Текст книги "Прощай, рыжий кот"

Автор книги: Мати Унт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Аарне считал, что так будет и с его другом Андо, который настолько уверен в себе, что может спокойно предсказывать конец света.

А что же Аарне? Он волнуется из-за случайной встречи в чужом малиннике. Эх! Он громко спросил:

– И что Эда нашла в Тийте?

– Наверное, что-то нашла, – ответил Андо очень спокойно.

– Скажи, а ты знаешь, что ты находишь в Инге?

Вопрос вырвался ненароком. Об этом не нужно было спрашивать. Андо ответил только:

– Спасибо.

Молча поднялись они по лестнице и вошли в комнату. Никто еще не спал, завтра предпоследний день работы в колхозе.

Не касайся того, чего боится человек, в чем он уже сомневается, но за что еще держится. Особенно если это твой друг…

Когда они уезжали, бригадир, вначале так часто ругавший ребят за неподобранную картошку, похвалил их.

– Оставайтесь-ка лучше здесь, помогайте нам, старикам… – смеялся он.

Харри ответил, что мысль сама по себе неплохая, если бы только не эта школа…

– Ну, кончайте школу и приезжайте…

Все шумно согласились. Никто не принял этого всерьез.

– Эх, ведь это только шутка… От вас, городских, мы этого и не требуем… Но скажите: почему наши дети бегут в город? В нашем колхозе молодежь по пальцам можно пересчитать. Чего они в городе ищут? Будто у нас работы нет?

Никто не смог ответить.

Выехали до обеда. Девушки устали и жаловались на головную боль. Ребята пели.

Аарне пел со всеми. На Эду он не взглянул ни разу.

Политический день

– Ну, герои труда, как дела? Живы еще? – спросила, лукаво улыбаясь, тетя Ида.

– Как видишь, – ответил Аарне.

– Чудесно. Значит, наша Родина еще процветает.

Тетя любила юмор. Она подчеркивала, что это – добрый старый эстонский юмор.

На столе была новая белая скатерть. В вазе стояли увядшие астры, рядом лежала обернутая в бумагу книга. Аарне раскрыл ее: Альберт Кивикас, «Имена на мраморной плите».

Тетя Ида заметила это и посоветовала:

– Почитай, хорошая книга.

– Спасибо, я уже читал. Второй раз не буду.

– Почему? Знаешь, Аарне, тебе надо больше интересоваться историей нашего народа. Как-то я посмотрела ваш учебник истории. Что он может вам дать? Что? Боже мой – как говорят русские, – какие лица! И о чем там можно прочитать? Финские мясники… Ах, молодежь, молодежь, и что вы знаете… А сами еще эстонцы…

Тетя Ида позвала:

– Линдочка, идите сюда!

Линда тотчас же вышла.

– Вы знаете, когда годовщина Эстонской республики?

– Я точно не помню…

– Вот видите! Видите, дорогие дети! – торжествовала тетя Ида. Затем она стала серьезной, чуть ли не грустной.

– А это нужно знать, это нужно помнить. Иначе какая может быть надежда на то, что в вас пробудится национальное чувство.

– Мне не нужно никакого национального чувства, – произнес Аарне, стоя у окна.

Линда испуганно взглянула на тетю, но та не рассердилась, только тихо сказала:

– Что, если бы это слышал твой отец, Аарне…

– Ну и что?

– Твой отец погиб за свободу Эстонии…

– Мой отец служил в немецкой армии, но туда его забрали насильно.

– Твой отец, Аарне, был убит в Чека. Ты сущий ребенок, ты ничего не знаешь. И меня допрашивали. А в чем была моя вина? Этого никто у меня не спросил, понимаешь? Я осталась верна Эстонии, это и была моя вина, Аарне… Ты не пережил того, что пережил твой отец, ты не поймешь…

Аарне почувствовал, что задыхается. Он знал только то, что его отец умер, больше ничего. Зачем ворошить прошлое? Смерть отца – это прежде всего смерть отца.

Резким рывком он распахнул окно. Ветер ворвался в комнату, заколыхались занавески, на потолке ожил пожелтевший клочок обоев. Он повернулся к Линде:

– Почему ты не была в колхозе?

– Линда помогала дома убирать картошку, Линда любит свой дом, – ответила за Линду тетя Ида. – Но почему ты не ответил на мой вопрос? Почему у тебя нет национального чувства! Разве у тебя нет ничего святого?

