Текст книги "Божественный и страшный аромат (ЛП)"

Автор книги: Мартин Луига

Соавторы: Роберт Курвиц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

6. ФРАНТИШЕК ХРАБРЫЙ

Пожалуй, самые печальные случаи исчезновения – это те, что были раскрыты. Во времена, когда Переменная Вера была просто рекой Верой и на ней еще не была построена гидроэлектростанция, в ее воды бросилась звезда оперетты Надя Харнанкур. Она была в зените славы. И могла бы никогда его не покинуть: одним осенним вечером, после блистательного выступления, Надя просто исчезла, а ее небесное сопрано осталось эхом в залах оперного театра. Был ли прав старик, который видел ее на мосту в вечернем платье – или фанатичный поклонник, утверждавший, что встретил ее через год в Ревашоле? Возможно, доля правды есть в параноидальном бульварном романе популярного автора, где Надя оказывается мескийской шпионкой, нигилисткой и вестницей апокалипсиса. Кто может сказать?

Одно несомненно. Никому не были нужны останки Нади в вечернем платье, показавшиеся из отложений ила под плотиной. Никто не жаждал увидеть ни колонии моллюсков в глазницах, ни мертвую улыбку золотых зубов, ни ошеломленные лица строителей гидроэлектростанции.

Неудачи. Мир соткан из них. История – повесть о неудачах, прогресс – череда неудач. Развитие! провозглашает футурист. Поражение, признает бунтарь. Похмелье! кричит моралист с заднего ряда. Неудачи выводят бунтаря из себя. Серое время, ругается он. Неудача Творца – конец эпохи. Крас Мазов пускает себе пулю в голову, а Абаданаи́з и До́брева выпивают яд на одном из островов Озонна. Ветер сдувает плоть с их костей в песок под пальмами. Кто мог знать? Хорошие люди, соль земли, собрались вместе. Учителя, писатели, трудовые мигранты сидят на корточках в окопах… молодые солдаты сбегают из воинских частей. Какие красивые песни они поют! Они храбрецы, любимые дети Истории – так им кажется; они размахивают белыми знаменами с серебряными оленьими рогами.

И терпят поражение.

Попытки переворотов подавлены. Анархистов сваливают в братские могилы на островах Великого Синего. Коммунисты отброшены с изолы Граад и отступают в самарскую глушь, в бюрократическое деформированное рабочее государство. Исчезновение возлюбленных-революционеров раскрывается тридцать пять лет спустя, когда обнявшиеся скелеты Абаданаиза и Добревой находит во время прогулки по пляжу одного из безымянных островов Озонна Эжен, восьмилетний отпрыск крупного банкира Риша Лепо́мма. Он стоит в коротких штанишках, с сачком в руках, и с любопытством смотрит на кости своего прошлого, которые еще цепляются друг за друга. Выцветшие и гладкие. Где начинается один и заканчивается другая? Время перетасовало их, как колоду карт. Позже Риш построит там отель и всемирно известный оздоровительный центр.

Но главной из неудач оказалось не то, что мировая революция Мазова превратилась в бойню, а после потерпела крах, и не то, что кости возлюбленных-революционеров оказались выставлены в фойе салона ароматерапии. Подавив внутренние беспорядки, Граад становится мировой державой, сверхгосударством; его города разрастаются, и даже с орбиты видна сверкающая паутина его метастазов. С карты мира исчезают целые страны. Страны, где у Мазова когда-то было много сторонников. Такие, как Земск. Страны, жителей которых называют уничижительным общим термином «гойко». Так давно, что они уже и сами начали так себя называть.

Терешу Мачееку семь лет. Его отец, дипломат и коллаборационист, еще не привел его в школу в Ваасе. На границе Земска и Юго-Граада вырастает город (косая черта) зона экологической катастрофы: человеческое поселение на предпоследней стадии развития, после мегаполиса и перед некрополем – Полифабрикат. Это чудовище сжирает исторические центры Земска – старую королевскую столицу Фердиду́рке, сосновые парки Ленки. Приходит лето, и в сумерках подвалов начинают шептать одно имя. Его выкрикивают дети во дворах. Деревья на тихих улицах тревожно шелестят листвой, и граадский милиционер слышит это имя в ее шорохе.

