Текст книги "На краю Принцесс-парка"
Автор книги: Маурин Ли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)
Маурин Ли
На краю Принцесс-парка
Патрику
ОЛИВИЯ
Глава 1
1918-1919
Оливия была в Лондоне лишь однажды, проездом на пути во Францию. Ей сразу не понравилась слишком суетливая и деловая атмосфера в городе, теперь же она и вовсе возненавидела его. По правде говоря, Оливия сейчас ненавидела всех, у кого был счастливый вид, – а таких в связи с окончанием войны было множество. Неужели ни у кого из этих людей не погибли родные? Неужели никто из этих женщин никогда не ощущал такой пустоты и гнетущего одиночества, как она?
Возможно даже, среди этой толпы были ее подруги по несчастью – одинокие беременные женщины, которые могли бы помочь ей советом, подсказать, что делать, куда пойти и как справиться с горой трудностей.
Дело в том, что Оливия не имела обо всем этом ни малейшего представления. Она знала лишь одно – в ее нынешнем положении искать работу бесполезно. Во Франции Оливия решила, что, когда война закончится, она поедет в Кардифф. Главврач больницы, в которой Оливия работала медсестрой, обещала снова принять ее на работу, но, когда девушка вышла из поезда на лондонском вокзале, ей пришло в голову, что ехать дальше бессмысленно. Вряд ли главврач возьмет ее в таком положении. Оливию угнетало чувство собственной беспомощности – а ведь, покидая дом, она ощущала себя такой сильной!
Никогда прежде Оливии не приходилось думать о деньгах, о крыше над головой или о хлебе насущном. Ее скромных заработков всегда с головой хватало на то, чтобы время от времени покупать кое-какую одежду, и Оливии даже удалось отложить небольшую сумму на будущее. Но эти деньги уже закончились: ей приходилось платить за проживание в маленькой гостинице в Айслингтоне. Оливия жила почти впроголодь – ела лишь один раз в день, по утрам, хотя этого явно было недостаточно для беременной.
Несмотря на это, она чувствовала себя хорошо и ее даже ни разу не затошнило. Это была одна из причин, по которой, когда в августе у Оливии не начались месячные, она даже не заподозрила, что беременна. Девушка решила, что месячных не было потому, что она слишком горевала по Тому. Она знала, что, когда в жизни женщины происходит трагедия, у нее может нарушиться цикл. По этой же причине Оливию не обеспокоило отсутствие месячных в сентябре, но к октябрю, когда ее талия заметно округлилась, ужасное подозрение, что у нее будет ребенок, сменилось уверенностью. Осознание этого факта словно сковало разум Оливии льдом – долгое время она была просто не в состоянии ясно мыслить.
Ноябрь принес с собой перемирие. Разумеется, это была приятная новость, но вместо того, чтобы испытать радость, Оливия погрузилась в отчаяние.
Прошло несколько недель, а отчаяние никуда не уходило. Оливии очень нужна была новая одежда: старые вещи оказались ей уже малы. Девушка понимала, что еще немного – и ей не в чем будет выйти на улицу. Кроме того, хозяйка гостиницы поглядывала на нее с подозрением: Оливия была уже на пятом месяце, и казалось, что ее живот растет с каждым днем.
Как ни странно, Оливия почти не думала о Томе. Если бы не дитя, шевелящееся у нее в чреве, она, вероятно, вообще не вспоминала бы о нем. Кольцо, которое ей дал Том и которое когда-то принадлежало его деду, лежало в ее чемодане. Не то чтобы думать о Томе было больно – просто Оливии не верилось, что та ночь была на самом деле. Ей казалось, что это был лишь сон: она даже не могла вспомнить, как он выглядел, что говорил и что делал.
Миссис Томас О'Хэган! Девушка вспомнила, как в день расставания с Томом она шепотом повторяла эти слова.
– Что?
Оливия, завтракавшая в невзрачной гостиничной столовой, подняла глаза и взглянула на хозяйку, сердито смотревшую на нее.
– Прошу прощения, это были мысли вслух, – сказала девушка.