– Замолчи! – вдруг грубо оборвал ее Аарне. – Хватит об этом, слышишь?

Тетя Ида от неожиданности оцепенела. Затем ее губы задрожали. Ужасно, когда плачет старая женщина. Размазывая руками слезы, она повторяла:

– Как ты со мной разговариваешь! Как ты со мной… разговариваешь…

Аарне уже и сам раскаивался в том, что обидел старого человека. Если бы тетя Ида хоть что-нибудь еще сказала или подняла бы глаза… Аарне попросил бы прощения… Но тетя все плакала, опустив голову, и Аарне потихоньку вышел.

Тетя услышала, как скрипнула дверь, и подняла голову. Она вытерла слезы, водворила на нос очки и снова принялась за вязанье. Она думала о том, что молодежь крайне деморализована. И ей было очень жаль, что Аарне, которому она хотела бы стать матерью, попал под влияние каких-то темных сил. Ей хотелось бороться, но она еще не видела конкретного противника. Она не могла примириться с поражением, она верила, что судьба подбросила ей кусок глины, из которого ей нужно что-то вылепить.

Аарне пошел в школу на комсомольское собрание.

…Эда меня не любит, национального чувства у меня нет.

Что дальше?

Эда пусть катится к чертям! Нет, так все же нельзя думать… Да, пусть со своим Тийтом…

Национальное чувство не появится, тете Иде придется поплакать.

Это перспектива?

Нет, это пустота. Чем ее заполнить?

На собрании кто-то рассказывал о бригадах коммунистического труда. У выступавшего был тихий хриплый голос, его было трудно слушать. Он говорил о том, как они отдыхают:

– Часы досуга мы проводим тихо и культурно, вместе читаем газеты и играем в шашки.

Иво наклонился к Аарне и прошептал ему на ухо:

– Послушай, спроси-ка у него, неужели они сами не умеют читать?

– Помолчи! – прошептал Аарне. Но Иво был прав. Можно сойти с ума, когда дни, недели, месяцы все будет тихо, спокойно и культурно, если нет никаких волнений и газеты читаются вслух. Разве таким будет коммунизм? Аарне повернулся к Индреку:

– Скажи, при коммунизме мы будем жить тихо и культурно?

Индрек не расслышал вопроса и переспросил:

– Что-что?

– Ну, просто. Этот человек говорит о будущем. Он – его представитель. Я скажу тебе честно, мне нравится коммунизм! А речь этого представителя будущего смешит меня… Скажи, я просто близорук?

– Ты имеешь право смеяться, ты родился в сорок третьем году.

– Что?

– Мы – этап, понимаешь? Мы стоим на грани двух миров. – Индрек многозначительно поднял палец. – Поэтому мы многого не понимаем. Наши потомки уже не будут смеяться. Вместе с нами умрет последнее сомнение.

– Ты веришь, что все будет так просто?

– Да. А нам простит история, – улыбнулся Индрек.

Но Аарне не мог согласиться с этим:

– Какой же смысл мне тогда жить? Что я, нищий у истории или какой-нибудь полуфабрикат? Послушай, а может, я неполноценный человеческий экземпляр?

– Не спрашивай, я не знаю… А этого, человека я понимаю. Он и сам не знает, чего хочет. Для него главное – чтобы жизнь была спокойной.

– Понимаю, – кивнул Аарне. – Болота осушены, моря залиты маслом, чтобы не волновались, вдоль улиц – светло-белые дома. Ревности нет, кругом плавно ступают совершенные тела в античных одеяниях. Так?

Индрек посерьезнел.

– Не преувеличивай. Это вульгаризация. Из чего ты делаешь такие выводы? Из слов этого человека?

– Нет, ты почитай наши фантастические романы.

– Чем же они тебе не нравятся? – спросил Индрек.

– Светлая жизнь!

– Я тебя не понимаю. Тебе она не нравится?

Аарне не собирался сдаваться.

– Но ведь должны же остаться какие-то заботы!

– И останутся! Ведь они есть и у людей в фантастических романах.

– Может быть. В основном это какие-то таинственные заботы о ракетах или о чем-то подобном. Скажи, как ты думаешь, можно ли написать роман о человеке 2930 года, о человеке в комнатных туфлях, скажем, о домашней жизни повара какой-нибудь общественной столовой? Разве обязательно нужно описывать такие вещи, как ракеты? Или так писать никто не умеет?

