Текст книги "Божественный и страшный аромат (ЛП)"

Автор книги: Мартин Луига

Соавторы: Роберт Курвиц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

15. ПЛЕСЕНЬ

Дирек Трентмёллер лежит в кататоническом состоянии. Дом престарелых вокруг него стал немым. Дирек больше не может вспомнить названия ни для одной из вещей, и все связи между ними утратили значение. Всё забылось. Он смотрит на мир с блаженным изумлением, как младенец. Через два месяца медсестра заходит в его палату и еще у двери вздыхает с облегчением. Она отсоединяет капельницу от руки старика. Кружевные тени от веток скользят по стенам палаты, когда снаружи по улице пригорода проносится мотокарета.

Колеса скрипят по снегу, а внутри, в тепле салона, развалился известный минималист и глухой музыкальный критик Оре Окерлунд, бывший коллега Йеспера по дизайнерскому бюро. Его перспективы нельзя назвать блестящими. Переписывать западные музыкальные обзоры почти невозможно, если новые альбомы не выходят. Но, как нам известно, он употребляет очень много кокаина, и это, как нам известно, делает его очень умным. Социальный климат изменился, но потребление как таковое никуда не делось. Значит, и для рекламы тоже есть место. Оре Окерлунд организует в Ваасе ставшую позже всемирно известной Лабораторию Идей – рекламное агентство, которое разрабатывает не рекламу, а идеи для рекламы. Чтобы кто-нибудь другой воплотил их в будущем. Несколько месяцев спустя в Лаборатории Идей родится шедевр апокалиптической рекламы. А транспортный гигант ZAMM запустит в северных странах интеризолярную кампанию под лозунгом «Беги! Еще не поздно».

Тогда же или чуть позже, приблизительно в зимнее солнцестояние, новый документальный фильм Конрада Гессле остается незамеченным широкой публикой. Зима обещает быть долгой и темной, паникующие массы жаждут более легких развлечений. Будь режиссер хоть восьмикратным номинантом премии Оскара Цорна. Но потом мескийский экуменический агрессор выводит свой флот из Серости, выйдя с помощью этого маневра на крайний север за Полярным плато. Черный дым его кораблей поднимается к небу под северным сиянием в граадской области Холодная Земля. За два месяца до этого к Грааду, объявившему войну государству Меск, присоединились Арда, Вааса и Сурумаа. Таким образом Катла, заповедный уголок на самом краю света, оказывается затянута в гигантскую центрифугу.

Продажи билетов на фильм «Видкун Хирд: "Видкун Хирд"» растут. К своему огромному огорчению, Конрад Гессле видит в кинозалах именно тот сорт публики, которого больше всего боялся, когда запускал свой спорный проект. Тяжелые времена придают недовольству национальную окраску, и перед экранами сидят восторженные молодые милитаристы и старые нацисты-маразматики. Никто из них не понимает виртуозного обращения гуманиста Гессле с символами, его иронии, его чувства абсурда. Эти солдафоны искренне, без тени иронии, восхищаются Хирдом, позирующим в черной рубашке. В особенности их впечатляет, как этот колосс в конце концов рушится под тяжестью своих сверхчеловеческих максим. Им кажется поэтичной бессмыслица, которую он изрыгает в последних интервью. Озвученные белым шумом кадры Хирда, пускающего слюни у себя в камере, трогают их до слез. В конечном счете даже его собственный могучий разум оказался не в силах вместить в себя эти древние истины. Они оказались слишком честными, слишком чистыми. Подлинный воин, Хирд до конца прилагал все усилия, чтобы не подпасть под влияние разбавленной культуры. В этом были его триумф, гордыня и ад: правда – слишком великая сила.

Это всего лишь одно из абсурдных событий апокалипсиса, но именно благодаря ему Свен фон Ферсен решает, что пора выйти из тени. От остроумных статей о лидерстве он постепенно переходит к «заявлениям в поддержку правительства и вооруженных сил». Позже, когда Граад и его северные союзники начинают проигрывать в мировой войне, Ильмараа оказывается единственной страной, способной организовать реальное сопротивление. Свен фон Ферсен не желает принимать руку помощи от верблюжьего дерьма: «Оглянуться не успеешь, как они воткнут тебе ятаган в спину».