– Мисс Джонс, я давно собиралась поговорить с вами, – официальным тоном произнесла женщина. – Начиная с субботы мне понадобится ваш номер: в это время в моей гостинице всегда селятся торговые агенты.
– Понятно. Спасибо, что предупредили. Я подыщу себе другое место.
– Не думаю, что вам удастся устроиться в приличной гостинице! – бросила хозяйка, перед тем как уйти.
Когда-нибудь это должно было произойти – либо у нее закончились бы деньги, либо ее выселили бы. Оливия пошла по направлению к центру города. Мысли у нее в голове напоминали неподатливые узелки, и, чтобы поменьше думать, она выбирала наиболее оживленные улицы – при этом вся внутренне содрогаясь от невыносимого шума. Оливия знала, что для женщин, оказавшихся в ее положении, существуют особые заведения, и, хотя она слышала, что эти места просто ужасны, это все равно было лучше, чем без единого пенни в кармане бродить по улицам. Но как найти такое заведение? И у кого спросить?
Если бы только не этот ужасный холод! Колючий зимний ветер щедрой рукой разбрасывал по тротуару кусочки льда. Оливия подняла воротник своего тоненького пальтишка и посильнее натянула на голову фетровую шляпу, но теплее от этого ей не стало.
На Оксфорд-стрит, в витрине магазина «Сэлфидж», были выставлены теплые твидовые пальто, очень привлекательные на вид. Оливия остановилась и некоторое время жадно рассматривала их. Даже если бы она работала, такое пальто было бы ей не по карману, сейчас же она не смогла бы купить вещь даже вчетверо дешевле.
Но чашку чая она себе позволить могла. Оливия направилась в сторону кафе «Лайонз Корнер Хаус», отметив, что многие магазины уже украшены к Рождеству, до которого оставалось лишь несколько недель. О том, где она может оказаться накануне Рождества, девушка старалась не думать.
К тротуару подъехал большой черный автомобиль с шофером в ливрее и остановился неподалеку от нее. Из салона выбрались две женщины в мехах и поблескивающих шелковых чулках. У обеих дамочек сумочки, перчатки и туфли были из черной замши. Распространяя вокруг себя запах дорогого парфюма, женщины прошествовали в ювелирный магазин.
Оливию всегда полностью устраивала ее работа и мизерная зарплата медсестры. Она никогда не завидовала другим женщинам из-за вещей или общественного положения. Но теперь, дрожа у витрины ювелирного магазина, глядя на то, как женщины в безумно дорогой одежде усаживаются у прилавка, а продавец почтительно им кланяется, Оливия почувствовала, как где-то внутри нее зашевелилась жаркая, жгучая зависть. В тот же момент ребенок у нее в чреве в первый раз толкнулся по-настоящему.
– Милая, с вами все в порядке?
Какой-то прохожий, увидев, как Оливия согнулась и обеими руками обхватила живот, остановился и посмотрел на нее исполненным сочувствия взглядом.
– Спасибо, все хорошо, – ответила Оливия, с трудом выпрямившись.
Мужчина кивком указал на ее выпирающий животик:
– Вам бы лучше сейчас быть дома в теплой постели.
– Да, вы правы, – сказала Оливия, благодарная за проявленное участие.
Возможно, если бы мужчина знал, что под ее тонкой перчаткой нет обручального кольца, он не был бы к ней так добр.
Собравшись с силами, Оливия вновь зашагала в сторону кафе «Лайонз».
Когда она уже сидела за столиком и пила чай, ее посетила мысль, от которой сердце провалилось куда-то вниз. Из сложившейся ситуации был только один выход: обратиться за помощью к родителям.
В нынешнем состоянии она просто не могла явиться к ним без предупреждения. Если бы стало известно, что у незамужней дочери мистера и миссис Дэффид Джонс будет ребенок, они больше не осмелились бы появиться на людях. Отец Оливии был членом городского совета, а мать все свое время посвящала благотворительности, хотя при этом с ее лица никогда не сходило выражение неодобрения. Оливия, их единственный ребенок, и без того опозорила их имя, когда отказалась от должности в городской библиотеке, отдав предпочтение работе в кардиффской больнице. Родители устроили ей скандал, но еще больше им не понравилось, когда девушка объявила о своем решении поработать медсестрой во Франции. Так что Оливия боялась появиться даже в родном городе, не говоря уже о доме, в котором прошло ее детство.
