Текст книги "Божественный и страшный аромат (ЛП)"

Автор книги: Мартин Луига

Соавторы: Роберт Курвиц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Это точно. – Шарлотта поднимает малиново-красную таблетку, держа ее двумя пальцами. Она смотрит на Хана, чьи внезапно открывшиеся лидерские качества немного сбили ее с толку, и выжидательно произносит: – Skål?

– Skål, – отвечает Хан, и Йеспер смотрит, как его друг-ботаник и Шарлотта чокаются бутылками с водой. Только Анни, которая лежит напротив него, всё еще катает свою таблетку на ладони.

– Ну что? – опустив подбородок на руки, девочка бросает взгляд на Йеспера. – Skål?

Йеспер рассеянно смотрит поверх ее головы: на ее зад в шортах с разрезами по бокам, согнутые в коленях ноги, ступни, на которых небрежно болтаются шлепанцы. Девочка улыбается; она не глотает таблетку сразу, а держит на заостренном языке, давая ей подтаять от слюны.

– Они сладкие, такие сладкие, что даже противно, но мне очень нравится. Наверное, это только потому, что я знаю, как хорошо от них бывает. Если бы ты знал, тебе бы тоже понравилось, – девочка смотрит на Йеспера, а Йеспер смотрит вдаль через ее ноги. На остывающий солнечный взрыв над водой. Внезапный порыв ветра шуршит камышами, все замолкают и прислушиваются. Мальчик сует колесико в рот и представляет, как сахарин искрится на языке. Поколебавшись еще секунду, он глотает таблетку. Страх подкатывает к горлу, кислая среда желудка реагирует, бездумно разлагая малиново-красный бриллиант. Стабилизаторы и красители шипят. Волны плавно, как во сне, набегают на пляж, кричат чайки; для этого сумрачного мира мальчик в белой матросской шапочке теперь всего лишь пассажир: он во власти полусинтетики. Йеспер вверил ей себя – последним из шестерых, но по доброй воле. Как и все остальные. Он еще не знает об этом, но его неразвитый метаболизм уже разносит по телу микроскопические хлопья углерода, кислорода и водорода; в нём оседает нехарактерная комбинация элементарных частиц. От него здесь больше ничего не зависит, всё зависит от них. У них свой план, и до его осуществления осталось сорок пять минут. Они встраиваются в него, формируют новые модели поведения, захватывают контроль – тихое оружие тайной войны.

Но это едва заметное психофармакологическое дуновение не сравнится с бурей, которая обрушилась на цветок тринадцатилетнего тела Молин Лунд. Запрокинув голову, Хан смотрит, как девочка поднимается на ноги и расплетает свою светлую косу. Волосы развеваются на ветру. Молин кладет руки на живот, словно гордая будущая мать. Под ее платьем в белый горошек обмен веществ переходит в форсированный режим. Она уже чувствует, как утренняя тошнота клубится в ее пищеварительном тракте, когда по розовым, пронизанным жилками лепесткам внутренних стенок растекаются фенилэтиламины. Амфетамины последнего поколения, non plus ultra! Ее тело хочет избавиться от хитростью проникшего внутрь диверсанта, но она храбро удерживает его в себе. Она тоже хитра: нарочно ничего не ела целый день; а еще она красива, очень красива.

На глянцевой обложке журнала для девочек, как костяшки на счетах, выстроились в ряд двенадцать бриллиантов. Вначале их было двадцать четыре. Один взяла Шарлотта, один взяла Анни, один – Йеспер, и еще один – Хан. Тереш взял два. Давайте посчитаем. Прямо сейчас, пока ветер треплет волосы Молин и она чувствует, как всё это – ее никем не узнанный секрет – уже переливается через гематоэнцефалический барьер. Поднимается апокалиптический шторм из серотонина. Ну что сказать: у Молин Лунд хищные кошачьи зубы, мягкое округлое тело, у нее чистые пятерки в табеле за восьмой класс, и она очень любит, когда ей хорошо.

