Текст книги "Я, которой не было"

Автор книги: Майгулль Аксельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Она на мгновение наморщила лоб, словно напряженно вспоминая, потом кивнула.

– А, ну конечно. Привет. Добро пожаловать.

Я окинула взглядом кухню. На столе стояло круглое блюдо для торта, в дуршлаге лежала клубника.

– Может, помочь?

– Не нужно, – сказала Мод.

И снова повернулась спиной, открыла шкаф и достала оттуда миску. Жестом взрослой женщины. В этой девочке не было ничего девчоночьего, несмотря на ее шестнадцать лет.

– Точно? – снова спросила я.

– Абсолютно.

Я чуть постояла, потом повернулась и вышла на лестницу. Анна и Пер по-прежнему занимались майским шестом, но вид у них был уже не такой счастливый. Анна протянула Перу проволоку, но он отодвинул ее руку, что-то бурча. В ответ Анна сделала обиженное лицо и прижала проволоку к груди. Было ясно: свидетели им не нужны, так что я повернулась к ним спиной и направилась к озеру. Высокие клены стерегли тропинку, позади них теснились березы и орешник, но ближе к воде заросли расступались – на мокром склоне, у подножия которого желтела тонкая песчаная кайма. Та же прозрачная, янтарного цвета вода, что не раз поддерживала меня, когда я пыталась доплыть до одного из каменных островков посреди озера, чьих названий я не знала и ни до одного из которых ни разу так и не доплыла. На той стороне виднелся дом. Недостроенный. На участке громоздился последний штабель досок, а рядом чернела машина с прицепом. На самом берегу сидела девчонка и смотрела вдаль. Я моргнула, и она исчезла.

Мне всегда нравилось разглядывать мой мир со стороны. Когда я была маленькая, то могла стоять в дверях своей комнаты и воображать, как та, другая девочка, та, что просыпается, когда я засыпаю, играет в мой кукольный буфет. Точно так же я разглядывала свой портфель, с упоением представляя себе четыре остро отточенных карандаша внутри красного пенала и как она снимет с них колпачки, расстегнув латунную молнию. Став постарше, я, случалось, медлила в саду, вернувшись из школы, таилась тенью среди теней и всматривалась в свой родной дом. Когда на кухне горел свет, дом выглядел очень даже прилично. Позади приземистых кустов герани сновала женщина от мойки к плите, у нее был клетчатый фартук с оборками, нарядная блузка с длинными рукавами и блестящие черные волосы. Иногда за кухонным столом сидел мужчина с красным лицом и такими же красными руками. Он читал «Смоландс дагблад», время от времени облизывая правый указательный палец и перелистывая страницу. Бывало, я представляла себе, как он что-то говорит, обращаясь к женщине на заднем плане, допустим, зачитывает что-то из газеты или высказывается о прочитанном, а она отвечает или тихонько посмеивается. Единственное, чему никогда не было места в моих фантазиях, – это я сама. Мне не удавалось увидеть себя играющей в кукольный буфет, потому что я знала, что никогда не смогу позабыть: вся эта мебель склеена из пустых спичечных коробков, и никакими масляными мелками не замазать белого мальчика на этикетке. Еще я знала, что грифели карандашей из пенала обломятся, едва коснувшись бумаги, и линия выйдет жирная и корявая. Не говоря уж о том, что меня ждет за порогом освещенной кухни. Горы грязной посуды возле мойки. Переполненная пепельница на кухонном столе. Раскрытая наобум газета, похоже, никому не интересная. И тишина. Тишина. Тишина.

А тогда, стоя на берегу, я вдруг расслышала, как издалека приближается машина. Я сцепила руки и сделала глубокий вдох, чтобы загадать что-нибудь на этот вечер и ночь – но так и не решила, что именно. Что-нибудь насчет Сверкера или Торстена? Нет. Как я смогу выбрать кого-то из них, не зная, выберет ли кто-то из них меня?