Следовало послать родителям письмо с мольбами проявить к ней снисходительность, причем послать прямо сегодня – чтобы ответ мог прийти до субботы, – до того дня, когда ей надо будет уехать из гостиницы.
Допив чай, Оливия вышла на улицу, свернула в переулок и нашла магазинчик, торгующий недорогими канцелярскими принадлежностями, потом зашла в почтовое отделение и написала родителям письмо, в котором сообщила о своем положении. Она даже не пыталась вызвать у них сочувствие – для этого она знала их слишком хорошо. Независимо от того, каким образом она подаст свою новость, они либо помогут, либо нет.
Ответ пришел в пятницу утром. Оливия сразу узнала почерк отца на конверте. Несмотря на то что этот почерк всегда был очень четким, Дэффиду Джонсу удалось написать слово «мисс» на конверте так, что оно напоминало «миссис», – или наоборот. Похоже, на хозяйку гостиницы это не произвело впечатления: письмо она подала так, словно брезговала им. Оливии пришло в голову, что можно было купить медное обручальное кольцо и зарегистрироваться как миссис О'Хэган, а в случае, если бы кто-нибудь поинтересовался, где ее муж, заявить, что она вдова, – но на тот момент она пребывала в слишком сильном смятении, чтобы додуматься до этого. Впрочем, единственное, что бы ей это дало, – ее не вышвырнули бы из гостиницы с таким позором. Ей все равно пришлось бы выехать через несколько дней, когда ее сбережения подошли бы к концу.
В конверте лежал билет на поезд и краткая записка:
«В субботу в 18:30 сядешь на вокзале Пэддингтон на поезд до Бристоля. Я тебя встречу. Отец».
От Бристоля до ее родного уэльского городка было довольно близко. Со смешанным чувством облегчения и грусти Оливия перечитала отцовскую записку. В ней не было ни слов «дорогая Оливия», ни «люблю, папа».
По крайней мере теперь можно было не беспокоиться о деньгах и позволить себе поесть вволю на то, что у нее оставалось.
Отец ждал ее под часами на вокзале Тэмпл-Мидс. Его ноги были широко расставлены, руки сцеплены за спиной, а во взгляде горело недовольство, проявлявшееся также в том, что он заметно покачивался вперед-назад. Это был крупный, крепко сбитый мужчина в длинном твидовом пальто и широкополой шляпе, придававшей ему весьма зловещий вид, – хотя если бы мистер Джонс это осознал, то наверняка ужаснулся бы. Пальто было расстегнуто и открывало полосатый жилет и золотые часы на цепочке.
При виде отца у Оливии возникло неприятное чувство – как будто он задумал что-то недоброе. Отец всегда внушал ей страх, хотя он ни разу, даже в гневе, не поднял на нее руку.
Когда Оливия подошла, Дэффид Джонс мрачно кивнул ей и даже взял у нее чемодан. Поцеловать дочь, которую он не видел два с половиной года, он и не подумал. Впрочем, даже если бы Оливия возвращалась домой при других обстоятельствах, это вряд ли удивило бы ее.
Она вслед за отцом вышла на улицу. Дэффид засунул чемодан в багажник маленького «Форда-8». Лишь к автомобилю он проявлял хоть немного привязанности. Когда мистер Джонс выходил из машины, он любовно похлопывал ее по черному боку и говорил: «Умная штучка!»
– А где мама? – спросила Оливия, когда они отъехали от вокзала.
– Дома, – коротко ответил отец.
Воцарилось долгое молчание. Было уже поздно, и освещенные газовыми фонарями улицы Бристоля были пустынны. Автомобиль проехал мимо нескольких только что закрывшихся пабов, на пороге которых все еще шумели толпы завсегдатаев.
– Куда мы едем? – спросила Оливия, когда молчание стало нестерпимым. У нее промелькнула мысль, что ее везут в дом для падших женщин. Это было бы ужасно, но она сама лишила себя возможности выбора.
