Текст книги "Лжец"

Автор книги: Мартин Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– А как же ты тогда поступил?

– Тебе не стоило упрекать меня за то, что я не воспользовался правом на любовь, или как вы это называете. Я воспользовался – в полном объеме. Он отнял ее у меня. Отлично! Я появился и отомстил.

– Йоханнес, а то, что ты рассказываешь сейчас, это – правда?

– Девочка моя, когда я рассказываю о дурном, можешь быть уверена, что это правда.

– Ну а потом? Почему ты не захотел с ней остаться?

– Остаться? Тут, видимо, она просчиталась. Так называемое право на любовь вовсе не подразумевает, что надо оставаться. Они с мужем поделили детей, она вновь вышла замуж, но вроде бы не очень удачно. Словом, было и быльем поросло. А цепочку она подарила мне в юности.

– Йоханнес, – сказала Аннемари, обернувшись, – все началось так красиво и чисто. Когда ты вошел сюда. Мы могли так красиво проститься...

Значит, было красиво, подумал я. Но теперь все кончено. Я слышу внизу его голос, голос победителя. Ну что бы судьбе подарить мне еще один день! Да хотя б один час! Ведь до сих пор игра велась не на равных. А могло быть иначе. Она взволнованна, она вот-вот забудет, что переродилась и обрела уверенность в себе.

– Аннемари, мне осталось рассказать тебе еще одну сказку.

– Сейчас войдет Харри, – ответила она, вспыхнув. И быстро оглянулась на дверь. И поймала себя на этом. И к ней разом вернулось самообладание. Она даже улыбнулась мне. Но тут же отвела глаза. Хотя б один день, один час, думал я.

Инженер никак не ожидал меня встретить. Вместо того чтобы возмутиться, он немного сконфузился. До чего же он все-таки молод, подумалось мне, и, конечно, это у него серьезно.

– Поздравляю! – сказал я и пожал ему руку. – Надеюсь, вы не станете поминать вчерашнее. Я пришел проститься. Ну а когда свадьба?

– Скоро! – ответил он. – Безотлагательно! – добавил он. И с улыбкой взглянул на Аннемари.

– Если это будет во время тяги, я пришлю вам парочку-другую вальдшнепов. Правда, на мой вкус, мясо у них не такое нежное и сочное, как уверяют многие. Тем более весной. Но все равно это тонкая дичь. О, я допустил бестактность. Вы же не любитель охоты.

– Ничего страшного, – сказал он. – Вчера я был определенно не в духе.

– Нет-нет, – возразил я, – все было так, как надо. Не будь я допотопным шкапом с лавандой, все вообще бы выглядело по-другому. Но раз вы увозите цветок Песчаного острова, вы, несомненно, разрешите преподнести вашей невесте маленький прощальный подарок.

– О нет, Йоханнес! – сказала она, уставясь в зеркало на тонкую золотую цепочку, которую я ей протягивал.

– Да, мой друг! Я предназначил ее тебе – если ты когда-нибудь решишься уехать. Пусть это будет памятью о Песчаном острове. Остров – как кольцо. А берег его напоминает еще и цепочку. Возьми же ее, Аннемари, надень.

11

В понедельник, ближе к вечеру.

– Слушай! Кто-то гоняет уток у сарая. Кто бы это мог быть? Не Пигро?

– Нет, это не он.

– Утки такого обращения не терпят. Они теперь ни за что не будут сидеть на яйцах. Послушай, ты уверен, что это не Пигро?

– Ручаюсь.

– Никому-то ты не доверяешь. А своей собаке – целиком и полностью.

– Да, за исключением Бога, я никому не доверяю так, как своей собаке.

– До чего странно это слышать. Именно сейчас, Йоханнес. Так ты веришь в Бога?

– Я не хочу. Я сопротивляюсь. Отбиваюсь как умею. Но именно сейчас верю. Ибо я не могу разрешить узы Кесиль.

– О чем ты? Друг мой, ты должен объяснять все, что мне говоришь.

– О, это из Книги Иова. Господь говорит Иову: "Можешь ли ты связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?"*

* Книга Иова, 38, 31.

– Да, но что ты хочешь этим сказать, Йоханнес? Объясни. Мне кажется, чем дольше я живу, тем бессмысленнее все становится.

– Именно поэтому и становится, моя девочка.