Но в итоге фашизм остается в той же нише общественного сознания, которую занимал всегда – между криптозоологией и псионикой. Большая часть общества представлена людьми, не похожими на Свена фон Ферсена. В них слишком развито присущее северянам чувство стиля, и крайние взгляды не находят отклика. Деликатная рука редактора выпалывает расово-нетерпимую лексику из подобных сочинений. В конце концов, не публиковать их вовсе было бы нарушением свободы слова. Так эта часть суши погружается в Серость, и, вместе с остальным миром, в хаос геополитического апокалипсиса, – но вместо того, чтобы рухнуть, она скорее растворится. По-прежнему оставаясь социал-демократической. По-прежнему щедро раздавая денежные пособия тем, кто бьет баклуши. Крейсеры гибнут под обстрелами в Северном море, но государство по-прежнему предлагает безработному человеку искусства возможность переподготовки в своей сфере деятельности. Граад теряет Полярное плато на севере, Елинка сгорает в пожаре в трехмесячную зимнюю ночь, и никто не выживает, но безработный Петер Петерссон по-прежнему рассказывает о книге, которую вот-вот допишет. Граад оставляет второстепенный театр военных действий в Катле, собирая силы для защиты родной изолы, путь в Арду оказывается открыт для агрессора, фронт с каждым днем приближается, но о книге Петера Петерссона по-прежнему ничего не слышно. Таким образом, невзирая на возмущение экстремистов, государство Вааса покидает историческую сцену с трехлетним оплачиваемым отпуском по уходу за ребенком и безукоризненно работающим общественным транспортом.

Кажется, ничто не может помешать экологически сознательным «проектам будущего». В месяцы, когда Серость уже подползает к Ваасе через океан, сбывается заветная мечта лоббистских групп по борьбе со световым загрязнением. В промышленных и коммерческих зданиях гасят искусственное освещение в конце рабочего дня, уличные фонари накрывают специальными фильтрами. Вааса становится первым и последним в истории крупным городом, полностью избавившимся от светового загрязнения. Это не только мера против бомбардировок, но и забота о птицах, которые без этого легко могли бы заблудиться в световых лабиринтах города, и тюленях, чей брачный ритм нарушается из-за слишком долгого дня. Можно над этим смеяться, но в то время как большой мир на заднем плане превращается в кровавый вихрь, в Ваасе ты вечерами выходишь с семьей на улицу и ведешь себя так, будто ничего не происходит. Только далекие взрывы нарушают глубокое спокойствие зимней ночи, чистоту ее звездного неба. Все смотрят на него, запрокинув головы.

Старая мать Хана тоже смотрит, у себя в Салеме. Ее глаза по ильмараанскому обычаю подведены черным, а волосы убраны под золотой платок. Холодно, и дыхание женщины превращается в пар на застроенной деревянными домами улице. Той ночью, четыре года назад, Алия Хан видела своего сына в последний раз. Немногим позже – не больше месяца спустя – он позвонил, чтобы попрощаться с матерью. Вокруг гуляют семьи, среди прочих – мужчины мобилизационного возраста. Инаят сказал, что больше не вернется, но они продолжают возвращаться. Солдаты с Северного фронта. Про войну все тоже как-то забыли. Всё это своего рода упадок, капитуляция, но в то же время воплощает девиз, принадлежащий не чему иному, как морализму – движению, дочерней клеткой которого является социал-демократия. Он звучит так: «На миг показалось, что у человечества есть надежда».

К тому времени, как звезды начинают искажаться за нависающей стеной небытия, многие уже не могут воспринимать словосочетание «конец света» всерьез. Паника угасла. В странном утомленном безразличии к эвакуации целые семьи остаются в Ваасе. Они играют в настольные игры в частных домах и просторных квартирах. Они выбирают богатую витаминами пищу, и когда до прихода Серости остается лишь несколько дней, о нём всегда оповещает одно и то же замечательное явление. Плоды покрываются плесенью. Она разрастается в них с пугающей скоростью. Дети слушают, как апельсины похрустывают на столе. Споры прорастают в мякоти, яблоки покрываются пухом. Если попробуешь дотронуться до них, они с треском лопнут. Никто не знает, почему так происходит. Но к этому времени уже мало кто в состоянии испытывать страх, поэтому можно сказать, что это красиво.