– К некой миссис Куксон, которая живет неподалеку от доков. Она присмотрит за тобой до… до тех пор, пока не подойдет время, – напряженным голосом произнес отец. – Маловероятно, что в том районе появится кто-то из наших знакомых, но я был бы благодарен, если бы ты на всякий случай не выходила на улицу при дневном свете. Миссис Куксон получила деньги на приобретение соответствующей одежды для тебя. Тебе там будет удобно, а когда все закончится, ты уедешь. Если ты попросишь, я устрою ребенка куда следует, но, если ты решишь оставить его, не жди, что мы с матерью чем-то тебе поможем. И пожалуйста, больше никогда не показывайся нам на глаза.
Несмотря на то что у Оливии также не было ни малейшего желания видеть родителей, эти слова ударили ее, словно плеть. У нее возникло чувство, будто ее облили грязью. Она открыла было рот, чтобы рассказать отцу о Томе, но в этот момент он без выражения произнес:
– Ты отвратительна.
Больше отец не сказал Оливии ни слова – как и она ему. Вскоре автомобиль свернул на небольшую улочку, проехав между двумя рядами домов, и остановился у последнего из них. Не выключая мотора, Дэффид вышел и постучал.
Дверь открыла сухощавая женщина за пятьдесят с крашенными хной волосами и ярко-малиновыми губами. На ней было алое атласное платье и черная накидка. Длинные серьги женщины свисали до плеч, а на ее шее Оливия разглядела тройное ожерелье. Длинные пальцы были буквально унизаны кольцами. Оливия даже подумала, что, если все камни настоящие, эти кольца стоят целое состояние.
Мистер Джонс что-то проворчал в качестве приветствия, почти швырнул чемодан дочери в прихожую и пошел прочь. Когда женщина закрывала дверь, «форд» уже отъезжал от дома. Скрестив руки на груди, она оглядела Оливию с головы до ног:
– Ну, как дела у нашей непослушной девчонки?
Оливия уже сама не помнила, когда она улыбалась. Последние несколько месяцев она жила в постоянном страхе, что к ней отнесутся как к распутной женщине, и, хотя хозяйка дома так и не предложила ей чаю, то, что ее поприветствовали чем-то наподобие шутки, стало для Оливии приятной неожиданностью.
– Заходи, дорогуша! – проговорила женщина, взяв Оливию за руки и подмигнув с заговорщицким видом. – Заходи и расскажи мне обо всем, что с тобой случилось. Хочешь чашечку чего-нибудь горяченького? Или, может, чего покрепче? У меня припасено хорошее вишневое вино. Сама же я хлебну чуток молочного портера. Кстати, зови меня Мадж.
Мадж Куксон была известной повитухой в районе Бристоля под названием Маленькая Италия. Причиной такого именования были улицы района. Дом Мадж стоял на Капри-стрит, а по соседству было еще несколько похожих улочек, застроенных небольшими домами, – Неаполи-стрит, Турин-стрит, Флоренс-роуд, а также короткий тупик Милан-вей. Мадж питала слабость к молочному портеру, но за ее грубыми манерами скрывалось мягкое, доброе сердце. В течение следующих нескольких месяцев Оливия искренне к ней привязалась.
Прожив в доме Мадж с неделю, она спросила:
– А как мой отец о вас узнал?
– Наверное, расспросил знающих людей. Ты далеко не первая девушка из хорошей семьи, которая поселилась у меня при подобных обстоятельствах.
В молодости Мадж была эстрадной певицей и выступала в мюзик-холле. В ее спальне висел плакат, объявляющий о выступлении на лондонском ипподроме Магды Старр, – она была четвертым номером программы.
– Это был пик моей карьеры, – с грустью в голосе сообщила она Оливии. – Я всегда хотела достичь вершины, но этому не суждено было случиться. Вскоре я вышла замуж и родила Деза.
Муж Мадж умер пятнадцать лет назад, а сын Дезмонд пошел по стопам матери и стал чревовещателем – хотя ему так и не удалось достичь достаточно высокого статуса, чтобы считаться гвоздем программы.
– Ваша девичья фамилия действительно Старр? – поинтересовалась Оливия, очарованная бурной и яркой жизнью Мадж.
