Текст книги "Я, которой не было"

Автор книги: Майгулль Аксельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Нет, – отвечает Каролине. – Я тоже возьму такси. Надо еще в садик заехать.

Ну да. У нее же ребенку три года. Вдруг Мэри спохватывается, что так и не знает, чем закончился запутанный гражданский брак Каролине. Может, она теперь одна с ребенком на руках? Не оттого ли она такая взвинченная? Мэри протягивает руку и торопливо кладет ее Каролине на плечо. Это покаянный жест, извинение, просьба простить. Но Каролине поспешно отворачивается и смотрит на Сисселу.

– Вечером вы тоже ее проводите?

Сиссела морщит лоб.

– Куда?

– В Русенбад. Премьер-министр хочет ее видеть в девять часов.

Сиссела скалится.

– Почту за честь!

Каролине колеблется.

– Вы мне потом позвоните, ладно?

Сиссела улыбается. Конечно же позвонит.

Шесть лет они не виделись, но врач не сделался старше. Время словно отстало от него, хотя сам он, похоже, стремится от времени не отстать. Шесть лет назад он ходил с длинными волосами и чисто выбритым подбородком, теперь завел модную щетину и там и на голове. А вот очки – были они на нем в тот раз? Мэри хмурит лоб. Она не помнит.

Обследование шло уже не первый час, она подустала и, сидя в посетительском кресле, прикрыла глаза. Если бы ее уложили в постель на пару недель, она бы, собственно, не стала возражать – лежала бы и смотрела в осенний туман за окном. И тем не менее, услышав предложение о госпитализации, она решительно покачала головой. Нет времени. Надо бороться за жизнь. Во что бы то ни стало.

Позади Сиссела повернулась на стуле, и слабый табачный запах добирается до ноздрей Мэри. Сиссела раз пять выходила покурить с тех пор, как они прибыли в клинику Софиахеммет. Наверное, опять захотела курить, но знает, что надо терпеть, пока врач не закончит. А он сидит, схватив себя рукой за подбородок и уставившись в монитор, моргает несколько раз, пока наконец не откидывается на спинку кресла, качая головой.

– Не стыкуется.

– Что не стыкуется? – переспрашивает Сиссела.

– Симптомы не стыкуются. Должна была бы говорить.

В то же мгновение он замечает, что говорит о Мэри в третьем лице и поправляется, глядя на нее с извиняющейся улыбкой.

– Вы должны были бы говорить.

В ответ Мэри обреченно поднимает обе руки. Уж простите, но говорить я не могу. Это единственное, что она может сказать, нет жеста, способного объяснить, что она не пыталась сегодня этого сделать и даже не имеет намерения пытаться.

– Компьютерная томография никаких отклонений не показала. Энцефалограмма нормальная. Кардиограмма тоже. Никаких нарушений кровообращения, насколько я вижу, никаких признаков эпилепсии.

– Может, мигрень? Вы в последний раз говорили, что это редкая форма мигрени, – она сама мне рассказывала.

Сиссела, похоже, не замечает, что тоже говорит о Мэри в третьем лице. Врач покачивает головой.

– Ну да. Это само собой. Тоже редкость, но мигрень была только вначале. Нарушение речи, вызванное мигренью, не может длиться три недели, оно проходит примерно за сутки, значит, добавилось что-то еще…

– Что?

Врач чуть кривится.

– Думаю, какое-то функциональное расстройство.

– Что за расстройство?

Врач извиняющейся улыбкой обозначает невидимые кавычки.

– Истерия. Как выражались в прошлом.

Мэри, хихикнув, поспешно прикрывает рот ладонью.

– Ерунда полнейшая, – говорит Сиссела.

Открываю глаза и смотрю в потолок. Что со мной? Что я тут лежу и фантазирую? Я ведь могу делать, что захочу. Выйти, например.

Мысль и движение соединяются. В следующий миг я уже одета и собрана, стою в дверях номера и роюсь в сумке – не забыла ли кошелек и ключ от номера? А потом лечу вприпрыжку к лифту, несколько раз лихорадочно нажимаю на кнопку, прежде чем соображаю, что он уже тут. Едва он останавливается внизу, как я стою у самых дверей, чтобы выскочить, как только они откроются.

