Текст книги "Божественный и страшный аромат (ЛП)"

Автор книги: Мартин Луига

Соавторы: Роберт Курвиц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Мартин Луига. ВЕРНОПОДДАННЫЙ НИГИЛИСТ

Первый опубликованный текст по миру Элизиума.

Источник: архив zaum.ee

Республика Меск. Центральная площадь провинциального городка. На фасаде старой бетонной ратуши висит большой полотняный экран, на котором часа полтора назад показывали национальный информационный киножурнал. На углу тротуара сидят двое молодых людей весьма необычного вида и поведения.

– Х-ху-уй-й, – говорит младший из них, тщательно артикулируя и настороженно приподняв густые брови. Другой, с длинными висячими усами, как у Степана Презренного, улыбается и одобрительно кивает. Он поднимает указательный палец к небу и назидательным тоном произносит:

– Ебать твой хуй. Ебаться в хуй. Сквозь дырку в хуе.

Улыбающийся рот первого приоткрывается: видно, что возникший в голове образ вызвал у него дискомфорт, смущение и ужас, но он этому рад, потому что именно таких ощущений он и искал.

– Ты задрал уже трахать своих чёртовых сучек, – говорит он, теперь уже совершенно обычным голосом. Другой отвечает тем же тоном:

– Нассать в очко стоячим хуем.

Какое-то время они сидят просто так.

– Пиздоссанина, – испытывает удачу первый.

– Слово «конча», – отвечает второй. – Кончелыга, а еще кончеглот. Сперва надо добыть какого-нибудь вкусного ликерчику и хороших фабричных сигарет. Ну и взять чего-нибудь поесть не помешает. – Он встает: из-под кожаной куртки виден стройный торс, испещренный синими надписями татуировок; пояс штанов спущен так низко, что из-под него торчат лобковые волосы. Поза у него вызывающая. Другой придерживается того же стиля, но вместо кожаной куртки на нём расстегнутая клетчатая рубашка. Он ниже, коренастее и татуировок у него поменьше. Глаза у него большие и черные, а пухлые губы сложены бантиком. Волосы у обоих блестят от средства для укладки.

Эти двое – пидры. Это молодежное движение с подчеркнуто гомосексуальной эстетикой, основанное на протесте и эпатаже. Чтобы принадлежать к нему, необязательно быть настоящим гомосексуалистом. В случае неизбежно возникающей путаницы всегда можно сказать, что «ждешь подходящего человека», и все сочтут это довольно милым. Конечно, желающих набить тебе морду тоже будет достаточно, но это ничего. Пидры весьма уважают мордобой. С самого начала было понятно: просто вызывать омерзение недостаточно, ты должен внушать ужас, быть бандитом. Происхождение этого движения неясно, но более чем вероятно, что изначально оно было чьим-то художественным проектом, удачно распространенным через стратегически значимые точки.

Спустя время парочка возвращается.

– Ссакодрочер, – говорит высокий усатый пидр.

– Это такой дрочер, которому надо подрочить, чтобы поссать? – уточняет другой.

– Очень может быть. Звучит правдоподобно, – отвечает усатый. Назовем его Эстебан: это его имя. Второго зовут Хулио.

– Педрила мелкописечный, – говорит Хулио.

– Пидры! Они повсюду! – вдруг во всю мощь своих легких выкрикивает Эстебан. В этом вопле слышна неподдельная ярость, причина которой, однако, непонятна. Сделав это, он смущенно вздыхает и отпивает из бутылки. Они разжились сигаретами и курят. На тротуаре перед ними, будто солдаты, выстроились пачки, добытые в магазине.

Хулио слегка испугался, но не позволяет себе отвлекаться и весело продолжает:

– Педики обожают жопу.

– Жить без нее не могут. Сказать по правде, мало кто может. Учитывая это, имеет смысл поддерживать с ней хорошие отношения.

– А Насруддин ибн Насых – это настоящее имя?

– В некоторых странах даже очень распространенное, – отвечает Эстебан, сверкая глазами.

Хулио берет паузу, чтобы подумать. А потом говорит:

– Пиздятина.

