонарю приморской аллеи.

– Ты сегодня не позвонила, – сказала тогда Ингалиль.

Сюсанна глянула на нее, но Ингалиль на нее не смотрела. Она шла чуть сутулясь, стараясь казаться ниже, ее волосы ерошил ветер. Зачем она стрижется под мальчика? Почему бы хоть раз не попытаться выглядеть по-человечески?

– Неа, – ответила Сюсанна и тут же прикусила нижнюю губу. Неправильный ответ. Почти признание: что-то случилось. Она сунула руки в карманы парки, ища выход. Там его не нашлось. Значит, надо продолжать в том же духе.

– А я ждала, – сказала Ингалиль. Теперь голос ее окреп. Она больше не казалась растерянной. Но пугаться Сюсанна не собиралась.

– Ага. А самой позвонить?

– Я звонила. Никто не брал трубку.

В наступившей тишине слышалось только шуршание гравия под их подошвами.

– Ну, – сказала наконец Сюсанна, – я тут выходила ненадолго.

Снова долгая пауза. Ингалиль ждет, что она объяснится. Но Сюсанна этого делать не намерена. Ингалиль придется спросить самой. Даже если ждать придется долго.

– Куда это? – наконец спросила Ингалиль.

Сюсанна притворилась, что не расслышала.

– Что?

– Я спрашиваю, куда это ты выходила! – сквозь зубы прошипела Ингалиль.

Теперь она окончательно стала собой. Вернулся ее обычный полуиздевательский тон. Сюсанна почувствовала, как холод растекается по всему телу. Это не был обычный зимний холод, он не имел никакого отношения ни к промозглому ветру с Эресунна, ни к тому, что она забыла дома варежки. Это было что-то другое. Какой-то совершенно незнакомый вид холода, он пробежал по позвоночнику, защекотал под ложечкой и вдруг заполнил мозг. Сюсанна испугалась. Но не так, как раньше. На самом деле она испугалась меньше, чем когда-либо пугалась в жизни. И вскинула голову.

– Кофе попить. С Евой.

– Что за Ева?

Притворяется! Ингалиль прекрасно знает, что за Ева.

– Ева Саломонсон.

Ингалиль ответила не сразу, она свернула с аллеи на дорожку, ведущую к смотровой площадке. Сюсанна пошла следом и в несколько поспешных шагов поравнялась с Ингалиль. Никогда больше она не станет плестись за ней сзади. Все, прошло это время. Освещение вокруг них изменилось, фонарей тут не было, но казалось, что само море светится, словно оно бросает серый сумрачный отсвет на дорожку, по которой они идут. По другую сторону пролива сверкал огнями Копенгаген. Другой мир. Легкая тоска шевельнулась внутри у Сюсанны, захотелось туда, чтобы ей было уже восемнадцать, чтобы она могла одна поехать в Копенгаген в такой вот вечер…

– Ты хоть понимаешь, что она тебя использует?

Ингалиль остановилась. Она стояла вполоборота и смотрела на пролив. Сюсанна сделала шаг в ее сторону. Обошла ее. Встала напротив и закрыла обзор.

– В каком смысле?

Собственный голос прозвучал не так, как обычно. Это был взрослый голос. Голос учительницы. Сюсанна уже набрала воздуха, чтобы продолжить, но Ингалиль успела раньше.

– Ха, ты же понимаешь, что Ева Саломонсон никогда бы не пошла с тобой пить кофе, не будь ты сестрой Бьёрна Хальгрена.

Сюсанна не знала, что ответить. Она отвернулась к морю и снова устремила взгляд на Копенгаген. Чтобы не смотреть на Ингалиль.

– Ты могла бы и догадаться, что она выяснила, как тебя зовут, еще до того, как явиться с мамашей на курсы. А? Вот почему она накрасила именно тебя. Чтобы ты клюнула. Способ познакомиться с Бьёрном. Как видим, у нее все получилось.

Сюсанна закусила губу, но по-прежнему не отвечала.

– Ты зазналась, – говорила Ингалиль у нее за спиной. – Ты это знаешь? Ты жутко зазналась. Но с чего ты вдруг вообразила, будто у тебя есть для этого основания? А? Это ведь не ты в «Десятке хитов». И не тебя пригласили в Англию.

Сюсанна стояла не шевелясь. Каждая мышца ее тела напряглась, руки в карманах сжались в кулаки, спина была прямая как палка. Но слез в глазах не было. Первый раз в жизни она слушала нравоучения Ингалиль без слез в глазах. Ингалиль понизила голос, теперь он звучал совсем глухо. И презрительно.

– Я знала, что ты особым умом не отличаешься, – говорила она. – Это я знала. Но что ты такая дура, чтобы не разглядеть простого притворства, этого я и представить не могла.

Сюсанна закрыла глаза на несколько секунд, зная, что, когда откроет их, ничего уже не будет как прежде. В одно мгновение она оплакала себя и свою жизнь, то, чем она была и чем должна была стать, увидела, как ее детское сочувствие к Ингалиль тает, будто снежинка, превращается в каплю воды, каплю, которая так же мгновенно испаряется и исчезает. Все. Вот и нет ничего. Она открыла глаза и помедлила еще секунду, прежде чем обернуться.

