Текст книги "Роза"

Автор книги: Мартин Круз Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

При взгляде на карту сразу же становилось очевидным то, что нелегко было обнаружить непосредственным наблюдением, а именно: железные дороги одновременно и рассекали Уиган по живому, и снова скрепляли его воедино. Принадлежащие четырем разным компаниям – «Лондонской Северо-западной», «Уиган-Саутпорт», «Ливерпуль-Бари», «Ланкаширскому союзу» – линии разбегались геометрически правильными кривыми во все стороны, а с ними соединялись частные подъездные пути, идущие от шахт. В южной стороне горизонт был закрыт дымовой завесой, однако по карте Блэар насчитал в том районе ровно пятьдесят действующих шахт – невероятное для любого города число.

Блэар направил подзорную трубу в сторону расположенных за мостом шахтерских домов. Возможно, когда-то их строили по прямой; но поскольку их возводили на территории, располагавшейся прямо над заброшенными, выработанными шахтами, в которых с течением времени сгнивала крепь и старые горизонты обрушивались, то стены и крыши домов тоже меняли свое положение, пока в конечном счете не образовали неровный, холмистый, как будто бы колышущийся и медленно проваливающийся под землю пейзаж, сотворенный в равной мере и человеком, и природой.

– Я слышал про историю, которая у вас вышла с Библейским фондом, – проговорил Леверетт. – И про ваше… э-э…

– Распутство?

– Легкомысленный образ жизни. Но, насколько я сумел разобраться в том, что мне довелось читать, вы защищали африканцев.

– Не надо верить всему, что читаешь. У человеческих поступков могут быть самые разные причины.

– Но важно, чтобы люди знали правду, иначе у них может сложиться неправильное впечатление. И потом уже оно будет определять отношение к человеку.

– Намекаете на Хэнни? Он хоть и епископ, а мужик что надо.

– Епископ Хэнни… редкий человек. Не каждый епископ станет поддерживать дорогостоящие экспедиции в самые отдаленные уголки мира.

– Ну, Хэнни-то может позволить себе такую роскошь.

– Для вас эта его роскошь – вопрос жизни, – мягко заметил Леверетт. – Но какими бы личными мотивами вы ни руководствовались, в Африке вы творили добро, так что не разрешайте, чтобы вас малевали черной краской.

– Леверетт, позвольте уж мне самому заботиться о своей репутации. А почему в своем письме о Джоне Мэйпоуле вы не упомянули про взрыв на шахте Хэнни?

Леверетт был озадачен столь резкой сменой темы разговора. Наконец он произнес:

– Епископ Хэнни полагал, что эта информация не имеет отношения к делу. Разве только, что из-за всеобщей поглощенности взрывом мы не сразу обратили внимание на исчезновение Джона.

– Вы читали Диккенса? – спросил Блэар.

– Я его люблю.

– И удивительные совпадения не вызывают у вас подозрений?

– Вам не нравится Диккенс?

– Мне не нравятся подобные совпадения. Не нравится, что Мэйпоул пропал в тот же самый день, когда на шахте произошел взрыв. Особенно если для его розысков епископ избрал меня, горного инженера.

– Просто из-за взрыва мы не сразу обратили должное внимание на исчезновение Мэйпоула, ничего другого за всем этим нет. И мне кажется, епископ остановился на вас, потому что хотел, чтобы на дело посмотрели совершенно свежим взглядом и чтобы это сделал человек, которому он может доверять. В конце концов, тот опыт работы, который у вас есть, может оказаться в Уигане полезным.

Но Блэара доводы Леверетта не убедили.

– Мэйпоул когда-нибудь спускался в шахту?

– Ему это было запрещено.

– То есть ему разрешалось читать шахтерам проповеди только наверху, после того как они поднимались из забоев?

– Совершенно верно.

– А он это делал?

– Да, сразу же, как только они поднимались на поверхность. И шахтеркам. Джон был настоящим евангелистом. Человеком совершенно бескорыстным, честным и абсолютно безупречным.

– Судя по тому, что я о нем слышу, он принадлежал к породе тех, от кого я, не задумываясь, бросился бы на противоположную сторону через любую грязь, только бы избежать встречи.