Все вшестером они садятся в ряд, положив руки на колени, и молчат. Они ждут, линия горизонта становится темно-золотой, и солнце под прерывистой сине-зеленой полосой облаков касается краем воды. Молин отмечает его положение большим пальцем, как остаток времени на песочных часах. Солнце под пальцем опускается всё ниже, и с каждым мгновением небо у девочки за спиной становится всё более темного синего цвета. На нём загорается звезда за звездой, и в тишине можно услышать, как песок шипит под отступающими волнами, словно пузырьки в лимонаде.

Йеспер стоит на пляже, где, кроме него, нет ни души. Двадцать лет лежат у него за спиной, а перед ним встают океанские волны. Правой рукой он придерживает белое лезвие поставленного хвостом на песок серфборда, левая рука лежит на бедре. Как обычно по такому случаю, Йеспер оделся в черное. На нём полный гидрокостюм со шлемом. Его светло-голубые глаза глядят из отверстия маски, как у киношного грабителя, сквозь прорезь для рта видны покрасневшие от холода губы. Этот пустынный пляж приветствует Йеспера каждый год. Береговая линия меняет форму, островки, как живые, переползают с места на место, но профиль дна всегда остается прежним. Йеспер пробирается сквозь тростник и медленно входит в океан. Десятиградусная вода Северного моря крепко сжимает его сквозь гидрокостюм, с каждым шагом всё выше и выше. Даже сквозь холодостойкую неопреновую кожу костюма тело отдает свое тепло воде. Это происходит медленно, незаметно. Через три четверти часа наступит переохлаждение.

Волны обхватывают его за талию, волны поднимаются перед ним в темно-серых сумерках. Йеспер ложится животом на доску и начинает грести. Вода плещется о доску, волны разбиваются об нее, когда Йеспер взбирается на них. Чем дальше он заплывает, тем выше они становятся, и вот он уже не может переплыть через гребень волны. Прежде, чем вздувающийся горб успевает его поднять, Йеспер вдавливает острый нос доски под воду и ныряет. Переохлажденная ледяная вода ударяет ему в лицо, поток обвивается вокруг него, затягивая в подводный вихрь. Вода жжет глаза, как расплавленный металл. Угольно-черный силуэт Йеспера скользит над бездонной водной могилой и толкает светящуюся белую полоску серфборда в темноту.

– А как от них бывает? На что это похоже? – наконец спрашивает Тереш, и пока Шарлотта, наперебой с Анни, объясняет мальчикам про обострение всех чувств и ощущение блаженства, которое трудно передать словами, всё это понемногу надвигается на них, будто антициклон в темнеющем небе. Хана наполняет странная отрешенность от происходящего. Он моргает глазами за толстыми стеклами очков, размеренно дышит и ощущает себя, свое грузное тело, свои жировые складки и свое лихорадочно бьющееся сердце так, будто всё это больше не часть его самого. Молин благосклонно придвигается ближе к Хану, и они отделяются от компании.

Здесь так хорошо и спокойно – в тихом мирке Хана, полосатом, как линия горизонта. Сейчас она похожа на триколор Ильмараа – броское сочетание красок, которое вспоминается девочке при взгляде на Хана, – и кажется, что всё вечернее небо, остывая, становится им. Молин говорит об этом мальчику и заодно предупреждает, что сегодня будет еще много таких откровений. Потом, когда подействует.

– Очень хорошо, – качает головой Хан, всё больше приближаясь к новому себе: такому, каким его делает промышленно изготовленный эмпатоген. На эту ночь и на всю оставшуюся жизнь. Если вдруг понадобится, он вернется сюда, где всё в порядке. Всё под контролем. – Да, кстати, вот эти цвета, цвета вечернего неба. Бирюзовый, фиолетовый и оранжевый. На флаге они такие яркие оттого, что в Ильмараа нет красок подходящего оттенка. Они там просто не встречаются в природе. Вся беда в этом, а еще в безумно ярком солнце, под которым всё выцветает. Может показаться, что у ильмараанцев дурной вкус. Но на самом деле это из-за почв и солнца. Они и рады бы использовать спокойные цвета, но не могут.

Молин кивает.

– Знаешь, мне иногда просто нечего ответить. Особенно в таких разговорах. Я ничего не понимаю в красках, но мне правда нравится, как ты рассказываешь. Так что не обижайся, что я молчу, ладно?