«Франтишек Храбрый…»

Самый отважный из гойко. Кинозвезда, революционер. В конце весны народные волнения были жестоко подавлены, и с тех пор уже два месяца о нём никаких вестей. Говорят, он скрывается далеко в тайге, в джикутcкой резервации, и перенимает тайные знания у жрецов вымирающего коренного народа. Невероятно! У него орлиный прищур и печальный взгляд, его ласковая улыбка – точно рассвет над тайгой. Эту улыбку он бережет для редких минут, когда его суровые, суровые брови не хмурятся от тяжких дум… Его волевое лицо появляется перед смелыми работницами трикотажной фабрики – в запрещенных фильмах, на экране из маек и трусов. Нет, Франтишек Храбрый в Самаре! Ведет переговоры. Он вернется с Народной армией! Не говорите глупостей, Франтишек – далеко в Катле, за Зимней орбитой, в хижине Игнуса Нильсена. Там его никогда не найдут! Вздор! Франтишек Храбрый не прячется! Только вчера его видели в мясном ряду на рынке, в накладной бороде и фартуке мясника, а зовут его теперь Возам Сарк – читай задом наперед!

Но проходят месяцы, новостей нет и нет, и вот наступает осень. Заводская копоть, будто вдовья вуаль, падает на золотые и красные листья. В октябре в Земске начнут ходить совсем другие разговоры. Тихие и стыдливые.

Франтишека Храброго застрелили за мусорной свалкой.

7. МИР СЛОМАН, ВРЕМЯ ВЫШЛО ИЗ КОЛЕИ

Инаят Хан уже час ворочается в своей постели под окном подвала. На улице смеркается, и в комнату проникает белесый свет уличного фонаря. Доверху забитый хламом подвал, в падающем из окна дымчато-голубом луче блестят словно застывшие на месте пылинки. На столах, накрытые тканью, дремлют немые формы предметов – свидетельств исчезновений. На стенах темные квадраты картинных рам, тень от стенда рассеивается на полу. На почетном месте в центре подвала мягко и притягательно поблескивает стеклянная витрина. Армия вещиц на бесчисленных полках замерла в ожидании. Вставай, дорогой коллекционер! Ты так долго лежишь в постели – мы знаем, ты уже не спишь.

Хан шарит рукой в изголовье кровати. Привычными движениями он раскапывает вещи, нащупывая кнопку магнитофона. Свернуться в клубок под одеялом вдруг начинает казаться ему куда лучшей идеей. По мокрому тротуару за окном шаркают ботинки прохожих, идущих домой с работы, и Хан делает отчаянную попытку снова задремать, хотя бы ненадолго. Ну давай! говорят чудесные игрушки Хана. Послушаем нашу веселую песенку для пробуждения! Атрофированная сердечная мышца Хана начинает болеть даже от мизерного усилия, и заснуть уже не выходит. Рука снова тянется к изголовью, палец ползет по магнитофонным клавишам цвета слоновой кости. Под покрывалами все затаили дыхание от волнения. И вот слышится щелчок, несколько тактов шороха чистой пленки, и вслед за ними плавные гитарные арпеджио и мягкие звуки старомодного электрооргана.

♫ It's been a long, long,

long time

How could I ever have lost you…^[4]

Из левого канала грохочет барабанный брейк в сопровождении бас-гитары.

♫ …when l loved you?

Одетый в пижамные штаны, Хан садится в постели под звуки барабанов. Выбравшись из простыней, как змея из старой шкуры, он сует ноги в остроносые тапочки, похожие на туфли Маленького Муххи. Небритый подбородок дрожит в последнем зевке, и наконец Хан широко раскрывает свои большие миндалевидные глаза и надевает очки. Он взъерошивает волосы и начинает лениво подпевать. У него красивый голос.

♫ It took a long, long,

long time

Now I'm so happy I found you

Мохнатый живот слегка нависает над поясом пижамных штанов; дождавшись бриджа, Хан подыгрывает на невидимых барабанах…

♫ How I love you

…и нажимает ногой выключатель. Старые лампочки включаются и выключаются в такт ударным. Нить накаливания секунду гудит, а после гаснет. Додекаэдр c автографом пропавшего композитора-додекафониста графа де Перу́з-Митреси́ из золотого света погружается обратно во тьму. Лампочки загораются снова, и из сумрака выступает название на корешке книги – Los Desaparecidos.