Вернувшись во двор, я увидела, что Пер и Анна, взяв друг друга под руку, разглядывают только что подъехавшую старую «кортину». Машина едва успела остановиться, как правая дверца распахнулась и оттуда вывалился Магнус. Шведский юноша, модель 1A, разработка совета по делам молодежи на текущий год. Полудлинная стрижка. Линялые джинсы и чуть менее линялая джинсовая куртка. Сандалии на босу ногу и гитара в футляре. Вот только все это было чуточку слишком новенькое и наглаженное…

Нет. Вру. Это я поняла только теперь. А тогда не заметила.

Я усаживаюсь в своем темном номере и включаю телевизор, какой-то миг растерянно перебираю кнопки пульта в поисках третьего канала и Магнуса Халлина. Но никакого Магнуса на экране нет, ведь его фильм покажут только завтра. Вместо него какая-то рекламная фантазия – красивые люди пьют пиво в не менее красивых шхерах. Может, это Бильярдный клуб «Будущее», как он видится его членам. Сплоченный круг, лелеющий грезу о самих себе – грезу, в которой все мы чуть талантливее, чуть сексапильнее и чуть успешнее, чем на самом деле. Четверть века мы подпитывали себя этой грезой, утешались ею, обожали ее и на нее дрочили.

Я встаю, подхожу к окну и, распахнув, подставляюсь ветру, упиваюсь холодом и пытаю им себя – пока не вспомню, как все оно было на самом деле. Итак: когда в тот давний день Магнус вылез из Сверкеровой машины, я поддалась наваждению. Он стоял, каждой черточкой в точности соответствуя моде, экипированный как никто из нас, чтобы отразить косые взгляды этого мира, и поэтому способный лучше других защитить и всех нас. Мы – не деревня какая-нибудь! Ведь с нами Магнус, а такие, как он, ни за что не станут водиться со всякой там деревней. ЧТД – что и требовалось доказать, как я написала бы в дневнике.

И тут распахнулась другая дверь машины, и картина стала еще убедительней. Сверкеру незачем было наряжаться как фотомодель, чтобы поднять нас в собственных глазах, ему хватало его фигуры и темных бровей, его улыбки и уверенности в собственном праве находиться на белом свете. На миг он замер, поймав меня своим взглядом и крепко удерживая несколько мгновений, а потом улыбнулся и взмахнул руками.

– Кого я вижу! – выкрикнул он. – МэриМари!

Хватило одного мига, чтобы забыть четыре месяца тоски и боли.

Я захлопываю окно и поспешно включаю свет. Шесть лет я жила без воспоминаний. И это было хорошо, пусть и приходилось расплачиваться постоянным выдумыванием самой себя. Теперь и этому конец. Никаких воспоминаний. Никаких фантазий. Дело касается моей жизни. Моей, и только.

И я тащу свою сумку из передней, плюхаю ее на кровать и расстегиваю. Новый несессер. Новые «лодочки» на шпильках. Колготы. Трусики. И – самое главное – маленькое черное вечернее платье. Я экипирована для роскошного ужина в отеле «Шератон». Может, даже отважусь пофлиртовать с каким-нибудь командировочным – а то и не с одним.

Зайдя в ванную, рисую довольно привлекательное личико на передней части головы, расчесываю волосы и улыбаюсь своему отражению. Выше голову! Преступление искуплено. Прошлое прошло. И пришло время начать сначала. Все.

– Это первый день отдыха в твоей жизни, – объясняю я отражению. – Ты можешь все, что хочешь. Улыбайся миру – и он улыбнется в ответ. Все любят победителей. Надо заново прожить жизнь, но…

Банальности эхом отскакивают от кафеля, и в следующий миг кажется, что свеженарисованное лицо в зеркале вот-вот заплачет, но я этого не допущу. Никогда. И поэтому я прилепляю к его губам улыбку, а сама в это время гашу свет и выхожу из ванной. В большом зеркале я смотрюсь даже лучше. Возможно, все дело в приглушенном свете, но ведь он приглушен и в ресторане, так что ни один командировочный не устоит. Круто повернувшись, я изучаю себя сбоку и – что ж, и так неплохо, даже совсем неплохо…

Господи! О Господи Боже мой!