– Не надо оправдываться. Я и так знаю, что всё это интересно: и краски в Ильмараа, и старинные аэростаты, и даже йога, про которую я рассказывал, когда тебя провожал. Мне не надо об этом говорить. – Они смеются, тихо, будто скрывая свои шутки от остальных. В конце концов Хан замолкает и снова поворачивается к океану, задрав подбородок: – А можешь рассказать, как это? Что ты чувствуешь? Ну, когда поймаешь кайф.

– Я не знаю, как так выходит, но у моего настроения появляется цвет, – объясняет Молин, и Хан с достоинством кивает. – Я бы сказала, что оно черное. Очень темное. Это очень приятная темнота.

Хан снова кивает. Ему понемногу начинает нравиться это только что открывшееся ему ощущение. Ему хочется, чтобы весь мир рассказал ему всё. Обо всем. И Хан сдержанно кивнул бы в ответ, выразив свою скромную признательность. Признательность Инаята Хана. Это не шутка. Он чувствует, как потеют ладони, немеют руки. Молин говорит, что так и должно быть. Это совершенно нормально. Это значит, что уже скоро. Скоро начнется.

Хан вдруг с горячей заботой смотрит на это создание рядом с собой, а создание смотрит на Хана в ответ – от всего сердца желая ему добра. Девочка чуть заметно дрожит, она стискивает зубы и комкает покрывало в потных ладонях. За темно-зелеными глазами Молин Лунд вспыхивают чудесные мысли, перенастраивается ветвящаяся синаптическая сеть ее серотонинергических нейронов. Отменяется установленный порядок, ужасное явление, которое зовется первородным грехом, сменой настроения, способностью к обратному захвату серотонина. Этот химический цикл, который изо дня в день дразнит Молин Лунд своими скупо отмеренными сладостями – в школе с утра и за домашней работой вечером, – теперь больше не работает. И, будто этого мало, нейроны перекачивают излишки с противоестественной щедростью. Девочка вся пропитана сладким соком этих черных, как тушь, перезрелых гроздьев, чистым жидким кайфом. Гитарная поп-музыка пятидесятых из переносного проигрывателя становится то тише, то громче. Транспортные белки заняты перекачкой удовольствия – в таких количествах, что ни тело, ни разум не успевают отреагировать как следует.

– Мне страшно, – вдруг говорит Молин. – Что-то не так, в прошлый раз было совсем по-другому. Я сейчас слышу тебя, а всё остальное просто крутится вокруг. Кажется… я не знаю, что мне кажется. – Дыхание девочки заметно учащается. Она поворачивается спиной к старшей сестре и тихо говорит через плечо: – Жарко. Лотта, помоги мне снять платье, пожалуйста.

– Что, уже?! – Шарлотта бросает взгляд на часы, другой рукой расстегивая молнию на платье Молин. – Еще целых пятнадцать минут. Конечно, может, в этот раз подействовало раньше…

Голос Молин слабый, прерывистый:

– Голова кружится, ничего не вижу… – Она поднимает руки.

– Это ничего, – спокойно произносит Хан, не теряя самообладания. Чем сложнее ситуация, тем невозмутимее он становится. Он всё так же медленно моргает, вдыхает и выдыхает. Морской воздух наполнен прохладой, а перед глазами лежит подернутый рябью океан, такой бескрайний и безмятежный. – Если у тебя кружится голова, надо закрыть глаза, – говорит Хан и решает, что было бы по-джентльменски не смотреть в ту сторону, по крайней мере, пока. Платье в горошек шуршит в воздухе, как обертка, когда Шарлотта одним движением стаскивает его через голову Молин.

Девочка еле слышно вздыхает: «Господи боже, как страшно… Господи…» Она опускается на землю возле ног сестры, изгиб ярко-красных губ шевелится в темноте: «Началось…»

Хан больше не может не смотреть. Венец волос Молин разметался по пышным складкам платья Шарлотты, одетое в купальник тело пылает жаром на коленях у сестры, отверстия зрачков раскрыты в мидриазе – огромные черные круги без следа радужной оболочки. Остальные пятеро сидят вокруг нее кружком, а Молин поднимает взгляд на Хана.

– Почему ты такой спокойный? – спрашивает она.