♫ So many tears,

I was searching

So many tears, I was waiting

В песне наступает кульминация, и Хан бесстыдно подпевает в голос, двигаясь по подвалу, как исполнитель по сцене. Ряды ламп на потолке освещают аккуратно расставленные на столах предметы. Деревянные картотечные шкафчики с алфавитной маркировкой, портрет Нади Харнанкур в овальном медальоне, карту пустыни Эрг с гипотетическим маршрутом, по которому Рамут Карзай ушел к дюнам просить аудиенции у Бога. Булавки отмечают места, где на этом пути он мог встретить свою таинственную гибель. Проходя мимо столов, Хан стягивает с них покрывала, и тайна за тайной является его глазам. Вот выстроились в походном порядке золотые и зеленые корабли с резными сераидскими драконами на носах – двенадцать миниатюр размером с ладонь. Ряды весел в темно-синей имитации морской воды с белыми гребнями волн; папирусно-желтые ребристые паруса кораблей гордо расправлены. На палубах стоят люди в тростниковых доспехах, на копьях развеваются вымпелы. Это тысячная экспедиция Гон-Цзы. Три с лишним тысячи лет назад по приказу императора Сафра они отплыли на восток от самарского побережья. Они отправились за персиками, которые должны были даровать императору бессмертие. И так никогда и не вернулись. Два с половиной тысячелетия спустя следы их расселения находят на востоке, на Анисовых островах. Учитывая все обстоятельства, экспедиция Гон-Цзы не могла вернуться обратно. Император был абсолютным монархом, жестоким и кровожадным, а персиков бессмертия не бывает.

Все эти милые сердцу предметы – сувениры, оставленные вещи – имеют отношение и к Хану. И как же от этого больно! Так странно… он никогда до конца не понимал, почему. Но всё же он улыбается, блаженно щурясь – точно большой толстый кот, которого чешут за ухом.

На стенде у письменного стола, в свете настольной лампы с зеленым абажуром – всё о девочках. Газетные вырезки, ворох заметок, а в центре – копии «писем Молин». Графологический анализ показал невозможные 95% совпадения. Письма пришли через полтора года после того последнего дня в Шарлоттешеле. Они были адресованы родителям девочек. «У нас всё хорошо. Мы у одного мужчины, – пишет кто-то, называющий себя Молин. – Мы вас любим».

Хан ставит кофейник на примус, и музыка снова становится тихой и нежной, как в начале. Это его любимое место. Самое любимое на свете. Он мог бы слушать это вечно. С грустной улыбкой он качает головой и прижимает руки к сердцу.

♫ Now I can see you,

Feel you

How did I ever misplace you?

Снаружи слышится шорох колес – перед домом остановилась машина. В подвальное окошко начинает постукивать мелкий дождь. Магнитофон делает «щелк», песня заканчивается. У двери висит календарь, на котором уже два месяца не переворачивали страницу. На нём всё еще август, а под числом 28 написано: «Международный день пропавших без вести». Двадцать восьмое августа – это в их честь. Это тот самый день.

– Ини, твой друг Йеспер приехал, почисти зубы! – кричит мама Хана сверху, из кухни.

Хан набрасывает поверх пижамных штанов заношенный халат и уходит наверх по подвальной лестнице.

Посреди комнаты в стеклянной витрине стоит «Харнанкур».

Два года тому назад.

Звон хрустальных бокалов. Субботний вечер, ресторан в башне «Телефункена». За окнами панорамного этажа раскинулась Вааса. Припавший к земле призрак. Тьма, снег и огни.

Здесь дорого, но не безвкусно дорого. Это было бы неприемлемо: клиенты слишком социально ответственны. Кухня пятизвездочная, а как насчет публики? Высший класс! Смотрите – вот глава Управления связи и его супруга. Вот генеральный директор Фрайбанка ужинает с обворожительной певицей Перни́ллой Лу́ндквист и бизнесменом из Ве́спера. Обворожительная певица ест салат с оливками, гендиректор хвалит весперскому партнеру омаров. Попробуйте непременно, они здесь потрясающие! А там, рядом с тем бородатым профессором – разве не Конрад Гессле, четырехкратный номинант премии Оскара Цорна? Очень образованный человек… Гендиректор Фрайбанка, конечно, одет в костюм от P. Black. Постойте… А это кто? Да это же тридцатилетний неудачник! Неудачник живет у мамочки в подвале. Неудачник одет в ту же голубую рубашку с рюшами, в которой заканчивал школу.

