Текст книги "Крайняя мера"

Автор книги: Мартин Стивен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Кто еще должен прийти?

Трэшем перечислил несколько имен, среди них были драматург Бен Джонсон и пэр-католик, лорд Мордаунт.

– Придет еще один гость, и это буду я.

– То есть как? Мне следует попросить еще одно приглашение?

– Нет. Как я туда попаду – моя забота. А ты должен не подавать виду, что мы знакомы. А теперь опиши мне Кейтсби.

Манион проводил Трэшема до самого дома, следуя за ним на почтительном расстоянии. Теперь Фрэнсис представлял большую ценность. Грэшем в это время беседовал с той, которую считал своим сокровищем.

– Я оказалась права. Этот человек отвратителен. – Уходя, Трэшем бросил на девушку злобный взгляд. – Не хотела бы я оказаться в его власти.

Грэшем хотел встретиться с Кейтсби с глазу на глаз. По описанию осведомителей и Фрэнсиса Трэшема, Кейтсби представлялся фигурой весьма внушительной: одержимый проповедник, способный поднять людей и приобщить их к своему делу. Однако Грэшему доводилось встречать людей, которые на деле оказывались шарлатанами и утрачивал и всю свою браваду при первом же столкновении с действительностью. Не из их ли числа Кейтсби? Человек, плетущий хитрую сеть интриг, чтобы потешить свою гордыню, пустой грохочущий сосуд? Или же он способен поднять мятеж, свергнуть правительство и погрузить всю страну в смуту?

Необходимо встретиться с этим человеком и наконец понять, что он собой представляет на самом деле.

Таким образом, на ужине в таверне «Ирландец» появился еще один гость.

Кейтсби ждал за воротами Харроудена. Его лошадь беспокойно встряхивала головой и рыла копытом землю, как будто тревожное настроение хозяина передалось и ей. Том Бейтс бросил на Кейтсби вопросительный взгляд, спрашивая разрешения прогулять лошадь по двору, но Кейтсби отрицательно покачал головой.

Эверард Дигби непростительно долго прощался с женой и детьми, а ведь ехать предстояло не на край света. От Харроудена до Гейхерста не более пятнадцати миль. В Харроудене собрались все: обе женщины из семейства Во, новоиспеченный лорд Во, другие женщины и священники, и все остальные, посвященные в общее дело. Они считают Кейтсби излишне горячим и неосторожным, но у него хватает здравого смысла понять, насколько опасными стали их встречи после паломничества в Флинтшир через всю приграничную территорию.

Сэр Эверард Дигби также присутствовал в Харроудене, вот почему сюда прибыл и Кейтсби. Однако ему так и не представилось возможности поговорить с Дигби наедине, чтобы обсудить детали заговора и объяснить важную роль, которая отводится Эверарду. Потеряв терпение, Кейтсби намекнул, что после полуразрушенного и обветшавшего Харроудена всей компании доставило бы огромное удовольствие пребывание в Гейхерсте, родовом имении Дигби. Ничего не подозревающий Дигби охотно согласился с этим предложением, а Кейтсби между делом заметил, что двум старым друзьям следует отправиться вперед верхом и убедиться, что в Гейхерсте, или как его иногда называли – Готхерсте, все готово к приему гостей.

Кейтсби видел всех людей в зеркале своей души. В течение многих лет Робин наблюдал, как его властное обаяние действует на мужчин и женщин, усыпляет их благоразумие и осторожность, превращая в послушную мягкую глину в его руках, как бы они этому ни противились. Большую часть жизни вовлечение людей в сеть своих интриг и подавление их воли были для Кейтсби игрой и доставляли такое же удовольствие, как охота, азартные игры и красивые женщины.

И все же он испытывал некоторое беспокойство по поводу вновь завербованных участников заговора. Фрэнсис Трэшем, человек злобный и необузданный, не был истинно верующим, и положиться на него Кейтсби не мог. Тем не менее Робин прекрасно знал, что после смерти отца Трэшем получит богатое наследство, которое и делает его весьма привлекательным в качестве соратника. Что ж, окончательное решение можно принять в Лондоне, а потом в Кларкенуэлле. Нужда в деньгах слишком велика, и нельзя медлить ни минуты. Однажды присягнув на верность, Трэшем, как и остальные участники заговора, в случае предательства потеряет слишком много.