В зеркале проступает лицо Анастасии. Она глядит на меня широко открытыми, неподвижными глазами. Один-два удара сердца – и приходится признать, что именно этого я и ждала, что в глубине души всегда знала – именно это я заслужила. Тюрьма была лишь увертюрой. Теперь наступает настоящая расплата. Мне придется расплатиться собственным рассудком за то, что я сделала со Сверкером. Кошмарные образы станут преследовать меня, как когда-то преследовали маму, и в моей голове будут отдаваться голоса, как отдавались в маминой голове…

Но нет. Нет же. Теперь я вижу. Это и правда отражение. Лицо Анастасии заполняет экран за моей спиной. Я не выключила телевизор, и теперь он показывает новости на третьем канале. Картинка вздрагивает, и в следующий миг с экрана смотрит улыбающийся Магнус. Я бросаюсь к пульту сделать звук погромче, но поздно. Ведущая улыбается в камеру, прежде чем закончить фразу:

– …говорит художник Магнус Халлин. Решение о показе фильма будет принято завтра в первой половине дня. – Она выдерживает короткую паузу. – После успешного дебюта в качестве детской писательницы Мадонна намерена попробовать себя в новом амплуа…

Выключаю телевизор и опускаюсь на кровать. Руки у меня трясутся.

возможное минувшее

– Я спас тебя, – сказал Валентин.

Анастасия молча кивнула. Это правда. Он спас ее. Не появись Валентин, ее отправили бы дальше. Может, в Македонию. В Македонии еще хуже. Гораздо хуже.

– Я увидел, что ты страдаешь, и спас тебя. Даже к врачу тебя отвел.

И это правда. Он отвел ее к врачу. По крайней мере, сама она в это верила. Она уже не помнила, что говорила та маленькая толстуха в белом халате и красных резиновых перчатках, но было ясно, что птица она важная. Наверняка врач. Она засунула Анастасии между ног что-то холодное и острое, но Анастасия не закричала, просто закрыла глаза – будь что будет. Потом восемь дней там кровило, но когда кровотечение кончилось, то что-то заметно переменилось. К лучшему. Когда она снимала трусы в туалете, они были беленькие, будто только что надетые.

Как в детстве. Ни желто-зеленых пятен. Ни вони. Ни чувства, что между ног колючая проволока, когда писаешь.

– Я обеспечил тебя лекарствами.

И это тоже была правда. Он давал ей белую таблетку каждое утро и каждый вечер и позволял запивать стаканом кока-колы. Ей очень нравилось.

– Я забрал тебя назад во Владисту.

Она все кивала. Он забрал ее назад во Владисту. Когда они подъехали к границе, ее замутило от потери крови и от страха – у нее ведь не было паспорта, документы у нее отобрали еще в самом начале. Но ничего не случилось, Валентин просто вышел из машины и зашел в будку к пограничникам, а через пять минут вернулся, уселся за руль и помахал рукой, когда подняли шлагбаум. Кто-то из полицейских кивнул в ответ. И вот она оказалась дома. Почти что дома. По крайней мере, на родине.

– Знаешь, что они хотели с тобой сделать?

Анастасия качает головой. Нет.

– То же, что со Светланой.

Дрожь пробегает по телу. Даже не надо смотреть на руки, и так понятно, что волоски на них встали дыбом. Они всегда встают дыбом, когда думаешь о Светлане. Анастасия закрыла глаза.

– Смотри на меня, – велел Валентин. – Знаешь, что сделали со Светланой? Как ее сделали такой?

Ее голос сел до шепота.

– Македония.

Он рассмеялся.

– Македония? По-твоему, эта вонючая свинья хоть кому-то нужна в Македонии?

Это была ошибка, отвечать. Ему не понравился ее голос. Но и не отвечать тоже было бы ошибкой. Ему не нравится, когда она киснет.

– Они посадили ее в курятник.

Она покачала головой. Неправда. Курятник – единственное, что было видно из окна ее комнаты. Рано утром – короткое время, когда ее оставляли в покое, – она сидела у окна и смотрела наружу. Курятник всегда был заперт. Никто не входил туда и не выходил – ни куры, ни люди.

– Ее продержали в курятнике три месяца. Выдали ей по полной. Пока она не научилась клянчить, чтобы ее побили.

Это правда. Светлана просила ее побить. Норовила всех своих клиентов затащить в черную комнату. Сама Анастасия побывала там всего три раза, но ей хватило. Снова напала дрожь, еще сильнее. Руки покрылись мурашками.