«Мы ненавидим тебя, неудачник!»

«Кто его сюда пустил?»

«Что за жалкое зрелище, у него, должно быть, свидание. Бедняжка! Эта женщина уже десять минут ничего ему не говорит… Какая тоска, я бы повесилась!»

«Может, дать ему немного денег? Чуть-чуть, к примеру, десять реалов – вдруг ему станет легче?»

«Фу, мерзкий неудачник, не давай ему ничего, я его ненавижу!»

«Он точно не сможет оплатить счет! Конечно, не сможет (истерический смех) – одно вино обойдется реала в четыре, ха-ха-ха!»

«Ненавижу тебя, умри, неудачник, до чего я ужасно тебя ненавижу!»

Хан снова начинает потеть и пытается прикрыть руками уши… Помотать головой, моргнуть, что угодно, чтобы прекратить этот шквал насмешек, и вдруг – тишина! Сидящая напротив него брюнетка с острыми чертами лица крутит в пальцах бокал. Скука удушает. Женщина осматривает карусель панорамного этажа, изысканную текстуру темно-коричневого стола под руками… И вот, проблеск мысли!

– Очень красивое место. Здесь новый интерьер? Кажется, да… Когда я была здесь последний раз, всё было совсем по-другому.

Глаза Хана проясняются.

– Да-да! Этот дизайн разработал мой друг! Ему нравится такой стиль, простой, минималистичный. Я сейчас плохо помню и могу ошибаться, но, по-моему, он, ну… он его и изобрел. Он довольно известен.

– Де ла Гарди?

– Йеспер. Да.

– Так ты его знаешь? Он такой талантливый!

– О, конечно. Мы с Йеспером дружим очень давно. Познакомились еще до того, как он стал знаменитым. Если честно… – Хан нервно улыбается, – не думаю, что я смог бы забронировать здесь столик, если бы, ну…

– А! Я так и думала.

– Что думала? – спрашивает Хан, но брюнетка не отвечает ему. Она снова замолкает. Хан окидывает взглядом гостей в зале, которые, кажется, на миг перестали издевательски шептаться. В отдалении, возле столика Конрада Гессле, он видит, как какая-то женщина представляет документалисту худощавого мужчину со светлыми волосами. Официант тоже замечает блондина и предупредительно спешит подать ему «как обычно» – воду со льдом и лаймом. В темно-сером приталенном костюме и с ломтиком лайма в зубах блондин выглядит очень молодым и каким-то элегантно невыспавшимся. Шик, с которым его простая футболка сочетается с пиджаком, внушает зависть. Он может себе это позволить. На футболке – картинка с обложки культового альбома знаменитого диджея.

– Йеспер! – с неуместным энтузиазмом кричит Хан через столики. Его спутница слегка пугается и вопросительно смотрит в сторону Йеспера и Гессле.

– А вот и он, – с радостным облегчением говорит Хан брюнетке. Он встает, чтобы другу было лучше его видно.

– Йеспер, эй!

Вот так, с пятнами пота в подмышках голубой рубашки с рюшами, он стоит посреди панорамного ресторана в «Телефункене» и видит, как Йеспер возмущенно хмурится, а потом поворачивается к Конраду Гессле и пожимает плечами. Он делает вид, что не знает Хана.

– Ай-я!

Восемнадцать лет назад, в жаркий субботний день, Анни оцарапала о шиповник ногу под короткой юбкой. Рассерженная, она выходит из кустов, и галантный доктор Йеспер тут же бросается к ней.

– Что там? Дай посмотрю!

Анни чуть приподнимает юбку и беспечно отмахивается:

– А, ничего страшного, дурацкие кусты… О-о! – она замолкает на полуслове, и ее рот становится похож на эту букву. – Как красиво!