– А мне непонятно. Знаешь, мало-помалу все потеряло для меня смысл. Жизнь, я имею в виду. Да и что значит само это слово – "жизнь"?

– Не имею представления. Спроси кого-нибудь поумнее.

– Ну ладно, пусть не жизнь вообще, а моя собственная жизнь. Я давно уже обнаружила, что она лишена смысла, всякого смысла. Не знаю даже, как это вышло. Не то чтобы я много размышляла, Йоханнес. Я просто это чувствую. Чувствую, и все. И когда я смотрю на Фредерика, мне даже смешно. Столько в нем честолюбия. Столько дел он на себя взваливает. И охота ему! – думаю. По-моему, он не догадывается, как все обстоит в действительности. Ему и невдомек, что жизнь бессмысленна.

– А может, и вдомек. Оттого-то он и крутится как белка в колесе.

– Нет, по-моему, он ничего такого не чувствует. Ну разве что ощущает легкое беспокойство. Понимаешь, именно потому, что он, вопреки всему, верит в жизнь, он достоин жизни куда больше, чем я. Хотя... нет, не хочу говорить о нем плохо. Он же сущий ребенок, Йоханнес. Маленький мальчик, которому нужна мама, с которым нужно нянчиться. Я и думать бросила, чтобы от него уйти. А это – это ведь тоже бессмысленно. Вот живу я здесь, на мне дом, я приглядываю за прислугой, и вроде бы никто на меня не в обиде. Но во всем этом есть что-то бессмысленное. Даже если... тебе этого не понять, но мне кажется, одинаково бессмысленно было бы попытаться что-либо изменить. Я встаю утром – мне все безразлично. Я распоряжаюсь по хозяйству, поливаю цветы, прислушиваюсь, не гоняет ли кто уток и гусей. Мне все безразлично. Я целую Фредерика. Меня целует другой. А мне все безразлично.

– Все-все? Даже новое платье?

– Ну ты и лиса! Конечно же нет. Только бы кто-нибудь хоть краешком глаза отметил, что оно мне к лицу. Наверное, и с остальным точно так же. Ох, похоже, все, что я тут тебе наговорила, – неправда. Вполне возможно, в тот самый момент, когда со мною что-то происходит, меня это чуть-чуть и затрагивает. Но не глубоко.

– А я? Я тебя затрагиваю?

– Да. Поцелуй меня!

– Но, говоришь, не глубоко?

– Йоханнес, если вдуматься, ну не бессмысленно ли, что мы – что мы вот так вот лежим здесь вдвоем? Ведь из этого ничего не выйдет, я тебя знаю. И потом, мы слишком долго избегали друг друга. До ужаса долго. Хотя, наверное, в этом был какой-то смысл. Нет, я решительно уже ничего не понимаю. Вдруг появляешься ты. С ружьем. Говоришь, что собрался на охоту. На охоту! – подумала я. Как бы не так!

– Но ведь я и в самом деле отправился за вальдшнепами. У меня и в мыслях ничего не было. Просто я вошел – и увидел тебя. Увидел, какая ты чудесная.

– Стоит мужчине потерять голову, и женщина сразу становится чудесной. Ты же потерял голову.

– Нет, ты – чудесная.

– Друг мой, друг мой...

– Кто это там ходит по чердаку?

– Да это служанка, пошла за луком. Сюда никто не войдет. Все знают гостевая заперта. А как мы поднимались наверх, никто не видел.

– Ты уверена?

– А это имеет какое-нибудь значение?

– Никакого, раз это говоришь ты.

– Йоханнес, скажи мне лучше... Мне так хорошо с тобой. Мы избегали друг друга донельзя долго. Ты стал почти чужим. Но ведь у тебя это несерьезно, мой друг. Несерьезно.

– Напротив. Все, что я ни делаю, я делаю всерьез. Все заносится в протокол. Мотается на ус. Дабы воздать каждому по путям его.

– Это ужасно, но я права, у тебя это несерьезно.

– Да нет же, говорю тебе.

– Йоханнес, ничем плохим это не кончится, не настолько все у нас серьезно. Плохо кончается у тех, кто все принимает всерьез. Но быть может, у нас все-таки получится что-то большое и настоящее.

– Кто сказал, что все это не кончится плохо?