С Эверардом Дигби дело обстоит иначе, и Кейтсби он нужен не только ради денег, но и как человек, наделенный большим обаянием. Самым привлекательным в Дигби были его простодушие и твердая вера в принципы протестантизма. В католическую веру его обратил отец Герард, который не только одевался и вел себя как истинный джентльмен, но и искренне считал себя таковым. Отец Герард уловил момент, когда Дигби заболел, и, воспользовавшись паническим страхом перед смертью, направил его на истинный путь. Забавно, что ему удалось обратить в католичество и Мэри, жену Дигби, причем ни один из супругов не знал правды друг о друге. Отец Герард любил хранить подобные тайны до поры до времени, чтобы в полной мере насладиться оцепенением обоих, когда все станет известно.

Кейтсби собирался использовать в своих целях наивное простодушие и душевную чистоту Дигби. Эверарда не только хорошо знал и при дворе, но и считали одной из наиболее ярких восходящих звезд. Он был прекрасен собой, словно молодой бог, ездил верхом так, будто родился в седле, слыл великолепным фехтовальщиком и замечательным музыкантом, хотя последнее достоинство Кейтсби не мог оценить должным образом. Кто-то должен окружить Кумб-Эбби и забрать принцессу Елизавету. Если поручить это дело звероподобному Тому Уинтеру или Джону Гранту, физиономия которого едва ли краше, чем у сатаны, или, того хуже, пьянице Томасу Перси, то слуги принцессы либо будут сражаться не на жизнь, а на смерть, либо сдадутся без боя, справедливо считая себя покойниками. Принцесса Елизавета всего лишь дитя и с перепугу может натворить бог весть что. Разве мало случаев, когда девушки бросались вниз с каменных стен, думая, что под угрозой находится их честь? Любая девушка при виде такой рожи, как у Уинтера, Гранта или Перси, сразу же поймет, что они явились не за дружеским рукопожатием. Если же на Кумб-Эбби нападет Дигби, сражения можно избежать. Эверарда любят при дворе, он истинный рыцарь, недавно причисленный к дворянам, получающим пенсион от его величества. Всем известно, что он примерный семьянин, да и одним своим видом такой красавец может укротить даже взбесившегося быка. Ни Кейтсби, ни делу католицизма не нужна принцесса Елизавета, проткнувшая себя ножом или прыгнувшая с высокой стены в ров. Благодаря обаянию Дигби можно на некоторое время скрыть, что произошло с ее родителями. Особенно если учесть, что и сам Дигби не знает всей правды.

С какой стати Дигби должен оставить красавицу жену, прекрасную семью и отказаться от блестящих возможностей при дворе ради участия в безумном заговоре? Кейтсби лишь улыбнулся про себя, наблюдая, как Дигби стремительно сбегает с лестницы и направляется к оседланному коню, раздавая по пути приказания слугам. Робин знал, что за наивным простодушием сэра Эверарда Дигби кроются ослиное упрямство и решительность, особенно когда дело касается религии.

Они ехали рядом по безлюдной дороге. Том Бейтс отстал на приличное расстояние и не мог слышать их разговора. Оба мужчины дали лошадям полную свободу, чтобы те могли размяться после долгой ночи, проведенной в конюшне. Животные весело бежали по дороге, стряхивая с наездников остатки сна.

– Дигби, друг мой, хочешь ли ты меня порадовать?

Они ехали вдоль сочившегося тонкой струйкой ручейка, который через месяц превратится в ревущий поток.

– Я готов отдать жизнь, лишь бы доставить тебе радость. Ты ведь знаешь, Робин.

– Дашь ли ты мне клятву хранить тайну, в которую я намерен тебя посвятить, и не раскрывать ее ни одной живой душе? Можешь ли ты поклясться всем, что для тебя свято?