– Нет смысла писать такой роман, – усмехнулся Индрек.

– Почему?

– Это никому не нужно. – Он толкнул локтем друга и прошептал: – Кончай. Директор уже четверть часа смотрит в нашу сторону.

– Где он?

– Там, сзади.

Аарне оглядел зал, ища директора.

И увидел глаза незнакомой девушки.

День голубых глаз

Увидеть глаза в восемнадцать лет гораздо важнее, чем в тридцать лет. Со временем глаза превращаются в зеркало души или в нормальный орган чувств. А в восемнадцать лет…

Итак, вечером двадцать пятого октября Аарне Веенпере увидел глаза незнакомой девушки.

Это заставляло его снова и снова оглядываться назад.

Андо как-то спросил:

– Скажи, как встречаются на свете два человека, которым суждено встретиться? Почему их пути не расходятся?

Вероятно, он имел в виду себя и Ингу. Андо твердо верил в роковую любовь, начинающуюся независимо от людей, созданных друг для друга.

Аарне тогда сказал:

– Любовь с первого взгляда? Возможно, это излучение биотоков? Гипотеза, опирающаяся на научные основы…

И так как Андо ничего не ответил на это, Аарне рассказал ему историю о том, как подвыпивший мужчина сказал в автобусе девушке:

– Поостерегись, дорогуша, вот я как пущу в ход свои чары…

Андо рассердился; он плохо понимал шутки. Его обидело уже то, что его красивую теорию назвали дешевым выражением «любовь с первого взгляда».

Вообще-то Аарне не верил в такую любовь. Люди в основном схожи между собой. В каждом можно найти то, что делает их счастливыми… Мы подстраиваемся друг к другу, если не хотим остаться одни.

Когда Аарне оглянулся еще, он увидел и лицо.

Он спросил у Иво:

– Что это за брюнетка?

– Эта? Из «А», новенькая. Ничего себе! – Иво добродушно улыбнулся. – Если хочешь, проводи домой…

– Помолчи. Как ее зовут?

– Кажется, Майя.

Майя… Майя!

Майя – странное, острое имя. Оно звучит как приказ, как грустное требование.

…Собрание окончилось. Они спустились по лестнице. Нет, не вместе. Девушка, наверное, и не подозревала, что о ней думают. А если бы и знала, то она к этому привыкла.

Аарне подождал, пока спустится девушка, пропустил ее вперед и медленно пошел за ней. Ночь была ветреная, но не холодная. Майя вышла из ворот, повернула направо и скрылась в темноте. Затем появилась на полминуты в желтом свете фонаря и снова исчезла. Улица была пуста. У следующего фонаря Майя оглянулась и ускорила шаги. Аарне остановился.

* * *

В эту неделю солнце поднималось позднее, чем Аарне.

Противно, когда в темную, наполненную сновидениями комнату врывается бледно-желтый свет лампочки под потолком. Остывшая за ночь комната кажется еще холоднее, теплое одеяло становится еще милее, и еще отвратительнее кажется дождь, шумящий за окном, задернутым шторой.

Аарне умывался и медленно одевался. Затем выходил на улицу, гудевшую от шагов просыпающегося города. Восток алел, до зари оставалось не больше четверти часа. Покрытые льдом лужи хрустели под ногами. Теплые окна школы светлели на фоне морозного неба. К ней, как к муравейнику, со всех сторон стекались черные фигуры.

На первом уроке хотелось спать, на втором – уже меньше, на третьем – сон исчезал, на четвертом – хотелось домой, на пятом – тебя охватывало безразличие, а на шестом – сон. Скоро придет зима.

…На следующий день Андо спросил:

– Ну, как? Проводил?

– А ты откуда знаешь?

– Я же был там… Ну?

– Что, ну?

– Я спрашиваю, ты проводил?

– Нет!

– Почему?

– Просто так.

Андо понял, что другу не хочется говорить на эту тему, и перевел разговор:

– Ты немецкий сделал?

– Разве на сегодня задавали?

– Конечно. Где ты витал?

Аарне махнул рукой и сказал:

– Я сейчас сделаю. А ты-то сделал?

– Нет.

– Н-да, тогда придется что-нибудь придумать…

Они все-таки получили по двойке.

Черная осень…

После уроков Аарне сказал:

– Я никогда не чувствовал такой лени и усталости, как в этом году… Хоть реви.