– Красиво, – произносит Йеспер, в мыслях всё еще видя голень Анни и поднимающийся край плиссированной теннисной юбки. Хан отодвигает кусты, Шарлотта с Молин выходят на обрыв и раскрывают рты.

– Да, понимаю, почему вы любите здесь сидеть. Такой приятный ветерок… – Бриз треплет каштановые волосы Шарлотты, они падают на глаза. – Ммм… – Девочка щурится и небрежно отбрасывает прядь с лица.

Ветер срывает и поднимает в воздух белые лепестки. Кажется, что Май летит над зарослями в своем крылатом платье. Она рисует в воздухе фигуры палочкой феи-мачехи и чувствует себя самым важным человеком на земле. Май едет на плечах у Тереша, которому нет дела до колючих кустов. Продравшись сквозь них, он сажает Май на лужайку. Тереш весь исцарапан и глупо улыбается. Порыв соленого ветра стихает, и воздух наполняется сиропно-сладким запахом цветов. Гудят насекомые. Все семеро с трудом умещаются на секретной полянке мальчишек – но так и было задумано.

Во всяком случае, Йеспер очень доволен. Мальчики всю ночь не спали. Предвкушали, строили планы, занимались подготовкой. Можно сказать, время пролетело незаметно. Тереш был против обрыва из-за длинного пути и колючек. Но Йеспер с Ханом все-таки решили, что это место подходит лучше всего. И так оно и оказалось! Пока девочки восхищаются видом, Хан рассказывает им про маячащий на горизонте древний граадский крейсер: класс, вместимость, устойчивость к Серости. Вроде бы Молин еще не начала зевать со скуки. А самое лучшее – несмотря на ветер, погода такая теплая, что Анни решает позагорать.

Молин разворачивает покрывало и ложится рядом со щебечущей Май, бок о бок с Ханом. Хан напрягает память, но, к сожалению, больше не может рассказать ничего интересного о старинных аэростатах. Пускай теперь Йеспер с Терешем поддержат разговор. Он ложится на спину и закрывает глаза.

Оранжевое мерцание солнца, шум моря, шорох перкуссии медленно угасают, и в научно-популярном сне мальчику видится космическая осень высоко на орбите. Вибрации, как всегда. И холод. Безликий, бездонный эпиферий раскинулся за спинами металлических гигантов. Забытые в небе древние спутники связи калибруются, разворачивая свои ржавые брюшки параллельно земной поверхности. Шарниры катапульт вращаются, детали встают на места; рукотворные валуны кричат, как журавлиная стая, на краю стратосферы, коммуникационные блоки скрежещут в эфир. Фасеточные глаза измерительных приборов смотрят вниз, туда, где южное побережье изолы Катлы цветет в короткой вспышке лета. Суша, как прекрасное видение, дремлет в прохладной колыбели тысячекилометровых дуг и спиралей Серости. Это прошлое, надвигающееся, всепоглощающее. Серость повсюду. Но материя с ее темно-зелеными лесами и белыми пляжами, переливающееся солнечное зеркало Северного моря, архипелаг Вааса и крошечный Шарлоттешель всё еще держатся. И чем меньше остается материи, чем теснее пространство, где она может уместиться – тем волшебнее ее сияние.

Всемером они лежат полукругом на зеленой траве на вершине обрыва, а внизу волны разбиваются о берег. Наверху, в небе – пушистый, как вата, vy från ett luftslott^[5]; облачные города отражаются в преломляющих поверхностях Хановых очков. Он открывает глаза.

Шарлотта Лунд, окутанная душистым облаком, одним движением стягивает платье через голову. Взгляду открываются округлости ее тела, гладкая загорелая кожа. Тереш волнуется, видя, как изящны ее суставы. Жарко.

Анни лежит на спине, надев солнечные очки как ободок. Она стесняется своих родинок. Йеспер не смеет об этом сказать, но ему очень хотелось бы их увидеть. А Молин тихонько развязывает бантик на поясе, чтобы под платье задувал ветерок. Платье раздувается, как парус.

«Сидр!» – торжественно объявляет голый по пояс Тереш. И действительно, из темноты рюкзака веет подвальным холодом, и на свет появляется сосуд, захваченный прошлой ночью в ходе беспрецедентно сложной операции. Три литра. На стекле искрятся капли воды, герметичная пробка, чихнув, подается, и над горлышком бутылки поднимается дымок углекислого газа. Яблочный сидр шипит, пузырьки собираются в пену.

