Текст книги "Лжец"

Автор книги: Мартин Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– А долго я там пробуду?

У Кая тонкие черты лица, оно сейчас нежное, хрупкое, как анемон. Способный мальчик. С ним приятно беседовать. Мне его будет недоставать.

– Примерно год, мы ж с тобой об этом говорили. Но у них там большая библиотека. Да и мы можем прислать тебе кое-какие книжки.

– Про старину, – попросил он.

Я перевожу глаза на его отца. Присутствуя при разговорах, которые ведет его не по летам умный мальчик, Анерс обычно конфузливо улыбается. Сейчас этот неотесанный, неприглядный на вид человек сидит на стуле с потухшим взглядом. Может быть, чувствуя свою обделенность: в последний день его сына крадет чужой. Анерс много чего знает о земле, о море, о птицах. Но он не умеет выразить свои мысли. Ему легче пойти и все это показать. Только теперь Кая никуда уж не поведешь. И сказать мальчику тоже нечего.

Я не стал у них задерживаться.

Классная комната уже прогрелась. Я принес сюда стопку книг и толстых тетрадей. Здесь и впрямь становишься немножко иным.

Перво-наперво, решил я, надо собрать все публикации о Песчаном острове, это дело пустяковое. Потом – упорядочить разрозненные записи, которые я вел на протяжении многих лет. Что ж, возможно, мною движет тщеславие, зато Кай приободрился, он лежит сейчас и думает о том, как будет мне помогать.

Я открыл чистую тетрадь и на первой странице, наверху, вывел заголовок: "Песчаный остров". Коротко и ясно. И ниже: Йоханнес Виг.

А больше, Нафанаил, я не написал ни слова.

Не знаю, знакомы ли тебе мгновенья – они редки, за свою жизнь я пережил такое всего несколько раз, – когда вещный мир словно бы раскрывается перед тобой. Полностью. Вот как эта классная комната.

Но начну с начала. Я взглянул на имя, выведенное на первой странице толстой тетради, и мне стало смешно. Йоханнес Виг! Один безотчетный порыв, и тщеславие мое вылезло на свет Божий. На меня напала минутная веселость, которая обычно предшествует невеселым раздумьям.

И снова мне вспомнились зловещие минуты в церкви, когда я почувствовал, что меня блазнит, как говаривали старики, что я одержим лукавым. По всей видимости, я был приуготовлен к этому. Я чувствовал себя безучастным, опустошенным. Чужаком, мимолетным гостем. Тут-то все и произошло.

Недобрые воспоминания куда как общительны, они посещают не поодиночке, а за компанию. Что только не всплыло у меня в памяти. Я прикасался к человеческим судьбам, я их переиначивал. Видно, этого не избежать никому, но поступал ли я так по велению сердца? Потому, что любил и ненавидел? Или же удобства и времяпрепровождения ради – как человек заезжий, сторонний?

Возможно, Нафанаил, я выражаюсь туманно, но в таких обстоятельствах и мысли затуманиваются.

Я сидел, оглядывая классную комнату. Друг мой, эта классная комната будет единственным моим ответом суровому критику. Дети приходят сюда с удовольствием, здесь они кое-чему научаются. Тут немало любопытных вещиц, предметов, которые радуют взгляд. За дверью – стенная газета "Ведомости Песчаного острова". Каждый шкафчик – готовый музей, кунсткамера. На задней стене, над высокой панелью, которую Расмус Санбьерг расписал розами, выставка. Это рисунки детей, под стеклом, в собственноручно сколоченных рамках. Время от времени мы ее обновляем. Я считаю, придумано неплохо. Но может быть, я их обманываю? Ввожу в заблужденье, внушая, будто миру есть дело до их художничества? Ниже – библиотечка, небольшое собрание книг, на которые мы еле-еле наскребли денег. Но может, и это обман? И все остальное – тоже? И классная комната обустроена с приятностью и выдумкою, дабы скрасить некоей личности пребывание на острове?

Вот парты, изрезанные не одним поколением мальчишек. Имена, фигурки. Бывший наш пастор отнесся к этому неодобрительно и довольно остроумно, но упрекнул меня. На что я сказал: "Об искусстве и истории Песчаного острова говорить не приходится, на нем нет даже рунических камней. Все его искусство и историография представлены здесь, на этих партах. Вот галеас, под ним вырезано имя: Нильс Йенсен. Это то, что Нильс оставил по себе. Здесь он увековечен".