– Давай выйдем из этого дома, а тогда реви, сколько хочешь, – сказал Андо мрачно. – А здесь не ревут.

Да, казалось, что вся школа улыбается. Такое впечатление создавалось у постороннего, один раз прошедшего по коридору во время перемены. Здесь был смех во всех вариациях, от едва заметной улыбки до громкого хохота. Никто не плакал, слез не было видно. Школа не терпела чувствительности. Кто хотел поплакать, тот забирался в угол под лестницей, оставался в классе или исчезал в уборной. Только так плакали в этом доме.

Но в общем слез было не так уж много, больше смеялись, так как, смеясь, легче было переносить горести.

А горести случались часто. Труднее всего было в одиннадцатом классе. Раньше можно было ехать, не оглядываясь: путь вел далеко за горизонт, теперь же зоркий глаз различал приближение какого-то финиша. Трудно предсказать, каким будет этот финиш: возможно, там ждет пропасть.

К сожалению, человек – оптимист даже тогда, когда этого не нужно. Эх, поехали!

Дни проходили однообразно. Самые незначительные события обретали значимость, если только давали повод отклониться от монотонного ритма повседневной жизни. К примеру, школьный вечер, который состоится в субботу.

* * *

– Не могу понять, как это получается.

– Никак не пойму, что это такое, – повторил Аарне. – Уже вторая пара за эту неделю… И должен сознаться, что чувствую себя относительно спокойно…

– Затишье перед бурей, – сказал Индрек

…Машина мчится к финишу.

Ритмический день

Сегодня школьный вечер.

Аарне быстро оделся и посмотрел на часы. До начала вечера оставалось больше часа. Спешить некуда, но и в комнате сидеть тяжело.

По радио женственный тенор исполнял медленную сентиментальную мелодию. На улице уже стемнело. Громко тикали часы.

Тетя Ида вязала на своем диване и время от времени бросала на Аарне поверх очков понимающие иронические взгляды. Затем она подтолкнула свою сестру Амалию, сидевшую на краю дивана:

– Аарне сегодня так взволнован, даже приятно смотреть…

Тетя Амалия понимающе улыбнулась.

– Куда же он собирается?

– На вечер, – тетя Ида улыбнулась.

Аарне поднялся и вышел в соседнюю комнату, но голос тети Иды преследовал его и там:

– Аарне, даже по твоей походке можно догадаться, что ты влюблен…

А через некоторое время добавила:

– И я была молодой. И я разбираюсь в этих делах, так-то…

У тети сегодня было хорошее настроение. Она гордилась недавно обнаруженными в себе способностями психолога.

Аарне надел пальто и вышел на улицу. Было темно, и он сразу же у дверей споткнулся. Сердито сплюнув, он выбежал из ворот.

А в комнате тетя Ида сказала сестре:

– Вот, уже и дверьми начинает хлопать.

…Сверху, с четвертого этажа, доносилась музыка. Окно было холодным, щеки у Аарне горели. Он стоял в темном коридоре, и на его лице дрожал свет ночного города.

«Так кто же все-таки эта Майя?

Не знаю. Во всяком случае, она мне нравится. У нее такие странные, гордые глаза.

Смешно, я никогда так не трусил…

Чего я боюсь?»

В коридоре послышались шаги. К нему приближался Индрек.

– Почему мы грустим?

– Просто так.

– Излей свою душу. Я лекарь и сумею вылечить любую хандру! – Индрек поправил галстук и галантно поклонился.

– Как будто сам не понимаешь?

– Ах, так… – Индрек пригладил волосы. – Хорошо. Чего же ты боишься?

– Боюсь, что наделаю глупостей, веду себя как недотепа.

– Все в твоих руках…

– Конечно. Но это… риск. Я боюсь опозориться.

– Здесь, в коридоре, ты рискуешь еще больше. – Индрек заметил спускавшегося по лестнице Андо и позвал:

– Иди сюда!

Андо подошел с подчеркнутым безразличием. Инга уехала к бабушке, и Андо относился ко всему окружающему с презрением.

– Ты из зала? Тогда скажи Аарне, как он рискует, не приглашая Майю танцевать.

Андо лениво процедил:

– Должен сказать, что она имеет успех…

Аарне выпрямился.

– Пошли наверх! – Он решительно зашагал по лестнице. Протиснувшись сквозь толпу ребят у двери зала, он остановился лишь на миг: теперь он уже не колебался. Покинув удивленных друзей, он подошел к Майе и пригласил ее танцевать.