Хан отводит взгляд от мягкого тела девочки, от лихорадочного движения рук и ног. Он смотрит на холодные волны Северного моря, в которых утонуло солнце. Темные гряды облаков растворяются в воздухе, как призраки.

– Не знаю, – говорит Инаят Хан, снимая запотевшие очки и привычно вытирая их платком. – Я думал, это так и работает. Что какое-то время будет вот так, по-ненормальному спокойно.

Шарлотта гладит Молин по голове.

– Может быть, у меня первый раз тоже был тихий. У тебя ладони потеют?

– Они у меня всегда потеют, Шарлотта. Но да, думаю, сейчас они потеют тоже.

Молин кутается в платье сестры, как в прохладные простыни. Она прячется в него, будто в колыбель, в детскую кроватку; платье шуршит, как накрахмаленное белье, такой приятный, свежий запах… Ее телу всего тринадцать лет, но в красных сумерках центральной нервной системы уже разливаются реки окситоцина, как в послеродовом блаженстве. Доверие и нежность переполняют ее едва появившиеся молочные железы, гормон оргазма поднимается, как тесто, в тепле жировой ткани, девочка заливается румянцем в этих ласковых волнах. Она любит всех. Анни с завистью смотрит, как она извивается: «Ого, как тебе хорошо!»

– Боже мой, до чего хорошо, – выдыхает Молин. – Ты не представляешь, как хорошо. Пожалуйста, скажи что-нибудь приятное, это так сильно отзывается. Я боюсь, что без этого будет слишком грустно.

– Вот что может случиться, – кивает царственной головой Шарлотта. На всякий случай она прикладывает ладонь к груди Молин и в ужасе отдергивает руку, как от горячей плиты. – Ничего себе, как у тебя сердце бьется! Будто копыта стучат, послушай! – Анни наклоняется и прикладывает ухо к груди сестры. – Молин, скажи честно, сколько таблеток ты съела!

– Две, – врет Молин. Она съела не две, она съела шесть. Одной рукой она гладит шелковистые волосы Анни, а другой ловит в воздухе руку Хана. Ее она тоже прижимает к груди, нуждаясь в близости, и шепчет: – Всё хорошо, правда, всё точно так, как надо, господи, как мне хорошо… – она медленно поводит головой, будто отшатываясь от волн жара и холода; они в ярости встают перед ней на дыбы, закусив удила. Вещество бесчинствует, сеет хаос. – Мне в жизни не было так хорошо, всё такое мягкое, вот потрогай… – Молин еще крепче прижимает руку мальчика к ребрам, круг сиделок вокруг нее становится теснее. Расправив плечи, Хан восседает над этой суетой: он смотрит на девочку, гордо подняв подбородок, и в его сердце царит неописуемый покой. Он ощущал его и раньше, но с каждым мгновением это чувство становится сильнее и явственнее. Смуглый мальчик смотрит вниз, его глаза, увеличенные толстыми линзами очков, теперь полностью черные. Он настоящий хан, серберийский лев, предводитель народов.

– Молин, на меня, кажется, тоже подействовало. Это волшебно, – жмурится он.

– Это я тебя заразила! – девочка заливается краской и от души улыбается своему первенцу. Хан выдыхает и чувствует, как его дыхание, пугающе теплое, касается девочки, будто лезвие меча, а мир вокруг радостно звенит темнейшим черным цветом. Атмосфера вибрирует, будто сняли шумовой фильтр, стая перелетной саранчи стрекочет, задевая лапками за нити, из которых соткано всё. Это дрожащее биение пронизывает всё вокруг, и в мягкой глубине под рукой Хана, в теплой темноте тела Молин Лунд звучит аварийная сигнализация.

Чокнутый мотогонщик в сердцах ударяет по колесу мотокареты, стоящей перед домом. Чем дальше, тем хуже, в ушах роятся высокие частоты. Помолчите хоть минуту, дайте Кенни сообразить, почему не включается третья передача. Вот это точно повод для волнения. Он смотрит на покосившуюся дверь старого деревянного особняка, и мир, вместе с плывущими в воздухе снежинками, замирает на один кристально ясный миг. Фронтон дома возвышается над ним, черный на фоне темно-синего неба, всё спокойно, всё тихо. Взгляд возвращается вниз. Изо рта Кенни в зимнюю тишину вырывается серебристая струйка выдоха.