Так вот, Нафанаил, когда я сидел там, одолеваемый сомнениями, случилось то, что классная комната раскрылась передо мной – впервые. Как? Этого не объяснишь. Казалось, она за меня ручается. И тогда я пообещал, что останусь на острове как можно дольше. Да, по-моему, она благословила своего служителя.

Потом, видимо, я впал в оцепенелое забытье, из которого меня вызвал настойчивый стук в двери школы.

Это явился молодой инженер по имени Харри. С длинным рулоном под мышкой. Признаюсь, досада моя взяла верх над великодушием – отчасти потому, что его приход был некстати, отчасти потому, что я забыл, что сам же и пригласил его. Я провел инженера в класс, а сам наскоро прибрался у себя в комнате. Когда я присоединился к нему, он стоял и разглядывал шкаф с птицами. Все еще с рулоном под мышкой.

– Мне стало любопытно, почему этот шкаф завешен, – произнес он.

– Что ж тут любопытного?

– Это педагогическая хитрость? – спросил он.

– Дурачество, – ответил я.

– А кто стрелял птиц? Вы сами?

– Некоторых. Но чучела мы набивали самостоятельно.

– Так это и есть вальдшнеп? – спросил он.

– Нет, это кроншнеп. Большой кроншнеп. Его подстрелили неподалеку от Клюва, примерно там, где мы вчера с вами встретились. А лесной вальдшнеп вот он.

– Я думал, вальдшнеп крупнее.

– Это так кажется, когда он с шумом вылетает у тебя из-под ног. Вальдшнеп – волшебная птица.

– А когда он должен прилететь?

– После того, как Христос изгонит нечистого духа. То есть сегодня. Вернее, сегодня ночью. Они тянут ночью и порознь. Чаще всего в туманную погоду.

– А сами-то вы верите, что он прилетит этой ночью? – спросил он, улыбаясь.

– Свято и незыблемо, – отвечал я, – но взгляните на эту птицу. Какой у нее длинный меланхолический клюв, удивительно чуткая голова! Увы, ее оперение блекнет. Опытный чучельник сумел бы сохранить первозданную окраску, а у меня не вышло. Хотя о ней легко догадаться. Эти золотистые отливы... Теплый коричневый... Сколь часто брали меня в полон смуглые пышные девичьи груди... Да, это Эвальд. А какие у нее черные исподние перья! Давняя мука пришла под окна, в черном, и кличет меня как встарь. Ютландский ветр!* Но я увлекся, простите. На глаза не обращайте внимания. Они не вальдшнепьи. Это глаза хищной птицы, пришлось вставить временно, за неимением лучшего. Нет, у вальдшнепа они большие и темные, почти неразличимые в лесной полутьме. Оказывается, я долго стоял и глядел на него в упор. Прежде чем он поднялся.

* "Ютландский ветр" – название поэтического сборника датского писателя, лауреата Нобелевской премии 1944 г. Йоханнеса В. Йенсена (1873-1950), откуда и взяты процитированные строки.

– И вы в него выстрелили?

– Да, выстрелил.

– Ненавижу, когда убивают, – сказал он. Голос его дрогнул.

– Вон оно что...

– Вы меня простите, – продолжал он, – но охота!... Нет, я уже не могу... ни с того ни с сего убивать и калечить диких зверей!

– Да нет, я прекрасно вас понимаю, – сказал я. – Я получил по почте несколько недурственных брошюр с решительным осуждением охоты. Само собой, там, где промышляют опытные охотники, дичи прибывает, но обсуждать это не имеет смысла.

Упершись подбородком в рулон, он окинул взглядом содержимое шкафа и, поколебавшись, сказал:

– Подростком меня как-то раз взяли на охоту. Мне понравилось. А спустя годы мне пришлось тащить на себе парня, которого ранили в живот. Ночью, задворками – через три двора, через дощатый забор, на пятый этаж. Иначе его схватили бы. А еще – такое было время – обстоятельства вынудили меня трижды стрелять в людей. При этом я глядел на них в упор, как вы – на вальдшнепа.