– Ты была следующая на очереди.

Она покачала головой. Он рассмеялся.

– Забыла, как от тебя воняло? Тебя же никто не хотел. Тебя собирались отправить в курятник.

Он навис над ней, уперев ладони в подлокотники кресла, и посмотрел ей в глаза. На миг к горлу подкатил ужас, но она лишь сглотнула. Двери ведь не заперты. Только его руки на подлокотниках, и все.

– Я тебя спас. Я отвез тебя назад в Григирию. Поселил в отдельной комнате.

Его лицо приблизилось. Изо рта пахло мятой.

– А от тебя – никакой благодарности.

Она мотнула головой. Не то. Кивнула. Опять не то. Открыла рот, чтобы сказать…

– Ни малейшей.

Он покачал головой, потом отпустил подлокотники и выпрямился.

– Ты должна мне двадцать пять тысяч.

Она открыла рот и закрыла, ничего не сказав. Растопырив пальцы, он стал считать:

– Десять тысяч борделю. Четыре тысячи – фальшивый паспорт. Три тысячи – врачи и лекарства. Две тысячи за дорогу. Шесть – за еду и жилье. Двадцать пять тысяч.

Но клиенты? Разве она не слышала, как он требует самое меньшее по пятьсот с клиента? И разве она не обслуживает куда больше народу с тех пор, как они вернулись? Наверное, он понял по ее лицу, о чем она подумала, наверное, потому взял и ударил ее по губам с такой силой, что глаза заслезились. Но это все-таки Валентин. Поэтому он вынул платок из кармана и вытер ей щеки, когда по ним потекли слезы.

– Придется еще немножко поработать, – шепнул он. – Немножко, и поедешь домой – понастоящему… И даже денег привезешь. У шлюх с собой денег не бывает, так что все поверят, что у тебя была приличная работа. Это твой единственный шанс.

Она закрыла глаза, стараясь сдержаться. Но не получалось, слезы все текли и текли. Дернув за волосы, он задрал ей лицо кверху.

– Слушай, ты! После обеда съемки, чтобы выглядела у меня пристойно. Так что пойди хоть башку вымой!

судья и осужденная

Вот Мари идет по коридору отеля, чуть покачиваясь на высоких каблуках, с грузом вины на шее. Уже забыв про него. Она всегда забывает. Старается казаться раскованной, но я-то знаю, стоит ей споткнуться, и все старания пойдут прахом. Мари – дважды призер. Чемпионка Швеции по установке для себя недостижимых целей и по стремлению их достигнуть.

А я посижу пока. Тем лучше. Сажусь в самолетное кресло и прикрываю глаза, смотрю в окно, хоть и знаю, что смотреть там не на что. Только серое ничто. Мы продолжаем набирать высоту, и облачность такая же сплошная, как гул моторов. Борюсь с тошнотой. При взлете меня часто мутит, как-то раз вообще вырвало прямо в сумочку. Дело было во время первой беременности, и я была еще настолько молодой и застенчивой, что не решилась побеспокоить стюардессу и попросить пакет. Вместо этого я спокойно и методично, пока тошнота подступала к горлу, выложила содержимое сумочки – кошелек, ручку, блокнот и щетку для волос – на соседнее сиденье, а потом наклонилась над сумочкой. И наполнила ее почти до краев, но все-таки застегнула на молнию и несла уже после приземления до самого зала прилетов, где сунула в урну. Два часа спустя я сидела дома на унитазе, расставив ноги и упершись взглядом в кровавое пятно на трусах. Сверкера дома не было – когда я позвонила ему в офис, никто не ответил. Мобильного телефона тогда еще не изобрели. Может, к счастью, может, я убила бы его в тот же вечер, если бы дозвонилась и расслышала чье-то приглушенное хихиканье.

Да нет. Не убила бы. Если уж честно.