Красными чернилами Блэар пометил на карте места, где жили Джон Мэйпоул, вдова Мэри Джейксон и Роза Мулине.

Мысли его все время возвращались к Розе. Почему тогда, накануне, она не стала никого звать на помощь? Почему она даже до конца не оделась? Ведь ее вещи лежали рядом на стуле. А она на протяжении всего разговора оставалась в одной только влажной сорочке. Когда она бросила настороженный взгляд в сторону входной двери, не был ли он продиктован на меньшим, чем у Блэара, страхом, что ее – или их – могут увидеть?

Джон Мэйпоул жил неподалеку от Скольз-бридж, на улочке, где кирпичные дома прижимались друг к другу стенами так плотно, что линии крыш почти сливались в одну. Между домами неподвижной серой массой застыл воздух, такой густой от сажи и пыли, что Леверетт и Блэар, казалось, физически ощущали его давление. Мэйпоул явно принадлежал к числу тех евангелических проповедников, которые стремятся неотрывно находиться вместе с паствой и ради этого готовы не только опуститься в любую преисподнюю, но и оставаться там ночевать.

Леверетт отпер комнату, вся обстановка которой состояла лишь из постели, стола с несколькими стульями, чугунной печи, комода, умывальника и ночного горшка с крышкой; пол комнаты был покрыт линолеумом, рисунок которого от времени потемнел, стерся и уже не поддавался определению. Блэар зажег висевшую на стене масляную лампу. Ее тусклый свет достиг-таки того, что, несомненно, служило в этой комнате предметом особой гордости – написанной маслом картины, изображавшей Христа в столярной мастерской. Христос казался очень хрупким и непривычным к тяжелой работе; к тому же, с точки зрения Блэара, для человека, державшего в руках пилу, выражение лица у Христа было слишком отрешенное. Ноги Христа утопали в завитках стружек. Через окно, расположенное у Него за спиной, виднелись ветви оливковых деревьев, терновые кусты и голубое Галилейское море.

– Мы оставили комнату нетронутой на случай, если Джон вернется, – сказал Леверетт.

В самом центре другой стены висело отлитое из сплава олова и свинца распятие. На полке свободно, слегка наклонившись, стояли Библия, несколько порядком зачитанных богословских работ и одна-единственная мирская книжка: тонкий томик толкового словаря Уодоворта. Блэар открыл несколько ящиков комода и бегло осмотрел черные шерстяные рясы и костюмы бедного викария.

– Материальные вещи Джона не интересовали, – проговорил Леверетт. – У него было только два костюма.

– И оба они здесь. – Блэар вернулся к книжной полке, перелистал Библию и остальные книги и аккуратно и прямо поставил их на место. Они не упали, так и остались стоять. Видимо, в наклонном положении они стояли недолго, потому что переплеты еще не успели деформироваться. – Тут ничего не пропало?

– Дневник, – ответил, глубоко вздохнув, Леверетт. – Джон записывал свои мысли. И это единственное, что пропало. Я первым делом начал искать именно его.

– Почему?

– В нем могло обнаружиться что-то, способное подсказать, о чем он тогда думал или куда мог отправиться.

– Вы читали когда-нибудь этот дневник?

– Нет, никогда, он вел его только для себя.

Блэар обошел комнату, подошел к окну; оно было настолько грязным, что позволяло вполне обходиться без занавески.

– К нему приходил сюда кто-нибудь?

– Джон проводил здесь заседания Фонда, который он создал в помощь жертвам взрыва, а также Общества морального совершенствования рабочего класса. Ну и, конечно, совета «Дома для женщин».

– Да он был самым настоящим радикалом, – фыркнул Блэар. – Он курил?

– Нет. И никому не позволял тут курить.

– Леверетт, в письме вы охарактеризовали себя как не только друга Мэйпоула, но и человека, которому он многое поверял. Из этих слов можно заключить, что он рассказывал вам нечто весьма доверительное. Что именно?

– Сугубо личные моменты.

– Не кажется ли вам, что теперь, когда его нет вот уже два месяца, пора бы их и обнародовать?

– Если бы я был убежден, что те личные чувства, которые доверял мне Джон в рамках нашей с ним очень близкой дружбы, как-то связаны с его исчезновением, естественно, я бы сделал их вашим достоянием.