Я поставил птицу обратно в шкаф, закрыл дверцу и задернул стекло занавеской. Когда я обернулся к нему, он тут же спрятал глаза. Вытащил из-под мышки рулон, перевязанный бечевкой, потянул, подергал за один конец тугого узла. Чтобы отвлечь мое внимание, посмотрел по сторонам и сказал:

– Здесь на редкость уютно... Только не пойму, что вас сюда привело, побудило искать одиночества.

Искать одиночества! Ну это он хватил через край. Растерялся и пытается найти верный тон. Готов убить себя за то, что разоткровенничался.

– Обстоятельства, – ответил я. – Любовная история. Банальная любовная история.

– Понятно, – протянул он. И, наклонив голову, принялся распутывать узел. Я предложил ему сигарету. Он взял ее – так неловко, что выронил рулон. Быстро нагнулся, поднял. Лицо его потемнело от злости. Впрочем, оно сразу же прояснилось. Зато злость придала ему уверенности: он взял и перерезал бечевку.

Развернутый рулон представлял собой большую топографическую карту Песчаного острова. Картон был наклеен на холст, сверху и снизу прибиты реечки.

– Если эта карта вам пригодится, – сказал он, – я бы, с вашего разрешения, подарил ее школе. Времени у меня было с избытком, от нечего делать я бродил по острову и промерял все подряд. Я вычертил карту для фирмы, а заодно и для вас, на вашей я все обвел пожирнее.

Я поблагодарил его. И вознес хвалу карте. Она была сделана на совесть. Большая, четкая – дети со своих мест различат каждый дом. Я был доволен. Мы расстелили ее на полу и, опустившись на колени, долго рассматривали.

Потом пошли ко мне. Я достал рюмки. Он чувствовал себя уже не так скованно и поделился со мной кое-какими планами. Он в этой фирме три года, но полевой практики у него маловато. Ему бы хотелось поработать за границей, а больше всего – принять участие в проектах, которые они осуществляют в технически отсталых странах. Он без пяти минут социалист и верит в технический прогресс как средство переустройства общества на более справедливой основе. Он разговорился и рассуждал вполне зрело.

– Вы конечно же считаете, что техника порабощает человека, – заметил он, – об этом без конца и говорят и пишут. Но скажите, мыслимо ли приостановить прогресс? И что вы предложите взамен? Что нам остается, как не трудиться и трудиться во имя разумно поставленной цели? А какой выход видится вам? Я склонен полагать, вы из тех, кто проповедует, что человек, современный человек, должен совершенствоваться духовно, и мир будет спасен, не так ли? Ну а результаты, где они? Это же чертовски медленный способ!

– Зато ваш – молниеносный, – ответил я. – Только с чего вы взяли, что я думаю именно так, а не иначе?

– Мне кажется, это видно невооруженным глазом. Извините, что я говорю так прямо, но я уверен, у вас достанет мужества меня выслушать. Вы реакционер. Пусть и самого прекрасного толка. Вот эта ваша комната... Поймите меня правильно, в глубине души я даже вам завидую. Классическая литература, книги, которые читаются и перечитываются, художественный беспорядок, скрипка, виолончель, красивые репродукции... Но если начистоту, ваш образ жизни, образ мыслей – все это напоминает мне выдвижной ящик старинного шкафа, который отдает лавандой.

– Браво!

– Почему – браво?

– Люблю меткие сравнения, – сказал я. – Надо будет это записать. Ну а вы, так-таки знаете, что почем?

– Я знаю только, что люди моего склада должны работать, опираясь на прочный фундамент. Мы не можем сидеть сложа руки в ожидании, что на нас снизойдет благодать. Я тут начал вам рассказывать, что было со мной во время оккупации, хотя и не собирался. Да, я участвовал в Сопротивлении. Стрелял в людей. И не раскаиваюсь. Говорю вам как на духу. Не знаю, хватило ли бы меня на такое еще раз. Но я и думать не хочу, что это может повториться. Я хочу работать, понимаете? Строить, созидать. Это наш долг, поймите!

Он расхаживал взад и вперед у меня за спиной. Я налил еще.

– Да, я стрелял, – повторил он, – но видит Бог, я не в состоянии сидеть и размышлять о прошлом и ждать духовного обновления или как вы там еще это называете! Я пробовал первое время. Сидел и думал. Но от этого можно рехнуться! Понимаете? Нет, нам остается только одно: работать и работать и верить, что наш труд не напрасен.