– Я. Ведь все останется по-прежнему. Вот она, бессмысленность. Фредерик ни о чем не подозревает. А если вдруг что-то и обнаружит, или я сама расскажу ему, он просто-напросто в один прекрасный день приищет новый повод поплакаться, а еще он немножко разозлится и начнет похваляться своими любовными похождениями. Фредерик ни за что не станет ревновать, терять голову. Его кредо – свободомыслие. Но ты? – я не верю, что у тебя это всерьез.

– Ригмор, прекрати! Если ты опять заведешь эту шарманку, я иду и выпускаю себе в живот заряд дроби шестого номера. Но сперва я пристрелю Пигро. И тогда в этой кротовой норе останется предание о серьезном мужчине.

– Йоханнес! Йоханнес! Да ляг же!

– Вам непременно нужны доказательства, вещественные доказательства! Вам недостаточно слов. Вам недостаточно знать. Нет, если ты хочешь чего-то добиться, изволь взять и обмануть своего простодушного друга, который тебе почти что как сын.

– Йоханнес, по-моему, тебе не пристало так зло отзываться об Аннемари.

– Кажется, я не упоминал ее имени. Кстати, с этим уже покончено. Одним росчерком пера. Вот так-то. Но я что-то не возьму в толк, почему я не могу относиться к тебе серьезно. Впрочем, может, в этом как раз и заключается юмор. Видишь ли, всего несколько часов назад я вынужден был признать, что потерпел поражение.

– Йоханнес, мы можем быть откровенны друг с другом. Я знала, ей нравишься ты. Я тебя ей вчера уступила. Я нарочно разлучила их во время танцев.

– Вот как?

– Я бы в жизни этого не сделала, если бы ты не постоял и не поговорил со мной на террасе. Я себя пересилила.

– Прекрасный поступок. Но ты ничего не поняла. В такого рода соперничестве нельзя идти на обман. Пойми, мужчина может возлюбить строгое, нерушимое правило. И ему может быть дорог чистый проигрыш. Да, я был как тот стойкий оловянный солдатик, я упускал одну возможность за другой, лишь бы не нанести удар другу. Я потерпел поражение, возвратился на щите, но я не запятнал свой меч. Казалось бы, я продвинулся далеко вперед со времен моей юности. Да, я был выметен и убран. И что же? Не прошло и получаса, как этот стойкий и оловянный переспал с женою другого своего приятеля. Ну, как тебе эти принципы? Не шатки ли они? Сперва мы с тобою взмываем с волною, потом нас бросает, швыряет на мель*.

* Парафраз стихотворения А. Стуба "Плаванье по морю житейскому".

– И все равно, Йоханнес, у тебя это не настолько серьезно, как мне хотелось бы. Потому тебе меня и не понять.

– Может быть, моя девочка. Ты у меня такая задумчивая, а я не желаю задумываться.

– И все же выслушай. Выслушай меня. Ты должен понять, что ты разрушил, Йоханнес. Я так ждала твоего прихода. Но теперь, когда я останусь одна, жизнь всерьез потеряет для меня всякий смысл. Мне будет еще хуже – потому что вчера вечером ты мне открылся. Мы стояли на террасе, ты рассказывал так, будто я что-то для тебя значу. Тебе нужно было с кем-то поделиться, и ты выбрал меня. Ты мне этим помог. Я вдруг почувствовала, что, пожалуй, не все во мне еще умерло. Знаешь, что я подумала после нашего разговора? Я подумала: еще не поздно начать сначала, главное, чтобы в тебя кто-то верил. Теперь ты начнешь сначала, думала я. Только где оно, это прекрасное вчерашнее, Йоханнес? Оно уже не живет во мне. Ты пришел сюда вовсе не с добрыми намерениями. Тебе нужен был партнер, с которым бы ты мог забыться. Ты был необуздан и зол.

– Да, ты права.

– Я ждала тебя, но не таким – после вчерашнего. А ведь я ждала тебя. Когда они вчера вдвоем уходили домой, я уже знала, что ты проиграешь. Я ждала тебя. Ждала, что ты придешь и будешь горевать.

– По-твоему, я способен убиваться из-за трех эре?

– Если бы ты пришел сюда погоревать!

– Хорошо хоть, ты не говоришь мне: "Бедный!" Я бы этого не вынес. А вообще, ты чудесная! Ты чудесная и стоишь тысячи других!