– Насколько близки вы с ним были? Как Дамон и Пифиас[16]16
  Герои древнегреческого эпоса, олицетворение неразлучной и закадычной дружбы.


[Закрыть], Иисус и Иоанн, Панч и Джудди[17]17
  Герои английских ярмарочных балаганов.


[Закрыть]?

– Не надо меня провоцировать.

– Я лишь пытаюсь выжать из вас правду. Вы мне описали святого, которого просто не могло существовать в действительности. Но моя задача – не эпитафию на надгробие Мэйпоула написать, а найти этого сукина сына.

– Я бы вас попросил не прибегать к подобным выражениям.

– Ну, Леверетт, и типчик же вы, однако!

Даже в полумраке, что стоял в комнате, Блэару хорошо было видно, как вспыхнуло лицо управляющего. Блэар немного приподнял картину и ощупал холст с тыльной стороны. Потом измерил шагами размеры комнаты: десять на двадцать футов застеленного линолеумом пола, со всех сторон упирающегося в побеленные кирпичные стены. Потом дотянулся до оштукатуренного потолка: в одной стороне комнаты высота его была семь футов, в другой шесть. Блэар вышел на середину комнаты и опустился на колени.

– Это еще зачем? – спросил Леверетт.

– Знаете, как бушмены учат своих детей выслеживать добычу и читать следы? Отец дарит сыну черепашку – как мы дарим щенка или котенка. Потом выпускает эту черепашку на свободу, и сын должен найти ее по тем царапинкам, которые коготки черепашки оставили на голых камнях.

– И вы сейчас ищете такие царапины?

– Честно говоря, я искал следы крови, но меня бы устроили и царапины.

– И что же вы обнаружили?

– Ни черта. Я же не бушмен.

Леверетт достал из кармана часы:

– Пожалуй, я вас сейчас оставлю. Мне еще нужно передать преподобному Чаббу приглашение на сегодняшний ужин.

– А он там с какой стати понадобился?

– Преподобный Чабб выразил некоторые сомнения относительно вашего соответствия порученной миссии, – несколько неохотно ответил Леверетт.

– Моего соответствия?

– Он имел в виду не ваш интеллект, – быстро поправился Леверетт. – А моральное соответствие.

– Благодарю вас. Насколько я понимаю, ужин обещает быть чрезвычайно интересным. А среди приглашенных будут еще озабоченные моим моральным соответствием?

– Один или два человека. – Леверетт попятился к двери.

– Ну что ж, постараюсь не напиваться.

– Епископ в вас верит.

– Верит? Епископ?! – Блэару стоило большого труда не расхохотаться.

Когда Блэар приезжал сюда накануне, вечерние сумерки смягчали очертания домов, что тянулись рядами к востоку от моста Скольз-бридж; теперь же дневной свет и сажа четко выделяли каждый кирпич, каждую плитку шифера. Вместо ночной таинственности, что создавалась светом газовых фонарей, откровенно проявились бедность и убожество бесконечной череды поставленных вплотную друг к другу домов и то, что стены их по большей части были заметно покосившимися. В нос била вонь уборных. И звуки днем тоже были другими: улицы заполняли в основном женщины и дети, и назойливый стук их клогов по булыжной мостовой вплетался монотонным фоном в выкрики лотошников и бродячих лудильщиков. В клоги были обуты и шахтеры, и фабричные рабочие, и вообще все, кто жил в районе моста Скольз-бридж. Как тогда Роза Мулине назвала Уиган – черной дырой? Дыра эта была, однако, еще и очень шумной.

Джона Мэйпоула видели в последний раз разговаривавшим с Розой на мосту. Что ж, логичное место для тех, кто решил повторить путь, пройденный когда-то мучениками.

Правда, место тут не слишком напоминало виа Долороса[18]18
  Путь к месту казней первохристиан в Риме проходил через мост и по дороге, позднее получившей по этой причине название «via Dolorosa», то есть «дорога Скорби».