– Наверни говна с-под жопы и запей моей кончой, – каким-то страдальческим голосом произносит долговязый бездельник, приподняв брови и пристально глядя на спутника. Оба разражаются смехом. Какое-то время они повторяют эту фразу на разные лады, меняя акценты и интонации, и в конце концов начинают ее петь. На манер хорала, на манер кабаре, на манер блюза и на манер кабацкой песни. Хулио по большей части фальшивит, но иногда попадает в ноты; Эстебан поет приемлемо, но иногда фальшивит. «Наверни говна-а с-под жо-о-пы-ы!», – выкрикивают парни; «И запе-ей моей кончо-ой!» – отражается от стен домов. Лучи полуденного солнца согревают их, и бетон, и пучки травы, пробившиеся между плитками брусчатки. Людей на площади мало и большинство обходят их по широкой дуге. На груди Эстебана красуется медальон в форме сердца: внутри него – крошечная копия известного по хроникам портрета Литы Зиппоры. Под ним из-под густой поросли волос проглядывают печатные буквы лозунгов: «ЭФФЕКТИВНАЯ ПЛАНОВАЯ ЭКОНОМИКА», «ВОССТАНИЕ МАСС» и «Я НЕ БОЮСЬ СМЕРТИ». У Хулио под левым соском подпись «Для мужиков», а ниже, возле пупка – выполненный посредственным художником с претензией на реализм половой член, как бы пробивающий кожу.

Приближается энергичный стук каблуков. К пидрам подходит одетая в небесно-голубой костюм крашеная блондинка средних лет. Воинственно подбоченясь, она обращается к парням:

– И что тут у нас? Бунт против грамматики? Или порядка слов в предложении? А может, против морали? Всех тех границ, которые строились на протяжении веков, и на создание которых были веские причины? Давайте уничтожим их: в ваших головах, в моей голове, и, может, в головах всех людей на свете? Вдруг это сделает реальность лучше? Но что, если вы ошибаетесь, мальчики? – Ее голос хорошо поставлен, интонации выразительные и плавные.

Эстебан задумчиво морщит лоб и не торопясь встает:

– Тут есть два варианта, прекрасная леди. Первый: вы несколько отстали от времени и не понимаете, откуда дует ветер. Вариант номер два: вы пропитаны моралфажеством до самого мозга костей. В этом случае вам стоило бы уяснить, что без таких, как мы, ваша идеология лишится всякого теоретического обоснования. Вы просто будете есть свои круассаны, глядя в вечность пустыми глазами: тысячи поколений пьют кофе в кофейнях, жуют круассаны, ходят на работу и носят красивые прически – и больше ничего. В любом случае… наши разногласия по поводу реальности непреодолимы. И продолжать разговор не имеет смысла. – Эстебан достает из внутреннего кармана куртки пистолет и направляет его на женщину, жеманно расслабив запястье и чуть скосив глаза: его рот приоткрыт, а язык ощупывает кончик уса. По лицу дамы пробегает тень ужаса, она разворачивается и почти бегом скрывается за ближайшим углом. Эстебан продолжает пантомиму еще некоторое время; затем, вздохнув, садится, сплевывает: «Тётки» и засовывает пистолет в штаны. Хулио безудержно хохочет, охая, отдуваясь и пытаясь остановиться.

– Ага, в жопу ее, эту реальность, – говорит он наконец, утирая глаза рукавом рубашки.

– Эти тётки – никчёмные тряпки. Как можно воспринимать моралфажество всерьез, если его гвардия так просто сбегает с поля боя? Как думаешь: может эта тетка организовать высадку, привести подкрепление из-за другого угла – или, я не знаю, спуститься с ним на веревках с крыши ратуши – и с помощью этой блестящей демонстрации силы восстановить превосходство нормальной морали и реальности? Можешь такое представить? – возмущенно спрашивает Эстебан.

Хулио смеется:

– Не могу, вообще никак. А ты не боишься отстрелить себе яйца?

Эстебан усмехается:

– Кто не боится смерти, тот не боится отстрелить себе яйца. К тому же он не заряжен. Если бы я хотел делать пиф-паф, я пошел бы в армию. Для меня оружие – это символ статуса. – Он затягивается сигаретой и выпускает дым из уголка губ. Морщинки возле рта выдают его возраст – старше обычного для этой тусовки.

– В смысле – символ статуса? – не понимает Хулио.

– Видишь ли, у государства есть монополия на насилие. Которой оно милостиво поделилось с нами. Это знак доверия, того, что таким, как мы, дозволено участвовать в государственных делах. Но суть государства – это не власть ради власти или насилие ради насилия: всё это средства для достижения целей. Власть – это вроде репутации в гетто. Когда у тебя ее нет, тебе приходится доказывать свои права мордобоем, но когда она у тебя уже есть, тебе не пристало кидаться на людей с кулаками: все и так знают, что с тобой шутки плохи, – объясняет Эстебан.

– Ты что, за государство? – спрашивает Хулио.