Мать Хана – одна из тех, кто решает остаться в Ваасе, когда приходит Серость. Но многие бегут. Они направляются в Арду, ближе к фронту, подальше от Серости. Там, на Зимней орбите, Анита Лундквист берет себя в свои прекрасные руки и идет полировать ими патроны на заводе боеприпасов. В последние годы, особенно после эвакуации, модель проявляет необычайную силу. Беззаботность и жизнелюбие, делавшие ее образцовой гражданкой функционирующего мира, в условиях конца света открываются с совершенно иной стороны. Это лидерские качества, и Анита становится королевой лагеря беженцев. Когда Оре Окерлунд встречает ее там, он не сразу ее узнаёт. Кто эта валькирия? Но потом Анита сама приходит к нему, приветствует по имени и достает из кармана фартука лекарства, чтобы облегчить его абстиненцию. Известный минималист и глухой музыкальный критик благодарен ей. Он рассказывает девушке о том, что творится в мире. О международной наркоторговле, которая перестала существовать. И о том, как черная банкнота ИИР – интеризолярный реал – обесценилась, а мировая экономика рухнула. Наконец, Окерлунд рассказывает и о том, что уже перестало быть миром – обо всем, что он испытал на пути в лагерь беженцев. Он дошел до Арды пешком. Опоздав на общую эвакуацию, он два месяца пробирался через скованные льдом фьорды. Он шел через брошенные города-призраки, он был там совсем один, и Серость шла за ним по пятам. Он полз по вечной мерзлоте, где кругом громоздились занесенные снегом обломки сбитых дирижаблей. Еще Окерлунд рассказывает о лошади, которая везла его сани и которую он в конце концов съел. А Анита рассказывает ему о Йеспере. Она говорит о нём только хорошее.

Завод боеприпасов, где работает Анита, является стратегическим предприятием. Хотя он спрятан глубоко во фьордах, недавно запущенный Меском на орбиту разведывательный спутник «Мозаика» обнаруживает его. Экуменический агрессор стирает завод с лица земли градом бомб, и модель исчезает в вихре войны. Это происходит через шесть лет после той вьюжной ночи, когда уехали Хан, Йеспер и Тереш.

За южным побережьем Катлы враг материи, Великий Переход, погребает под собой то, что осталось от изолы. Той, где были Вааса и пляж Шарлоттешель. Теперь оттуда больше никто не приедет, хотя в лагерях по-прежнему ждут отставших – друзей и родственников. Где-то там, посреди Серости, сидит в своей кухне Анн-Маргрет Лунд, в ее доме тихо и прибрано. Бывшая учительница, одетая в бежевые юбку до колена и пиджак, смотрит, как плесневеют абрикосы. Пожалуй, излишне говорить, что в полицию она так и не обратилась. Анн-Маргрет отпускает руку мужа. Как и остальные, она ничего не может поделать в этом бесконечно длящемся состоянии, когда ощущение настоящего понемногу пропадает. Но в то время, как другие растворяются в своих воспоминаниях, она просто теряется. Как будто ее жизни не было. Прошлое не ждет ее назад. Она просто бродит по комнатам, одергивает бабушкины кружевные скатерти и покрывала, расправляет шторы на карнизах. И вот так, сохраняя достоинство, она отказывается предаваться тому экстазу, что сопутствует разрушению человеческого духовного мира. Ничто не наполняет ее ладони, ничто не возвращается.

И когда изола Катла окончательно погрузится в Серость, Анн-Маргрет Лунд без малейшей радости превратится в белковое тело.