[Закрыть]. Пивная на углу выставляла на всеобщее обозрение длинные столы, за которыми сидели посетители, бочки с пивом и сидром и традиционные бесплатные яйца под маринадом на закуску. Блэар представился хозяину пивной как двоюродный брат Мэйпоула и дал понять, что родные викария будут готовы вознаградить за добротную информацию о местонахождении священника, которого видели в последний раз два месяца тому назад на мосту, что неподалеку от пивной.

Хозяин в ответ напомнил Блэару, что в марте темнеет рано. И высказался так:

– Ваш Мэйпоул мог быть викарием или даже самим Папой Римским с колокольчиком на шее, но если человек не заходит сюда выпить с приятелем, то в этой части Уигана он не существует, на него никто даже и внимания не обратит.

Кварталом дальше стояла мясная лавка. Ее владелец был католиком, однако помнил Мэйпоула по матчам регби. Он рассказал, что в тот вечер викарий шел – как-то очень напряженно – по мосту вместе с Розой Мулине, и то ли он ей читал нотацию, то ли она ему.

– Она хорошая католичка, и она ему что-то резко возражала. Я обратил внимание, что Мэйпоул даже стягивал с себя воротник… такой, как у всех священников. Ну, вы понимаете. – Мясник выдержал многозначительную паузу. – И стягивал так, будто хотел это сделать незаметно.

– А-а… – Блэар отогнал от себя муху.

Муха отлетела и присоединилась к туче других, ползавших по чему-то, внешне напоминавшему рваное сукно; это был рубец, которым они и кормились. Под стеклом, чуть прозрачным, словно стоячая вода в пруду, лежали свиные ножки и кровяная колбаса. Мясник наклонился через прилавок к Блэару и прошептал:

– Священники тоже люди. А плоть слаба. Обмакнуть конец мужику никогда не вредно.

Блэар обвел взглядом лавку. Он бы не очень удивился, обнаружив тут пару-другую висящих на крючках концов.

– Значит, они разговаривали вполне дружески? Мне показалось, вы сказали, что один из них читал нотацию другому.

– Роза всегда такая. Как говорится, роз без шипов не бывает.

Мясник оказался последним из тех, кто вроде бы видел в тот вечер Мэйпоула. «Подобное случается и в Африке, – подумал Блэар. – Миссионеры исчезают бесследно сплошь и рядом. Почему бы не произойти такому же и в почерневшем от угля Уигане?»

Все послеобеденное время Блэар потратил на то, что ходил по пивным и расспрашивал там о Мэйпоуле. Он побывал «У Джорджа», в «Арфе», «Короне и скипетре», «Черном лебеде», «Белом лебеде», «Золотом руне», «Ветряной мельнице», в «Лиге ткачей», у «Мастеров колесных дел» и в «Якоре и канате». По пути в лавке, торговавшей дешевой одеждой, он купил кое-какие вещи, но не новые, а уже побывавшие в употреблении. «Дешевая» означало одежду настолько изношенную, что она в любой момент готова была расползтись на тряпки; она и пригодна-то к использованию была скорее именно в качестве тряпок, а не одежды. Идеальное облачение для шахтера.

К шести вечера он добрался до пивной под названием «Юный принц». Снаружи она производила впечатление готового вот-вот развалиться сарая. Многие угловые кирпичи повыпадали, и поэтому угол здания напоминал полубеззубый рот; на крыше тоже недоставало изрядного числа шиферных плиток. Однако внутри гордо возвышалась красного дерева стойка бара, светилась раскаленная добела печь, а на специальном постаменте возле входной двери стоял сам Юный принц. Судя по всему, когда-то он был знаменитым боевым псом, бультерьером, при жизни белым, а теперь превращенным в чучело и обретшим бессмертие, однако из-за этого уже изрядно посеревшим.