Только выйдя на улицу, я замедляю шаг и делаю глубокий вдох, а потом стою и не могу решить, в какую сторону идти. Но колебания продолжаются лишь несколько секунд, я поднимаю ворот куртки и становлюсь у светофора. Конечно же – мне в Русенбад.

Когда-то это были мои места. Я была начинающим политическим журналистом, полагавшим, что у бытия есть центр и периферия и чем ты ближе к власти, тем ближе к настоящей жизни. Так что в правительственные кварталы я наведывалась пару раз в неделю, как минимум, вынюхивая и выискивая новости. Мой пол давал мне преимущество, как и мой возраст. Я восторженно улыбалась нашим политрукам и доверчиво кивала важным чиновникам, мирясь с тем, что мне объясняют самоочевидные вещи и говорят чуть ли не по слогам, чтобы я поняла. Но стоило им отвернуться, как я проскальзывала к их секретаршам и превращалась в задушевную подружку (Ой, какой клевый пиджачок! А где такой купила? Ой, а правда, что твой министр на контрах с министром соцразвития?), чтобы в следующий миг отправиться дальше и почтительно постучать в дверь бюро пропусков, прежде чем ворваться в риксдаг. Бывало, что по дороге я налетала на одного-другого министра, но, притом что я всегда здоровалась и улыбалась, останавливался обычно только один. Премьер собственной персоной. Тогдашний премьер.

Первый раз я чуть дар речи не потеряла. Тогда я была совсем новичком. Проработала в газете всего несколько месяцев и все еще изумлялась, что представители власти – взаправдашние существа. За несколько дней до этого я впервые побывала в Русенбаде на обеде для прессы. Я даже поручкалась с премьером, но задать вопрос постеснялась. Вряд ли он меня запомнил. И все-таки я затеплила улыбку, завидев, как он тащится по мосту Риксбрун. День был теплый, и он расстегнул костюм, выглядевший в тот день так же, как и во все другие дни, – будто премьер в нем спит. Он ослабил узел галстука, словно тот его душил, и уже расстегивал верхнюю пуговицу рубашки, как вдруг убрал руку и ответил на мою улыбку.

– Здравствуйте, – сказал он. – Мэри. Или Мари.

Я застыла на некотором расстоянии. Со мной говорит премьер-министр, думала я. Я должна о чем-то спросить. Но так ничего и не придумала, и тогда он сам стал меня расспрашивать:

– Уж вы меня простите, но я так и не запомнил, как вас зовут. Мэри? Или Мари?

– Кто как, – пролепетала я.

– Кто как?

– Но мои друзья меня называют МэриМари.

Он наморщил лоб.

– Двойное имя?

Я улыбнулась.

– Можно сказать и так.

Он улыбнулся в ответ. Шел и наткнулся на меня? От этой мысли делается стыдно, я опускаю голову и разглядываю мыски своих туфель.

– Новость хотите?

Я снова поднимаю голову, в последний миг подавив порыв присесть в книксене.

– Да, спасибо.

Издав смешок, он трогается с места. Я иду следом.

– Ничего особенно важного, – говорит он.

– Ну и что, – отвечаю. – Я буду рада любой.

Он скосил на меня блеснувшие глаза. Так мы подружились.

Да, я смею утверждать – мы дружили в той мере, в какой могут дружить совершенно чужие люди. Однако встречались всего несколько раз в год и всегда случайно. Мы ходили вместе по Дроттнинггатан от правительственной канцелярии до штаб-квартиры партии. Мы молча сидели друг напротив друга в его кабинете после официального интервью и слушали стихи по радио. Во время пресс-конференции с журналистами ведущих СМИ мы отошли в сторонку и вполголоса обсуждали новый роман, под впечатлением которого тогда находились оба.

Наверное, у него было много таких друзей. А может, и нет. Я не знаю.

Зато знаю, что о нас ходили сплетни, утверждалось, будто я – его любовница. Этого не было. Однако мы не делали ничего, чтобы их опровергнуть – ни он, ни я. Может быть, эти слухи помогли ему точно так же, как и мне. В особенности когда спустя много лет дошли до рекламщиков.

Руки у Сверкера в тот день дрожали. Это было заметно, когда он наливал вино.

– Как там с премьер-министром? – спросил он.