Губы девочек пылают, и только маленькая Май пьет свой лимонад с кусочками лимона, недоуменно глядя на старших. Тереш осторожно подносит холодную бутылку к горячей щеке Шарлотты. Отец обнаружит пропажу сидра в следующие выходные – когда захочет предложить его владельцам и кураторам галерей на обеде в честь культурного сотрудничества. Но Терешу плевать. Посмотри, какая она красивая, Шарлотта, и как она счастлива. А отец – интеллектуальный пораженец, «примерный гойко» и пособник узурпаторов. Франтишек Храбрый не стал бы думать о нём.

– Почему ты молчишь? – спрашивает Молин вполголоса, чтобы другие не услышали, и поворачивается на бок, лицом к Хану.

Анни навостряет уши:

– Я не думала, что ты – и вдруг такое скажешь. Ну, про носки!

– Да ну тебя, – смеется Молин мягким теплым смехом; Хан чувствует его на своей ушной раковине. – Расскажи что-нибудь… у тебя всегда такие интересные доклады. И по истории, и по естествознанию…

В глубине души Хан вскакивает из-за откидной парты и торжествующе бьет кулаком в воздух.

– Да-да! Та история про персики была очень милой!

– Анни, не перебивай… – хмурится Молин, – постой, какие персики?

– Давай, Хан, расскажи, это было адски круто. Про Ильмараа, этот их флот и императора…

Хан наконец открывает рот.

– Эй, это вообще не та изола. Там было про Самару!

– Ну, прости. Я не имел в виду ничего такого, ну, расистского.

– Очень смешно, Йеспер. Ладно… – Хан тоже чуть поворачивается к Молин, аккуратно, чтобы не задеть ее. – Ты тогда болела. – Хан очень хорошо это помнит: он хотел перенести доклад на потом, чтобы выступление не пропало впустую, но учитель не понял тонкости ситуации.

– Персики занимают важное место в мифологии Самары, точнее, Сафра. На Анисовых островах есть не только вишни, но и персики. Они растут там сами по себе, можно насобирать персиков прямо в роще. Культурные абрикосы, персики и нектарины – все они родом из Самары. Даже сейчас много фруктов к нам привозят из СНР, через Серость.

Молин прилежно слушает и кивает.

– Так вот. Давным-давно, когда Катла еще даже не была заселена, император Сафра отправил своего самого прославленного мореплавателя, Гон-Цзы, за персиками, которые дают бессмертие…

Двадцать лет спустя.

City Ваасы погружается в синеву. Одна из улиц Кёнигсмальма, час пик, ярко горят фонари с резьбой в стиле дидридада́. Темно-серый купол неба, а под ним толпа людей в по-северному бесцветной одежде проходит мимо, точно шествие призраков из сказок суру. Тереша мутит – так давно он не курил. Голова тяжелая и болит, никотин давит на глаза, звуки кажутся далекими, искажаются. Он садится на ступеньки перед полицейским участком, подоткнув под зад полы пальто. Изморось падает на опухшее со сна лицо.

Пять минут назад ему бросили в лицо его одежду и отпустили. Последние обрывки сна еще продолжаются. Они отдаются в затылке, кошмар скользит по зыбкой границе сна и яви, превращаясь в пульсирующую головную боль. Он порожден насилием; бо́льшую часть времени он просто шепчет: «Опасность» – но иногда он говорит, что он Мужчина. Он пригибает шиповник и смотрит, как они сидят на обрыве. Он всегда там, он хочет разлучить их, но терпеливо ждет. Вот он в сосновом лесу, где Тереш учился пускать дым кольцами, крадется от одного ствола к другому. Он уклоняется от взгляда бинокля на пляже, держит на коленях маленькую Май; Май засыпает, и двери трамвая закрываются. Он всепоглощающ, бездонен; он ни на что не опирается и в любой миг может рухнуть внутрь самого себя. Остались считаные дни. Скоро жизнь закончится. Неправильно и ужасно. Потом, в последнюю ночь на тайном пляже девочек, когда они в головокружительной темноте входят в воду, он подбирается к покрывалам и нюхает их вещи. Мужчина смотрит из-под солнечного зонтика и надкусывает жареный пирожок с мясом. Тереш становится мороженщицей Агнетой, и каждый раз, когда Мужчина проходит мимо окна, видит у него другое лицо – краем глаза. Он надевает личину Видкуна Хирда, взрослого Хана, которого Тереш теперь почему-то боится, а иногда становится отцом Тереша. Потом Терешу будет стыдно, что он видел своих друзей вот так, но он ничего не может с этим поделать.