Еще семьюдесятью годами раньше Надя Харнанкур шагает с перил моста в пустоту, великолепное бальное платье выворачивается наизнанку, материя трепещет в полете. Она падает, запрокинув голову, прямая, как палка; нижняя юбка колышется белой медузой, и сквозь нее звезда оперетты бросает последний взгляд на мир. Река Вера с плеском смыкается над ней – ртутный поток в кружеве пены. И из далекого далека, будто бы из детских воспоминаний, доносится звон бубенцов.

Инаят Хан и Тереш Мачеек выходят из дверей особняка. Высокий экс-агент удивленно озирается в наступившей тишине. Так приятно смотреть, как танцуют снежинки в свете позабытой свечи, которую он всё еще держит в руке. Кенни машет им от мотокареты, с облегчением прижав вторую руку к сердцу.

Они делают пару шагов, Тереш успевает услышать скрип снега под ботинками, как вдруг позади взрываются низкие частоты. Кенни видит, как двое мужчин в испуге оглядываются на дом. Грохочет оглушительный бит, оконные стекла дрожат в ритме его басов.

Маленький Тереш танцует, самозабвенно, как джикутский шаман. Он трясет пальцами в воздухе, они онемевшие и мягкие, и мир шепчет вокруг. Ветер шуршит в камышах, остужая его голое по пояс тело и блестящий от пота лоб. Доброта мира безгранична, Юго-граадской резни никогда не было, Франтишек Храбрый возвращается и ведет за собой революционную армию СНР, и над ними развеваются белые знамена. Тереш может попросить у этого мира всё что угодно, но на то, что сейчас перед ним, он не смеет даже взглянуть. Оно уже не принадлежит этому миру. В черном зеркале его слуха из «Моно» звучат только низкие частоты бас-барабана. Ребята сделали себе укрытие в тростниках. Всем шестерым понравилась эта идея. «Пойдем туда, да, пошли, устроим гнездо!» – кричали они наперебой.

Хан зажигает в темноте газовые фонари. Запах газа ползет по обонятельным рецепторам, противный, как слизняк. Вспышка зажигалки – и светильник, поморгав, загорается, синие язычки пламени танцуют под стеклом, тонкие тени детей падают на тростники вокруг. Хан смотрит на плоды своего труда, и ему нравится то, что он видит. Ему нравится, как тени от пламени пляшут на щеках у Молин. И он не боится ей об этом сказать, а девочка благодарна ему за это. Молин Лунд мечется на платье Шарлотты в своем белом купальнике – пресыщенная, перезрелая. Ее мозг больше не в силах обработать поток приносящего удовольствие вещества, но ткани ее тела продолжают поставлять еще и еще. Теперь вещество избивает девочку – жестоко, ревниво. И ничто в этой горячечной ночи не обещает покоя. Еще удар, точно в цель; Молин прижимает руки к телу, у нее перехватывает дыхание. Удовольствие от прикосновения к платью трещит в лимфоузлах ее гладких подмышек, соски под жесткими трикотажными чашками пылают розовым – но нервные окончания давно онемели: слишком онемели, чтобы что-то ощущать. Органы чувств зашкаливают, физический аппарат больше не принимает кайф. Вода из бутылки в ее руке выливается на покрывало, но никто не замечает: все болтают вокруг, как ни в чём не бывало. На внутренних сторонах бедер у Молин выступили горячие красные пятна, голова поникла, почерневшие глаза вспыхивают с одной и той же частотой – в режиме выгорания. А вокруг на песке вянут букеты лилий, хризантем и красных роз.

Девочка обмякает, ее тело не выдерживает напряжения. «Пожалуйста, успокойте меня, мне слишком хорошо… – бормочет она, – и слишком грустно».