Только незачем этим гордиться. Да и гордиться-то нечем. Два десятка лет кряду голова у меня полнилась множеством убийственных фантазий. Просто духу не хватило их осуществить. Мне хотелось убить Сверкера всякий раз, когда он заводил телефонные разговоры вполголоса из своего кабинета, когда командировки делались чересчур частыми, когда корпоративные ужины затягивались до двух-трех ночи. И все же я притворялась, что сплю, когда он прокрадывался на цыпочках в нашу спальню, принуждала каждый мускул тела оставаться расслабленным и неподвижным, чтобы ни единым поверхностным вдохом не выдать того, что творится в моем мозгу, позади закрытых век. А там я однажды ночью натягиваю ему пластиковый пакет на голову, в другой раз – перерезаю ему глотку, в третий – поджигаю постель.

Но я так ничего и не сказала. К тому времени, как он просыпался, я успевала принять душ и одеться и уже сидела за завтраком. Иногда удавалось отделаться кивком, но чаще я улыбалась ему поверх «Дагенс нюхетер» и спрашивала, как прошла командировка или ужин. И по его реакции делала выводы, сколь далеко зашло дело. Недовольное ворчание означало, что он все еще влюблен. Вздох и полуулыбка – стало быть, ему поднадоело. А если он усаживался напротив и целовал мне руку – значит, все позади. Теперь он успокоится на месяц-другой, а потом все пойдет по новой.

Иногдая пыталась внушить себе, будто вполне сознаю, что делаю: что равнодушие – лучшая месть, что я потеряю остатки самоуважения, если в открытую покажу свою ревность, – но до конца себя убедить не удавалось. И все-таки это была не только трусость, а точнее сказать – малодушие. Дело в том, что я не знала, как и по какому праву могу требовать у него отчета.

К тому же ведь он – Сверкер, и этим все сказано.

Некоторым людям словно уже от рождения дарована власть возвышать и унижать. Такая магическая способность, и Сверкер обладал этим даром, как и его сестра. Любезным смешком они могли претворить подгоревшие сардельки, приготовленные Сисселой, в кулинарный эксклюзив, заинтересованным взглядом – сделать из обстоятельного рассказа Пера о потерянной телеграмме из ООН авантюрный роман, а тонкой улыбочкой – превратить первый сборник стихов Торстена в досадную неловкость. Нетрудно представить, что могла причинить их откровенная насмешка.

Сиссела прибыла только к вечеру.

К этому времени дождь загнал нас всех в большую комнату, которую Мод называла залой. Стало тихо. Покойно. Комната тонула в сумерках, только потрескивал огонь в камине. Мы сидели за большим дубовым столом, курили, потягивали вино и ждали, когда кончится дождь и можно будет заняться грилем. Мы уже успели поставить майский шест и поплясать вокруг него, съесть торт с клубникой и сыграть в «лебединую охоту», еще не подозревая о том, что положили начало чудесной традиции, что все произошедшее в этот день будет повторяться вновь и вновь в канун Мидсоммара больше двадцати лет кряду.

Мод сама себя назначила распорядительницей развлечений. Одной рукой она вцепилась в Магнуса, другой в Пера, а Анна тут же прильнула к Сверкеру. Только мы с Торстеном стояли в растерянности, не понимая, что нам делать. Хоровод водить? Зачем, детство какое-то – ведь мы уже, считай, студенты, такие вещи явно ниже нашего достоинства. Лично мне раньше никогда не приходилось плясать вокруг майского шеста, я сидела с мамой и папой перед телевизором и только смотрела, как пляшут другие. Много лет спустя я узнаю, что и Торстену тоже. Однако он ухватил за руку Анну в тот самый миг, когда Магнус втянул в круг меня. Несколько секунд спустя мы с ним уже хохотали и пели «Косим, косим жито» вместе с остальными.

Сверкер смущал меня весь вечер, сперва обняв у всех на глазах, потом игнорируя несколько часов подряд – чтобы потом сграбастать, когда мы остались одни в холле, и просунуть мне руку между ног. Она оказалась до того горячая, что я совершенно лишилась сил, и пришлось опереться о стенку. Сверкер положил ладонь мне на затылок, словно поддерживая, его губы касались моей шеи, а указательный палец протиснулся под резинку трусов и продолжал там беспокойно шарить дальше. Я облизнула губы и приоткрыла рот, готовая целовать и принимать поцелуи, когда он вдруг отпустил меня, повернулся спиной и скрылся в зале. Лишь через несколько секунд я поняла, что произошло. И продолжала стоять с бешено колотящимся сердцем, потрясенная, униженная, затравленная.