Медленно, робко он пробирается сквозь толпу, боясь на кого-нибудь наткнуться, кого-нибудь рассердить. Люди в темных одеждах бредут по улице, на широком перекрестке переключаются светофоры; мотокареты останавливаются, из глушителей вырываются клубы дыма, рычат двигатели. Вместе с колышущейся человеческой массой он идет по пешеходному переходу, и в сумерках над ним сияют рекламные табло, гигантская модель в нижнем белье улыбается высоко на стене универмага. Впереди светится ряд таксофонов. Как только Тереш заходит в будку, на улице начинается настоящий ливень. По стеклам бежит вода, и где-то – в воспоминаниях Видкуна Хирда или в его собственном сне в камере, Тереш не может сказать – чудовище садится на корточки перед расчлененными телами девочек и складывает их вместе, собирая химеру.

– Знаешь… – Под колесами такси хлюпает жидкая грязь, хрустит гравий. Хан смотрит в окно. – Есть одна вещь… которую я так и не рассказал тебе… о себе. – Машина останавливается у двери его дома в Салеме. Брюнетка держит сумочку на коленях; Хан открывает дверцу. – Обычно я не распространяюсь об этом. Это непростая тема. Но, кажется, тебе я могу сказать. На самом деле… – он выходит, наклоняется в салон, – я ведущий мировой эксперт по исчезновениям.

Хан захлопывает за собой дверцу такси, делает три шага через тротуар к крыльцу, вставляет ключ в замок и входит в прихожую деревянного дома. Снаружи доносится урчание двигателя, машина трогается с места. В доме тепло и сумрачно. На кухне варится картофель. «Мама, это было ужасно! – Хан снимает трубку висящего на стене телефона, рядом с которым кнопкой приколот к обоям листок с номерами. – Просто ужасно, не спрашивай!» – Его коричневые пальцы прыгают по клавишам: серия из шестнадцати цифр, интеризолярный звонок за счет вызываемого.

– Господин Амбарцумян, мне дали ваш номер на аукционе.

– Господин Амбарцумян сейчас занят, – отвечает голос секретаря, тихий и далекий.

– Нет, вы не поняли, я звоню насчет «Харнанкура». Мне нужно получить инструкцию к моему дирижаблю. Это очень важно… простите, вы меня слышите? – В трубке шипит, сигнал теряется в Серости. В шуме времени.

Два года спустя.

– Тереш не объявился? – спрашивает Йеспер, едва войдя к Хану в прихожую. В ноздри проникает сладковатый запах бедности. Что это? Какая-то корица? Лежалая сдоба?

– Пока нет. Я сам хотел тебя спросить. Если честно, я уже начинаю волноваться. – Хан, в развевающемся халате, ведет Йеспера прямо в подвал. – Одежду сюда, – указывает он на вешалку над лестницей.

Йесперу неуютно. Тот же странный запах, что и тогда. Как же ему это не нравится. Он предпочел бы жить на улице, он бы лучше сжег весь этот хлам, чем терпеть такую вонь. Ко всему прочему, он боится, что откуда-нибудь ему навстречу вдруг выскочит бедная старая матушка Хана. Но Хан был непреклонен: они встречаются у него дома, он не собирается ехать в город, или у него, или вообще никак. А Йеспер из-за прошлых грехов был не в том положении, чтобы спорить. С тяжелым сердцем он шагает с последней ступеньки в подвал. Но тут перед ним открывается такое зрелище, что его внутренний мальчишка одерживает верх.

– Ух ты!

– Ага. Как сказал бы ты сам – весьма недурно.

– Сказал бы, – Йеспер вертит по сторонам своей большой головой. – О! – восклицает он. – Гон-Цзы!