– Любимый, как я тебя ждала! Но я ничего не могу поделать, раз ты так повел себя. Все это, друг мой, бессмысленно. Бессмысленно, бессмысленно и еще раз бессмысленно. Я так мало значу для тебя. Вчера я думала иначе. Но ты убил вчерашнее. Убил во мне что-то живое. Я ничего не могу поделать. До того все бессмысленно. Ты все обратил в ложь. Ты оказался на поверку злым и необузданным.

– Да, чудесная повелительница эльфов, милая моя, плаксивая колдунья. Я такой, я злой. Ты – колдунья, а я – злой дух, почему бы нам не справить шабаш. Для тебя не тайна, как тешились некогда ведьмы с чертом. По весне, на горе Нербьерг. Давай и мы!

– Пусти, Йоханнес.

– Не пущу, ты же этого не хочешь.

– Отпусти! Я не знаю, что я с собой потом сделаю.

– Так оно еще слаще.

– Отпусти! Ведь я полюбила тебя с первого дня.

– Правда?

– Ты не должен был знать об этом.

– Не плачь. Ну не надо.

– Йоханнес, я бы тебе никогда этого не сказала.

– Знаю, мой друг.

– Я говорила это сотни раз, на все лады. По телефону, по-всякому. Чтобы скрыть, что я действительно люблю тебя.

– Да.

– Потому что высказанное, оно – уже существует. Доподлинно. И унылое однообразие дней нарушается. И все может плохо кончиться. И тогда, Йоханнес, мне придется выбирать.

– Да.

– Не можем же мы встречаться украдкою, по темным углам, а потом выходить на свет Божий, делая вид, будто ничего не произошло?

– Нет.

– О чем ты сейчас думаешь?

– Если мне позволено шутить, то я думаю, как бы исхитриться дать самому себе пинок под зад и вылететь из школы. По-моему, мне там не место.

– А как же ты вчера говорил, что классная комната перед тобой раскрылась?

– Все верно, Ригмор. Более того, я выработал вчера некую теорию, даже целое мировоззрение, как жить дальше. Я приуготовился к тому, что сердце мое не будет знать покоя. И разве это не оправдалось? Оправдалось дальше некуда, но в каком-то смысле моя теория провалилась. С треском. Я ничего не смог предугадать, я был как лист перед ветром. Из меня никогда не выйдет выдающегося педагога. Ну а то, что я, выражаясь высоким штилем, прелюбодействовал с женою ближнего своего, – вот это самое скверное. Не потому, что я сожалею. Но потому, что мною овладел злой дух разрушения.

– Ты сказал мне, что веришь в Бога. А пристойно ли было говорить об этом здесь?

– Нет, как раз здесь это было уместно.

– Йоханнес, я чего-то не понимаю. Я не берусь рассуждать о мировых проблемах, о войне, о предназначении жизни. Я могу судить лишь по себе. В сущности, я всегда жила благополучно, и тем не менее моя жизнь потеряла смысл. Как же тогда верить в Бога?

– Верить должно. Когда бессмысленность достигает своего предела, ты видишь, что жизнь – это поле битвы, где противоборствуют два начала. А нейтральной полосы не дано.

Немного времени спустя в сопровождении Пигро, с ружьем на плече, я уже шагал по направлению к Палочнику. Мы выбрали тропинку, которая огибает Песчаную гору с севера и лепится по косогору, над прибрежными лугами. Большими угловатыми глыбами двигались тяжелые тучи, между ними ясно сияло свежее, умытое небо. Было все еще ветрено, но без мокрети. Море поседело, как будто его только что пересек Левиафан. Мне почудилось, что в одной из блескучих водомоин попискивают кулики-сороки, но увидеть их я не увидел. Над потемневшим лугом, где стаял весь лед, вилось штук пять чибисов. Через пригорок перекатилось несколько светлых комочков и поднялось в воздух станичка галстучников. В воздухе были и другие стаи, они перелетывали с места на место, свистя крыльями, кружили над берегом. В голове одной большой стаи летели серые ржанки, остальные были – галстучники и зуйки; на поворотах зуйки посверкивали ослепительно белыми брюшками.

В Палочнике обосновалось уже несколько белобровых дроздов. Мы еще не успели углубиться в лес, как Пигро сделал стойку. Я пустил его – птица вылетела прямо у него из-под носа и, порская из стороны в сторону, скрылась за деревьями. Пигро покосил на меня глазами: мол, почему не выстрелил? А я переломил ружье, вынул патроны и повесил его на сухой сук.