А теперь мы все сидели в зале и дожидались, пока кончится дождь. В тот момент я предпочла бы, чтобы он не кончался подольше. Нужно было осознать, что со мной произошло. Как это назвать – то новое, что я только что пережила там, в холле? Вожделение? Страсть? Неужели я почувствовала – мысль шарахнулась от слова – похоть? Я не знала. Ощущала только, что это новое – такой мохнатый зверек, он томно извивается в моем теле и совершенно не похож на то, что было, когда я лежала рядом со Сверкером несколько месяцев тому назад. Тогда тоже были волосы и кожа и тепло, но то тепло рождало мысль скорее о церкви и алтаре, чем о зверьке с голодными глазами.

А Сверкер? Его звери – не такие, как у меня? И как понимать то, что он сделал?

Теперь он снова меня игнорировал. Сидя в торце стола, он, понизив голос, беседовал с Пером об университетах в Упсале и Лунде и о в высшей степени сомнительной для карьеры специализации в области политологии, если только тебе не повезло поступить в Высшую школу экономики. Анна, подперев руками подбородок, молча внимала их разговору. Магнус и Мод сидели рядышком у другого конца стола и листали старый альбом с фотографиями. Плечами они то и дело касались друг друга – вот-вот совсем срастутся, как сиамские близнецы, это всякому было заметно. Торстен с несколько отрешенным видом сидел, полузакрыв глаза и, глубоко затягиваясь, дымил трубкой. Вот был бы он тут, подумала я и тут же потерла лоб, отгоняя дурацкую мысль. Он ведь тут. Всего в нескольких метрах от меня.

– А чч-черт!

Кто-то с грохотом вломился в дом. Из холла донеслось пронзительное:

– Да что за хрень такая!

Опять грохот. Вдруг в дверях возникла Сиссела. В своем обычном виде. Те же черные колготки со стрелками и пятнами лака. Те же крашеные светлые волосы с темными корнями. Те же полумесяцы осыпавшейся туши под глазами. С единственной только разницей, что теперь Сиссела была совершенно мокрая. До такой степени, что с подола ее мини-юбки капало. А туфля, когда ее снимали, чавкнула, как резиновая присоска – чпок!

Это Мод засмеялась первая. Мод, никогда раньше не видевшая Сисселу. Мод, которая ничего не могла знать ни о ней самой, ни о ее жизни. Мод, эта шестнадцатилетняя соплюха-гимназистка, которая держалась и разговаривала, как взрослая женщина. Мод, наделенная чувством юмора. Потрясающим чувством юмора, как позже говорила Анна.

Но мы все тоже засмеялись. Вначале Сверкер, потом остальные. В какую-то тысячную долю секунды я увидела, как этот смех вдребезги разбивает лицо Сисселы. А потом она взяла себя в руки и сама рассмеялась громче всех.

– Привет селу! Ни фига себе тут у вас погодка!

Она стояла на одной ноге, держась за косяк двери и снимая другую туфлю. Чпок! Мод встала и, тут же превратившись в хозяйку дома, пошла навстречу Сисселе с раскрытыми объятиями.

– Просим прощения за такой прием. – Она продолжала широко улыбаться. – Ты ведь Сиссела, правда? Добро пожаловать!

Сиссела поставила туфлю на пол, но порога не переступила. Она смерила Мод взглядом и на миг, кажется, заколебалась. Должно быть, это прорезался инстинкт самосохранения. Вот, подсказывал он, твой вероятный противник. Но такой противник, с которым надо держать ухо востро.

– Заходи, – сказала Мод. – Тебе надо обсушиться. Мы выделим тебе комнату.

За ее спиной остальной состав Бильярдного клуба зароптал. Комнату пока что никому еще не выделили.

– Давай ее в какую-нибудь из сердечных комнаток, – встрял Сверкер.

– Не-а, – откликнулась Мод. – Я думала, они с МэриМари будут в зеленой.

Сверкер повысил голос:

– В сердечной!

Мод повернулась:

– В чем дело, собственно? Успокойся!