– Нет, моя настоящая фамилия Бэйли, но имя Магда Старр выглядит на плакатах более эффектно, чем Мадж Бэйли.
– А как вы стали акушеркой?
– Меня нельзя назвать настоящей акушеркой, не так ли, дорогуша? После смерти мужа я некоторое время проработала в больнице и увидела, как это происходит. Потом я пару раз помогла при родах, и люди стали обращаться ко мне за помощью.
Как и обещал Оливии отец, дом оказался весьма комфортабельным. Пристрастие Мадж к экстравагантной одежде сказалось и на подборе мебели. Вместо традиционной скатерти буфет, на котором стояла ваза с огромными бумажными цветами, был накрыт ослепительно яркой шалью. Столовая была отделена от гостиной нитями из бисера, а в каждой комнате лежали многочисленные атласные подушечки, вышитые золотом и серебром. По словам Магды, все ковры и покрывала в доме были индийскими – как и большой гобелен, висевший над камином в зале, и черный с золотом чайный сервиз с рифлеными ободками, который доставали лишь в торжественных случаях.
Камин горел в гостиной с раннего утра до поздней ночи. По воскресеньям огонь зажигали и в зале: в этот день после обеда к Мадж приходили подруги, женщины примерно одного с ней возраста. Они играли в вист и пили молочный портер.
В таких случаях Оливия оставалась в другой комнате и читала один из многочисленных, испещренных отметками ногтей романтических романов из коллекции Мадж. Иногда она просто поднималась наверх, в свою комнату с замечательной, широченной пружинной кроватью и ложилась вздремнуть.
Оливия была довольна жизнью, насколько это вообще было возможно в ее положении. Иногда ей хотелось, надев купленное Мадж на деньги Дэффида теплое новое пальто, прогуляться под лучами холодного зимнего солнца – или даже в тумане, – но Мадж, обычно очень сговорчивая, строго-настрого запрещала ей выходить из дому до наступления темноты.
– Я обещала твоему отцу, что не буду выпускать тебя на улицу средь бела дня. Именно за это он платит мне деньги. Я не могу заставить тебя силой, но, если ты нарушишь запрет, я буду вынуждена сообщить обо всем твоему отцу.
– Вряд ли я встречу здесь кого-нибудь из своих знакомых, – обиженно проговорила Оливия.
– Мало ли какие бывают на свете случайности? – ответила Мадж. – Может, ты выйдешь из дому и столкнешься с сестрой подруги своей матери.
– У моей матери нет подруг.
– Ну тогда с соседкой.
– Отец оставил вам свой адрес?
– Конечно. Я должна буду сообщить ему о рождении ребенка телеграммой. «Груз доставлен» – вот что я должна написать. Конспирация! Но если ты захочешь оставить ребенка, телеграмма ему не нужна.
– Мне это и в голову не приходило! – содрогнулась Оливия. Она уже решила, что сделает все возможное, чтобы побыстрее забыть об этом неудачном периоде своей жизни, а потом поступит на курсы повышения квалификации медсестер.
Мадж задумчиво посмотрела на нее:
– Возможно, после рождения ребенка твое мнение изменится.
– Если это произойдет, – ответила девушка, – я хочу, чтобы вы вырвали младенца из моих рук и позволили отцу решать его судьбу.
– Дорогуша, разумеется, я не буду вырывать его, но вот твой отец вполне способен на это.
Ребенок казался Оливии даже менее реальным, чем Том. Возможно, он и существовал в ее животе, но не имел к ней никакого отношения. Ее совсем не интересовало, что с ним случится, – лишь бы ничего очень плохого.
Пролетело Рождество, и настал 1919 год – первый мирный Новый год за пять лет. Именно поэтому его встречали особенно торжественно и радостно. Даже Оливия не смогла противостоять всеобщему веселью: ночью они с Мадж наблюдали за фейерверками над рекой Эйвон и пели старинные песенки в Виктория-парке.
Январь сменился февралем, затем наступил март. Ребенок должен был родиться в начале апреля.