Неизменная улыбка, озаряющая молодое, пышущее здоровым румянцем лицо Эверарда Дигби, медленно угасла. Выражение счастья и полной удовлетворенности жизнью еще не сошло, но легкая тень сомнения уже оставила свой след, прочертив на лбу едва заметные морщинки.

– Клянусь. Даю тебе слово джентльмена. Но зачем?..

– Друг мой, я прошу тебя дать обычную клятву, тогда как остальные принесли клятву священную. Суди сам, как сильна моя вера в твою честность. Я всегда выделял тебя среди прочих, и твоего слова джентльмена для меня достаточно. Вот смотри. – Кейтсби достал из-за пояса кинжал с богато инкрустированной серебром рукояткой в форме креста. – Поклянись на этом кинжале, обещая сохранить тайну.

Двое всадников на великолепных лошадях представляли собой странную картину на фоне ясного октябрьского утра. Для крестьян, случайно оказавшихся поблизости, их жизнь оставалась недоступной тайной, и они, глядя на остановившихся у ручья господ, скорее всего решили, что те затеяли какую-то забавную шутку.

– Клянусь, – сказал Дигби и нервным движением положил руку на обжигающую холодом рукоятку кинжала.

Друзья двинулись дальше в сопровождении верного Бейтса, неотступно следовавшего за ними в некотором отдалении.

– Скажи, веришь ли ты в меня? В мою способность видеть и понимать то, что другим недоступно?

– Да, разумеется. – Беспокойство Дигби росло с каждой минутой. – Ты знаешь, Робин, что я всегда считал тебя выше всех остальных. Разве не я одним из первых признал твою исключительность?

Кейтсби протянул руку и, взяв за поводья лошадь своего спутника, заставил ее остановиться. Животное затрясло головой и раздраженно захрапело.

– Дигби, я – посланец Божий. Самому мне это известно очень давно. Господь избрал меня своим орудием. Понимаешь ли ты это и веришь ли в меня?

Кейтсби остановился, и солнце оказалось прямо у него за спиной, образуя во влажном воздухе сияющий ореол вокруг его головы.

Эверарда Дигби охватило чувство растерянности, смешанное с благоговейным ужасом, а на глаза навернулись жгучие слезы.

– Я… я верю в тебя, Робин, – пробормотал он, заикаясь. – Ты всегда так уверен и все понимаешь лучше других. Наверное, твоими устами и правда говорит сам Господь. – По румяным щекам Дигби ручьями катились слезы.

– Тише, – прошептал Кейтсби и ласково приложил руку к губам друга, словно любящий отец, успокаивающий испуганное дитя. – Слушай меня, Мы собираемся свергнуть короля и его миньонов. Под палатой лордов находится пороховой склад, и в день заседания парламента, когда король с наследником, а также Сесил со своей сворой и все, кто притесняет истинную веру, соберутся под одной крышей, мы устроим пожар, который утихнет лишь после воцарения Господа нашего во всей Англии. Мы отправим их всех в преисподнюю, захватим принцессу Елизавету, проедем по центральным графствам Англии и отправимся на запад, поднимая на борьбу тысячи людей, которые пополнят наши ряды. Перси приведет своих воинов с севера, испанские войска направятся из Дувра в Рочестер, перекроют Темзу и задушат Лондон голодом. А с юга придет помощь от католиков Европы.

Дигби не слышал и половины слов Робина. Его лицо покрыла мертвенная бледность, а руки вцепились в поводья с такой силой, что лошадь встала на дыбы. Вдруг Эверардом овладела внезапная слабость, и, оцепенев от страха, он отпустил поводья и положил руку на луку седла.

– В это невозможно поверить. Ты говоришь ужасные слова и просишь моей помощи? – пролепетал Дигби.

– Не прошу, а требую. – Кейтсби наклонился к другу и, вздернув подбородок, заговорил тоном, не терпящим возражений: – Это не детские игры и глупые фантазии, а промысел Божий. Я твердо знаю, что наш взрыв отзовется эхом и на небесах, и в преисподней! Никто не сможет остаться в стороне. Либо ты идешь с нами, либо окажешься трусом. Ты трус, Эверард?

Дигби был слишком молод и избалован судьбой и не понял, что обвинением в трусости Кейтсби умышленно пытается его разозлить и заставить ни о чем не думать.