Он сел, выпил залпом рюмку.

– Не знаю, почему я все это говорю. А рыбы закусить у вас не найдется?

– Найдется.

Тут я услышал – за дверью повизгивает Пигро, и пошел открывать. Не успел вернуться и сесть за стол, как он произнес:

– Не расскажи вы мне вчера вечером, что она... что Аннемари порвала с тем, с другим, я бы не стал заводить этот разговор. Признаюсь, вы меня обрадовали.

Неужели! – подумал я. Вот странно!

– Почему же вы все-таки пытались... внушить ей... короче говоря, помешать? Стали мне поперек дороги?

– Чтобы подтолкнуть ее в ваши объятья. Это такая метода. Я же немножечко педагог.

– Опять вы шутите, – сказал он. – Черт возьми, ведь Аннемари уже взрослая! У нее есть ребенок, она во всех отношениях самостоятельный человек. Но вы имеете на нее влияние. Почему я все время должен натыкаться на чью-то тень, призрак? Да у него нет никакого права!

– Разумеется, – ответил я, – какие права могут быть у призрака, если он в отлучке, да еще подрядился на фабрику по изготовлению шпал.

– Я вижу, вы любитель пошутить, – сказал он.

– Что да, то да.

Он поднялся и подошел к окну. Стал как раз на то место, где стоял Олуф, когда рассказывал мне про Нильса. Только сейчас за окном был белый день.

– Аннемари должна уехать отсюда, – сказал он, – у нее и так уже исковеркана жизнь. Честно говоря, вначале я не придавал этому большого значения. Я жил при трактире, и по вечерам мне было чертовски тоскливо. А тут вдруг – красивая девушка, словом, все понятно. Правда, мне казалось, что к ней... не очень подступишься. Обручена, верна и так далее. Но потом я подумал: наверное, на островах все девушки такие. Мне это даже понравилось. А теперь – теперь это серьезно. Я хочу увезти ее с собой!

– Зачем вы мне все это рассказываете? Аннемари совершенно свободна!

– Нам мешает тень! Проклятая тень! И я хочу, чтобы эта тень исчезла. Я не собираюсь вас ни о чем просить. Только все это исходит от вас. Нагнетание прошлого.

Как неодинаковы люди, подумал я. Он мировой парень. Но Олуф благороднее. Олуф бывал у меня почти ежедневно семь лет подряд, и мы говорили о многом, но ни разу – о его чувствах, ни разу – об Аннемари.

– Жаль, что я так обрадовался вашей замечательной карте! – сказал я.

– Почему?

– Когда речь идет об обладании красивой вещью, становишься подобострастным. И начинаешь тщательно выбирать выражения.

– Пусть это вас не волнует, – сказал он, натянуто улыбаясь, – я подарил ее не вам, а школе.

– Это меняет дело, – заметил я, – тогда позвольте мне еще раз поблагодарить вас от имени школы. Ваша карта доставит нам много радости. Не знаю, вероятно, вам покажется, что это отдает лавандой, но я готов снять перед вами шляпу. Я уважаю вас и ваши устремления. Ну а в заключение скажу: убирайтесь к черту!

– Благодарю, – улыбнулся он.

– Не за что, – ответил я.

Глядя прямо перед собой, он прошагал к двери.

Я услышал, он с кем-то разговаривает в палисаднике, и вышел на крыльцо. Он стоял с Эльной из трактира. Эльна принарядилась и неплохо выглядела.

Похоже, девочка слегка им увлечена. Тут у меня закралось недоброе подозрение. Он же снимает в трактире комнату!

Оба с улыбкой обернулись в мою сторону.

– Может, я не вовремя? – спросила Эльна.

– Заходи, заходи, – сказал я.

Он кивнул мне и крикнул:

– Спасибо за прием!

– Не за что, – ответил я.

Вскинув голову, он проследовал за калитку. Он даже сделался выше ростом и шире в плечах – после этого раунда.

– Пойдем, поможешь мне сварить кофе, – позвал я Эльну.