– Спасибо, хорошо, – ответила я и уперлась взглядом в баранью отбивную. Я ни о чем даже не подозревала, я не встречалась с премьером много месяцев. – Все замечательно.

Сверкер опустился на стул и посмотрел на меня. Взглядом неожиданно заинтересованным.

Неожиданно зрячим. Потом поднял свой бокал, а другую руку протянул мне.

– Слушай, – сказал он. – Мы же не расстанемся?

Я подняла свой бокал, заглянула ему в глаза и улыбнулась.

– Ты же сам знаешь. Никогда!

возможные диагнозы

«Тело, по-видимому, изъясняется загадками, но для того лишь, чтобы обозначить нечто неведомое, не выдав его. Это вечная повесть о несходстве полов и попытках его преодолеть. Это возвышенная и многозначная песнь о трагической невозможности встречи и о соблазне и счастье, что таятся во всякой ее попытке».

Ирен Маттис

«Мыслящее тело»

«Именно воздействием инфантильных садистских представлений и определяется степень перверсии характера, которую всякий человек вырабатывает в течение своей жизни. Первертированный характер выказывает большую или меньшую склонность предпочитать возбуждение страсти и фальшь истине. Подобные источники могут инспирировать и подпитывать тягу к насилию. Разрешение конфликта, как показывает внимательное рассмотрение, всегда отмечено попыткой избежать чувства зависимости. Под перверсией я подразумеваю такую степень обороны от близости и зависимости, которая, будучи обращена против другого человека, принимает форму деперсонализации и враждебности».

Людвиг Игра

«Тонкая грань между заботой и жестокостью»

«Any shame in going to prostitutes is subordinated to another important norm in male society, namely having many different sexual experiences. Thus for example, one can see a clear pattern in the 1966 Swedesh study that the experience in paying for sex is greatest among the men with the lot of sexual partners (Монссон, 1998: 240). This is probably a fact that goes against the popular notion of a client as being „lonely“ and „sexually needy“. In the North American study, mentioned before, approximately three out of every hundred men who had at least three partners in the past year said that they had paid somebody for sex. Essentially no one who had fewer than three partners in a year paid for sex (Michael et al., 1994: 196). Similarly, sociologist Martin A. Monto, who compared his sample of 700 clients to a national sample of North American men, found that clients were much more likely than men in general to report that they had more than one partner over the past year, 59 per cent as compared to 19 per cent (Monto, 2000: 72).

Furthermore in the Swedish study it was also noted that men with prostitution contacts seem to have greater problems than others in maintaining regular relationships with women. There are more divorces and broken-off cohabitation relationships among this group than among non-purchasers (Монссон, 1998: 240)».[25]25
  Сама постыдность похода к проститутке является второстепенной по сравнению с другой важнейшей нормой в мужском сообществе, а именно с требованием большого и разнообразного сексуального опыта. Так, например, из материалов шведского исследования 1996 года явственно следует, что опыт пользования платными сексуальными услугами наиболее велик у мужчин с большим количеством сексуальных партнерш (Монссон, 1998: 240). Этот факт, по-видимому, идет вразрез с общепринятым представлением о клиенте проститутки как об «одиноком» и «сексуально неудовлетворенном». В североамериканском исследовании, упомянутом выше, примерно трое из каждой сотни мужчин, имевших по меньшей мере трех партнерш в течение года, пользовались платным сексом (Майкл и др., 1994: 196). Сходным образом социолог Мартин А. Монто, сравнивая свою выборку из 700 клиентов проституток с выборкой среднестатистических средних американцев, обнаружил, что «клиенты» чаще, чем средние мужчины, имели более одной партнерши в течение последнего года, соответственно 59 процентов против 19 (Монто, 2000: 72). Кроме того, в шведском исследовании отмечается, что у мужчин, которые посещают проституток, похоже, больше проблем, чем у остальных, в построении нормальных взаимоотношений с женщинами. Среди этой группы куда больше разводов и разорванных союзов, чем среди тех, кто не пользуется платными сексуальными услугами (Монссон, 1998: 240) (англ.).


[Закрыть]

Свен-Аксель Монссон

«Men's practices in prostitution. The Case of Sweden» (2001)[26]26
  «Мужчины и проституция. Случай Швеции» (2001) (англ.).