Пивная еще только начинала заполняться шахтерами. Некоторые из них успели заглянуть домой, вымыться и теперь щеголяли в чистых кепках и белых шелковых шарфах. Большинство, однако, прямо по пути с шахты первым делом завернули промочить горло. У тех, кто сдвинул кепки и шляпы на затылок, хорошо видна была четкая линия на лбу, разграничивавшая нижнюю, светлую часть неповрежденной кожи и верхнюю, испещренную шрамами с проникшей в них угольной пылью; у более пожилых шахтеров, что сидели, потягивая глиняные трубки с длинными мундштуками, шрамы на лбу были темно-синими – как вены или прожилки в стилтоновском сыре. Блэар взял себе подогретый джин – он чувствовал, что у него начинался очередной приступ лихорадки, болезнь возвращалась злобно и стремительно, словно спохватившись вдруг, что оставила его в покое на чересчур продолжительное время, – и принялся вслушиваться в разговоры и споры о том, чьи голуби надежнее в гоне, в какой упадок пришло регби и кто способен передавить больше крыс – собака или же хорь. «Славная компания, – подумал Блэар, – сколько полезного можно почерпнуть у этих людей». Однажды ему довелось общаться с эфиопом, который на протяжении целых суток напролет пытался объяснить ему, как надо правильно свежевать и готовить змею; по сравнению с разговорами, что велись в уиганской пивной, тот день представлялся теперь Блэару беседами с Сократом.

«Не для меня эта работенка», – подумал он. Блэар был совершенно серьезен, сказав Леверетту, что описанного управляющим Мэйпоула не могло существовать в действительности: слишком уж нарисованный образ викария противоречил всему тому, что видел здесь вокруг себя Блэар. Как вообще возможно восстановить картину исчезновения человека, судя по всем признакам, будто созданного для того, чтобы стать мучеником? Викарий явно принадлежал к тому типу англичан, которые рассматривают весь мир как арену сражения между Добром и Злом, между Небесами и Адом – тогда как для самого Блэара мир этот не более чем геологическая данность. Англия должна была представляться Мэйпоулу светочем, указывающим путь всему человечеству; для Блэара же сам подобный образ мыслей был равноценен утверждению, будто Земля плоская.

До Блэара вдруг дошло, что за его столик как-то незаметно подсел человек, лицо которого было ему явно знакомо. Это оказался мистер Смоллбоун, тот самый, с которым он ехал вместе в поезде; только теперь на нем был не костюм, а молескиновая куртка, какую носят все шахтеры, а с плеча у него свисала болтавшаяся на ремне кожаная сумка типа тех, какими пользуются букмекеры на скачках. Крупный, резко выдающийся нос, величину которого подчеркивали черные грязные пятна на щеках Смоллбоуна, сиял густомалиновым цветом.

– Я не пью, – проговорил Смоллбоун.

– Я вижу.

– Просто зашел с ребятами, не пить, а так, за компанию. Я ничего себе не брал. Здесь, в «Юном принце», всегда приятно посидеть с друзьями.

– Это вы миссис Смоллбоун так объясняете?

– Миссис Смоллбоун – совсем другое дело. – Смоллбоун тяжко вздохнул, как бы давая понять, что феномен его супруги не поддается описаниям и объяснениям; потом лицо его вдруг просветлело. – А вы правильно сделали, что пришли в это местечко, особенно сегодня вечером. Это вам не какая-нибудь «Арфа».

– Я был в «Арфе».

– Там одни ирландцы. Что-то у нас стало подсыхать, а?

Движением руки Блэар обратил на себя внимание бармена и показал ему два поднятых вверх пальца.

– В «Арфе» всегда драки. Каждый вечер какой-нибудь ирландец обязательно откусит нос другому. Вообще-то они неплохие ребята, ирландцы. Когда надо проходить ствол или расширять выработку, тут с ирландцами не сравнится никто. Но, когда надо день за днем рубать уголек, тут уж нет никого лучше вашего покорного ланкаширца. – Принесли заказанный джин, Смоллбоун облегченно вздохнул и схватил свой стакан, не дав официанту даже поставить его на стол. – Конечно, и валлийцы, и йоркширцы тоже ничего, но лучше ланкаширцев нет никого.

– Под землей?

– Ну, скажем так. Ваше здоровье!

Они выпили – Блэар сразу половину стакана, Смоллбоун же сделал только маленький, экономный глоток, как человек, нацелившийся на покорение длинной дистанции.

– Вы, наверное, знали кого-нибудь из тех, кто погиб тогда во время пожара?