– Ревностный и верноподданный слуга Отечества и убежденный сторонник экклезиастической системы. – Эстебан гордо выпрямляется и с пафосом смотрит вдаль, а потом снова поворачивается к Хулио. – Тебе что, кажется, что ты не нигилист? Или, может, тебе кажется, что наше дорогое правительство «чересчур нигилистично» или «недостаточно нигилистично?»

– Я вообще не думал, что это как-то относится к правительству. Мне казалось, весь смысл в том, что никакого смысла нет, а те, кто думает иначе, отсосут, – признается набриолиненный хулиган.

– Интуитивно это верно, и, в сущности, этого достаточно, но если ты думаешь так – ты действуешь на уровне инстинктов, как та тётка. Тётки, как правило, за государство, потому что тётки всегда за государство: они не умеют быть против. Они просто повторяют то, что им говорят, потому что не могут придумать ничего лучше. Шпана, в свою очередь, всегда была в контрах с властью, так что ей тоже трудно представить, что можно по-другому. Но на самом деле полезно понимать политику, чтобы идти в ногу со временем. Иначе сам рискуешь отсосать по полной. Что ты вообще знаешь о нигилизме?

– «Спешите видеть, как могучий нигилист встретится лицом к лицу со смертью…» – декламирует Хулио. – Вот, кое-что знаю.

– Но сам посмотреть так и не удосужился? – полунасмешливо, полувосхищенно говорит Эстебан. – Хулио, ты удивительное существо. На первый взгляд – лопух обыкновенный. Но если копнуть поглубже, становится ясно, что ты абсолютно безразличен ко всему, что предлагает тебе мир, кроме, пожалуй, разврата. Если поговорить с тобой подольше, можно услышать ярчайшие мысли; непонятно, рождены они развитыми аналитическими способностями или интуицией – но ты за них никогда не держишься. Стильная игра. Я бы так не смог.

Шаткой походкой двое пидров бредут по городским улицам. Повсюду бетон, трехсотлетние трех– и четырехэтажные бетонные дома с массивными арками. Улицы по-прежнему почти пусты: несколько солдат, пара конных повозок, да еще собаки. Пыльно, жарко. В одном окне курит сигару голый по пояс толстяк, сонно глядя из-под тяжелых век; из другого выглядывает любопытная старушка. Тут и там валяется мусор.

– Бетон, – объявляет Эстебан, делая широкий жест рукой.

– Бетон для обсосов, – критически замечает Хулио.

– Эй, бетон это круто. Если в него добавить разных камней и проволочных сеток, то разломать его можно только динамитом, – защищает Эстебан честь своего родного города Радьяль Абады.

– В Грааде, в Екокатаа, кислотные дожди съедают от двух до четырех сантиметров бетона за год. Там люди ходят в прорезиненных плащах и резиновых масках, а кто их не носит, те всё равно выглядят резиновыми – у них выпадают все волосы, а кожа делается как будто оплавленной. Сперва она просто краснеет и чешется, но от этого продается мазь вроде той, которой мажутся боксеры от синяков. Это из обращения Миро к народу – того, что о семи чудесах современного мира. Если покрыть бетон алюминием, он, наверное, прослужит дольше, но дешевле строить новые дома, – угрюмо говорит Хулио.

– Но это ведь куда больше, чем «Спешите видеть, как могучий нигилист»…

– Мне не надо читать теорию нигилизма, чтобы знать, что это такое. Или болеть за него, чтобы он победил. Разница между тобой и мной в том, что ты обожаешь этот мир. Для тебя то, что мы одно из последних поколений, делает его особенно прекрасным. А для меня нет ничего особенного в том, что у власти для разнообразия окажется кто-то, кто разбирается в вопросе. – Эстебан никогда не видел его таким. – Но мне нравится видеть, что тебе здесь хорошо. Это делает мое существование более сносным, – медленно, с горечью произносит Хулио.

Эстебан потрясен. Он открывает было рот, чтобы пуститься в объяснения, но тут же замолкает, глубоко задумавшись. А потом затягивает песню: «Зачем ты волнуешься, мама…» К концу песни становится ясно, что на самом деле мама никогда и ни о чём не волновалась, и ее мама тоже, и что есть и лучшие решения проблемы, чем социал-демократическая пропаганда или попытки возродить мазовизм.

Хулио и Эстебан стоят в прохладном зеленоватом коридоре с массивными колоннами; под ногами паркет, между стен гуляет эхо шорохов, скрипов и стуков. Перед ними дверь с табличкой «Директор». Вытянувшись так, будто проглотил шпагу, Эстебан нажимает на ручку и решительно шагает в открывшуюся дверь. Хулио с неохотой следует за ним.