[Закрыть]

«Здесь следует вернуться к столь часто поднимаемому вопросу, имеет ли симптоматика истерии психическое или соматическое происхождение, или же – если исходить из первого – все ли симптомы непременно обусловливаются психикой. Это один из тех вопросов, на который, как мы видим, непрерывно и безуспешно пытаются ответить многие дознаватели, – однако сама постановка его неверна. Истинная суть проблемы не разрешается путем альтернативы. Ибо, насколько я могу судить, всякий истерический симптом требует участия обеих составляющих. Он не может возникнуть без известной соматической предрасположенности, вызванной нормальным либо патологическим процессом в каком-либо из органов. Он проявляется лишь однократно – притом что истерическим симптомам присуща повторяемость – если не несет в себе психической значимости, некоего смысла. Этот смысл не заключен в самом истерическом проявлении, напротив, симптом наделяется этим смыслом и оказывается спаян с ним, притом что смысл в каждом случае может оказываться иным, в соответствии с тем, какое именно подавленное представление стремится в данном случае найти свое выражение».

Зигмунд Фрейд

Собрание сочинений, т. VI, «Знаменитые случаи из практики»

«Нарциссизм не несет в себе ничего ненормального или болезненного. Каждому человеку нужно в известной мере любить себя, чтобы выжить, и каждый нуждается в чужой оценке самого себя для подкрепления самоуважения. К тому же все люди питают в большей или меньшей степени потаенные фантазии величия (нереалистические представления о собственной значимости и/или даровании) относительно самих себя, точно так же как у всех имеется личный опыт, подрывающий их самооценку. Самовозвеличивание и самобичевание-стыд – две стороны одной медали. Проблема появляется, когда потребность в признании становится маниакальной или когда жизнь превращается в непрерывное стремление доказать собственную значимость, чтобы преодолеть страх самоотвержения».

Юхан Куллберг

«Динамическая психиатрия»

тени

Мы идем через парк Русенбада, и мне кажется, я ее вижу.

Она стоит в тени под деревьями, но мне удается лишь искоса глянуть в ее сторону. Рядом со мной идет Сиссела, и несмотря на всю ее верность и покладистость я отдаю себе отчет: наша дружба имеет некие границы. Сиссела не терпит ничего, что нельзя пощупать или понять логически. Догадайся она, что я хочу остановиться и как следует разглядеть ту, которой могла бы стать в другой жизни, – она бы мигом отпустила мой локоть и объяснила, что кое-кому пора в дурдом.

Наверное, Сиссела от меня уже устала. Когда мы вышли из клиники Софиахеммет, она испустила непроизвольный вздох, встревоживший меня.

– Хочешь домой, в Бромму? – спросила она, когда мы садились в такси.

Я, поколебавшись, покачала головой. Нет. Не хочу домой в Бромму. Если этого можно избежать.

– Ладно, – сказала Сиссела. – Тогда поехали ко мне.

Квартира Сисселы похожа на саму Сисселу. Такая же красно-черно-белая. Вся мебель чистенькая, аж блестит. Кухонная раковина сияет. Сверкает холодильник. У плиты вид такой, будто ей никогда вообще не пользовались. Что, в общем-то, близко к истине. Сиссела живет тут десять лет, но готовкой никогда не увлекалась. Питается она фруктами, конфетами и сигаретами. Плюс время от времени обедает на презентациях.

Когда я в последний раз тут была? Пытаюсь припомнить, пока вешаю пальто. В последние годы мы с Сисселой встречались только в городе. Обедали вместе. Ходили в кино и театры. Вместе слонялись по магазинам, активно помогая друг другу советом. Но тут – тут я не бывала целую вечность. То есть, как минимум, года четыре. Не здесь ли и не тогда ли Бильярдный клуб «Будущее» в последний раз встречал Новый год в полном составе?

Как-то с самого начала празднование Нового года дали на откуп Сисселе, в точности как Мидсоммар достался Мод. В первый раз я еще тоже считалась организатором, поскольку тогда мы с Сисселой снимали квартиру на двоих, но фактически праздник принадлежал ей и только ей. Уже с начала декабря она начала составлять таинственные списки, а когда я ближе к концу месяца приглашала ее съездить со мной в Несшё на Рождество, отказалась наотрез. У нее слишком много дел.

– Но ведь сочельник, – уговаривала я. – Ты что же, останешься одна в сочельник?