16. ЭНТРОПОНАВТ

За шесть лет до этого где-то далеко, на самом краю другой изолы, просыпается человек. Идет семьдесят второй год. Он здесь совсем один. Утром в брезентовой палатке темно и холодно, человек свернулся в клубок в своем спальном мешке. Он трет бока, чтобы согреться, поношенный свитер из овечьей шерсти кусает кожу. Это разгоняет кровь, и человек наконец решается высунуть из мешка руку. Он спит в шерстяных перчатках без пальцев. Это обычная хитрость его профессии. Он шарит по полу, находит в темноте фонарик и с полминуты возится с замерзшим выключателем. В конце концов лампочка загорается; электрический огонек так жалок, что едва освещает одноместную палатку. Поджав под себя ноги, человек садится в спальном мешке и пытается отогреть руки. Он дует на пальцы, его беззубый рот вздрагивает. Луч фонарика освещает штамп на внутренней стороне палатки: «Кооператив „Микрокосмос“».

Человек прикладывает к брезенту ладонь: он холодный, палатка провисла под тяжестью плотно укутавшего ее снега. Снаружи не проникает ни лучика света, шума ветра тоже не слышно: за ночь буря утихла. Электронные часы показывают, что сегодня день его рождения: ему тридцать девять лет. Сейчас 7:15 утра. Скрючившись в своем микрокосмосе, человек выбирается из спального мешка, набрасывает поверх свитера куртку-анорак и сует ноги в ботинки на шнуровке. Замок на входе с треском расстегивается, и прямо как есть, с голыми ногами, человек выходит из палатки прямо в Серость.

В двадцати километрах от края света тихо падает снег. В утренних сумерках человеческая развалина ковыляет к дереву в паре метров перед палаткой. Из дымки проступает черно-белый, как во сне, таежный пейзаж: зазубрины скал и призрачный неровный строй низкорослых елей. Сквозь снег и туман в обесцвеченный мир проникает едва различимая синева – откуда-то, куда не достигает взгляд. Сейчас утро, светлее тут уже не будет. И в этом тусклом свете под голым деревом стоит полностью устраненное человеческое существо. Энтропонавт. Стареющий рокер. Его зовут Зигизмунт Берг, и на нём темно-синие трусы с белой каймой. Он писает.

Лагерь разбит на склоне холма, на окруженной елями террасе. По туманной долине внизу разносится сначала звук скребущей по снегу лопаты, когда энтропонавт откапывает палатку. А после – стук топора. С охапкой хвороста в руках Зигизмунт Берг идет через поляну обратно к палатке. В воздухе плывут крупные хлопья снега, на ногах у мужчины теперь надеты вытертые джинсы. Куртку он расстегнул, пока работал, капюшон откинул на плечи – и вдруг он замирает. Впереди, за серой завесой, что-то пошевелилось.

Тишина. Это та тишина, из которой возникло всё остальное молчание. Энтропонавт резко, коротко вдыхает; звук дыхания, шум крови в ушах здесь кажутся такими громкими, что оглушают. Потрескивают прижатые к коленям дрова. Он стоит, не шевелясь, привычно сгорбив спину. Снегопад прекращается, Серость теперь неподвижна, как и он. Тянутся минуты, на электронных часах замирают цифры «07:48».

Слышится цокот копыт по граниту. Прямо впереди, на скале, из Серости выходит козерог. Зигизмунт пристально смотрит на него, а козерог смотрит на Зигизмунта. Глаза у обоих темные, влажные от холода. На голове у Зигизмунта Берга залысины и конский хвост стареющего рокера, а у альфа-самца – корона огромных рогов. Позади животного проходит его стадо, цветные силуэты движутся сквозь Серость; ноги выпрямлены, копытца подгибаются – они карабкаются в гору. Рога козерогов прорезают туман, словно копья идущего войска, из ноздрей у козлят вырываются струйки пара. Молодняк идет бок о бок с матками, и замыкает шествие сам король. Качнув рогами, козерог отступает в Серость. Он оставляет энтропонавта одного.

– Не уходи, – просит Зигизмунт плаксивым, пьяным голосом, – пожалуйста, не уходи! – Он бросает хворост и пытается взобраться по заснеженной каменной стене. Руки в беспалых перчатках обшаривают гранит, ноги не находят опоры. Тяжело дыша, он мечется в тумане среди карликовых елей. Никого нет, все уже ушли, что ты там ищешь, дуралей?