– Я не трус! – воскликнул Дигби, и его крик прозвучат как предсмертный вопль человека, угодившего на дно глубокого колодца.

Кейтсби не дал ему времени прийти в себя:

– Так ты пойдешь с нами и будешь рисковать жизнью во имя истинной веры? Той веры, которую ты обрел совсем недавно? Или ты отречешься от нее так же легко, как и приобщился? Являешься ли ты настоящим христианином или просто бормочешь слова молитвы, удобно устроившись у алтаря, и отказываешься защитить свою веру в роковой час? Да и можно ли назвать твою веру истинной, или это всего лишь жалкое притворство?

По щеке Дигби скатилась одинокая слеза.

– Обязательно ли мне к вам присоединяться, Робин? Должен ли я в этом участвовать?

– Если ты считаешь себя христианином, то должен, но если ты всего лишь жалкий трус, то не делай ничего и только обещай молчать. Пусть мужчины рискуют жизнью за правое дело и истинную веру, а дети – сидят дома.

Если гневные слова Кейтсби и достигли цели, то на круглом и простодушном лице Эверарда это никак не отразилось. Он казался убитым горем мальчиком, которому взрослые сообщили, что Рождество никогда не наступит. Его невинный взгляд мог бы растопить сердце самого дьявола, но не дьявола в лице Кейтсби, сопровождающего сэра Дигби на пути к вечным мукам.

– Я не трус и не ребенок. Если долг велит мне принять участие в вашем дьявольском плане, то я его исполню, и храни Господь моих близких и меня самого! – с трогательным достоинством воскликнул Дигби.

Кейтсби с удовлетворением слушал друга, но про себя отметил, что тот так и не дал окончательного согласия. Робин в очередной раз подумал о несметном богатстве сэра Дигби, его высоком положении при дворе и благородстве, с помощью которого есть надежда решить вопрос с принцессой Елизаветой без ненужного кровопролития. Оба путника ехали молча. Кейтсби безошибочно чувствовал момент, когда следует произнести пламенную речь, и также хорошо понимал, когда лучше помолчать.

– А как же наши друзья, Робин? В палате лордов есть католики, и неужели мы взорвем их вместе с врагами? Господь не простит такого преступления!

– Не беспокойся, о них позаботятся. Достойные спасения спасутся, сами не зная, как и почему. Мы долго думали об этом, и теперь нам нужен ты.

– А что говорят священники? Как они могут благословить убийство?

– Священникам все известно, и они одобряют наше дело, – солгал Кейтсби.

Возможно, священники узнали о заговоре из исповедей прихожан, но это вовсе не значит, что святые отцы его одобряют. Просто они признают тайну исповеди и считают, что ни под каким предлогом нельзя нарушить связь, устанавливающуюся между человеком, пришедшим на исповедь, исповедником и Всевышним. Разве мог Кейтсби помешать молодому дураку, отправившемуся на исповедь к отцу Гарнету? Разумеется, Гарнет не решится на открытое нарушение тайны исповеди, но он может использовать свои связи в Европе и лишить Кейтсби помощи, от которой зависит исход заговора.

– Когда доберемся до твоего дома, я покажу тебе цитаты из Библии и Священного Писания, из которых следует, что наша жестокость оправданна. Священные книги всегда допускали насилие в отношении язычников. Разве не следовало спасти невинных людей на стенах Иерихона, прежде чем гнев Божий обрушится на город? Разве можно было допустить торжество филистимлян над слугами Божьими? И не сам ли папа римский дал благословение на смерть этой шлюхи Елизаветы, когда она противопоставила себя слугам Божьим?

Кейтсби наклонился к другу и взял поводья его лошади. Вдали показались строения, из труб которых струился дымок. Они подъезжали к Гейхерсту.

– Ты знаешь, что нам грозит. Хочешь ли ты, чтобы твои дети стали наследниками своего отца? Желаешь ли ты гибели нашему делу, чтобы друзья наши были ввергнуты в нищету, а наша вера втоптана в грязь? Тогда ничего не предпринимай. Либо брось вызов судьбе и сражайся, как подобает мужчине!