Кухня – самая подходящая исповедальня для женщин. Она говорила легко и весело, совсем не так, как в тот вечер, когда призналась мне, что у нее будет ребенок. С парнем этим она познакомилась осенью в городе. Привязалась к нему и думала, что это взаимно. Но мало-помалу разуверилась. Только с ней было уже неладно. А он явно не хочет ее больше знать. Хоть бы разочек позвонил за эти полтора месяца. Но с тех пор как начался ледостав, о нем ни слуху ни духу.

Мы сидели, она – на кухонном столе, я – на стуле, пили кофе и разговаривали. Я стал высчитывать:

– Март, апрель, май... Очень хорошо, Эльна. Ты можешь отказаться от места к маю. Мне не мешало бы поставить хозяйство на более солидную ногу, ведь Маргрете приходит редко. Так что в мае можешь переехать сюда. Если не возражаешь, конечно.

Опять ты лезешь не в свое дело, подумал я про себя. Ты же не оберешься, не расхлебаешь неприятностей!

С минуту она сидела спокойно. А потом вдруг сникла – как подсекшийся колос. Боже милостивый, сколько же эта взрослая девочка наплакала слез!

9

В воскресенье вечером на Мысу праздновали наступленье весны. Я весь вечер ждал – вот-вот объявится Олуф, вынырнет, словно джокер из колоды.

Когда начало смеркаться, я все еще сидел у себя в комнате, раздумывая над тем, что произошло. Я надеялся провести вторую половину дня в тишине и покое, тешил себя мыслью, что приступлю к описанию Песчаного острова. А вместо этого – сплошные треволнения.

Вот так мы, Нафанаил, и живем. Я понадеялся, что хотя бы полдня проведу тихо-мирно. В мире со всеми, в мире с самим собой. Ну не глупец! Теперь уже, друг мой, я на покой и не уповаю. Нельзя же постоянно себя обманывать. Что ж, пусть мое сердце томится тревогой.

Ворон летит под вечер,

днем ему не летать.

Ему суждено злосчастье,

а счастья ввек не видать*.

* Зачин народной баллады "Ворон".

Но ты заглядываешь ко мне в карты, мой рассудительный друг. Ты усмехаешься. Ты говоришь: послушай, причетник, и опять ты обманываешься! Тебя заворожила старинная баллада. Пусть мое сердце томится, томится тревогой, бросаешь ты. Но посмотрим, какое настроение у тебя будет завтра. Не исключено, что ты вновь почувствуешь себя путником, мимолетным гостем на этой земле и будешь призывать тишину и покой. Попомни мои слова!

Ты прав. Ты бесконечно прав. Я и знать не знаю, что будет завтра.

Но я все же попытаюсь свыкнуться с мыслью, что тревог мне не избежать. Что такова моя участь – тревожиться. И одно, Нафанаил, я знаю наверняка: от прошлого не уйти. Прошлое преследует тебя, точно ищейка. Коротконогие, медлительные, начав гон, ищейки неотступно идут по следу. Лисица, заяц с легкостью отрываются, уходят далеко вперед, запутывая следы, мечут петли. Но ищейки непременно их настигают. Лисица отрывается, уходит вперед. Ищейки настигают ее. От прошлого – не уйдешь.

На одной из парт финкой вырезано имя: Нильс Йенсен. Нильс вырезал его еще мальчишкой. И вот он пустился в море и утонул. Это имя было у меня перед глазами каждый Божий день, в течение многих лет, но только сейчас я начинаю осознавать, что оно вырезано по живой плоти. Моей. Вытяни руку, Нафанаил. Взгляни на нее. Представь, что вот этой самой рукой ты играючи мог бы удержать Нильса на берегу. Мог бы остановить и его, и Олуфа, стоило поманить пальцем.

Я сидел и размышлял, а за окном смеркалось. Эльна побыла у меня и вернулась к себе в трактир. Я думал, она утонет в слезах, да, так она плакала, эта угрюмая взрослая девочка. Разливалась река рекой. И – силы небесные! – оттаяла, выплакала всю свою заледеневшую юность. А я всего-то и предложил ей перебраться в школу и родить здесь своего ребенка. Ее благодарность не просто превосходила мою доброту – я даже не уверен, Нафанаил, доброта ли это. Может статься, на меня нашел стих. Ну да! Найдет этакий стих, и ты распоряжаешься вырубить ели. Милые ели. Снова найдет – и ты предлагаешь несчастной беременной девушке переселиться к тебе. И нарушаешь милое сердцу одиночество.