Звезда оперетты распахивает глаза так, что видны белки: сожаление, удушающее сожаление желёз! Что же я наделала – дура я, дура! Ледяная вода хлюпает в губках-легких безжизненного повествования о Наде. От всего, что сделала Надя, в истории остается лишь пустой рукав – бесформенный, лишенный тепла руки. Она становится муляжом, домыслом, и едва ли кто-нибудь вспомнит, кем была Надя на самом деле. Никто из этих людей не слышал ни прославившей ее «Жены офицера», ни ее скандального номера в «Подружке юнги» – разве что в качестве исторического курьеза. Нелепого преувеличения своей эпохи. Она забыта, состарилась; на что ей теперь красивое платье, ведь ей некуда в нём пойти! Но за мерцающей поверхностью воды огни еще только зажигаются. Всё еще впереди, вот заиграли ее любимые флейты-пикколо и звонкие фанфары – такой праздничный звук! Рокочут литавры, и грохот воды в ушах у Нади звучит как фурор, овации, жизнь, горячий, пламенный восторг. Она возвращается на поверхность, и ее снова окружают молодые, красивые люди. Вот это настоящий праздник, думает Надя. Видно, скоро этому миру конец.

«Нет, – говорит ей Франтишек Храбрый, – осталось еще восемь лет». Какой красавец, а что за взгляд – словно у степного орла!

«Восемь лет? Так значит, всё еще возможно!»

«Да, для этого мира возможно всё», – отвечает Франтишек Храбрый.

Анни, младшая сестра, заботливо, как сиделка, поит Молин водой из бутылки, а Хан отодвигает рукой камыши, будто занавес, открывая взгляду морские волны. Он начинает рассказ. В темноте на фоне колеблющейся воды движется пара силуэтов. Они танцуют. Один неистово, другой в том же ритме, но в три раза медленнее. Анни укутывает пылающее тело сестры в кокон платья. Сама Шарлотта давно из него выбралась. Сорок минут назад, когда приняла еще таблетку.

Она идет сквозь темноту к кружащемуся в танце Терешу и своим голосом открывает ему глаза. Полураздетая девочка прикладывает ко рту мальчика бутылку с водой и говорит: «Эй, Тереш! Тебе надо попить, не то получишь тепловой удар. И тебе тоже, – кричит она через плечо, – не забывай пить воду!» Мальчик берет бутылку и жадно пьет, его жажда неутолима. Но вот прохлада воды наконец ее усмиряет. Блаженный химический покой придавливает мальчика к земле. Рассеянно заложив большие пальцы за резинку золотистых трусиков, Шарлотта Лунд покачивает перед ним своим освобожденным от кокона телом. Чуть запрокинув голову и закрыв глаза, девочка кивает в такт ударам бас-барабана. Вдруг по ее губам пробегает улыбка, и она коротко смеется. Как будто над шуткой, понятной ей одной. Это ломает Тереша: это и еще половина таблетки, проглоченная тайком. Он слышит, как смех дрожит там, в таинственном лабиринте чужого мозга. Каково это – смеяться этим смехом? Он больше не о чём-то или над чем-то, его причину уже не объяснить словами, она давно исчезла, потеряна для Тереша.

Одетый в школьную форму Мачеек шел вниз по лестнице. Откуда ему было знать, что в Ваасе школьную форму носят только полные неудачники, ребята, которых толкают об стенку в коридоре? Он только что приехал. Прямо перед ним спускалась старшая из сестер Лунд, ее туфли цокали по камню ступенек, а рядом с ней шел ее друг-десятиклассник Красавчик Александр, и рот у него не закрывался ни на секунду. Тереш, будто тень, проследовал за ними в школьную столовую. Сама Шарлотта Лунд никогда не ходит в столовую, она не ест, ей не нужно обмениваться веществами с этим миром. Но Красавчик Александр увлек ее за собой. Восьмиклассник Тереш Мачеек встал за Шарлоттой и налил себе морс. Девочка обернулась и потянулась за половником для морса. Тереш подал его ей. Вот так это и случилось.

– Ты Шарлотта Лунд, – пробормотал Тереш полумифическое имя девочки.

– А ты?

– Тереш Мачеек, – сказал Тереш Мачеек. И так с тех пор и осталось.