Индрек усмехнулся:

– Посмотрим, что из этого выйдет…

Андо промолчал.

…У Майи были тонкие и теплые руки.

– Жарко

– Ужасно.

– Здесь очень тесно.

– Много народу.

– Но вам, несмотря на это, нравится танцевать? – спросил Аарне.

– Зависит от партнера…

Аарне смутился и не сумел ничего ответить. Майя едва заметно усмехнулась.

Вечер продолжался. Фокстрот рвал на куски теплый, пахнущий потом и духами воздух. Его ритм придавал всему вечеру особое настроение.

А они все танцевали. У Майи была гибкая фигура и легкие ноги. Аарне прижал девушку к себе. Она непроницаемо глядела вверх, и Аарне опять смутился.

На них смотрели. Андо стоял на прежнем месте, опустив руку в карман пиджака и отбивая ногою такт. Индрек куда-то исчез.

Эда оживленно рассказывала что-то Карин. Рядом стоял Тийт, мрачный, как ночь.

Трал-лал-лал-лаа!

Вдруг Аарне захотелось узнать, какого цвета у Майи глаза. Почему? Просто так. Возможно, потому, что он почти никогда не замечал, какого цвета глаза у людей.

…Синие, почти голубые.

Майя заметила его изучающий взгляд и вновь усмехнулась, но теперь уже не так высокомерно.

Пробило десять. В зале царило веселье. Большинство смеялось, некоторые были серьезны, бородатый молодой человек презрительно улыбался, кто-то явно скучал – наверное, оттого, что остальным весело.

– Пойдем куда-нибудь, – предложил Аарне.

– Куда?

– Так просто, уйдем отсюда…

– Пошли…

Была холодная ночь. Ветер гнал по асфальту сухую пыль. Луна казалась очень маленькой и далекой, ей тоже было холодно.

– Почему тебя… извини, я сказал «тебя», можно?.. Почему тебя не было раньше в нашей школе?

– Я из Таллина…

– Вот как…

– Папа нашел в Тарту работу получше, и мы купили здесь дом.

– Ну и как тебе нравится Тарту?

– Довольно красивый город, очень своеобразный… Только слишком тихий для меня.

– Тихий?

– Может быть, и нет, но он кажется мне каким-то заброшенным. Особенно сейчас…

– Извини, но мне Тарту нравится, – сказал Аарне.

– Отчего же извиняться… Ты всегда жил в Тарту?

– Нет.

– Нет?

– Я из самой что ни есть настоящей провинции.

– Тогда, конечно… – протянула Майя.

– Что? – Аарне остановился. Ему почудилось в ее голосе нотки превосходства.

– Нет, нет, – засмеялась Майя. – Вы, кажется, меня не так поняли.

– Пожалуй, – ответил он, хотя на самом деле ничего не понял.

– Здесь хорошо. – Майя мечтательно посмотрела на небо. – А Таллин так разросся… В кафе по вечерам полно народу… Ночью город светлый, сияют огни, масса людей.

– И Тарту скоро станет таким же, – сказал Аарне как-то по-глупому. – Здесь много новых домов.

– Казармы, – буркнула Майя. – Не хочу жить в таких домах.

– Построим дома получше…

– Даже и тогда.

– Почему? – удивился Аарне.

– Просто так.

Они свернули в тихий переулок, где их шаги и голоса терялись в шорохе листвы.

«До чего же капризная девушка», – подумал Аарне. Тем не менее он испытывал рядом с Майей какое-то смутное чувство. Что это – уважение, преклонение? Глупости. Он не находил больше слов. Лучше помолчать.

– Вот я и дома, – сказала вдруг Майя.

– Уже?

Майя улыбнулась и протянула руку.

– Мы еще встретимся, мир не так-то велик, – сострил Аарне.

– Да, – прошептала Майя и неожиданно засмеялась.

– Почему ты смеешься?

– Просто так…

Она засмеялась еще громче и исчезла в воротах.

Воскресенье

Проснувшись, Аарне увидел, что солнце давно уже встало. Стрелки показывали десять. За окном, на фоне бледного неба, раскачивались голые ветви. В комнате было тихо. Тети Иды, наверное, не было дома, и Аарне долго смотрел на качающиеся ветви. Постепенно в памяти всплыли вчерашний вечер и Майя.