Она подняла брови:

– Ну и что?

– Разве не скучно?

Она усмехнулась.

– Скучнее, чем в Несшё, что ли? Нет. Этого можно не опасаться. Да и по телику наверняка что-нибудь хорошее покажут.

Я вздохнула. Не пригласить ее было нельзя. Праздновать Рождество мне не хотелось, от одной мысли провести три с половиной дня в обществе Херберта и Ренате сосало под ложечкой. Я звонила им один раз в начале семестра. Херберт взял трубку и пробурчал, что нет, мама не может подойти, она в постели и завтра ее отправляют в дом отдыха, – на самом деле она слегла с тех пор, как я уехала в Стокгольм. Потом в трубке стало тихо, так тихо, что можно было разобрать эхо чужих разговоров на линии. И я не сразу сообразила, что Херберт уже положил трубку. После этого я несколько месяцев боялась звонить, но послала три открытки с классическими видами Стокгольма: ратуша в сентябре, королевский дворец в октябре и площадь Сергельторгет в середине ноября. Ответа я не получила, хотя особо и не ждала. А вот теперь мне предстоит ехать домой и встречать там Рождество. Три с половиной дня молчания перед телевизором.

Я долго стояла в дверях своей комнаты, прежде чем надеть пальто. Я любила ее, мою комнатку, хотя кафель на печке повыщербился, а линолеум на полу вытерся. Но стены тут были оклеены обоями в цветочек, малость пожелтевшими, в эркере стояло белое кресло с подлокотниками, которое я забрала с собой из дома, а у дальней стенки – письменный стол, найденный мной в магазине подержанной мебели и собственноручно выкрашенный в «белый антик». Самая красивая комната в мире. И моя. Только моя.

Тогда мы с Сисселой ухитрились разжиться собственной квартирой при колоссальной нехватке жилья в Стокгольме. Дом шел под снос – но это был дом! Сиссела верещала от восторга, получив уведомление о заключении договора социального найма и раз за разом объясняла мне, что это просто невероятная удача, все равно что выиграть тысячу в лотерею, и чтобы я понимала – даром что не местная, деревня! – до чего это неслыханно, немыслимо и вообще фантастика.

Квартира оказалась маленькой двушкой в обшарпанном седермальмском домишке, без отопления, горячей воды и душа. Туалет метр на метр, сливной бачок под самым потолком, оснащенный цепочкой, деревянное сиденье все в трещинах и облупившаяся краска на стенах. На кухне – древняя дровяная плита, растопить которую нам не удалось. Уже в первый день мы сделали серьезное капиталовложение: купили электроплитку, достаточно мощную, чтобы можно было согреть воды для мытья и чайник поставить. К концу сентября, решив, что зима может оказаться холодной, мы купили себе по электрообогревателю. Они не сильно помогали, и уже к концу ноября мы привыкли спать в двух свитерах и шерстяных носках.

Но все это были мелочи. Мы ликовали – у нас есть дом, мы обожали каждый его ветхий квадратный сантиметр. Сиссела выбрала большую комнату и превратила ее в модернистский будуар, выкрасив стены в красный цвет. Она не желала подержанной мебели и допотопных тряпичных половичков, как у меня. Она хотела простоты и элегантности. Соответственно ее меблировка состояла из матраса, старого телевизора и белого сервировочного столика из «Икеи». Плюс нескольких метров цветастого хлопка от Маримекко.[27]27
  Известный финский дизайнерский дом.


[Закрыть]

– Если не хватает денег на самое лучшее, не покупай ничего, – объясняла она.

А на самое лучшее ей денег явно не хватало, хоть она и подрабатывала в сосисочном ларьке на Уденплан каждый вечер, иногда через день. Стипендии хватало на книги и квартиру, а все остальное, до последнего эре, она вкладывала в полное обновление самой себя. За три месяца она успела обзавестись шестью парами трусов такой ослепительной белизны, что я зажмурилась, когда она открыла фирменный пакет из «Твилфит», тремя столь же белоснежными лифчиками, тремя парами черных носков, двумя блузками, джемпером из ламы, джинсами, вечерним платьем в индийском стиле, курткой и часиками классической модели. Однако надевать свои обновки она не стала, они так и висели у нее в комнате на стенке с этикетками и ценниками вплоть до того вторника в середине ноября, когда она отправилась в парикмахерскую и вернулась с модной короткой стрижкой. А утром подпилила ногти, покрыла их бесцветным лаком, нарядилась и возникла в дверях моей комнаты – не девушка, а картинка. По крайней мере, если абстрагироваться от облезлого пластикового пакета в правой руке. Она им взмахнула:

– Пошла говно выкидывать!