Сэр Эверард Дигби устремил тоскливый взгляд на дом, где он познал супружеское счастье и где сейчас жила его семья. Его жизнь протекала тихо и счастливо, насколько это возможно в жестокий век. Здесь, в каменных стенах Гейхерста, заключалось будущее, которое придется принести в жертву дьяволу. Родной дом казался улыбкой на лике вселенной. Неужели нужно все разрушить одним роковым ударом? Разве в этом заключается долг? Неужели судьба после стольких лет безмятежного счастья обрушит на голову своего любимца море страданий?

Дигби повернулся к другу:

– Говоришь, священникам все известно и они дают свое согласие? Ты покажешь мне отрывки из Священного Писания?

Кейтсби с трудом скрыл ликование. Он больше не сомневался, что завладел душой друга и его богатством.

– Да, Эверард, клянусь моей бессмертной душой.

Робин придал своему лицу суровое выражение, приличествующее человеку, который задумал серьезное дело. Он испытывал странное наслаждение, отрывая Дигби от красавицы жены и прелестных ребятишек и подвергая всю семью смертельной опасности. Кейтсби считал, что судьба слишком милостива к другу, который долгие годы был непозволительно счастлив. Нет, мир устроен иначе, он наполнен болью и страданиями, которые нужно претерпеть, чтобы заслужить право попасть в царствие небесное. Человек должен приносить жертвы, и он оказывает Эверарду милость, ввергая его в ад на земле, но гарантируя место на небесах.

У Бена Джонсона имелся собственный двор, находившийся в таверне «Русалка», где приемным залом служила пивная, а роль придворных отводилась исполненной обожания толпе актеров и писателей, как уже состоявшихся, так и подающих надежды. Грэшем понимал, что «Русалка» слишком бойкое и многолюдное место для человека, которому в данный момент вообще не полагается находиться в Лондоне. Повидаться с Джонсоном можно и на его квартире, где также толпится народ.

Благодаря удачному союзу с Иниго Джонсом королевский двор осыпал Джонсона деньгами, но Грэшем подозревал, что доходам друга никогда не суждено превысить его расходы. Квартира Джонсона находилась на одной из узких улочек вдали от фешенебельных районов Лондона, но, по счастью, совсем рядом с Альзацией. Ближе к полудню переодетый рабочим Грэшем стоял вместе с Манионом у дверей жилища Бена Джонсона. Генри не рискнул совершить путешествие в одиночку, чувствуя угрозу даже в воздухе, которым дышал. Джейн тоже пришлось взять с собой, так как Грэшем считал, что девушка находится в безопасности только рядом с ним и крайне неразумно оставлять такую красавицу в Альзации без присмотра. С каждым днем ей становилось все тоскливее в их тесном убежище.

Владелец дома хорошо знал Грэшема и, дружески улыбнувшись, без лишних вопросов впустил его внутрь. Джонсон был в стельку пьян и не удосужился закрыть дверь комнаты на засов, прежде чем рухнуть в кровать. Он лежал полностью одетый, сотрясая храпом весь дом. Грэшем подкрался к нему сзади и, осторожно приставив к горлу кинжал, прошипел в ухо:

– Немедленно верни долг – или умрешь!

Джонсон вскочил, как будто под ним подожгли порох, но, почувствовав приставленный к горлу клинок, тут же снова опустился на кровать. Его глаза выкатились из орбит, словно у дохлой рыбы, и великий драматург никак не мог рассмотреть своего обидчика. Потом несчастный начал издавать булькающие звуки, а на губах у него появилась пена.

– Возможно, он тебя пощадит, если ты упомянешь его в своей следующей пьесе, – насмешливо сказала Джейн. – Господи! Ты когда-нибудь отдаешь в стирку рубашки?

Услышав знакомый голос, Джонсон откинулся на кровать с видом человека, жизненные силы которого полностью иссякли. Джейн ходила по комнате, глядя на которую можно было предположить, что в ней долгие месяцы квартировал целый гарнизон солдат, полностью пренебрегающих всеми правилами личной гигиены. Брезгливо морщась, девушка собирала различные предметы туалета и складывала их в кучу.