– Не уходи, пожалуйста, не уходи… Ты как тот старикашка! Знаешь, тот, что ходит в парк дружить с белочками: «Микки, Микки, иди сюда, маленький!» Нужда в близости просто смертельна. Ему ее не вынести.

– Но мне так одиноко.

– Ты никогда не будешь одинок, Зиги. У тебя есть ты!

Двадцать один год назад, на зимних каникулах, ночью, Зиги стоит на остановке конного трамвая. Через два дня пятьдесят первый год станет пятьдесят вторым. Вокруг спит малоэтажный пригород Ваасы, уже поздно и темно, но Зиги никуда не торопится. Мама не ждет его домой. Пошатываясь и звеня замками на кожаной куртке, юнец расхаживает взад-вперед вдоль деревянной скамейки. Прямо за ней – высокая штакетная изгородь придорожного участка, постоянное напоминание о частной собственности. Она действует ему на нервы.

Он только что ходил продавать стафф детям богатых родителей. А незадолго до этого, на празднике Зимнего солнцестояния, он исполнил прославивший его sprechgesang. Пацанята из младших классов были в восторге, во всяком случае, хохотали до упаду. Кое-кто из старшеклассников говорил: «Вот придурок. Он точно не доживет до двадцати». Но Зиги всё равно плевать на этих гимназистов. Они уже в системе. Только у «мелких рукоблудов», как ласково зовет их Зиги, еще есть надежда.

А еще Зиги пьян, и, конечно, ему хочется покуражиться. Но на остановке «Фалу» в это время никого нет, и он вынужден обходиться неодушевленными предметами. Вот он бросает вызов трамвайному расписанию, но расписание дрейфит. Разочарованный трусостью графика, мальчишка пытается сорвать его со столба, но жестяная табличка только гнется от его усилий. И поскольку Зиги самый подлый ублюдок на свете – тот, кто ворует графики, чтобы люди не знали, ушел последний трамвай или нет – он сдирает листок с необходимой информацией, сминает его в комок и выбрасывает. На остановке всё еще пусто, а Зиги по-прежнему в боевом настроении, поэтому он решает оспорить weltanschauung мусорного бака.

«Эй, что ты сказал?! – Зиги обеими руками пихает поганый бачок, но тот слишком сыт и доволен собой, чтобы защищать свою честь. – Я слышал, что ты там говорил. «Обнаглевшее быдло», да еще так презрительно, «поднимает руку на частную собственность». Что, решил, что ты сильно крутой, да? «Быдло», «поднимает руку». Спорить? А почему нет, мы же образованные люди… Только знаешь что?»

У бака нет ни малейшего представления, что хочет сказать Зиги. У него есть шапка из снега, в которой торчат окурки – и это всё. Неужели нельзя разрешить дело мирным путем?

«Как тебе вот это? А? Нравится? Наверни говна, буржуй!» – Зиги пинает бачок ногой так, что оставляет на нём вмятину и почти теряет равновесие. Надругавшись над контейнером, ненасытная стихия обращает свой гнев на знак остановки. Он раскачивается под ветром, и на нём написано «Фалу». Получив удар с прыжка, знак начинает крутиться, как колесо водяной мельницы. Но приземляясь, Зиги поскальзывается и шлепается на спину. Мелкий снег взлетает в воздух. Какое-то время Зиги лежит на месте; он смеется, и снежная пыль оседает на его лицо. Над ним, в темной синеве ночного зимнего неба, сияют фонари, порхают снежинки. А где-то за ними, в невидимой черноте, скользят по орбитам прошлого забытые спутники связи. Всё так красиво кружится – прекрасный, темный мир, готовый исчезнуть под ударами.

Но для Зиги вечеринка еще даже не началась. Он встает. Он демонтировал расписание и теперь не знает, ушел последний трамвай или нет. По счастью, юноша всё еще жаждет изменить мир, и мы видим, как он шагает вперед: колени джинсов белые от снега, кожаная куртка расстегнута, а длинные волосы поп-идола развеваются на ветру… Он идет по улице пригорода, возвращаясь домой пешком. А по обе стороны дороги, за изгородями из штакетника, дремлют деревянные дома. Он бросает на них презрительные взгляды: уют – это мещанство. Он высматривает тот самый, свой любимый.