Кончики каштановых волос Шарлотты гладят ее плечи, когда она качает головой в такт музыке. Она поднимает руки над головой, тонкие, как паучьи ножки, пальцы сплетаются в воздухе, а ниже ключиц торчат маленькие голые груди, белые в обрамлении загара. «Кайф, Тереш Мачеек! – смеется она и радостно мотает головой из стороны в сторону. – Я. Только что. Поймала. Кайф!» На песке внизу, где стоит на коленях Тереш Мачеек, девочка одной ногой скатывает с другой темно-синий гольф. А потом, когда она садится на корточки, Тереш Мачеек говорит ей: «Я тоже». Их окатывают волны тепла и холода. Между белыми бедрами девочки блестит золото трусиков, и Тереш смотрит на них. Бескорыстно, с детской асексуальностью. Просто, ну… потому что красиво. Мальчик и девочка валятся друг на друга, как костяшки домино. Они чисты от похоти. Это всего лишь игра.

Тереш, Хан и чокнутый гонщик-суру стоят во дворе и смотрят, запрокинув головы, как Серость подползает к старому дому. Там, внутри, раздаются мощные удары бас-барабана, а снаружи, за силуэтом особняка, черный лесной массив вдоль всего горизонта медленно заворачивается к небу. Серость отвесной волной встает над еловыми лесами, над горными хребтами у края небес. Ее ужас медленно, с гулом наползает на мир, но мир состоит из материи, а материя, вечнозеленая, древняя, держится с непостижимым достоинством и, исчезая, улыбается – спокойно и ласково, как улыбался когда-то Франтишек Храбрый за мусорной свалкой. Молчаливо чернеют зубцы ее гор, расстилаются поляны и сверкают под звездами покрытые инеем ели.

– Я, конечно, не К. Вороникин, но… – кряхтит Тереш из салона кареты. Он обшаривает сиденья. Хан стоит снаружи, опершись ногой на карету, как это делает Кенни.

– Что – «но»?

Тереш задом выползает из машины с бутылкой ягодного вина в руке.

– Сдается мне, Хан, что через полчаса тут уже не будет ничего, кроме Серости.

– Että mitä? Mitä se sanoi?*

– Ничего, Кенни. Не слушай его. Он же не К. Вороникин или кто-нибудь в этом роде.

Тереш с хрустом откручивает крышку с ягодного вина и прикладывается к бутылке. Будет лучше, если он промолчит.

– Есть такая океанографическая легенда. Волны-убийцы, – маленький Хан указывает на море. Все четверо смотрят туда, куда он показывает, из теплой безопасности пляжного покрывала. Вокруг горящих в темноте фонарей жужжат насекомые. – Долгое время так и считалось: что это просто миф, моряцкая байка. В ардском языке у них даже название мифологическое: halderdingr, «колдовская волна». Но теперь это научно задокументированное явление, их существование доказано, понимаете? Это объясняет десятки, сотни бесследно исчезнувших кораблей. Еще их называют «волна-одиночка», «волна Дропнера» и – вот это название мне нравится больше всех – «бешеная волна». Они появляются как бы из ниоткуда, и при этом в разы выше остальных волн. То есть, при слабом волнении волна-убийца тоже будет относительно небольшой. Но из десятиметровых волн, например, образуются самые высокие научно измеренные волны в мире. Я видел документальные кадры с такой волной! – Хан воодушевленно мотает подбородком, подчеркивая невероятность увиденного. – Ее засняли на мескийской буровой вышке посреди океана. Вы не представляете, какой это монстр! – Хан чувствует, как его язык и разум работают в полном согласии. Всё выходит идеально. Язык мог быть косным, разум ненадежным, но только не сейчас! И теперь так будет всегда. Он забыл опустить поднятую руку. Она по-прежнему показывает ужасающую высоту волны-убийцы, образованной десятиметровыми волнами.

Молин смотрит, как он указывает в небо. Слабая вспышка любопытства спасает ее из хватки собственного тела. Теперь она знает, что ей нужно. Нужно догнаться. Совсем чуть-чуть, и всё начнется заново. Только еще сильнее. Заглатывая воздух полуоткрытым ртом, девочка жадно пьет воду из бутылки. Ее губы блестят от воды:

– А откуда они берутся?

– Это ведь математика, да? – Йеспер сидит, подперев щеку рукой. – Есть какое-то математическое правило, которое их объясняет?