Конечно же я поступил правильно, что помог девочке. А значит, предпочел непокой. Ибо я предвижу массу осложнений и неприятностей. Найдутся люди – это уж как пить дать, – которым в очередной раз покажется, что причетник чересчур много себе позволяет. Берет в дом брюхатую Эльну из трактира. Ну да огрызаться я умею.

Только зачем, спрашивается, доброму человеку все это понадобилось? Вот над этим, друг мой, тебе нелишне поразмыслить. Ибо мне этого не уразуметь. До Эльны здесь побывал в гостях инженер. Как и следовало ожидать, мы расстались врагами, причем в открытую, но он действительно славный малый. Он хочет увезти с собой Аннемари. И увезет! Правда, по наивности он признался, что между ними стоит некая тень. "Тень!" – сказал он неожиданно пылко. Что же это за тень стоит между ним и девушкой, а, Нафанаил? Наверное, это чуточку старомодные угрызения совести, которыми мучается Аннемари. Она будет считать себя совершенно свободной, лишь окончательно объяснившись с Олуфом.

Понимаешь, я сидел в тиши и думал про эту тень. И от нее повеяло – в душу мне повеяло – юношеской отвагой. И я подумал: сейчас ты поступишь наперекор тому, что другие сочли бы благоразумным. Сейчас ты сожжешь свои корабли, Йоханнес Виг! И я сказал Эльне: "Переезжай сюда в мае". И еще я сказал: "Тебе необязательно делать из этого тайну".

За окном вдруг как-то сразу стемнело. Я прекрасно видел – Пигро беспокоится и, повизгивая, кружит около двери. Он даже раза два взлаял. Но я не двигался с места.

Между тем на крыльце раздались шаги. В дверь постучали. Это была фру Хёст, мать Аннемари. Она уставилась на висящую в коридоре лампу, в ее глазах, увеличенных очками, читался ужас. Впрочем, взоры фру Хёст редко когда не возвещают катастрофу.

– Томик здесь? Нет?! Боже мой! Боже мой! – запыхтела она.

Я был вынужден поддержать ее под локоть.

– Аннемари ушла и оставила его на нас. Боже мой! – снова запричитала она.

Я окликнул Пигро. Он носился по темному саду и прибежал только после того, как я позвал его еще раз, очень строго. Потом я натянул резиновые сапоги.

– Найдите его, причетник! Вы должны его найти! – восклицала фру Хёст. Мне было приятно, что она говорит так взволнованно и называет меня слугою слуги Божьего.

Мы поспешили к Хёстам. Пигро так горячился, что я вынужден был придерживать его на ходу за ошейник. Хёст и его бледный как мел приказчик успели обойти уже все дома. Томика хватились примерно час назад. Я послал приказчика на дорогу, ведущую к церкви, а сам попросил одну из курточек Тома и дал понюхать псу. Когда я пустил его, он вихрем умчался во тьму. Плохо! Да и не похоже на Пигро. Я вернул его свистом, и теперь он взял след как положено – я вполне поспевал за ним. Лавочнику же и его жене за нами было не угнаться, и я крикнул, чтобы они возвращались домой.

След вел обратно, к моему собственному крыльцу; попетляв у меня под окнами, он уводил в сад, а оттуда, минуя шеренгу елей и уже сильно петляя, – в поле. Тьма сгустилась. Я подумал: во всем происходящем прослеживается некая закономерность. Если с Томиком, не дай Бог, что-то стряслось, это будет логическим завершением событий.

Но когда Пигро отыскал Томика, тот был целехонек и невредим. Он стоял на краю мергельной ямы на дальнем конце Бёдварова поля. Вода слабо поблескивала. Он накидал туда кучу земли, сообщил он. А уж изгваздался! Пигро на радостях прыгал, лизал его, но сегодня малыш не сердился. Я взял его на руки.

– Я хотел к куропаткам! – ответил он на мои расспросы. Вот оно что, он хотел посмотреть на тех куропаток, которых я обещал ему показать, но так и не удосужился.

– Ты почему не был дома? – спросил он. И правда, я сидел, углубившись в раздумья, и не заметил, что ко мне приходил маленький гость. Да и на этих страницах я почти не уделил ему места, а ведь мы с ним закадычные друзья.