В руке у него кирпич.

На лбу у него прыщи.

Карл Лунд, молодой владелец бумажного бизнеса, читает газету в гостиной на первом этаже. В заглавии – силуэт кентавра в шляпе-цилиндре и набранное солидным шрифтом с засечками слово «Капиталист». Это не записки какого-нибудь доморощенного спекулянта; это газета, основанная пятьсот лет назад на заре рыночной экономики, одна из старейших в мире. Здесь нет ни единого слова о быстром обогащении; в «Капиталисте» вся политическая реальность рассматривается сквозь призму экономики. Так, как оно и есть на самом деле, если отбросить в сторону фантазии начала века. Карл Лунд читает, чтобы понять, и понимает, чтобы помочь; он беспокоится об этом мире. Искренне. Вы бы и сами с удовольствием это почитали – и стали бы куда более уважаемым человеком, чем сейчас, – но, к несчастью, вам не понять «Капиталиста».

Зиги тоже не понимает. Он пробовал, но не вышло. Правда, он не очень-то и старался. Неурожай в Йесуте, эпидемия цараата в Сарамиризе – это всё не про Зиги. Он не чувствует, что они его как-то касаются. Он воспринимает это как упреки, пустой негатив. Зиги не беспокоится о мире, он не хочет ни понимать, ни помогать. Он хочет совершенно иного, а чего – он вам сейчас покажет. Мальчик затягивает шнурки на кедах: благодаря водочной анестезии он не чувствует холода. Держа в руке кирпич, он встает у ворот белого деревянного дома и размахивается.

Снаряд покидает руку, Зиги по-звериному скалится ему вслед. Кирпич летит во тьму зимней ночи, где в конце пути ожидает ненавистная карикатура – то, чем для юного Берга является человек, ведущий чуть более нормальную жизнь: запах красного дерева, книги в кожаных переплетах. Окно разбивается на тысячу мелких осколков, и бумагопромышленник вскакивает с кресла. На верхнем этаже, предвещая беду, открываются темно-зеленые глаза.

«Я задолбался ждать! – вопит Зиги, прижав локти к бокам и согнувшись от напряжения. – Сгинь, мир, исчезни!» Из его рта вырываются пар и брызги слюны. Это его пахнущее водкой огненное дыхание, он – дракон.

Карл Лунд в пятьдесят первом году еще молод, ему нет сорока; он летит к двери, точно выпущенная из ружья пуля, и натягивает кроссовки. Последние несколько месяцев он находил в своем саду полные мусора мешки с надписью «БУРЖУЙ». По утрам всё усыпано отбросами, на ветках айвовых кустов висят грязные консервные банки. Распахнув калитку, он выскакивает на улицу и на мгновение останавливается. В каких-то пятидесяти метрах, прямо посреди улицы, во всю прыть удирает фигура в черной кожаной куртке. Бумагопромышленник срывается с места и бежит за мальчишкой.

Длинные, как у поп-звезды, черные волосы Зиги развеваются по ветру – волнистые и немного сальные. Морозные ореолы вокруг фонарей сжимаются и снова расширяются за спиной, когда он проносится мимо. Снег летит из-под его кед, полы распахнутой куртки хлопают на ветру. Зиги окрылен алкоголем, он в самом расцвете жизни. Но его кеды скользят на снегу, а сам он курит с девяти лет. И физкультура – не самый его любимый урок.

Карл Лунд регулярно выходит на пробежку с коллегами. И, разумеется, он не курит. Даже сигар. Хотя пару дней назад Зиги, кажется, видел – держа кончиками пальцев мусорный мешок с надписью «БУРЖУЙ» – как он совал одну, большую и похожую на пенис, себе в рот. Там, в окне стильного деревянного дома. Кстати, еще он не пьет бренди из графина и не состоит в Les Morts. И не ездит секс-туристом в развивающиеся страны.