На Пасху к Мадж приехал Дезмонд Старр, ее сын-чревовещатель. Это был веселый, общительный молодой человек, характером очень похожий на мать. Он подписал контракт в театре Феликстоу на все лето, а потому пригласил мать и Оливию посмотреть его номера – у него была возможность раздобыть бесплатные билеты.
– Постараюсь прийти, – солгала Оливия. Она знала, что летом у нее уже будет новая жизнь. Ей нравилась Мадж, но Оливия не хотела бы когда-нибудь еще увидеть пожилую женщину или ее сына.
Девушка осознавала, что стала слишком черствой и эгоистичной. Когда-то давно окружающие говорили, что она мягкая и добрая – даже чересчур, так как часто эта доброта шла в ущерб ей самой. Но теперь в голове Оливии как будто образовалась перегородка, не позволявшая ей думать ни о ком, кроме себя.
Ребенок возвестил о своем скором появлении в тихое солнечное воскресенье – точно в назначенный срок. Схватки начались, когда Оливия читала один из страстных романов Мадж, и первый же толчок оказался очень сильным. Оливия достаточно часто дежурила в палате рожениц, чтобы понять, что роды будут стремительными.
Мадж играла в гостиной в карты со своими подругами. Оливия спокойно налила себе чашку чая и стала дожидаться, когда женщины уйдут. Чтобы не терять времени, она нагрела две большие кастрюли с водой и разложила на кровати клеенку. Тряпки из старых простыней, которые Мадж заблаговременно прокипятила, Оливия положила на кресло рядом с кроватью.
Когда началась очередная, уже почти нестерпимая серия схваток, она стиснула зубы, но так и не издала ни звука – ей не хотелось отвлекать Мадж и ее подруг от приятного времяпрепровождения. К тому времени, как женщины ушли, схватки уже происходили каждые десять минут.
– Ничего себе! – изумленно выдохнула Мадж, поднявшись наверх и увидев, что Оливия уже лежит на кровати в одной ночной рубашке.
– У меня еще есть пара часов.
– Ты, я вижу, крепкий орешек, – сказала Мадж, сев на кровать и взяв ее за руку. – Другие мои клиентки начинали кричать во все горло после первых же схваток, а ты до сих пор ни разу не пикнула.
– Мне не хотелось кричать, – заявила Оливия и поморщилась, когда ее живот в очередной раз пронзила острая боль.
– Можешь начинать – так тебе будет легче. Разве ты не кричала, не плакала, когда погиб твой парень? Как там его звали, Том, кажется? Ты почти никогда о нем не говоришь.
Оливия криво улыбнулась:
– Я спала в одной комнате с другими медсестрами, так что у меня не было места, где я могла бы поплакать в одиночестве.
А не говорю я о Томе потому, что мне кажется, что его никогда не было в моей жизни. Я даже не могу вспомнить, как он выглядел.
Мадж хихикнула:
– Что ж, этот ребенок уж точно есть в твоей жизни… Ну что же ты, кричи! – произнесла она, когда лицо девушки в очередной раз исказила гримаса боли. – Все равно тебя никто не услышит. По соседству живет глухой старик, а на улицу не долетает ни звука.
– Я пока постараюсь не кричать – мне не настолько плохо. Большинство родов на моей памяти проходили намного тяжелее, чем мои.
Время тянулось ужасно медленно. Оливия услышала детскую возню на улице. Раздался стук во входную дверь, но Мадж никак не отреагировала на него. В одном из соседних домов пела женщина, ее чистый голос далеко разносился в неподвижном вечернем воздухе: «Не дайте камину погаснуть…»
Оливия вспомнила, что эту песню часто пели солдаты во Франции. По вечерам, когда стрельба прекращалась, она долетала с боевых позиций посреди изрытых воронками полей, и иногда персонал госпиталя и пациенты присоединялись к пению. Эта песня звучала и в ту ночь, когда они с Томом любили друг друга в темном сарайчике…
… Она вспомнила, каким красивым было в тот вечер небо: высоким, цветом напоминающим сапфир и усыпанным мириадами мерцающих звезд. Убывающая лупа была похожа на дольку лимона.