– Ах ты, ублюдок! – взревел Джонсон, поворачиваясь к Грэшему.

– Не отрицаю, – отозвался Генри. – Но я по крайней мере пишу хорошие стихи, – добавил он с усмешкой.

– «Молчание – достойнейший ответ на клевету», – процитировал Джонсон собственные строки, гордо выпячивая грудь, как он привык делать в подобных случаях.

– Будь добр, Бен, не декламируй нам свои творения, – попросил Грэшем. – Только исключительно самонадеянные люди могут вспомнить, что они когда-то написали, и используют любую возможность, чтобы излить этот поток на ничего не подозревающую публику.

– Я исключителен во всем, чем занимаюсь, – проворчал Джонсон, поднимаясь с кровати и почесывая голову.

– Особенно ты преуспел в подхалимстве и лести. Какие строки ты посвятил Роберту Сесилу, когда он вдруг стал графом Солсбери? Постой, сейчас вспомню…

 
Зачем тебе поэт со скромной Музой,
Когда ты сам воспел себя в делах?
 

– Ну да, – откликнулся Джонсон, натягивая сапоги, – мне тоже нужно жить.

– А вот еще: «И даже блохи на его собаке для меня священны», – съязвил Генри, цитируя слова из пьесы Джонсона «У каждого свой гумор».

– Прекрати цитировать мои произведения, сэр Генри. В твоем исполнении эти строки утрачивают всю красоту.

Джейн обожала театр, а Грэшема к искусству лицедейства приобщил Кит Марло. С Джонсоном они были знакомы много лет, Бен Джонсон имел шотландские корни и не отрекся от них, даже когда шотландцы были не в чести, так же как и от католической веры, которая не в моде и по сей день. Джонсон был ученым-самоучкой и обладал огромным багажом знаний по классическим наукам. В то же время он отличался буйным нравом и даже убил человека. Гениальный поэт, позволяющий себе хамские выходки, человек, обладающий исключительной интуицией, в котором чувствительности порой было не больше, чем в каменном сортире Тауэра. Тело Бена Джонсона можно заточить в темницу, что, кстати, однажды и случилось, но удержать в неволе его дух невозможно, и в этом он был схож с Уолтером Рейли.

Джейн с безразличным видом взяла стоявший у кровати переполненный ночной горшок, открыла окно и выплеснула содержимое на улицу. В следующее мгновение снизу донесся истошный вопль, свидетельствующий о точном попадании в цель. Джонсон прекратил растирать голову и с блаженной улыбкой уставился на стройную фигурку Джейн. Он быстро приходил в себя после любого потрясения, так как в его жизни они имели место довольно часто.

– Перестань таращиться на девушку, старый развратник, и послушай меня. Говорят, ты собираешься отобедать с лордом Мордаунтом и Робертом Кейтсби?

Джонсон, возлежа на кровати, принял эффектную позу, впечатление от которой испортила пуговица, оторвавшаяся в тот момент, когда он театральным жестом поднял вверх руки и разразился стихами:

 
Ну же, Селия, смелее!
Ее любви вкусим скорее!
Наши юные года
Нам даны не навсегда.
 

– Меня зовут Джейн, – ответил объект вожделенных желаний поэта, отпихивая ногой остатки еды, завалявшиеся еще с прошлой недели. – Что касается вашего любезного предложения, отвечу так: на сцене лишь измены забавляют, но сердце равнодушным оставляют.

– Прекрасно сказано! – галантно похвалил девушку Джонсон. – Даже у меня вышло бы ненамного лучше!

– Так что там с Мордаунтом и Кейтсби? – прервал излияния поэта Генри.

– Ты, как всегда, хорошо осведомлен. Что тебе от них надо?

Джонсон неуклюже поднялся с постели и направился к низкому столу с грубой резьбой, на котором стояло несколько бутылок. Джейн преградила ему путь и смерила сердитым взглядом. Джонсон не стал испытывать судьбу и благоразумно изменил курс, свернув в сторону кувшина с кружкой, содержимое которого напоминало воду. Он наклонился и сделал знак Грэшему, который подошел и медленно вылил воду другу на голову, после чего тот стал трясти мокрой шевелюрой, словно выбежавшая из реки собака.