И побежал обратно, той же самой тропинкой. Пес трусил за мною с понурым хвостом. Он был явно сбит с толку.

Прибрежные луга вместе с Садом Эльфов тянутся на добрый километр. Я бежал всю дорогу и отчаянно запыхался. Вот и Мыс. Я пронесся через площадку, где сушат белье, толкнул дверь в кухню и – прямиком в комнаты. Ригмор была в гостиной, разбирала скатерти и салфетки.

– Брось все это!... – выпалил я. – Живо!... Резиновые сапоги и пальто! Живо!

Я подождал ее на площадке для сушки белья. Она вышла, туго повязанная светлым платком, что очень шло к ее точеной головке. А в лице – ни кровиночки.

– Давай, – сказал я, – в темпе.

Я бежал впереди, рысцой. Хотя нет, сейчас впереди мчался Пигро.

Я обернулся. О, она бежала за мной с таким видом, точно я позвал ее к телу убитого, клянусь!

Тут я перешел на шаг и сказал:

– Да нет же, Ригмор, ничего не случилось. Я думал, ты поймешь. Прилетел вальдшнеп! Все-таки прилетел, черт возьми! Я не стал без тебя стрелять. Ты должна это видеть. Но постой, может, нам незачем так торопиться. Который час? Почти половина шестого. У нас в запасе еще полчаса сносной видимости. В сумерках будет уже не то. Но мы успеваем. Ну, что ты на это скажешь?

Она разочарованно улыбнулась.

– Дорогая моя, ну не надо так огорчаться из-за того, что мы друг другу наговорили. Все эти убийственно холодные слова – забудь их! Девочка моя, все образуется. Конечно, образуется. Это благоприятный знак, понимаешь? то, что прилетел вальдшнеп. Можно сказать, знак свыше! Улыбайся себе на здоровье, но это очень и очень добрый знак! Мы должны помочь друг другу, верно ведь? Я могу многому научить тебя. Это звучит чертовски самонадеянно, но, когда дело касается других, я и впрямь неплохо соображаю. Мы придумаем, как и с чего тебе начать. Ты должна что-то создать, что-то совершить, ты же этого хочешь. И ты к этому придешь. К черту упаднические послевоенные настроения! С чего ты взяла, будто жизнь – бессмысленна? Да, я набитый дурак. Я знаю это, знаю. Иди сюда! Время не терпит! Видишь, катятся светлые камушки? Это галстучники. Смотри, взлетают. Да, друг мой, это весна! Я не знаю, что с нами обоими станется. Я не знаю, что станется с тобой и со мной. Вон те, острокрылые, – это зуйки! А те, что поупитаннее, с черной головой и шеей, – кулики-сороки. Стоят, пялятся, точь-в-точь как морские пехотинцы у входа в Тиволи*. Нет, я не знаю, что с нами обоими станется, не знаю. Но может быть, я начал рассуждать не с того конца. По дурной привычке. Вся наша замечательная новейшая цивилизация зиждется на понятии счастья, движима погоней за счастьем. Может быть, следует избрать для себя более строгие правила, более суровый закон? Откуда я знаю? И вообще, что я знаю? Ригмор, я не могу сказать определенно, что нас с тобой ожидает, но боюсь, нам предстоит немало горьких часов, немало черных ночей. Ты обратила внимание на этот блеск, эти вспышки, когда они перевернулись в воздухе? Эти зуйки еще не сменили зимний наряд. Они полетят дальше. А теперь погляди сюда! Эти вот, с черными зеркальцами на исподних перьях, – это наши зуйки, они останутся на Песчаном острове! Девочка моя, я не знаю, что с нами двоими будет. Я могу помочь тебе, могу дать совет, когда ты возьмешься за дело. Но что с нами будет – целиком зависит от тебя, ты сама должна принять решение, я для этого слишком лукав и своенравен. Смотри, вон там, над водой, с бело-черным оперением, – это морянки. Они здесь пролетом. Через несколько недель они улетят далеко на север! Ты спрашиваешь, в чем смысл существования? О, к нашим услугам множество готовых формулировок, объяснений и догм. Но они не стоят ломаного гроша! Может показаться бессмысленным... да, может показаться, что разрушающее начало, зло – вот подлинное условие существования. Подожди! Поцелуй меня сперва! Ну, поцелуй же! Ригмор, чем все это кончится?.. Так о чем я? Нет, зло – не единственное условие существования. Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет. Будь зло абсолютным, оно бы разделилось само в себе и исчезло с лица земли. Но ведь есть еще и добро! Непостижимые добрые деяния – это не выдумка! Тепло, и чистота, и свет – в людях это есть! Девочка моя, как бы мне хотелось все с тебя снять. Да-да! Сейчас я чувствую себя как никогда сильным. Но мне хочется освободить тебя не от одежд. И не от груза прожитых лет. Но от груза сомнений, ошибок, от наплевательского отношения к самой себе, нежелания жить, страха перед людьми. И тогда рядом со мною окажется прекрасная, добрая девочка, светлая, чудесная девочка, ты, подлинная!