Он обвивает рукой мою шею. Я иду, крепко прижимая его к себе. Пахнет сыростью. Облачной пеленой подернута лишь окраина неба.

Нисходит, как прообраз смерти,

в сияньи звезд холодных ночь*.

* Из А. Г. Эленшлегера.

Я посидел немного у Хёстов, поиграл с Томом, пока не настало время его укладывать. Фру Хёст вышла наконец из состояния шока. Она разрешилась стенаниями, вздохами, восторженными возгласами и потоками слез. Стала перечислять все до единой опасности, которые могли подстерегать малыша. Глуховатый лавочник сидел за столом, листая старые газеты. Он то и дело вздрагивал, будто его пробирал озноб. Грузный, красивый мужчина на шестом десятке, макушка лысая, зато на затылке курчавятся темные волосы.

Понизив голос, его жена завела речь о Харри, инженере и прекрасном человеке. Да, теперь-то уж дело сладится. Не правда ли, он замечательный молодой человек? Не считаю ли я то-то, не думаю ли сё-то. Господи Боже мой, да при чем тут Олуф! Что с ним станется? Но ведь как постелишь, так и поспишь.

– Никак, ты перемываешь косточки Олуфу? – спросил лавочник, воззрившись на нее поверх очков.

– Что ты, отец, наоборот, мы говорили, какой Олуф необыкновенный сын, – бесстыже-ласково отвечала ему фру Хёст.

По дороге домой я слышал – в усадьбе играет музыка.

После этакой встряски мне расхотелось сидеть в одиночестве. Я решил все-таки заглянуть на Мыс. Но на полпути остановился. И пошел обратно. И тут же передумал. И повернул назад.

Меж больших дерев колдовским светом светились окна. Там пировали эльфы. Я подошел поближе, заглянул в окно. Эльфы собрались во множестве, и молодые, и старые. А вон шествует через комнаты мертвенно-бледная, прекрасная Ригмор.

Бал, который устраивают ранней весной, – давняя островная традиция. Мне нравится думать, что обычай этот уходит корнями в глубокую древность, быть может, в те незапамятные времена, когда на горе Нербьерг поклонялись божествам плодородия. К этому вечеру обитатели острова припасают пиво и всякое доброе питье. То, что праздник справляют на Мысу, тоже давняя традиция. Раньше собирались на гумне. Но Фредерик, наша краса и гордость, человек широкий, большого размаха. Он хочет быть хёвдингом, который любим в народе, и впустить солнечный свет в кротовую нашу нору. Хочет собрать нас всех как цыплят под свои щуплые крылья. При нем бал всегда устраивали в главном флигеле. Как и прежде, гости неизменно приносят с собой кое-что из еды и выпивку и оставляют на кухне. Однако Фредерик прилагает лепту, и весьма щедрую.

И вот уже я вступаю в жилище эльфов.

За спиной у меня раздается женский шепот.

– Я не слышу вас, повелительница эльфов. Здесь так шумно.

– Йоханнес, первый танец – мой.

– Все до последнего, повелительница эльфов.

– Мне придется отлучиться, но я мигом! А ты отвори окно. Тут так накурено, что просто нечем дышать.

– Дышать необязательно.

– Ты еще ничего не пригубил?

– Нет пока. Но не откажусь.

– Я тебе принесу. Сию минуту!

– За нашим столом не хватает четвертого. Причетник, давай иди к нам.

– Да вы меня небось, недошлого, обставите. И потом, я хочу танцевать. Здорово они там в зале наяривают. Весь остров ходуном ходит. Я хочу к ним.

– Садись сюда, причетник. Держись-ка лучше нас, пожилых.

– Сейчас-сейчас, вот только промочу горло.

– Так оно ж у тебя не пересыхает.

– Представляете, причетник не поверил, что вальдшнеп прилетает после того, как Христос изгонит нечистого духа. Не поверил, и все тебе.

– Кристиан, не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего*. Я верую в это твердо и нерушимо. Вальдшнеп уже прилетел.

* Исход, 20, 16.

– Где ж ты его видел?

– В церкви. И это был вальдшнеп, не будь я Йоханнес Виг.

– Он еще не совсем просох, наш учитель.

– Да? Вам тоже показалось?.. То-то я думаю, в церкви было немножко чудно...