– Здравствуйте! – бодро выкрикивает высокий бездельник. Кабинет длинный и узкий, вдоль его стен тянутся шкафы с папками, а напротив двери стоит письменный стол. Сидящая за столом сухопарая пожилая женщина подозрительно смотрит на чужаков, держа в руке сигарету. Эстебан кланяется: – Эстебан Долорес Сервеза, национальная служба безопасности. Нам стало известно, что библиотеки, в связи с изменившейся политической обстановкой, стали важными стратегическими объектами. Ими пользуются иностранные шпионы, чтобы читать газеты – представляете? Или еще, например, кто-то из них может подчеркнуть ногтем какое-нибудь слово или число в определенной книге, и другой шпион сразу поймет, что это значит. Следует принять меры безопасности. Возможно, потребуется изменить структуру вашего учреждения. Мы обязательно создадим здесь свой отдел.

Затянувшись сигаретой, директриса поджимает губы:

– Пожалуйста, предъявите документы, подтверждающие ваши полномочия.

– Документы! Помилуйте! – разводит руками Эстебан. – Во время операции носить при себе документы никак нельзя. Вам могут просто дать кирпичом по голове – и поминай, как звали! Как видите, я только что с миссии по внедрению в группу контркультурной молодежи с целью проверки настроений. Настроения в норме, но не мешает повысить политическую грамотность. Этот юноша показался мне перспективным, и я взял его с собой: пусть мальчик посмотрит, как устроено государство. Госбезопасности нужны новые кадры. – Хулио становится неуютно, он не знает, куда деть руки. Директриса смотрит на молодых людей, нахмурив брови.

– Я не могу позволить неизвестно кому с улицы наводить свои порядки в библиотеке! Это просто смешно! – протестует она.

– Успокойтесь, – примирительным тоном говорит агент Сервеза. – Разумеется, вы правы. Я могу сам прямо сейчас составить все нужные документы. Конечно, в данный момент наша система строится в основном на франконегрийских доверии и эффективности, но она оставляет место и для долорианской бюрократии. Есть и доверие, и контроль. У вас здесь есть телефон?

– Нет, – неприязненно отвечает директриса.

– Тогда, очевидно, вам придется сходить на почту, чтобы навести справки. Позвоните на центральную станцию и попросите соединить со службой госбезопасности. Вы ведь понимаете, что это бы плохо для меня закончилось, пытайся я выдать себя за того, кем не являюсь? Уж в этом, по крайней мере, на нашу систему можно положиться.

Директриса задумывается:

– С этой точки зрения вы, конечно, правы. К кому именно мне следует обратиться?

– Просто позвоните на центральную станцию и попросите соединить вас со службой госбезопасности. Дальше вы объясните ситуацию диспетчеру, и он свяжет вас с нужными людьми. Следует понимать, что в текущих обстоятельствах традиционная структура командования малоэффективна. Передача распоряжений из центра заняла бы гораздо больше времени, чем обучение агентов на местах оценке угроз и самостоятельному поиску задач, которые они в дальнейшем согласуют с центром, – объясняет Эстебан, чертя пальцем в воздухе какую-то схему.

– И что, это так и работает? – удивляется директриса.

– По большей части да, хотя, сами понимаете, операции бывают разными, – отвечает Эстебан.

– Хорошо. Я пойду. Вы же… подождете меня здесь? – нерешительно спрашивает она.

– Да, я был бы рад воспользоваться вашим кабинетом. Мне предстоит оформить много документов.

– Хорошо. – Директриса пристально смотрит Эстебану в глаза. – Я вам доверяю, – с нажимом произносит она. – Как, вы сказали, вас зовут? – переспрашивает она уже от дверей.

– Сервеза, – чеканит молодой человек. – Эстебан Долорес. – Следует краткий обмен прощаниями, и пидры остаются в кабинете одни, слушая удаляющиеся шаги. Царит странная атмосфера. Эстебан тяжело опускается в директорское кресло, чтобы перевести дух; Хулио аккуратно присаживается на край стола.

– Cerveza. Человек и пиво. Неплохо, – говорит он.

– Эта операция оказалась еще безумнее, чем я ожидал, но все-таки прошла успешно, – удовлетворенно вздыхает Эстебан.

– А что будет дальше?

Эстебан сосредоточенно смотрит куда-то вдаль.