Пять минут спустя мы с Сисселой уже сидели на своих кроватях в комнате, именуемой зеленой. Это оказалась большая комната с покоробившимися от сырости обоями, лишь самую малость отдающими в зеленый цвет. Тем не менее она была очень красивая, с двумя большими окнами, выходящими на озеро. Остальные спальни на втором этаже были новенькие, со свежими обоями, но некрасивые, я заметила это, когда Мод расхаживала там, распределяя, где кому спать. Магнуса и Торстена поселили каждого в отдельную маленькую гостевую комнату со стилизованными сердечками на стене – желтыми у Магнуса и красными у Торстена. Анну и Пера – в спальню родителей, с обоями в бирюзовый цветок в духе модерна. Сверкер, разумеется, будет ночевать в своей собственной комнате (обои в широкую полоску, белые с коричневым), а Мод в своей (крупные синие цветы на белом фоне).

Мы с Сисселой сидели сгорбившись, словно признавшись себе наконец, до чего мы обе устали.

– Они смеялись, – вдруг сказала Сиссела.

Я пробормотала что-то ободряющее, сама не зная толком, что тут сказать. Сиссела всхлипнула.

– Что, у меня был такой нелепый вид?

– Ничего не нелепый. Честно. Они смеялись не поэтому.

То была ложь, и мы обе это знали. Она быстро глянула на меня, прежде чем сунуть руку в карман, порывшись, вытащила пачку «Мальборо», уже полупустую, и закурила. Я лихорадочно искала другую тему для разговора.

– Трудно было добираться?

Она фыркнула, выпустив из носа маленькое облачко дыма.

– А сама как думаешь?

И глубоко затянулась.

– До Норчёпинга все шло нормально, – Сиссела вытерла щеку. Плакала, наверное. Не знаю, мне было не видно, может, это накапало с мокрой челки. – Электричкой до Сёдертелье, оттуда ребята подкинули, они ехали в Кольморден.[22]22
  Стокгольмский зоопарк; там же находится парк аттракционов.


[Закрыть] С собой приглашали… Черт, надо было поехать!

Наступило молчание. Сиссела так энергично курила, что красноватый кончик сигареты нарос на сантиметр с лишним. Покосившись на огонек, она продолжила:

– Потом пришлось голосовать больше часа. Я уже не один раз думала – плюну на все – но надо же было оттуда как-то выбираться. Вокруг, на хрен, ни домишки. А льет так, что я моментально вымокла до нитки. Прикольный, думаю, был видок, когда я стояла там и махала ручкой. Наверное, поэтому он так ухмылялся… Дедок, который тормознул. На редкость гадостный старый хрен.

– А что он такое сделал?

Она взглянула на меня, словно только что вспомнив о моем существовании, и тут же отвела глаза.

– А! Говорить неохота.

И провела рукой под носом. Это движение, видимо, о чем-то ей напомнило, потому что Сиссела вдруг замерла, потом снова провела по носу тыльной стороной ладони, шмыгнула им, и брезгливо скривившись, поспешно вытерла о покрывало кровати. Потом жадно затянулась и заговорила совсем другим голосом. Прежней девчонки-хулиганки. Добродушной и смешливой.

– Тут что, тоже весь день лило?

– Типа того.

Сиссела поднялась и стала стаскивать колготки.

– Деньги, – сообщила она.

Я сперва не расслышала.

– Что?

– У них деньги есть. Имущий класс.

Никаких сомнений, о ком она, не было.

Я чуть кивнула.

– Не без этого.

– Сестричка бесится от ревности… А братик вообще неслабый!

– Думаешь?

– А то нет! Решил поселить тебя в отдельной комнате, чтобы ночью наведаться.

Я не ответила, как всегда опасаясь сболтнуть лишнего. Сиссела поднесла свои черные колготки к свету.

– Но сестричке это не нравится. А она привыкла, чтобы все было по ее. Всегда.

Сиссела умолкла. Кто-то шел по коридору к нашей комнате. Мелкими решительными шагами.

– Он… – сказала я, когда шаги стихли.

– Да?

Сиссела стянула с себя свитер, секундой позже на пол упала юбка. Ее нижнее белье оказалось таким же кошмарным, как остальная одежда. Лифчик неопределенного цвета. Две большие дырки на трусах. Повернувшись, она взглянула на свое отражение в большом зеркале, а потом, просунув ладонь под резинку трусов, высунула палец в одну из дырок, прежде чем сообразила, что делает, и выдернула руку.