– Точно! – отвечает Хан. – Нелинейный эффект. Я не стану даже делать вид, будто понимаю, что это такое, но это неважно! Получается, что волна-убийца может сама собой образоваться из нескольких меньших волн по определенной формуле. Если они движутся в большом водном пространстве, например, в океане, то есть вероятность, что в какой-то момент они соберутся в почти вертикальную, крайне неустойчивую волну-монстра. Она поглощает энергию движения других волн, и вода вокруг делается спокойной. Обычные волны превращаются в рябь, а волна-убийца тут же рушится под собственным ненормальным весом. При этом она может, эм… если можно так выразиться… наносить огромные разрушения. И знаете, где такие волны появляются чаще всего, во всем мире? – Хан завершает речь широким жестом. – Здесь. Это явление называется «североморская осенняя волна».

– Охереть, – смеется Анни: язык у нее понемногу развязывается, и она начинает сквернословить. Глаза девочки давно почернели от мидриаза. Она смотрит на море, откуда, как ей кажется, в любой момент может прийти охеренная волна. Но приходит только Тереш, и с ним Шарлотта.

– А знаешь, что самое охеренное? – застенчиво спрашивает Хан. Он протирает свои диаматериалистские очки и снова их надевает. Миндалевидные глаза за толстыми стеклами сощуриваются, полные научно-популярных тайн: – Тот же эффект – не спрашивайте, как, я не знаю – но тот же нелинейный эффект объясняет поведение Серости. Его используют в энтропонетике. Точно так же ведет себя Серость, когда поглощает мир.

– Как колеса от трактора, – говорит Шарлотта, заглянув мальчику в глаза. – Ух, как тебе хорошо. Кстати, Хан, можно кое-что тебе сказать?

– Да, можно, – кивает юный Инаят.

– Ты чрезвычайно умен для своего возраста.

Голос Шарлотты по-королевски искренен. Хан чувствует себя увенчанным ее комплиментом.

– А у тебя очень-очень хорошая осанка, – отвечает он, и девочка от души смеется.

Перекрестный огонь восхищения и признательности грохочет, как океан, сотрясая и озаряя всё вокруг, как вдруг из самого его центра выныривает Анни. Она движется проворно, как выдра, вертя головой по сторонам, как будто что-то ищет. «Эй, – говорит она, – у тебя воды не осталось?» Йеспер не замечает, что взгляд Анни обращен на него и все ждут его ответа. Он всё еще завороженно смотрит на море, сдвинув белую матросскую шапочку на затылок. Он не чувствует ничего особенного, голова вполне ясная – только жарко. Йеспер немного разочарован. Никакой романтики тоже не получилось. А вот история про волны-убийцы оказалась весьма недурна.

Мужчина в гидрокостюме, задыхаясь, выныривает на поверхность. Он сплевывает ледяную воду и вползает животом на доску для серфинга. Одинокая черная точка по имени Йеспер плещется во власти волн в полукилометре от берега. Он смотрит на хронометр на руке: еще четверть часа, и переохлаждение станет критическим. Нужно отдохнуть. Йеспер пытается расслабить мышцы, дрожащие от молочной кислоты. Он оглядывается назад, где за пляжем Шарлоттешеля виднеется полоска соснового леса, а над ней в пасмурном небе медленно рушатся облачные башни. Доска поднимается и опускается на груди водоема, в ритме его дыхания.

И вдруг всё затихает. Где же все мои волны?

Во веки веков, эти четыре легендарных, ужасных, последних слова:

Почему ты меня оставил?

Я по-прежнему верен себе, я взываю к каждому богу, как к волне:

Ты не оставишь меня в этот раз? Ты не оставишь меня?

Ты ведь не оставишь меня, правда?

Приближается чудовищный рев. Йеспер поднимается на ноги на своей доске, сдвигает резиновый шлем на затылок и смотрит в ту сторону; светлая прядь прилипла к его щеке. Перед крошечной щепкой его серфборда вздымается темно-серая стена исполинской волны. Точно клеточная мембрана. Она стоит вертикально, пенный гребень закрывает Йесперу небо, летят брызги. Разрастающаяся волна поднимает доску на круп. Знаменитый дизайнер гребет изо всех сил. Он пытается развернуться на волне.