* Увеселительный сад в Копенгагене.

Она судорожно ухватилась за меня и расплакалась. Я совершенно растерялся.

– Ты должна быть ко мне снисходительна, – сказал я. – Я обрушился на тебя, яко бурный ветер*. Но это все оттого, что прилетел вальдшнеп. И я отвечаю за каждое свое слово.

* Ср.: "Он речет, – и восстает бурный ветер..." (Псалтирь, 106, 25).

– А тебе не хочется плакать над нами? – спросила она.

– Нет, – ответил я. – Нет.

Когда мы дошли до опушки, где я оставил ружье, я привесил к ошейнику Пигро маленький колокольчик, зарядил оба ствола и посоветовал Ригмор идти за мною след в след. Давешний вальдшнеп сидел крепко, так что очень может быть, мы увидим, где он затаился. Она спросила, буду ли я в него стрелять и что означает "сидеть крепко".

– Уважающий себя охотник, – сказал я, – не станет стрелять в сидячего вальдшнепа, к тому же я не настолько тщеславен, чтобы слыть добычливым. Давай договоримся так: первого я отпущу не стреляя. Когда он взлетит, обрати внимание, на мгновенье он словно бы зависнет над лесом. Ну а то, что он сидит крепко, – это значит, что собака и охотник могут подойти к нему вплотную и только тогда он снимется. А вообще, вальдшнепы – птицы загадочные. Иной раз они снимаются легко, и целой высыпкой. И наоборот. А почему – никому не ведомо.

Поиски мы начали с восточной окраины леса. Пигро уверенно и неторопливо тянул к местам первых высыпок, которые знал куда лучше меня. Одно такое место было в дубках у сырой прогалины. Но по молчанию колокольчика я понял – там пусто. Пигро двинулся южнее, к потной ложбинке, заросшей папоротником. Мы пробирались за ним с трудом. Палочник – крайне запущенный лес, у каждого двора там сыздавна своя делянка, да и в войну он был основательно – и беспорядочно – вырублен. Его заполонили ползучие растения, кустарники, мелколесок, над которыми торчат кривые, коряжистые деревья, в грибах и наростах, с переплетающимися ветвями. Кое-где Палочник являет собою густые, непролазные дебри, заманивающие странника.

Пигро медленно тянул дальше. Птиц по-прежнему не было. Ригмор шла за мною след в след. Всякий раз, стоило мне обернуться, она останавливалась и испуганно оглядывалась назад.

Ни намека на присутствие вальдшнепов, хотя именно в этой части леса они обыкновенно и держатся. Я начал уже было склоняться к мысли, что давешняя птица мне привиделась. Или же это был одиночный гость, который, ослабев, спрятался в крепкое место.

Ветер был с утра юго-западный, погода – слякотная, раза два поднималась метель. Если предположить, что вальдшнепы свалились в лесок утром, во время снежного вихря, то искать их надо не здесь. Я подозвал Пигро, и мы вышли из лесу и побрели через верещатник к западной, наветренной его окраине, где стоят низкие деревца, напоминающие людей, согнувшихся под тяжестью здоровенных мешков.

Пока мы продирались сквозь дикий малинник, Пигро ушел вперед. Я постоял, прислушался. Колокольчик молчал. В кронах над нами шелестел ветер. Заросли за спиной сомкнулись, и западный берег скрылся из виду. Но в воздухе чувствовалось – солнце село. На все нисходит холодный покой, между окружающим миром и нами встает что-то загадочное. Глаза у Ригмор стали большие, темные. Я тихонько притянул ее к себе. Помедлил. Мне послышалось, колокольчик слабо звякнул. Если это так, Пигро – гений. Крадучись мы двинулись в обход сутулых молоденьких буков с густой шапкой прошлогодней листвы. Пигро стоял чуть поодаль от кучи слежавшегося валежника, рядом с которой нанесло всякой прели. Птицы я не видел.