– Всех их знал. Тридцать лет проработал с ними бок о бок. И с отцами, и с их сыновьями. Все они были мои друзья, и всех их больше нет. – Смоллбоун позволил себе еще один скупой глоток. – Ну, не всех, конечно. Есть еще шахтеры и не из Уигана. Те, которых нанимают на день. Мы даже их фамилий никогда не знаем. Если они из Уэльса, их зовут просто «тэффи», если ирландцы – «пэдди», а если у них не хватает двух пальцев, то «пару пива!». Главное – уметь рубать уголек, остальное не имеет значения.

В пивную вошла группа женщин. Заглядывавших сюда респектабельных дам обычно сразу же препровождали в специально предназначенное для них место, которое на здешнем жаргоне называлось «гнездышком»: в противном случае, попытайся они добраться до стойки бара, их турнюры посшибали бы стаканы и кружки со всех столиков. Эти же, однако, двинулись прямо к стойке. Их отличала не только смелость поведения: выше пояса на них красовались фланелевые кофточки и шерстяные шали, накрывавшие головы; снизу же широкие юбки из грубой ткани были закатаны до пояса в некоторое подобие кушака и схвачены в таком положении нитками, чтобы не разматывались и не мешались; под ними же виднелись вельветовые брюки. Руки у них были синими с одной стороны и розовыми с другой, лица еще распаренными и влажными после душа.

Бармена их появление нисколько не удивило.

– Пива? – спросил он.

– Эль, – ответила крупная рыжеволосая девушка. И продолжала, обращаясь к подругам: – Он бы и яйца свои потерял, если бы они не болтались у него в мешочке. – Взгляд ее обвел зал пивной и остановился на Блэаре. – Ты фотограф, да?

– Нет.

– Я позирую для снимков. Вместе с Розой, моей подружкой. В рабочей одежде или в выходных платьях. Нас очень любят снимать.

– А кто эта Роза?

– Моя подруга. Но только не в художественных позах, если ты понимаешь, о чем я.

– Понимаю, – ответил Блэар.

– Зови меня просто Фло. – Держа в руке кружку эля, она подошла к столику. Лицо у нее было некрасивое, однако она накрасила губы и нарумянила щеки так, что казалась раскрашенной фотографией. – А ты американец, да?

– У тебя тонкий слух, Фло.

От комплимента она вся вспыхнула. Даже волосы, казалось, напитались электричеством и стремились вырваться из-под шали. У Блэара ее облик вызвал почему-то ассоциацию с королевой Боадичи, сумасшедшей предводительницей бриттов, чуть было не сбросившей обратно в море легионеров Цезаря[19]19
  Боадичи (? – 62 гг. нашей эры) – королева бриттов; согласно Тациту, возглавила едва не увенчавшуюся успехом попытку восстания против римских завоевателей.


[Закрыть].

– Мне нравятся американцы, – продолжала девушка. – Они не любят разводить церемонии.

– А я особенно, – заверил ее Блэар.

– Не то что некоторые из Лондона. – Фло произнесла эти слова тоном, ясно свидетельствовавшим: Лондон для нее равнозначен гнезду вшей. – Некоторые члены парламента, которые только и смотрят, как бы оставить честных девушек без работы. – Ее горящий взгляд опустился на сидевшего Смоллбоуна. – И некоторые жополизы, что ходят у таких в прихлебателях.

Смоллбоун выслушал все это как ни в чем не бывало, всем своим видом давая понять: он не из тех, кого можно пронять подобными штучками. Девушка снова переключила внимание на Блэара:

– Ты бы мог представить меня на фабрике? В юбке, крутящуюся там, привязанную к машине, поправляющую бобины, заправляющую нити? И постепенно глохнущую и чахнущую? Нет, это не для меня! И не для тебя тоже: фотографы по фабрикам не ходят. Покупают снимки только тех девушек, кто работает на шахтах.

– Он не фотограф, – произнес чей-то голос за спиной у Блэара.

Блэар поднял голову и увидел молодого шахтера в куртке с вельветовым воротником, из-под которого выглядывал шелковый, в коричневый горошек шарф. Блэар вспомнил снимок команды регбистов и сообразил, что перед ним Билл Джейксон.

– Вчера вечером он ходил к Розе, – проговорил Джейксон.