– Служба госбезопасности – на самом деле есть минимум три органа, которые занимаются нацбезопасностью, не помню точно, как они называются, – в общем, главный из них, служба безопасности Учредительного собрания, скажет этой тётке, что всё идет по плану, и что мы можем делать всё, что хотим. Потом они быстренько пришлют своего человека, чтобы проверить, что мы за парни. И если всё сложится как надо – и если я правильно понимаю идеологию Зиппоры – меня сделают уже настоящим агентом. Может быть, и тебя тоже. Конечно, по пути мы можем столкнуться с разными препятствиями. И, разумеется, полный провал тоже нельзя исключать. Если хочешь, можешь уйти прямо сейчас: вряд ли за тобой устроят погоню, – не спеша объясняет он.

Хулио испытующе смотрит на друга:

– А ты точно уверен, что ты не чей-нибудь агент?

– Я рад, что ты спросил, – хитро улыбается Эстебан.

– Ну а на самом деле? Почему ты просто не скажешь? – не унимается Хулио.

Чуть нахмурясь, Эстебан выпрямляется в кресле:

– На самом деле это всё не на самом деле. Мое имя, название спецслужбы, агент я или нет – всё это иллюзии. А реальность – как маяк, свет которого невозможно ни скрыть, ни уничтожить. Понимаешь? – И на миг Хулио кажется, что вместо голой волосатой груди Эстебана он видит сверкающий металл кирасы, а поверх нее – мундир, увешанный оловянными медалями с замысловатыми символами.

– Тебе выдадут меч и погоны, – говорит он, и в его голосе звучит железная уверенность.

Мартин Луига. О СВЕТОЧАХ

Опубликовано в блоге Мартина Луиги.

Источник: medium.com.

Некоторые из вас считают, что человечество должно любить меня так же сильно, как любило Деи, или, по крайней мере, так же, как любит ее сейчас. Для вас вполне естественно желать, чтобы другие разделили вашу любовь ко мне, хотя я снова и снова прошу вас заглянуть в свое сердце и спросить себя, являюсь ли объектом этой любви именно я, или же это моя должность и власть, которую она символизирует.

Вам кажется, будто со мной обошлись несправедливо. Люди и правда нередко сталкиваются с несправедливым отношением. Но было ли бы справедливее, если бы я приняла сторону Партии и сыграла свою роль в ее плане? Было ли бы это более достойным?

Говорят, что Деи была божественной природы. Нельзя считать совершенно немыслимым, что она могла быть не совсем человеком. Наш образ мысли нельзя было бы назвать научным, если бы мы отрицали, что есть вещи, о которых мы не знаем и которые не можем даже как следует представить, или что некоторые вещи ускользают от нашего восприятия и мы сами искажаем его, чтобы не дать себе увидеть то, чего мы видеть не хотим. Но мы можем судить о ней по плодам ее трудов. Мы живем среди них. Ее главными инструментами были информация и харизма, которые сами по себе нельзя назвать чем-то особенным.

Говорят, что она превзошла El Nerra, Светоча Мунди. Однако нельзя рассматривать их бок о бок, в отрыве от их эпох. Долорес Деи строила на фундаменте, заложенном Светочем Мунди. Неудивительно, что она кажется выше него. О Перикарнасце можно с уверенностью сказать, что кто-то подобный ему просто не мог не появиться. Нам следует помнить, что история наша неполна и по большей части нам неизвестна, что есть те, кто готов ей манипулировать, и что целостное восприятие ее, как и всех знаний подобного рода, невозможно.

Я превосхожу всех по числу людей, за которых несу ответственность. Я желаю, чтобы так оставалось и дальше. И, разумеется, наша программа-минимум состоит в том, чтобы так оставалось и дальше.

А. Сола, LCQIV, без даты

P.S. Да, мной высказывались некоторые мысли о том, кем или чем она была в народном представлении. И все тогда сочли их очень забавными. Но нельзя брать шутку для близкого круга и выносить ее на публику. Во-первых, это может спровоцировать нападки на женщин, во-вторых, это замшелый ксенофобный стереотип, в-третьих, это неправда – по крайней мере, у нас нет никаких подтверждений тому, что это правда. Это уже выглядит так, будто вы испытываете мое терпение. По-моему, Александр мог бы найти своему уму лучшее применение, чем создавать проблемы просто чтобы посмотреть, как я их решу. «Давайте придумаем Светочу какое-нибудь интересное занятие». Тревожно видеть такое легкомыслие в моем ближайшем окружении. Да, ситуация, в которой мы находимся, почти невыносима, но верные пути никогда не бывают легкими, и всё, что мы можем – это быть друг другу опорой в нашем росте.