Несмотря на лунный свет, было все же достаточно темно, чтобы не видеть следы войны на полях, на которых за последние годы погибли миллионы людей. Днем эти места представляли собой море засохшей грязи, изрытое зигзагами окопов и опустевшее после того, как линия фронта передвинулась дальше на восток.
На горизонте, там, где сейчас шли бои, можно было разглядеть султаны белого дыма – это падали снаряды, убивая все новых людей. Время от времени дым окрашивался в оттенки красного – это означало, что загорелось очередное здание. Зарево пожаров делало ночь еще более красивой – казалось, что где-то на краю земли трепещут на ветру гигантские свечи. На фоне светлого неба можно было различить черные силуэты изломанных деревьев, напоминающие фигуры безумных танцоров.
Из больницы вышло множество людей, желающих полюбоваться великолепным видом посреди всеобщего разрушения, – медперсонал и многие из тех раненых, которые могли передвигаться самостоятельно. В темноте слышался тихий гул голосов, кое-где тлели огоньки сигарет.
– Оливия! Я повсюду тебя искал.
– Том! – воскликнула Оливия и машинально подняла руки, чтобы обнять мужчину, хромая, идущего ей навстречу. Она сразу же опустила руки, надеясь, что Том ничего не заметил. Он был ее пациентом, и не следовало давать ему знать о своих чувствах – хотя Том, судя по всему, и так уже догадывался о них. Впрочем, девушка подозревала, что Том чувствует то же, что и она, – и это было маленьким чудом, ведь этот парень был таким симпатичным, а она такой заурядной!
– Какая красивая ночь! – произнес Том, отдышавшись. Видимо, ходить ему было все еще трудно.
– Да, очень, – выдохнула Оливия, потом кивком головы указала на дым и пламя вдали. – Но вот это все портит. Есть что-то зловещее в том, что мы слишком далеко, чтобы слышать взрывы.
– И крики раненых, – сухо добавил Том.
Он взял ее за руку, обхватив пальцы Оливии теплой ладонью. Девушка не сделала попытки убрать руку.
– Так, значит, это наш последний вечер вместе, – сказал Том и сдержанно улыбнулся. – Вернее, наш последний вечер друг возле друга. Жаль, что моя нога уже заживает. Мне даже хочется снять всю одежду, пойти в темноту и попытаться подхватить воспаление легких.
– Меня в это не втягивай! – воскликнула Оливия, сделав вид, что возмущена.
Разумеется, Том шутил: он был американцем, а американцы шутили всегда и везде.
– Я ведь медсестра, а медсестрам надо лечить своих больных, а не наоборот, – добавила она.
– Ты такая строгая!
– Медсестры всегда строгие – у них такая профессия, – ответила девушка, подумав, что, когда ее рука лежит в его ладони, ни о какой строгости не может быть и речи.
Том вновь улыбнулся:
– А ты не можешь оставить свою строгость хотя бы этой ночью?
– Если это нужно для того, чтобы ты подхватил воспаление легких, то нет. Кроме того, сейчас очень тепло. Единственное, на что ты можешь рассчитывать, – это несколько укусов насекомых. Поосторожнее, это неприятная штука!
– Но если так, – непринужденно произнес Том, – то, может быть, мы забудем о войне, взрывах, болезнях, больницах, врачах и медсестрах – и просто поговорим?
Оливии следовало бы ответить что-то наподобие: «Нет, это тоже против правил», но вместо этого она лишь тихо сказала:
– Да о чем еще говорить?
Она и так многое о нем знала. Том был родом из Бостона, его родители – он называл их «стариками» – были ирландцами. Ему было двадцать три года, он работал в принадлежащем его отцу книжном магазинчике, а в 1917 году, когда Америка вступила в войну, пошел добровольцем в армию. Его полное имя было Томас Джеральд О'Хэган, и у него было две сестры и пять братьев, все старше его. Оливия также знала, что этот высокий улыбчивый американец ирландского происхождения с черными волнистыми волосами и глазами цвета торфа нравился и некоторым другим медсестрам. Но ей он не просто нравился – она была в него влюблена и постоянно думала о нем.