– Смотри на Пигро, – шепнул я. Пес начал вызванивать птицу, медленно отступая назад, затем бесшумно вильнул вбок. Немного погодя он зашуршал по другую сторону кучи. Мы приблизились.

– Видишь толстый заплесневелый сук в середке? С развилкой? Под ней он и сидит. Видишь глаз?

– Да, – прошептала она.

Темный, текучий, глаз был уставлен прямо на нас.

– Отпусти его, – прошептала она.

Я посвистал, и пес вышел из-за кучи.

Вальдшнеп вырвался с таким шумом, что она схватила меня за руку. Застыв на мгновение в воздухе – над нашими головами, – он с быстротою молнии краткими зигзагами унырнул за деревья. Вымелькнул из густых крон уже в немалом от нас расстоянии – на фоне неба на миг обрисовался в профиль его длинный клюв и крылья, запахнутые точно полы плаща, – и исчез.

– Как вдруг стало тихо, – проговорила она.

– А что думает на этот счет Пигро? – заметил я. – Здесь вполне может сидеть еще один.

– По-твоему, мы должны убить его?

– Похоже, я становлюсь суеверным, – сказал я, – мне кажется, многое зависит от того, получишь ли ты сегодня вальдшнепа. Но это произойдет очень скоро.

Я шел, вдыхая ядреный воздух, и поминутно слышал в лесной чаще позвякиванье колокольчика; спокойствие меня оставило. Наконец Пигро сделал стойку. Мы подошли. Деревья здесь были приземистые, с низко посаженными ветвями – стрелять несподручно. Лес заметно уже стемнел. Пигро стоял возле чего-то, что напоминало в сумерках груду кованой меди. Ржавые прошлогодние папоротники. И опять Пигро потянул в обход.

– Ты что-нибудь видишь? – спросил я шепотом.

– Да, – ответила она, – он переместился. Вон туда.

Я ничего не видел, но пса все-таки пустил. Вальдшнеп выскочил намного левее, чем я ожидал, – выметнулся обезумевшей тенью. Я повел за ним. Захлопали и оборвались выстрелы.

– Это он так странно кричал?

– Да, он упал наотлет. Я убил его. Пигро сейчас его принесет.

Мы слышали, как пес рыщет где-то в отдалении, и пошли в ту сторону.

– Йоханнес, – сказала она, – я тоже думаю, что смогу.

– Сможешь – что, мой друг?

– Начать сначала.

Тут с вальдшнепом в зубах появился Пигро. Я взял у него птицу и потрепал по спине.

– Да он еще теплый, – проговорила она.

– Возьми, – сказал я, – это означает, что я положил между нами завет*. Посмотри на него рано утром. Сегодня слишком темно.

* Ср.: "Завет положил я с глазами моими, чтобы не помышлять мне о девице" (Книга Иова, 31, 1).

12

Уже апрель.

Пигро умер. Да, его не стало. Теперь я полагаюсь лишь на Господа Бога.

Не знаю отчего, но пес начал прихварывать, и шерсть на нем потускнела. Я справился в книгах и принялся его врачевать. Но ему становилось все хуже и хуже. Как я жалел, что мы не озаботились в свое время и не пригласили к нам на остров ветеринара. Наконец я понял, что он обречен, и мы отправились на последнюю нашу охоту, хотя сезон и закончился. Мы пошли прямиком на Бёдварово поле и подняли Томиковых куропаток.

Да, Томику так и не довелось увидеть обещанных куропаток. Я тебе, Нафанаил, об этом не рассказывал. Аннемари забрала Тома с собой. Увезла с острова. Инженер привязался к нему и захотел стать его отчимом. И Олуф дал свое согласие. У меня это как-то не укладывается в голове. Конечно, Олуф сделал как лучше для мальчика. Но я не уверен, а смог бы я поступить так сам.