Мужчина бежит, одетый в черный джемпер с высоким горлом, белая кожа кроссовок сверкает на снегу. Расстояние сокращается, на углу Зиги поскальзывается и с низкого старта бросается бежать дальше. Он слышит, как в тридцати метрах за его спиной Карл Лунд кричит: «Стой, паршивец!» Ладони саднят, легкие горят огнем, но алкоголь пока еще дарит Зиги сверхчеловеческую устойчивость к боли. На самом деле он уже надорвал мышцы ног: после многих лет без тренировок внезапный спринт оказался для них большим сюрпризом. Но Зиги ничего не чувствует. Он может бежать целую вечность.

Конечно же, это иллюзия: в реальности, у его тела есть предел возможностей, и после восьми минут погони он дает о себе знать. На железнодорожном переезде между ними уже всего десять метров. Круто развернувшись, Зиги взбегает по лестнице на платформу. В тиши ночного пригорода далеко слышны топот ног по бетону и всё более неровное дыхание бегущих. Две темные фигуры движутся по платформе в лучах фонарей, и расстояние между ними сокращается. Бросив взгляд за плечо, Зиги видит, что буржуа приближается, двигаясь энергично и выверенно, словно присланный из будущего робот. Мальчик прыгает с края платформы, нацелившись на закоулки станционной промзоны, где он частенько шатался в свободное время. Едва устояв на ногах при приземлении, он бросается вперед по снегу. Он надеется, что там, в тени железнодорожной насыпи, он наконец оторвется от робота. Когда этот хрен уже отстанет! Такие обычно боятся даже выйти из дома. Они звонят своим любимым полицейским и развлекаются с ними.

Между деревянным забором и насыпью – заснеженная полоса; по ней бежит Зиги. Магия водки уже рассеивается; он хромает, как подстреленная дичь. Он чувствует, как правую ногу сводит судорога. Чёрт с ним! Осталось совсем чуть-чуть. Не сдавайся, проклятая нога! Как же хочется курить.

За Зиги бежит Карл Лунд: он уже ловит ноздрями след пота в воздухе. Он явился из будущего, где конец света так и не настал. Из людей там остались одни буржуа, а рабочий класс почти истреблен. Бросив беглый взгляд на окрестности, Карл Лунд видит впереди тупик из гаражей. Он делает последний рывок перед столкновением, готовясь припечатать Зиги к стене. Со всей силой. Только взглянув на этого таракана, он понял, что с легкостью его одолеет. Вытянув руку, он касается пальцами куртки мальчишки. До стены гаража остается всего лишь метр земли. Правой ногой Зиги толкает себя прямо к кирпичной стене, но сведенная судорогой нога не может в точности выполнить то, что он задумал. План реализуется не до конца: он не взбегает вверх по стене, лихо, как сераидский мечник. Он поскальзывается, но всё же успевает схватиться обеими руками за край крыши. Зиги карабкается по стене, но Карл Лунд ловит его за щиколотку.

– Попался, чёрт тебя дери!

Но тут прямо над ними, на крыше гаража, возникает друг Зиги и спешит на помощь. Друг Зиги велик и грозен, хотя и искалечен временем. Он колышется в темноте, точно серое знамя, и зовет за собой.

Полностью устраненное человеческое существо сворачивает себе самокрутку в недавно поглощенной Серостью тайге Северо-Восточной Самары, в Над-Умайском экорегионе. В двадцати километрах к югу начинается мир – с Самарской Народной Республики. А в четырех тысячах километров дальше на северо-восток лежит изола Катла, и что находится между ними, не известно никому.

– Не будь наивным: конечно, это не какой-то там загробный мир, – завершает бессмысленный спор Зигизмунт. Он вытаскивает резаный табак из алюминиевой банки из-под огурцов и раскладывает его на бумажке. Перед отъездом из Сапурмат-Улана он запас табаку на два месяца.

Пайков должно хватить. За талоны на гречку на центральном рынке предлагали только труху со дна банки, и бумага тоже какая попало, края не склеиваются как надо. Бумага липнет к губе, горящий табак с кончика папиросы падает на грудь. Энтропонавт рукой отряхивает куртку; тлеющие светляки искр – единственные цветные пятна в окружившей его Серости. Он сидит, расставив ноги, в треугольном входе палатки, а прямо перед ним, в вырытой в снегу яме, дымит костер. По другую сторону костра горбится призрачная серая цитоплазма Игнус Нильсен: друг Краса Мазова, школьный учитель и апокалиптический кровопийца. Этот жуткий дефект кинопленки колышется на фоне окутанных туманом елей на краю поляны, черно-белый и абсолютно неестественный.