Пройдет ночь, и наступающее утро уже не вспомнит ушедшего вечера. Аарне помнил лишь несвязные звуки, лица без выражений и руку Майи. Он почувствовал легкое волнение. Такое волнение бывает перед дальней дорогой, когда по холодным рельсам к перрону подкатывает поезд, когда стоят, до последней секунды прижавшись друг к другу. Ожидание перед дальней дорогой…

В начале одиннадцатого в комнату вошла тетя Ида.

– Вставай сейчас же. Молодому человеку не годится так долго валяться в постели, это приводит к плохим привычкам.

Она стала поливать цветы. Аарне медленно сложил простыни, одеяло и раскладушку, схватил все в охапку и потащил в соседнюю комнату за шкаф.

Когда во втором часу ночи Аарне вернулся домой, тетя Ида спокойно спала. Конечно, она могла и притворяться, но как-то она призналась, что спит спокойно, когда Аарне уходит на вечер.

Было воскресенье. На улице дул холодный ветер. Аарне провел пальцем по запыленным корешкам книг. И чего только здесь не было! Аарне взял серебристый том из серии Нобелевских лауреатов и посмотрел на мудрое лицо старика. Тагор…

Песнь, с которой я пришел к тебе,

осталась неспетой до сего дня.

Я проводил дни мои в том, что настраивал

и перестраивал мою лютню.

Ритм ускользал от меня, слова не располагались так,

как надо; только разрывалось сердце

от неутомимой жажды.

Цветок не раскрылся, только со вздохом

проносился ветер^[1]

* * *

Они с Индреком бродили по городу, разглядывали прохожих, искали знакомых в кафе, но никого не встретили. Небо посерело и нависло над самой землей. Вдруг Индрек сказал:

– Знаешь, я бы хотел написать о тебе.

Аарне даже не удивился.

– Ты это брось, – отрезал он.

– Почему?

– Почему! Игра не стоит свеч. Что во мне особенного? И вообще я разлагающаяся личность.

– Не прибедняйся!

Аарне внимательно посмотрел на друга.

– Что ж… Может быть, я и прибедняюсь, все может быть. Но, объективно говоря, я почти отрицательный тип.

Индрек засмеялся.

– Не остроумно!

– Скажи-ка лучше, с чего это ты вздумал писать обо мне? Точнее – о чем писать?

Индрек посерьезнел.

Его считали уже признанным молодым автором. Он проявил себя маленькими сатирическими рассказами на обыденные темы, но сам Индрек считал все это чепухой. Он хотел писать правду о себе и своих сверстниках. Но нужно ли это кому-нибудь? Интересно ли это? От всего этого можно лишь горько усмехаться. У них, молодых, есть вера, надежда и любовь. Разве это звучит пессимистически?

Но, с другой стороны, ведь не всякие сомнения следует выносить на суд читателя, незачем ему предлагать несущественное и хныкающее, на это не стоит переводить столько хорошей бумаги.

И все-таки! Не беда, что еще много запутанного, что еще не все ясно, не все правильно… Когда же человек может считать себя зрелым? Предположим, что в сорок лет кругозор достаточно широк и чувство мировой скорби сведено к минимуму. Можно писать правильно и умно.

Но что же делать в двадцать лет? Иногда невозможно молчать…

Так они мудрствовали, и так они писали, хотя бы только для того, чтобы спрятать написанное в ящике письменного стола.

…К вечеру Аарне вспомнил о Майе.

– Кто она? – спросил Индрек. – Откуда она?

– Из Таллина. А кто – не знаю.

Они долго шли молча.

Снег покрыл тонким слоем замерзшую землю, и на улице запахло нафталином.

– Она тебе не нравится? – спросил Аарне.

В вопросе таились настороженность и готовность к отпору.

– Я ведь совсем не знаком с нею. Только уж если говорить честно, то…

– То?..

– Эда нравилась мне больше. А что ты о ней думаешь? Она ведь умная девушка…

– Почему ты все время подчеркиваешь «умная»?

– А? Нет, просто так…

Аарне выжидающе посмотрел на друга. Но тот молчал, и он продолжил начатую мысль:

– К тому же Эда имеет прелестного кавалера…

– Надолго ли?

– Тебе-то откуда знать?

Индрек улыбнулся.

– Я все знаю!

Они разошлись слегка раздосадованные, но ни тот, ни другой этого не показал.