– Я заметил, что худею на глазах, и хороший обед мне просто необходим, – заявил Грэшем, ставя на место пустой кувшин. – Пожалуй, я представлюсь твоим шотландским кузеном, приехавшим с севера в надежде на хорошую поживу, так как в Лондоне снова питают горячую любовь к шотландцам. По такому случаю молодой Кейтсби с радостью распорядится поставить еще один прибор, чтобы твой родственник смог вкусить все радости жизни в обществе знати.

– Надеюсь, у тебя правильный шотландский акцент? – хмыкнул Джонсон.

Он бросил вопросительный взгляд на Джейн, а когда та отошла в сторону, подошел к столу, наполнил два стакана дешевым хересом и предложил один Грэшему, но тот вежливо отказался. Джонсон сделал спасительный глоток из собственного стакана, а порцию Грэшема отдал Маниону.

– А, понимаю, ты хочешь стать невидимкой. – Эту фразу Джонсон произносил всегда, когда Грэшем хотел остаться неузнанным. – Но почему такой внезапный интерес к моим друзьям?

– А разве Роберт Кейтсби твой друг?

Джонсон тяжело шлепнулся на табурет и, устремив на Джейн испытывающий взгляд и вопросительно приподняв брови, бросил ей через стол несколько исписанных листков, которые девушка поймала на лету, понимающе кивнула и, забившись в уголок, тут же приступила к чтению новой пьесы Бена Джонсона.

– В высшей степени неправильно и несправедливо, что такое прекрасное создание наделено еще и недюжинным умом, – сварливо пробурчал Джонсон, меняя тему разговора. – Слепая фортуна по-прежнему раздает свои дары тем, кто не умеет ими пользоваться.

– Это Кейтсби прекрасное создание? – с невинным видом осведомился Грэшем, притворяясь, что не замечает попыток друга уйти от интересующей его темы.

– Да не он, несчастный ты глупец, а она! Этот ангел, который по ошибке достался старому и мерзкому сатиру. Возможно, она надеется тебя перевоспитать. Красивые женщины всегда стремятся наставить на путь истинный пропащих мужчин, – заявил Джонсон, с надеждой поглядывая на Джейн, которая углубилась в чтение рукописей и не замечала ничего вокруг.

– А я-то думал, что больше всего ты ценишь в ней честность. – Как-то раз между Джонсоном и Джейн вспыхнула ссора, когда девушка подвергла жестокой критике одно из творений поэта. Джонсон обозвал ее лживой шлюхой и разбил о стену добротный табурет, после чего Грэшем пробил ему голову. В результате Джонсон переписал пьесу, что не ускользнуло от глаз Генри. – Но ты не ответил на мой вопрос. Кейтсби твой друг?

– Я знаком с ним, как и все люди моей веры. Друг ли он мне? Едва ли. Ведь я решительно не согласен, что солнце, согревающее сей грешный мир, светит из его задницы, а это обязательное условие для любого, кто ищет дружбы Робина. Кейтсби иногда не делает различия между преклонением перед Спасителем и им самим, путая себя со Всевышним. Он плохо влияет на молодежь, но зато устраивает великолепные пиры, а я замечательный гость. – Он бросил тоскливый взгляд на пустой стакан. – Там соберутся одни католики. Ты охотишься за католиками, и твое присутствие за нашим столом может причинить вред нашей вере?

Грэшем на мгновение задумался. Если он раскроет заговор о похищении короля, возмездие обрушится на головы заговорщиков, но не на католическую веру. Гораздо хуже, если заговор удастся.

– Для твоей веры опасности нет, а для некоторых людей, исповедующих ее, угроза, несомненно, существует, как и для тебя самого, Бен, если ты намерен бунтовать против государственной власти. – Несмотря на шутливый тон, ответ Грэшема прозвучал вполне серьезно.

– Это я-то мятежник?! – разразился хохотом Джонсон. – Господи, помилуй! Разве мало в моей жизни бед и напастей, чтобы испытывать судьбу?