Все находившиеся в пивной враз смолкли и сидели теперь в полном молчании, являя собой как бы застывшую живую картину. До Блэара вдруг дошло, что появления Джейксона ждали. Ждали с предвкушением. И сейчас, когда он вошел, даже стеклянные глаза Юного принца, казалось, вспыхнули и засверкали.

– Вы ведь даже не постучались, верно? – вкрадчиво произнес он. – Роза говорила: слава Богу, что она еще оказалась одета.

– Я извинился.

– Билли, он пьян, – вмешалась Фло. – У него нет клогов. Он тебе не соперник.

– Заткнись, Фло, – парировал Джейксон.

При чем тут клоги и о каком соперничестве идет речь, Блэар не понял.

Джейксон снова переключился на него:

– Роза говорит, что вы от епископа?

– Из семьи преподобного Мэйпоула, насколько я слышал, – вставил Смоллбоун.

– И то и другое, – ответил Блэар.

– Дальний родственник? – спросил Джейксон.

– Очень дальний. – Блэар повернулся на стуле, чтобы получше разглядеть Джейксона, и у него возникло ощущение, какое бывает, наверное, у мыши, угодившей в чью-нибудь огромную пятерню. Ощущение это было не из приятных. У Билла Джейксона оказалось открытое красивое лицо, прямые темные, но довольно всклокоченные волосы и мощный, как лемех плута, подбородок, будто подпиравшийся снизу перламутрового цвета шарфом. Типаж из разряда тех, кто вполне мог бы сделать себе артистическую карьеру. – Я расспрашивал Розу о преподобном Мэйпоуле, – добавил Блэар. – Вы ведь были с ним в одной команде, да?

– Были.

– Возможно, вы могли бы мне чем-нибудь помочь.

Повинуясь какому-то сигналу, которого Блэар даже не уловил, Смоллбоун вскочил, и Джейксон уселся на его место. «А парень-то постоянно в центре всеобщего внимания, он будто солнце в сумрачном мире этой пивной», – подумал Блэар. Ему вдруг припомнилось, что на том фотоснимке Мэйпоул смотрел почему-то на Джейксона, а не в аппарат. Сейчас взгляд Джейксона свидетельствовал, что задаваемые ему вопросы он воспринимает очень серьезно, как если бы это были головоломки.

– Спрашивайте.

– Вы видели преподобного Мэйпоула в тот последний день?

– Нет.

– Вам не приходит в голову, что с ним могло произойти?

– Нет.

– Он казался расстроенным?

– Нет.

«Кажется, перечень моих вопросов исчерпан», – подумал Блэар. И уже проформы ради добавил:

– О чем вы с ним обычно разговаривали?

– О спорте.

– А религиозные темы вы с ним когда-нибудь обсуждали?

– Преподобный говорил, что из Христа мог бы выйти первоклассный регбист, настоящий чемпион.

– Вот как? – Это уже было чем-то новеньким: занятный сплав богословия и спорта – Христос, обводящий противника, рвущийся к его воротам, пробивающий заслоны защитников, а вокруг ревет и беснуется толпа болельщиков.

– Преподобный говорил, что Христос был простым рабочим человеком. Плотником и мастером на все руки; так что почему бы Ему и не быть хорошим атлетом? Джон говорил, что доброе соревнование между христианами – радость для Господа. Он говорил, что предпочел бы поле для регби и нашу команду всем церквам Оксфордского университета со всеми молящимися там преподавателями.

– По-моему, очень разумная позиция.

– Преподобный говорил, что все ученики Христа тоже были ремесленниками, рыбаками, вообще простыми людьми. И еще он говорил, что нечистые мысли подрывают силы спортсмена точно так же, как и силу веры любого архиепископа, и что особая обязанность сильных – проявлять терпение к слабым.

– Рад слышать столь здравые мысли. – Самочувствие самого Блэара в тот момент было далеко не лучшим. – А кто из учеников кем был в команде?

– Что вы хотите сказать?

– Кто какое место занимал на поле? Кем были Петр и Павел? Крайними нападающими? А Иоанн Креститель? Он ведь был здоровый, мускулистый, по-моему. На каком он фланге играл – правом?

Все разговоры в пивной стихли окончательно. Джейксон с удовольствием бы осадил и поставил на место этого незнакомца; ему не доставляло, однако, совершенно никакого удовольствия чувствовать, что подобное проделывают с ним самим.