Он касается указательным пальцем фигурки, стоящей на носу головного корабля сафрской флотилии. Крохотный, с кончик пальца, Гон-Цзы с длинными висячими усами, как у самарского дракона, держит вымпел с императорским гербом. В другой руке у фигурки компас размером с булавочную головку – чудо-прибор, который Гон-Цзы, как говорят, изобрел сам.

– Я закончил их собирать год назад. Помнишь, в прошлый раз у меня были готовы только корабли, и те еще не раскрашены. – Хан горделиво стоит посреди комнаты.

– Погоди! А это что? – Йеспер указывает на блестящую витрину у него за спиной.

– Это… это алмаз моей короны! Зеница моего ока! Йеспер, это «Харнанкур»!

– Оригинал?! – Йеспер благоговейно подходит к витрине.

– Конечно нет, не будь наивным. Оригинал стоит больше, чем ты, – посмеивается Хан со снисходительностью профессионала. – Это копия. Одна из двух.

Изящный силуэт «Харнанкура» застыл в хрустальной глыбе витрины. Йеспер оглаживает высокий, выше его роста, стеклянный ящик, пытаясь найти, где включается подсветка.

– Вон там, с краю, под подставкой, большой выключатель.

Йеспер щелкает клавишей, и свет зажигается – но не в витрине, а на десяти палубах старинного дирижабля. Макет, подвешенный в воздухе на невидимых нитях, парит в центре витрины, словно лебедь из серебра и лакированного дерева. На панорамной палубе первого класса, за стенами из хрустального стекла, в четырехъярусном зале мерцают миниатюрные люстры. На спиральной лестнице замерли крошечные пассажиры. Он кажется таким легким! Таким хрупким. Серебристые арки на корпусе корабля выгибаются, как паруса, и сходятся к носовой фигуре – гербовому лебедю императрицы Шёсты.

– И ведь они считали, что на этом можно пересечь Серость. Правда, удивительно? Смотри! Это палубы! – Хан так счастлив, что наконец-то может кому-то это показать. – Вот эти корзиночки – открытые палубы! Для прогулок на воздухе! Нет, ты представляешь? Прямо в Серости. Под ручку с дамой. Если честно, я мог бы смотреть на это весь день!

– Я понимаю, почему. Да уж, недурно! Весьма и весьма недурно… – Йеспер обходит витрину и делится своими открытиями с Ханом, как будто тот не ходил мимо нее и не сидел в кресле рядом с макетом каждый день в течение последних двух лет.

– Сядь вон там, оттуда вид особенно хорош, – указывает Хан на кресло. Но Йесперу в кресле не сидится:

– …Погоди, а пропеллеры, они не…

– А теперь не соблаговолишь ли ты вернуться к тому выключателю и нажать его еще раз, – говорит Хан с хитрющей улыбкой. Йеспер запускает пальцы в волосы и раскрывает рот. Большие серебряные винты лебедя, острые как ножи – шесть маневровых по бокам, под брюшком корабля, обращенных к земле под разными углами, и еще два на корме, – начинают вращаться, сначала тихо и медленно, а затем всё быстрее и громче. Лопасти исчезают, сливаясь в полупрозрачные мерцающие диски. Пропеллеры такие большие и так динамично направлены, что Йесперу кажется, что корабль вот-вот взмоет вверх из витрины и улетит, исчезнув из пространства и истории.

На корпусе корабля граадским алфавитом, изящным наклонным шрифтом, написано название: «Харнанкур».

Йеспер откручивает крышку с бутылки с водой, а Хан наливает себе кофе. Они усаживаются в кресла перед витриной. Глядя на корабль, дизайнер чувствует, как в его сердце снова разгорается глупая надежда, которой Хан умеет иногда его заразить. Этот ленивый кот прихлебывает горячий кофе, всё еще в халате и пижамных штанах, и Йеспер бросает на него долгий удивленный взгляд.

– Сейчас семь вечера, ты что – спал?

– Звучит немного уныло, я знаю.

– Что есть, то есть, – мрачно смеется Йеспер и некоторое время смотрит на «Харнанкур». – Интересно, почему он не позвонил? Тереш. Вчера. Я второй вечер места себе не нахожу. Уже весь на нервах.