Я сидела на кровати, завернувшись в одеяло, и пыталась проснуться.

– Что выкидывать?

– Говно. Которое из дома привезла. Трико, в котором мучилась с четырнадцати лет. Жуткий желтый лифчик. Черную юбку, это позорище. Все говно отправляется на ближайшую помойку!

Если бы я ее так хорошо не знала, то решила бы, что она сейчас расплачется. Глаза блестели. Нижняя губа дрожала. Но Сиссела не плакала. Сиссела была не из тех, кто плачет. Та Сиссела, что стояла теперь передо мной в новых джинсах и темно-синем джемпере поверх белой блузки. Я потуже завернулась в одеяло и встретила ее взгляд.

– Потрясающе выглядишь! Честное слово!

Она внимательно разглядывала меня, выискивая в моем лице намек на двусмысленность и иронию. Спустя несколько секунд расслабилась и улыбнулась.

– Точно?

– Как в аптеке!

Она вдохнула, изготовившись к следующему вопросу:

– На нищую не похожа?

– Да ты что! – заверила я. – Ни капельки.

За завтраком она говорила не умолкая. Держала кружку двумя руками, и слова текли изо рта прямо в чай. Теперь она начнет откладывать на Новый год. Обязательно будет игристое вино и пол-омара на закуску. Это как минимум. Кухонную дверь снять, положить на книги, получится низкий столик, а сидеть на полу на подушках. Вино подавать в белых бумажных стаканчиках, в универе такие всюду, она уже начала их подтибривать – по две-три штуки в день. Ну и что, что не хрусталь, главное – белый цвет и…

Я почтительно кивала. Я уже начала понимать, что у Сисселы в отношениях с вещами куда больше вкуса и осмысленности, чем у меня. Что подтверждалось уже хотя бы тем, что ее приняли одновременно и в Институт искусства и дизайна, и на архитектурный в Королевский технический университет. В том, что она отказалась от того и от другого, было нечто загадочно-импонирующее, но я ни минуты не сомневалась: она знала, что делает, выбрав университет и специализацию по истории искусства. Мне и в голову не приходило, что она могла испугаться. Сиссела пугаться не может. Она неустрашима в принципе.

Сама же я поступила в Институт журналистики и весь осенний семестр каждое утро просыпалась в счастливом трепете предвкушения. Знания усваивались сами собой, ничего трудного, ничего невозможного. К тому же в институте у меня появились друзья. Настоящие друзья. Собственные. Вечерами, забравшись под ватное одеяло и поставив пятки на бутылку с горячей водой, которая всегда имелась у меня в постели, я закрывала глаза и думала о них. Анника. Йоран. Биргитта. Сванте. Оказывается, они неплохо ко мне относятся. Пожалуй, даже лучше, чем кто-либо и когда-либо дома в Несшё. Только ли оттого, что всех нас одинаково переполняло это чувство: мы – будущие журналисты? Или все-таки не обошлось без Бильярдного клуба «Будущее»? Может, и с дружбой, как и с любовью – если у тебя есть друзья, то легче завести новых, точно так же, как если ты кем-то уже любим, тебя полюбят и другие? Не знаю. Я склонялась к этой мысли. Если бы меня любили дома в Несшё, то и другие бы меня полюбили. И если бы у меня уже был друг, то вскоре завелись бы новые. Теперь друзья у меня имелись. Целых семь штук, если быть точной, хоть я и сомневалась немножко, включать ли в их число Мод.

Однако мы с Сисселой мало контактировали с остальной Бильярдной с тех пор как расстались, отметив Мидсоммар. Анна прислала письмо из Упсалы, написала, что учит французский в университете и что Пер служит в Будене. С Торстеном Сиссела как-то столкнулась на Центральном вокзале. Он хмуро сообщил ей, что отбывает гражданскую службу в пожарном депо в Ваксхольме. Сама я после многодневных терзаний набрала номер родителей Сверкера. Трубку взяла Мод. Она невозмутимо восприняла мое приглашение на Новый год и сказала, что пока, к сожалению, не может дать определенного ответа, но обязательно перезвонит. Что Магнус? В армии, разумеется. Как и Сверкер.