Туманный день

Выпал снег. Ветер гонял снежную пыль взад-вперед по растрескавшейся земле. Так продолжалось несколько дней. Однажды утром земля вновь почернела, оттаяла, и в темноте зажурчала вода. Оттепель…

Аарне и Майя сходили в кино. Юноша глядел на спокойный, самоуверенный профиль девушки и думал: «Кто она? Откуда она появилась?» Они говорили мало, только смотрели друг на друга. Аарне спросил:

– Как тебе понравился фильм?

– Так себе, – ответила она равнодушно.

Они пристально поглядели друг на друга.

– Что тебе не понравилось?

Вопрос остался без ответа. Иногда Аарне спрашивал себя: неужели у них действительно разные интересы? Конечно, глупо было делать такие выводы. Чувствовалось, что Майе доставляет радость болтать на повседневные, шутливые темы. Аарне пытался смириться с этим. Не мог же он заставить эту милую девушку умничать, как его друзья или он сам. Ведь так хорошо смеяться от души, смеяться без всяких проблем…

– Ты знаешь, что у тебя красивые глаза?

– Знаю.

Майя шутливо вскинула голову.

– Тебе об этом часто говорили?

– О да, конечно…

– А кто-нибудь целовал твои глаза?

Аарне почувствовал, что его голос странно дрожит.

– Кажется, нет, – прошептала Майя.

– Тогда это сделаю я.

– Сумасшедший! Прошу тебя, не надо.

Они прислонились к каменной стене старого дома, дышавшей холодной сыростью. Таяло, вокруг фонарей дрожали желтые круги.

Аарне почувствовал под губами вздрагивающие веки и слегка щекочущие ресницы, а потом – ее губы… Странные мгновения. Губы девушки ответили очень робко и нерешительно…

Когда он отпустил Майю, она уже не отстранилась. Она улыбнулась как-то грустно и лениво и вздохнула:

– Зачем ты это сделал? Дурачок…

Потом провела рукой по его застывшему лицу и потянула за руку.

Они зашагали в туман. Сырость охлаждала горячие щеки и врывалась в легкие. Неба не было видно, ноги ступали по снежной слякоти. Аарне заговорил. Он говорил много, как будто наверстывал упущенное. Чувствовалось, что он счастлив. Майя слушала его, тихо улыбаясь.

– Знаешь, Достоевский любил тихие ночи… Он любил туман, в котором лица людей кажутся зелеными и больными…

– Брр. Мне холодно…

Майя подняла воротник и спрятала в нем лицо.

– Ты любишь Достоевского?

– Не знаю, я его не читала…

– Не читала? Хочешь, я принесу тебе?

Майя погладила его руку.

– Мне сейчас некогда читать. У меня вообще мало времени…

– Чем ты занимаешься?

– Откровенно говоря, ничем. – Майя немного смутилась. – Дни такие короткие, рано темнеет. Отец не выпускает меня поздно из дому. В Таллине всегда пускал, а здесь нет, говорит, что посмотрим…

– Я не понимаю.

– Я тоже, дорогой. Отец говорит, что сперва нужно завести хорошее знакомство, чтоб было спокойнее. А то появятся сомнительные друзья и тогда…

– Сомнительные? Это кто же? Я сомнительный? – заинтересовался Аарне.

Майя засмеялась:

– У нас очень порядочная семья, как говорит папа.

– Кто твой отец?

– Как это – кто?

– Ну, кем он работает? – пояснил Аарне.

– Главным бухгалтером. Какое-то учреждение с длинным названием, какое-то «Вторпромглавсырье».

Аарне не стал выяснять точное название учреждения, потому что Майя сказала:

– Вот мы и дома.

– Уже?

Аарне огляделся и только теперь заметил, что они стоят перед ее домом. Густой туман изменял все силуэты, и белые дома с мансардами казались совершенно одинаковыми.

– У вас красивый дом, Майя… Ты любишь его?

– Конечно, – удивилась девушка. – Зачем ты спрашиваешь об этом?

– Просто так… Если бы мне предложили индивидуальный дом и коммунальный, я бы выбрал последнее.

– А я первое, – сказала девушка. – Почему тебе не нравится такой красивый маленький домик?

Аарне не смог объяснить. Вместо ответа он спросил:

– Майя, а ты можешь сказать, почему тебе нравятся эти маленькие дома?

Девушка вертела перчатку.