– Нельзя над этим смеяться.

– Да, вы правы. – Блэар заметил во взгляде Джейксона злой огонек. Как будто кто-то помешивал там тлеющие угли. – Так значит, мой пропавший кузен Джон был богословом и святым?

– Можно и так сказать.

– Именно что можно сказать. – Блэар решил выбираться из пивной, пока он еще был в состоянии найти обратную дорогу. Он поднялся и взял свой мешок. – Вы мне так помогли, что у меня просто нет слов.

– Теперь назад, в Америку? – спросила Фло.

– Не знаю, возможно. Но уж из Уигана уеду точно.

– Что, слишком здесь тихо? – спросил Джейксон.

– Надеюсь.

Блэар, пошатываясь, направился к двери. Снаружи рано наступившие сумерки на глазах превращались в непроглядную, хоть глаз выколи, темень. Улица производила впечатление тоннеля, боковые стенки которого были отмечены газовыми фонарями и дверями пивных. С явным опозданием, но Блэар вспомнил о том нескрываемом страхе, который испытал накануне вечером привозивший его сюда извозчик. Он, конечно, тогда преувеличивал, однако сейчас в поле зрения Блэара не было видно ни одного кеба.

Мимо него торопливо проходили фабричные работницы – в шерстяных шалях и хлопчатобумажных платьях, с металлическими коробками для еды в руках, и стук деревянных подошв их клогов был оглушающим. Блэар чувствовал, как в его голове медленно, лениво разливается выпитый джин. Пройдя пару кварталов, однако, он вдруг осознал, что именно сказал ему – или чего не сказал Билл Джейксон. Когда Блэар спросил его, видел ли он Мэйпоула в тот последний день, ответом Джейксона должно было стать не «Нет», а «В какой день?»

И хотя это было мелочью, и Блэар понимал, что ему следует поспешить на встречу с Левереттом, он все же развернулся и направился назад к «Юному принцу». Войдя внутрь, он поначалу даже усомнился, туда ли попал: зал пивной, еще недавно заполненный до отказа, теперь был совершенно пуст. Только Юный принц возвышался недвижно на своем пьедестале, будто надзирая за покинутыми столами, стульями, стойкой и камином.

Блэар отлично помнил, что на улице мимо него проходила такая толпа народа, какая за минуты до этого заполняла собой пивную. Вдруг за дверью, что вела в заднюю часть пивной, раздались громкие крики. Блэар открыл ее и, осторожно обойдя дыру, используемую в роли писсуара, вышел в расположенные позади дома аллеи. Газовых фонарей тут не было, свет исходил от поставленных на невысокие столбы керосиновых ламп; и в этом полумраке стоял невообразимый шум, издаваемый толпой по меньшей мере в две сотни человек: здесь были хозяева «Юного принца», и все его работники, и посетители пивной, и вновь подошедшие шахтеры, и женщины в юбках, и шахтерки в брюках, и целые семьи с детьми; и все они ликовали, как на празднике.

Открывшаяся взгляду картина казалась воспроизведенной с полотна Босха «Сад наслаждений». «И чем-то походила еще на древние состязания олимпийцев, – подумал Блэар. – Или на кошмарный сон». Блэар находился в тени, так что его не было видно; ему же самому был отлично виден Билл Джейксон, стоявший обнаженным по пояс в самом центре толпы. Торс у него был мощен и рельефен, как у всех шахтеров: узкая, словно истощенная талия, и резко очерченная, выдающаяся мускулатура, результат долгого и тяжкого труда при постоянной изнурительной жаре. Кожа, бледностью напоминавшая полированный мрамор, резко контрастировала с темными волосами, выглядевшими сейчас особенно всклокоченными и непокорными. Его соперник тоже уже разделся. Он был ниже ростом, старше, с массивным, похожим на бочонок торсом и кривыми ногами. Череп его был выбрит наголо, а плечи покрыты короткими вьющимися волосами, в падавшем на них сзади свете создававшими впечатление некоего подобия нимба вокруг головы. Позади него развевалось зеленое атласное знамя с вышитой на нем арфой – символом Ирландии.