Бен Джонсон слыл болтуном, обжорой и пьяницей и имел ужасную репутацию, но Грэшем никогда не слышал, чтобы он выдал доверенную ему тайну. Во всяком случае, тайны Грэшема Джонсон свято хранил. Однажды Генри спас его от судебных приставов и выкупил из долговой тюрьмы. За долгие годы между двумя мужчинами накопилось множество старых и совсем новых тайн, и благодаря наличию первых разглашать вторые не было никакого резона. Джейн распорядилась отнести в прачечную огромный мешок с грязным бельем. Рукописи Джонсона девушка забрала с собой, намереваясь скрасить с их помощью тоскливое пребывание в Альзации.

– Идти на этот обед рискованно, – равнодушно заметил Манион по возвращении в Альзацию, и он был абсолютно прав.

Несмотря на то что Лондон был огромным городом, все представители высшего общества знали друг друга и, так или иначе, встречались и общались между собой. Грэшем полагал, что гости Кейтсби вряд ли его узнают, но прежде чем появиться в их компании, благоразумнее изменить внешность. Прибегая к маскараду, Грэшем руководствовался двумя принципами: либо оставлял свою внешность почти без изменений, либо появлялся перед окружающими совершенно в новом обличье. На сей раз он решил следовать второму принципу.

– Сиди тихо! – раздраженно прикрикнула Джейн, заканчивая окрашивание волос и бороды, которые из темных превратились в рыжеватые, а вернее – совсем рыжие.

Грим сначала нанесли только на лицо, шею и руки, но по настоянию Джейн и несмотря на яростные протесты Генри, намазали все тело, после чего кожа у него стала темной, как у мавра. Грэшем не стриг бороды с тех пор, как они уехали из дома, и теперь она торчала в разные стороны и, по словам Маниона, напоминала плохо скошенное поле. Грэшем пересмотрел свой богатый гардероб и выбрал костюм, который, по его мнению, предложил бы неотесанной деревенщине самый скверный местный портной, выдавая его за последний крик моды в Лондоне. Экстравагантный наряд дополняли повязка на глазу и огромный шотландский берет, совершенно не сочетающийся с одеждой.

– Первый раз в жизни я боюсь смерти, – грустно сказал Генри, когда Джейн наложила на бороду остатки краски, и тут же пожалел о своем желании подшутить над ней, увидев, как мгновенно угасло лицо девушки.

– С таким настроением идти нельзя. Ты должен…

Грэшем жестом прервал ее.

– Представляешь, что скажет мой портной, увидев меня в гробу в подобном наряде? – с притворным ужасом спросил Генри и едва не получил кулаком по голове. В последний момент Джейн остановил лишь страх испортить результат своих кропотливых трудов.

По дороге к назначенному месту Грэшему не давали прохода все лондонские мошенники, которые при виде шотландского деревенщины замирали от свалившегося на них счастья. Ему предлагали женщин и беспроигрышную карточную игру, заманивали в кегельбаны и заведения, где играют в кости и где только вчера какой-то счастливчик выиграл целое состояние, не уступающее всем сокровищам лорда Солсбери, обещали любовные утехи, о которых не смел мечтать и Самсон. Самые бойкие зазывалы сулили несметное богатство в сочетании со всеми мыслимыми и немыслимыми прелестями любви. Генри отбивался, как мог, и, добравшись наконец до трактира Уильяма Патрика, облегченно вздохнул. Джонсон имел обыкновение являться на обед раньше всех, чтобы в полной мере насладиться трапезой за чужой счет. Он встретил Грэшема с достойной одобрения сдержанностью, ничем не выдав изумления, и проводил к остальным гостям.

В трактире «Ирландец» было многолюдно. Здесь подавали превосходную еду и вино, которое могут пить приличные люди. Грэшем, знавший толк в таких вещах, сразу же отметил, что Кейтсби не привык себя в чем-либо ограничивать. Комнату только что покрасили, на полу лежали чистые циновки, а стены украшали достаточно дорогие портьеры. Из большого окна доносился приглушенный уличный шум, а из-за двери слышался веселый гул подвыпивших посетителей трактира, но это не мешало беседе.