– Могу. Вернее, здесь и объяснять-то нечего… Знаешь, когда приходишь сюда вечером, или ночью, или утром, все равно когда, то чувствуешь, что приходишь домой. А эти большие дома, там… там хлопают входными дверьми, кто-то шумит над головой, соседи варят щи… Когда выйдешь из дверей, на лестнице глазеют на тебя всякие типы…

– Откуда ты это знаешь?

– Представляю. Или ты не согласен?

Аарне молчал. Кругом было тихо, с деревьев падали на дорогу капли. Вдали блестел темный асфальт.

– Почему ты не отвечаешь? – не унималась Майя.

– Почему! – взорвался Аарне. – Иногда по вечерам я иду на окраину. В центре еще горят огни, а там – тишина. Темнота. А времени всего лишь половина десятого. Заборы, таблички: «Осторожно, злая собака». Пустые улицы… Иногда завоет на луну собака, и это все.

Майя слушала его, широко раскрыв глаза.

Аарне смутился:

– Ты обиделась?

– Нет, только мне кажется, что ты не имеешь права ругать этих людей. Откуда ты знаешь, что они плохие? У тебя ведь нет такого дома.

В ее голосе прозвучали чужие нотки.

– У меня его нет. Ты права.

– Ты мстишь тем, у кого есть дома? За что?

Опять ему не хватило слов.

– Когда мы увидимся?

– Когда хочешь.

– Завтра?

– Хорошо.

Аарне хотел обнять Майю, но она отстранилась, прошептав:

– Т-с-с… Могут из окна увидеть…

Затем стукнула калитка, залаяла сонная собака, щелкнул замок. Аарне постоял немного, как бы сожалея о чем-то. И пошел домой.

У ворот тети Иды он по привычке посмотрел на часы.

Половина первого.

Неужели этот туманный вечер продолжался так долго?

Аарне колебался. Несколько раз он протягивал руку, чтобы взять ключ, и тотчас отдергивал ее, опасаясь найти пустое место. Наконец он все-таки решился.

Ключ был на месте.

Аарне открыл дверь, вошел в переднюю… и столкнулся лицом к лицу с тетей Идой. Она стояла в ночной рубашке и тяжело дышала. Она была очень взволнована. В комнате за ее спиной ворчала по-английски какая-то коротковолновая станция.

– Проходи, – сказала тетя Ида. – У нас будет длинный и невеселый разговор.

Ночь

Эта ночь была похожа на сон сквозь слезы. Тетя устроилась на диване, закутала ноги одеялом и вытерла глаза. Ее лицо застыло, как бы говоря: «нам, кажется, больше не о чем разговаривать», и тем не менее оно светилось надеждой. Наконец она заговорила. Слова, очевидно, были продуманы заранее.

– Аарне, я не хочу винить во всем тебя. В конце концов не ты виноват, тебя не приучили порядку. Мать тебя избаловала своей любовью. Ты не умеешь оценить это. Да… – Она перешла на несколько официальный тон. – Я не говорю, что я сама ни в чем не виновата. Так. Я должна была бы больше требовать. Пока еще было не поздно. Ладно. Все проходит. Я знаю, и я была молодой. Так-то. Если бы у тебя было другое отношение, я, пожалуй, поняла бы тебя. Не всегда же мне было семьдесят два…

О своей молодости тетя Ида всегда говорила с грустным сожалением. Казалось, она и сама не верит сказанному и только пытается заставить себя в это поверить. Она выпрямилась и улыбнулась. Аарне почувствовал, что первое сражение позади. Воспоминания обезоруживали тетю. Она расчувствовалась. И это было ее самой большой ошибкой.

– Иди сюда, поговорим…

Аарне сел в кресло. Тетя Ида надеялась, что он сядет рядом с нею, и поэтому дистанция несколько смутила ее. Но она взяла себя в руки и устремилась в страну своей юности, как пчела устремляется к цветку.

– Помнится, я ходила в последний класс гимназии. На Широкой улице, теперь это, кажется, улица Мичурина, мне всегда попадался навстречу молодой человек. И вдруг он стал смотреть на меня. Каждое утро смотрел. И еще как. Я была хорошенькой, Аарне, да и сейчас я еще ничего, у меня высокие скулы – признак чистокровных эстонцев. Да, тот молодой человек смотрел на меня… И я стала ходить в школу по другой улице.

– Это ты и хотела рассказать мне? – спросил Аарне.