Тома привезли в госпиталь три недели назад, у него была глубокая рана на ноге и двусторонняя пневмония. На следующий день его должны были отправить в Кале в больницу для выздоравливающих. После того как здоровье Тома окончательно поправится, он вернется в действующую армию, в свою часть. Словно напоминая о его скором отъезде, из темноты доносился лязг механизмов санитарного поезда, который стоял на близлежащей станции на запасном пути, уже почти готовый к утреннему отправлению.
Том же почти ничего о ней не знал – лишь то, что ее зовут Оливия Джонс и что она его ровесница. Она родилась и выросла в Уэльсе и никогда не покидала родных мест, пока два года назад не приехала во Францию работать медсестрой. Кроме того, Том знал – он просто не мог этого не видеть, – что ее никак нельзя было назвать красивой. Внешность у нее была совсем невыразительной – бледное лицо, светло-голубые глаза…
– Что ты будешь делать, когда закончится война? – как бы невзначай спросил Том.
– Закончу обучение. Я уехала из Кардиффа так быстро, что не успела сдать выпускные экзамены на курсах медсестер.
– А ты можешь закончить свое обучение в Штатах?
Девушка затаила дыхание:
– Зачем это мне?
– Потому что в Штатах живу я, – низким, напряженным голосом произнес Том. – Я буду там работать и хотел бы, чтобы ты была рядом со мной. Оливия, ты выйдешь за меня?
– Но ведь мы почти не знаем друг друга, – пробормотала она и подумала, как глупо все же притворяться, что она удивлена вопросу, которого желала всем сердцем и о котором молилась каждую свободную минуту.
Том нетерпеливо махнул рукой:
– Милая моя, идет война, ужасная война – самая худшая из всех, что знал мир. Сейчас у людей просто нет времени на то, чтобы получше узнавать друг друга. Я полюбил тебя с первого взгляда.
Прижав ее руку к своим губам, он хрипло продолжал:
– Ты самая красивая девушка, которую я когда-либо встречал!
Если он так думает, он и впрямь ее любит! У Оливии закружилась голова, и она ответила, что согласна, что и сама его любит. Том стал целовать ее в шею, в щеки, потом нежно сжал ее голову ладонями и поцеловал в губы.
Оливия всегда была робкой, неуверенной в себе девушкой, и это был ее первый настоящий поцелуй. Прижавшись к Тому, она ощутила, как в ее теле что-то оживает.
– Я люблю тебя, – прошептала она.
Том прижал девушку к своей груди так крепко, что у нее перехватило дыхание.
– В тот же день, в ту же минуту, как закончится эта проклятая война, мы поженимся, – с хрипотцой произнес он. – Я буду писать тебе каждый день, и, если нас переведут в другое место, я сразу сообщу новый адрес, чтобы ты могла отвечать мне. Ты дашь мне свою фотографию?
– Несколько месяцев назад меня сфотографировали с пятью другими медсестрами, – еле слышно сказала Оливия. – Я могу отдать тебе этот снимок.
– Я тоже хочу подарить тебе кое-что.
Том протянул руку. На его среднем пальце блеснуло золотое кольцо. Оливия и раньше обращала на него внимание и даже сначала думала, что Том женат, – но потом поняла, что кольцо надето не на тот палец.
– Это обручальное кольцо моего деда, – объяснил Том, снимая кольцо. Его темные глаза сияли. – Перед самой смертью он дал каждому из внуков что-то особенное. Я получил это кольцо. Оно слишком большое, но для твоего среднего пальца, наверное, подойдет. А еще ты можешь носить его на цепочке на шее.
Кольцо оказалось слишком большим для всех пальцев Оливии. Она положила его в нагрудный карман своего длинного белого передника, пообещав, что при первой же возможности купит цепочку.
– У меня такое чувство, что мы уже женаты, – каким-то чужим голосом произнесла Оливия. Происходящее было почти нестерпимым. Ей хотелось, чтобы Том вновь поцеловал ее, чтобы делал с ней все то, что она до сегодняшнего вечера считала неправильным. Обняв его за шею, она мягко потянула его вдоль стены госпиталя. Том положил руки ей на талию – со стороны могло показаться, что они танцуют какой-то странный танец.