От Сверкера не было никаких вестей. Летом, когда мы с Сисселой жили в Несшё, а Херберт с Ренате молча сидели в летнем домике, я пребывала в непрерывном ожидании. Я чуть не бегом кидалась к почтовому ящику, едва вернувшись из киоска, в котором подрабатывала, а Сисселу просила не отлучаться из дома и не отходить от телефона, пока меня нет. Когда она уходила на вечернюю смену в тот же сосисочный киоск, я в туалет боялась отойти – вдруг именно в этот момент Сверкер и позвонит. Но телефон молчал, и в тот августовский день, когда мы с Сисселой сели наконец на стокгольмский поезд, так и не зазвонил.

А осенью Сверкер превратился в сон. В буквальном смысле. Днем я гнала прочь этот образ – звонка ждать бессмысленно, телефона у нас не было, а моего нового адреса он знать никак не мог, – но по ночам покоя мне не было. То он подходил, раскрыв объятия, то заносил руку для удара. Страшно было всегда, что бы он ни делал. Когда он обнимал меня, дом загорался, когда ударял – разверзалась земля; огромные языки пламени лизали мне грудь, когда он целовал меня.

Но под Новый год он явился. Живой. Настоящий. Одетый в увольнительную форму береговой артиллерии, он стоял в дверях красной комнаты Сисселы, раскинув руки.

– Сиссела! – кричал он. – Красотка!

Сиссела тоже раскинула руки, и широкие рукава ее индийского платья взметнулись, как ангельские крылья. Из-за ее спины улыбались Анна и Магнус, а Пер, покашливая, поправлял галстук. Сама же я стояла с Торстеном в одном из ярко-красных углов, но, едва Сверкер переступил порог, шагнула ему навстречу. И в тот же миг увидела, что он пришел не один. Девица с подмалеванными глазами прислонилась к стенке в передней и вдумчиво жевала жвачку. И вовсе дом не загорелся, и земля не разверзлась, и языки пламени не палили мне грудь. Но я застыла на месте.

Кто-то положил руку мне на плечо, смеющийся голос промурлыкал мне на ухо:

– And her face, at first just ghostly, turned a whiter shade of pale…[28]28
  «И ее лицо, и так мертвенное, стало бледного белей» (англ.) – строка из текста композиции «A whiter shade of pale» группы «Procol Harum».


[Закрыть]

Я повернула голову. Магнус.

Стеклянные двери Русенбада поблескивают в темноте. Сиссела приостанавливается.

– Без четверти девять, – произносит она. – Не рановато ли?

Я искоса взглядываю на тени под деревьями. Мари по-прежнему там, только подняла воротник куртки и натянула на подбородок. Замерзла, наверное. Я поеживаюсь, а потом поворачиваюсь к Сисселе и качаю головой. Нет, не рано. Чтобы добраться до канцелярии премьер-министра, тоже нужно время, даже для члена кабинета. В особенности если сей последний не может говорить.

Сиссела в Русенбаде раньше не бывала. Теперь встала посреди вестибюля, озирается, потом одобрительно кивает. Я тоже киваю – в знак согласия. Да, красиво. Мрамор. Скульптуры. Стекло, латунь. Я-то знаю, что это только начало, что там, в глубине, эти чертоги власти еще прекраснее. Когда-то мне, начинающему журналисту, они напоминали предвечерний лес. Блекло-синие ковры засасывали, гасили все звуки; стены, выдержанные в той же гамме, преображали свет в сумерки. Даже самые яростные из яростных журналистов понижали голос, вступая в эти синие коридоры – не из почтения к власти, но из уважения к тишине.

Сегодня тут иначе. Светлее. То, что раньше казалось лесом, теперь сделалось каменной горой. Русенбад превратился в пещеру горного короля, где двери открываются в неожиданных местах, на миг обнажив сияюще-белый мрамор, золотистое дерево и пестрый кретон обивки, прежде чем снова захлопнуться. Под землей ветвится громадный лабиринт из переходов и коридоров, соединяющий Русенбад с другими правительственными зданиями. Там разносится эхо торопливых шагов и человеческих голосов, но в недрах самой горы по-прежнему очень тихо. Но тишина эта – не та, что раньше. Не лесная тишь. Но тишина ожидания, напряженная, затаившая дыхание, которая воцаряется, когда из всего множества лишь кто-то один знает, что произойдет в следующий миг.