– С днем рождения, – говорит призрачная серая цитоплазма.

– Мне тридцать девять, – отвечает Зигизмунт Берг. – Ну, и как оно теперь?

– Можешь округлить до сорока. Это уже не имеет значения. Настройся заранее, скажи себе сразу, что тебе сорок лет.

– Мне сорок.

– Сорок! И что теперь? А сколько было разговоров, что ты не проживешь дольше двадцати. У тебя нет никаких планов на это время. Зачем было так далеко забираться?

– Знаешь, Игнус, хотел бы я исчезнуть… – мечтательно произносит мужчина, шевеля головешки. В сердце костра оживает темно-оранжевый язык пламени.

– Всё еще? Разве ты не достаточно исчез?

– Всегда есть, к чему стремиться, Игнус. Можно было оставить и меньше: бумажный след, запись у зубного… – Зиги вешает над огнем котелок, в нём тает свежий снег.

– По этим зубам тебя и разыщут! За то время, что ты пробыл в Грааде, ты мог бы выдрать их и сам, хотя бы отверткой!

– Я пробовал, но оказалось слишком больно.

– Не понимаю, к чему ты это говоришь, не уходи от темы! А ведь кроме врачей есть еще буржуазная правовая система. Ты о ней слишком хорошего мнения. Все их соглашения о конфиденциальности – одна pokazuha. Вспомни Мазова.

Зиги достает из-за пазухи вставные челюсти и засовывает их в рот.

– Ты сам всё время уходишь от темы. Причем тут Мазов? И вообще – посмотри вокруг! Кто поедет сюда меня искать? Тут меня не найдет даже институт энтропонавтики.

– Ты так думаешь?

Зиги надевает перчатки и ждет, пока вскипит вода.

– Да, я так думаю. И вот еще что! Теперь я хочу не просто исчезнуть из страны.

– Но куда дальше, Зиги? Стран ведь много, они повсюду.

– Я хочу исчезнуть из мира.

Серость над заснеженной поляной синеет. Шипит вода в котелке.

– Боже мой… – вздыхает Игнус Нильсен, урезанный временем-цензором до безликого обрубка. Горный хребет оставляет его искаженный, как на перевернутой записи, голос бесплотным, лишенным эха. – Боже, как мне надоела эта болтовня про исчезновение.

Огромным усилием Зиги высвобождает ногу из хватки Карла Лунда. Наступив отцу семейства на плечо, он забрасывает себя на крышу гаража. Он возвышается там, торжествуя, на фоне зимнего неба – такой юный и такой свободный. Буржуазия склоняется перед ним.

– Ну что? Что ты теперь мне сделаешь? – выкрикивает Зиги, глумливыми жестами показывая, как «поимел» этого буржуя. – Что ты сделаешь, а? Наверх полезешь? Я тебе пальцы переломаю! – Он топает ногой по краю крыши, демонстрируя, что будет, если полезть за ним. – Будущее за мной! Ты проиграешь! Ты уже, бля, fucking проиграл!

– Отлично, – шепчет Игнус Нильсен из темноты. – Я тоже не церемонился с этим средним классом. Знаешь, мы с Мазовым истребляли их сотнями тысяч. Мы истребили почти миллион буржуа, и истребили бы больше, но не хватило времени.

– Я тебя убью! – орет Зиги. Здесь, наверху, он снова словил вершителя апокалипсиса: теперь всё дозволено. – Ты весь мир прибрал к рукам, а я тебя прикончу. И всю твою семью!

– Тебе бы к врачу, парень. – Махнув рукой, Карл Лунд разворачивается и собирается было уходить, но Зиги нагребает полную ладонь снега и слепляет его в комок. Получив снежком по затылку, мужчина в ярости оборачивается и бросается назад. – Я тебя запомнил, паршивец!