– Почему это вдруг ближние мои приумолкли? Почему в этом шуме и гаме возник островок тишины? Что сие означает?

– Не обращай внимания. Ты хорошо сделал, что спросил Эрикову Лине.

– Кого же было и спрашивать, Роберт?

– А вот и я! Возьми, Йоханнес! Ты что, так и не открыл окно?

– Я люблю дым и туман, моя девочка, мглу и марево.

– Я сейчас вернусь. Не уходи!

– Ваше здоровье, островитяне!

– И твое, причетник!

– Ты уже видел Петерову плоскодонку?

– Пас!

– Пас!

– Червонка!

– Пас!

– Две пики!

– Пас!

– Четыре пики!

– Погромче, Вальдемар, а то ничего не слышно. Это ты про Петерову плоскодонку?

– И мне рюмочку! Спасибо.

– И мне! Черт подери, кто ж это ходит с червей!

– Да, дети мои, вот и весна, уже и трясогузка прилетела.

– Потому я с червей и пошел, что это было самое верное!

– Спорим, в порту стоит дожидается целый контейнер с пивом! Спорим?

– Да, учитель, я про Петерову плоскодонку. Он ее выкрасил, да так, что ангелы поют ей осанну, – в зеленый с белой каймой.

– Придется нам воздвигнуть ей памятник. Вальдемар, а почему ты не играешь сегодня на гармонике?

– У них там радиола. Сыграю, когда им надоест слушать пластинки.

– Никогда им не надоест. Нет, Вальдемар, техника берет верх. Все прочее отдает лавандой. Так что можешь поставить на своей гармонике крест.

– Мы неплохо играли на пару с Олуфом. Он прямо оживал. Даже и не верится, но он оживает – стоит нам поиграть вместе. Только, похоже, Олуф не вернется.

– Он вернется сегодня ночью и все расстроит!

– Учитель, а как это понимать – расстроит?

– Вот идет причетник. Он подтвердит, никогда еще рожь у меня не была такой тощей.

– А цены взмывают, что твои жаворонки! Нам бы, по примеру других, взять у государства ссуду, обзавестись катерами побольше и – полным ходом в Северное море!

– Точно, Герда снова ждет прибавления.

– И хозяйка Западного хутора – тоже. Где ж она сидит-то? А вон, на диване. Заметно уже, да? И пятна на лице выступили.

– Стало быть, уже двое. Ну а третья – Эльна из трактира.

– И не говорите! Это Бог знает что!

– А чего было и ждать? Так что двое законных и один незаконный, два пишем, один в уме.

– Все, Йоханнес, пойдем!

– А где же Фредерик?

– В кабинете, играет в карты. Со скотником, подручным рыбаком и еще кем-то. Ты же знаешь, по праздникам Фредерик особенно демократичен.

– Ригмор, он преследует более высокие цели, чем мы.

– И все время твердит, что недосчитался трех эре. Рассказывает об этом всем и каждому. После обеда захожу к нему, а он сидит за письменным столом и плачет. Из-за каких-то несчастных трех эре.

– Его можно понять, Ригмор. Ну а ты что?

– Стала его утешать, разумеется.

– Так что мы? Куда мы сейчас?

– Давай на свежий воздух? На террасу. Тут никого нет – ни души. Я прямо запарилась на кухне. Фу, как жарко! Да еще везде накурено.

– Ты же совсем раздета – простудишься.

– Здесь чудесно. От этого не простужаются. Увы!

– Можешь посмотреть на звезды и загадать желание.

– Как их много, Йоханнес! И все отражаются...

– Ригмор, сегодня в классной комнате со мной приключилась престранная вещь.

– Расскажи! Мне никто ничего не рассказывает. И обними меня, ладно?

– Ты можешь представить себя в объятиях своей кухни?

– Только не моей.

– Не зарекайся. Примерно так оно и вышло у меня с классной комнатой. Нет, этого не объяснить.

– А ты попробуй, Йоханнес. Я тебе вон сколько говорю по телефону. Правда, ни разу не сказала того, что хочется.

– Ну и скажи, что хочется. Наша репутация от этого не пострадает.

– А что, у меня очень скверная репутация?

– Да. И потому я бы ничуть не удивился, если бы ты взяла и сделала что-нибудь из ряда вон, но совсем в другом роде.