– Сколько раз ты назвала меня дурой?

Ингалиль осеклась. Она не привыкла, чтобы ее перебивали.

– Посчитай, а? Столько же раз, наверное, сколько твой папаша называл дурой твою мамашу?

И пал первый камень стены, той стены молчания, что окружала тайны Ингалиль еще с того времени, когда обе ходили в первый класс. Сюсанна словно видела, как это происходит: вот темно-красный кирпич трескается и крошится в порошок, трещины тянутся к другим кирпичам, и те секундой позже разламываются и падают, и вдруг все то, что прежде было тайным, выходит на свет. Папаша Ингалиль больше уже не герой, который цитирует Шекспира и добровольно отверг внешний успех и материальное благополучие. Он просто пьяница и безработный, жалкий алкаш, который вечно сидит с другими алкашами в Театральном парке. Тот еще тип, который к тому же бьет мамашу Ингалиль, один раз так избил, что она вообще еле выжила. Чего Ингалиль никогда ей не простила. А еще развода. В мире Ингалиль ее папаша был жертвой мамашиной злобы. Но теперь этого мира больше не существует. Сюсанна пробила дыру в каменной стене, и Ингалиль это поняла. Это было видно по ее лицу, когда она внезапно отступила назад. Сюсанна усмехнулась, нехорошей ухмылкой, и сама ощутила, как ее уродует эта ухмылка. И делает опасной. По-настоящему опасной. Сюсанна трансформировала ухмылку обратно в улыбку.

– Разве он не это выкрикивал? А? Когда лупцевал ее? Что она – дура?

Сюсанна приблизилась к Ингалиль на шаг. Кстати, Ингалиль уже не настолько ее выше. Сюсанна ей уже по подбородок. Может быть, потому, что Сюсанна больше не сутулится. А сутулится, наоборот, Ингалиль.

– Я сама один раз слышала. Когда ты вышла пописать. И ты теперь говоришь точь-в-точь как он. Знаешь, да? Ты, наверное, сама станешь такой же… Хотя, видимо, это тебя устраивает. Твой папаша ведь такой талантливый.

Она рассмеялась.

– Да. Ты же столько раз это говорила. Хотя вообще-то он не сказал ничего особенно талантливого, когда его осенью в полицию забирали… Он говорил то же, что любой алкаш. Ругался и орал. И хоть бы слово из Шекспира.

Ингалиль сделала еще шаг назад, но Сюсанна наступала.

– Мы тогда мимо проходили. С мамой.

Голос Ингалиль задрожал:

– Неправда!

Сюсанна продолжала улыбаться:

– Правда. Абсолютная правда. Дело было возле театра. Но мама взяла с меня слово – не говорить тебе. Потому что тебя жалко. И я ничего не говорила.

– Врешь.

Голос Ингалиль сделался пронзительным, почти визгливым. И произвел на Сюсанну странное действие, от него тихое тепло разлилось по всему ее телу. Вот появилась чувствительность в животе. Вот – в запястьях. Вот ожили пальцы ног. А вот – щеки. Словно у нее восстановилось кровообращение после бог знает какого перерыва. Она больше не боялась. Ни капельки.

– Я не вру. Это ты врешь. И всегда врала.

И даже голос ее звучал спокойно. Сюсанна сунула руки в карманы и склонила голову набок, она уже не могла остановиться, слова хлынули из нее потоком.

– Как ты думаешь, почему я от тебя все это терпела столько времени? А? Твои вечные нотации, что у меня это не то и то не так? Потому что я жалела тебя. Понимаешь ты или нет? Я по своей глупости жалела тебя, с твоими необыкновенными оценками и невероятными талантами. Но кто дура-то на самом деле? А? И кто уродина? Кто из нас двоих на самом деле уродина?

Слеза медленно выкатилась из правого глаза Ингалиль. Она заморгала, чтобы стряхнуть ее, но ничего не сказала и не пошевельнулась. Сюсанна отступила назад и окинула ее презрительным взглядом:

– Я не дура, Ингалиль. И никогда дурой не была. У меня лучше оценки и по шведскому, и по английскому. И по истории. Ты сильнее только в химии и математике. Но скажи мне, пожалуйста, кому нужна твоя химия и математика?

Сюсанна молча смотрела на Ингалиль. Какая дылда! И до чего страшная! Жуткая уродина! Особенно когда вот так гримасничает, тужится запихнуть свой плач обратно. И хлюпает носом. Точно. Хлюпает! Сюсанна брезгливо поморщилась, повернулась и пошла прочь. Это поразило ее, но она ничего не могла поделать. Тело само приняло решение. Ноги все решили сами. Они пошли прочь, унося на себе оставшуюся часть Сюсанны. Но ей еще удалось оглянуться, не останавливаясь, и крикнуть:

– И мне наплевать на тебя, Ингалиль. Плевала я на тебя.

Ингалиль не ответила. Она стояла как черная тень, отвернувшись к морю.