– Он – это который? – уточнила она. – Сверкер или Торстен?

– Сверкер.

– Волк Сверкер. Так что он сделал?

Я не знала, что отвечать. Как описать то, что он сделал? И то, чего не сделала я?

– Ничего, – сказала я вместо этого. – И никакой он не волк.

– Волк, волк. Лучше бы выбрала Торстена. Он птица.

– Какая еще птица?

– Большая птица. Черная.

Я рассмеялась. В жизни не приходилось мне вести подобных разговоров, однако все казалось мне естественным и совершенно ясным. Сиссела рылась в своей сумке в поиске сухих вещей.

– Ворон?

– Вроде.

– А сама почему его не выбрала?

Она вытащила из сумки обтрепанные джинсы.

– Нет уж. У меня есть о чем думать, кроме мужиков и в высшей степени случайных связей.

– О чем же это?

– О жизни. О будущем. О том, на что мне жить в ближайший месяц. Что жрать. Как вернуться в Стокгольм.

– Разве ты не будешь жить с папой?

Повернувшись спиной, она опять принялась копаться в сумке. Сперва я не разобрала ее ответа, расслышала только какое-то бормотание.

– Чего?

Сиссела выпрямилась, но не обернулась. Кашлянула.

– Исключено. Домой я вернуться не могу.

– Господи, почему?

Во мне что-то сжалось, и не только от сострадания. И она, видимо, заметила это, заметила искру зависти в моих глазах, когда повернулась ко мне. Что, кажется, ее не огорчило. Наоборот. Сиссела пожала плечами.

– Ха! Я вообще туда попала по недоразумению, можно сказать.

– Как?

– По недоразумению. По ошибке.

– В каком смысле?

Она, притворившись, что не слышит, вытащила махровое полотенчико и принялась растирать волосы. Я встала и шагнула вперед. Сумка на полу стояла открытая, и я увидела в ней не только одежду. Несколько старых учебников. Коричневый конверт. На дне что-то белело. Студенческая шапочка. Она забрала с собой студенческую шапочку! Значит, все это правда.

Сиссела натянула футболку через голову и потянулась за курткой, висевшей на стенке на крючке, но лишь коснулась ее кончиками пальцев. Шмыгнула носом.

– Совсем мокрая!

– Можешь взять мой свитер.

Сиссела метнула на меня взгляд, прикинула мою мотивацию и, видимо, одобрила.

– Тогда спасибо, – произнесла она. – Если у тебя есть лишний.

Когда мы спустились, дождь уже перестал, и общая расслабленность улетучилась. У каждого обнаружилась куча дел. Магнус стоял на кухне возле Мод, резал зеленый лук и следил, чтобы картошка не переварилась, Анна и Пер вытирали садовые стулья, а Торстен один за другим оттаскивал их на берег. Мы с Сисселой взялись за два конца большого садового стола и потащили его в том же направлении.

Сверкер стоял на берегу. По одну сторону от него горел костер, по другую гриль с углями. Он приветствовал нас, взмахнув чем-то, напоминающим длинную вилку, стремительно скользнул по мне взглядом и произнес равнодушным голосом:

– Кто-нибудь, скажите Мод, что гриль уже готов.

Я тут же отпустила свой конец стола и, развернувшись, вприпрыжку взбежала наверх, к дому. За моей спиной протестующе вскрикнула Сиссела – мы же еще не поставили стол на место, – но я не ответила и не обернулась. Я целиком сосредоточилась на том, чтобы повернуться спиной к Сверкеру.

А потом?

Потом началась ночь первого нашего Мидсоммара. Огонь горел у самой кромки воды. В гриле пылали угли. Бильярдный клуб «Будущее» сидел на мостках и пел такими чистыми голосами, что дождевые тучи рассеялись и открылось небо, отливавшее серым и розовым. Белый туман стлался над черной водой, и вдалеке на островках и скалах суровые сосны обнимали ветвями белые березки.

– Они танцуют, – сказала я, положив голову на чье-то плечо. Я выпила три бокала вина. Много. Пожалуй, даже чересчур.