Сиссела это чувствует. Говорит приглушенным голосом, предъявляя удостоверение охраннику и объясняя, что она тут в качестве сопровождающей. Министр международного сотрудничества не может говорить, поэтому ей, Сисселе, нужно быть рядом с ней и говорить за нее. Охранник вертит в руках пластиковое удостоверение, потом закрывает окошечко и начинает телефонные переговоры. Нам не слышно, что он говорит, но, разговаривая, он слегка улыбается мне – торопливой, едва уловимой улыбкой, означающей, что он, разумеется, узнает меня и что сожалеет, но правила вынуждают его проверять мою подругу. В ответ я чуть раздвигаю уголки рта. Это не совсем улыбка, просто знак, подтверждающий: я вовсе не обиделась. Я усвоила урок. Я всего лишь министр шведского правительства и не более.

Нам предстоит миновать еще две стеклянные кабинки с охранниками, прежде чем мы попадаем в коридор, ведущий к премьеру. Там почти темно, единственная лампочка горит над дверью в кабинет секретарши. Я встаю на пороге, Сиссела вытягивается на цыпочках за моей спиной. Проходит мгновение, прежде чем секретарша нас замечает. Я киваю, ища в ее глазах хоть намек – что меня ждет? – но не нахожу ничего, ее взгляд чист и равнодушен.

– О! – восклицает она, словно вдруг вспомнив, что меня пригласили. – Ну конечно.

Мы делаем шаг через порог. Секретарша смотрит на Сисселу и хмурится.

– А вы, простите, кто?

Сиссела протягивает руку.

– Сиссела Оскарссон. Я друг Мэри. Она ведь не может говорить. Я должна помочь ей. Я ради этого и пришла.

Секретарша поднимает брови.

– И вы полагаете, что вам следует пройти к премьер-министру?

Сиссела кивает. Ну да.

– Вы журналист?

Я делаю шаг вперед и качаю головой, но секретарша на меня не смотрит.

Сиссела вдруг засуетилась. Роется в сумочке, потом в бумажнике и наконец вытаскивает визитку.

– Заведующая музейным фондом, – выдыхает она.

Секретарша бросает взгляд на визитку, затем чуть поводит ладонью.

– Садитесь. Может быть, придется подождать.

А потом открывает потаенную дверь и исчезает в недрах горы.

Первые полчаса мы сидим почти неподвижно. Сиссела уперлась взглядом в темноту за окном, сама я разглядываю свои сцепленные пальцы. Они белые и тонкие, почти прозрачные.

Неужели это последний час моей министерской жизни? И следует ли в таком случае скорбеть об этой утрате? Я вздыхаю – беззвучно, про себя. Не знаю. Я правда не знаю, что меня ждет – убийственный стыд или легкость и свобода.

Что я делала эти два с лишним года на посту министра?

Проводила совещания. Заседала. Читала. Говорила. Совершала поездки.

Совещания были скучными, но терпимыми. Несколько раз в неделю я собирала человек пять-шесть из министерских чиновников вокруг моего журнального столика, проглядывала их обстоятельные докладные, слушала их бесконечно любезные и столь же бесконечно безликие голоса. Никто из нас словно бы не замечал, что мир за стенами стал другим, что нищета и помощь неимущим превратились в неприятное обстоятельство жизни, о котором принято вспоминать разве что на благотворительных шоу и в торжественных выступлениях, а сами неимущие делаются чем-то все более расплывчатым и неодушевленным. Вместо этого мы со всей серьезностью обсуждали проект за проектом. Но от скуки я заснула только раз. В прошлом году, зимой, поздно вечером – глаза вдруг закрылись, пальцы разжались, ручка и докладная выскользнули на пол. Двое чиновников как по команде кинулись их поднимать, это их стремительное движение разбудило меня, заставив поспешно выпрямиться. Все притворились, что ничего не заметили, совещание шло своим чередом, и один приглушенный голос вступал за другим.