Пигро пластом лежал в своем ящике. И вот я снимаю со стены ягдташ, перекидываю ремень через плечо. Вы бы только на него посмотрели! В мутных его, слезящихся глазах будто запрыгали щенята! Я снял со стены трехстволку. Тщательно проверил ее. Повернув дулом к себе, заглянул в нижний, нарезной ствол. После того как я его прочистил, он был светел, как небо за окном. Я выбрал два патрона и, протерев никелевые головки, один вложил в патронник. Вы бы видели Пигро! Он поднялся на ноги. Из последних сил забил тяжелым хвостом. Мы потихоньку пересекли сад и дорогу и зашли в густую траву. Пигро плелся черепашьим шагом, пошатываясь. И почти сразу же спугнул птиц. Две старые куропатки и выводок молодых снялись и перелетели к Конскому рву. Тут я понял, что Пигро потерял нюх. Я взял его на руки и понес. Осторожно поискал выводок и, заприметив старку, поставил пса наземь. Не знаю, причуял ли он их, но он медленно вытянулся и красиво замер на стойке. Я пустил его. Ноги у него заплетались. Я зашел сбоку. Птицы поднялись, и я выстрелил. Так пал Пигро.

С тех пор я не охочусь, да и хлопотно это – брать щенка, выучивать. Даже если повезет и щенок попадется удачный, все равно он не заменит мне Пигро.

Хотя Пигро был всего-навсего собакой.

Пожалуй, я вообще уже не смогу позволить себе такую роскошь охотиться. Это сопряжено с расходами, а дичь я никогда не продавал предпочитал раздаривать. Нет, конечно, это роскошь. При том, что у меня прибавилось обязанностей и домочадцев и мы должны втроем жить на одно жалованье, это исключено. Бережливостью я отроду не отличался. У меня и до этого был небольшой долг, теперь же я увяз по уши. Ведь нужно было обставить пустовавшие комнаты, прикупить постельного белья и еще много всякой всячины. В том числе и для кухни – тем, чем обходился я, женщине не обойтись. Так-то вот.

Я пристрелил Пигро в прошлом году, в июле. В конце июля, когда Бёдвар убрал свою рожь. С тех пор я не охочусь. Собственно, последний раз я ходил на охоту год назад – я срезал тогда вальдшнепа для Ригмор. Это было в марте. Прошло почти уже тринадцать месяцев. А я нисколько не поумнел.

Возможно, Нафанаил, тебе не по душе, что я взял да и перескочил через тринадцать месяцев. Лучше будет, если я тебе признаюсь: все, что я понаписал в этих тленных тетрадях – да, все, что я рассказал тебе, записано недавно. То есть год спустя. Я действительно начал делать кое-какие записи тринадцатого марта прошлого года. В этот день на остров упал туман, мы ждали, вот-вот тронется лед, я слышал, как на берегу кричат дети. Но заполнил я лишь первые траурные страницы, а потом все бросил и пошел на берег присмотреть за детьми. В ту пору я не находил себе места. Я был не в состоянии продолжать.

Видишь, Нафанаил, я обманул тебя. Быть может, поэтому поперек каждой страницы в этих тетрадях я и написал: "Лжец".

Но с другой стороны, наверное, мне было необходимо внушить тебе, что я рассказываю по следам событий. Иначе как бы я смог приблизить их к тебе, вызвать к жизни. Да, наверное, я не сумел бы рассказать ни о своей собаке, ни о птицах, ни об охоте, не скрой я эту маленькую черную тайну – смерть Пигро.

Разумеется, у меня есть и другие причины называть себя лжецом.

Так на чем мы остановились? Я говорил перед этим об Олуфе с Томиком. Пожалуй, Олуфу не так уж и легко было отдать мальчика, как это могло показаться. Он не выдал себя ни единым словом, но я понял это по его матери. Она вспоминает Аннемари с ненавистью. Это прорывается у нее нечасто, и я бы не назвал это мелочной злобой – Мария способна похвалить девушку за то, другое, третье. Однако мне ясно: она осудила Аннемари, и бесповоротно. По ее мнению, Аннемари отлита из нечистого металла. Она человек современной формации, девушка, грезящая о счастье, в поисках счастья, а Мария таких презирает. Для нее превыше всего основы, она человек старого завета. И то, что Аннемари увезла Томика с острова, непростительно. Ведь Том – Марииного корня. Ну а что Олуф допустил это, дал свое согласие – Мария не знает или не хочет знать. Да, когда ее ненависть прорывается, мне сразу представляется разлом громадной глыбины – это навечно.