Лжец

Текст добавлен: 17 сентября 2016, 19:06

Текст книги "Лжец"

Автор книги: Мартин Хансен

Жанр:

Прочая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

По-моему, Олуф тосковал по Томику куда больше, чем могло показаться со стороны. Он любит детишек, это бесспорно. Заглядывая к нам, он уже не боится это обнаружить. Так он переменился. Беззаботность покинула его навсегда. Но разрыв с Аннемари, похоже, стал для него избавлением. Обе эти женщины буквально душили его. И он потерял веру в себя. Окончательно все решил тот день, когда они с Нильсом вышли в море на ялике и Нильс утонул. Я помню. Я стоял вместе с ними на причале, они уже готовы были отплыть. Олуф смотрел, как беснуются волны, и глаза его блестели безумным блеском. Я вдруг понял: эти женщины и собственные сомнения душат его, он должен помериться силой со смертью. Если он ее одолеет, то станет мужчиной. И тогда я его подзадорил. Но если копнуть поглубже, не было ли у меня другой – задней – мысли? О Нильсе я и не подумал, я напрочь забыл о Нильсе, я зашагал прочь, а они вышли в море.

И все же Олуф оправился. Возвращаясь на Песчаный остров из очередного плаванья, он частенько заглядывает к нам в школу. И всякий раз спрашивает, можно ли ему поиграть с маленьким. И всякий раз получает на то дозволение.

Малыш все еще кричит. Пока я тут сидел и писал, он кричал не переставая. Мне запрещено заходить к нему, играть с ним, успокаивать. Мне это воспрещается. Иначе покоя в доме не будет, утверждает Авторитет. Он избалован вниманием, заявляют мне, пора начать воспитывать его по-настоящему. Пусть выкричится. Пусть привыкает спать днем. Да-а, такая чепушинка, а сколько доставляет забот.

Я сижу в классной комнате. Дети разошлись по домам часа два назад. Солнце сейчас висит над посадками, маяк издали напоминает огненный столп. День чудесный. Весна – в самом расцвете молодости. С неделю у нас бушевала непогода. Весна фыркала, заливалась слезами, а море неистовствовало, как и в тот недоброй памяти апрельский день, когда погиб Нильс.

Класс заставлен цветами. Петуший гребешок, калужница, камнеломка... Они стоят на шкафах и полках, расцвечивая темные стены, каждый – в отдельной рюмочке. Мне стоило немалого труда утянуть эти рюмочки из буфета в гостиной, где теперь красуется мой жалкий фарфор. Я привык пользоваться ими для всяких школьных надобностей, но Авторитет, можно сказать, наложил свое вето.

До этого рюмочки с растениями стояли на подоконнике. На свету отчетливее видно, какие у листьев и стеблей совершенные формы. А в самый первый день они были накрыты бумажными колпачками; чтобы узнать, что там, колпачки надо было приподнять. Ну да, вечные мои дурачества!

Сегодня я водил младший класс смотреть, как растут цветы. Во время нашей прогулки мы не притронулись ни к единому растеньицу. Мы начали с того, что учимся оказывать цветам почтение, – разве одуванчик заслуживает уважения меньше, чем министр? Я пока еще не разрешаю младшеклассникам препарировать цветы и пересчитывать тычинки. Не знаю, чья дурья голова придумала, что первым делом надо разрезать цветы на части и изучать их половые органы. Ох уж эта вера в систематизацию! Нет, сначала мы учимся распознавать их – по тому, как они одеты и что выставили напоказ. Вслед за тем они получают имена. Цветы, равно как и всё, что что-то значит, должны прорасти в языке и жить в нем, соприкасаясь с нашей жизнью, – прежде чем мы начнем разыгрывать из себя ученых и играть в науку.

Ну вот, я оседлал одного из своих коньков.

Весна идет на прибыль. Берег кипит птицами. Уже прилетели кроншнепы. Скоро они снимутся и полетят дальше, но некоторые останутся. Ночи длинные, стая тянет за стаей. Мне не спится, я лежу, слушаю их клики и невольно стискиваю кулаки.

Несколько дней кряду над островом пенилось небо. Остров плавал в морском дыму и небесном пару. В мои стекла хлестал песок с дюн. Мыс исчез в пыльном смерче; ты, верно, помнишь, ели мои срублены и теперь отсюда мне виден Мыс. А Бёдвар Бьярки, лежа на животе, руками и ногами удерживал свое поле, которое ветер норовил сдуть в море. Такого на памяти островитян еще не было, все думали, это – конец, все погибло. В довершение грянул град как кавалерийская бригада, – и стеной обрушился ливень. В жизни не видел ничего подобного. И все это время распевал жаворонок. Буря отшвыривала его своим заступом, а он – тут как тут, и поет.

Нынче же в небе и над землею – тишь*.

* Из стихотворения датского поэта Бернхарда Северина Ингеманна (1789-1862).

Солнце беспрепятственно проникает в окно, обращенное на запад, пригревает мне затылок, слепит глаза белизною бумаги. На столе передо мной лежат пять исписанных общих тетрадей. "Песчаный остров. 1-5". Я все-таки приступил к описанию Песчаного острова, и, по-моему, Нафанаил, все, что в этих тетрадях содержится, – вполне достоверно, хотя для публикации годится лишь малая часть. Это большой и кропотливый труд – собирать и обрабатывать сведения о нашем маленьком острове; пока получится серьезная книга, несомненно, пройдет не год и не два. Ну и прекрасно! Сперва я думал, что взялся за описание из тщеславия, да так оно и было. Этакий горделивый полет. Но потом я стал воспринимать это как свой долг. Собирать по крупицам сведения и сводить их в знание – в этом есть что-то очищающее. Вот почему, наверное, в других тетрадях, где я писал о своей собственной жизни, я перечеркнул каждую страницу словом "Лжец". Ведь то, о чем я рассказывал, парит свободно, несвязанно, проплывает мимо тебя, мимо меня, как облака по небу, а веский материал подобен камню и дерну, которые упрочились и пребудут на этой земле.

Кое-что я переписал и отослал в санаторий Каю. Время от времени я получаю от него коротенькое письмецо. К древности он поостыл, но, может быть, это увлечение вернется. Если он сам вернется. Вот его последнее письмо, в нем есть слова, над которыми я призадумался. Дела мои не очень, пишет он. Обычно Кай не жалуется. Когда я прошлый раз навещал его, он выглядел чуть-чуть получше, и врачи считают его небезнадежным. Правда, от него остались одни глаза.

Дела мои не очень...

А у других все в порядке. Видишь ли, я теперь нет-нет да и получаю письма. Я получил три письма от Аннемари, хотя голова у нее занята мировыми проблемами. Именно что мировыми! С ее пытливым, подвижным умом она пришла в точности к тем же взглядам, что и ее замечательный муж. По счастью. Этому на две трети и посвящены ее письма. Я же все это пробегаю глазами. А вот то, что она пишет о своем доме, о Томике, о ребенке, которого она ждет, прочитываю внимательно. Я написал первым. Я знал: подарив ей на прощанье цепочку, я напугал ее – я словно наложил на нее тем самым проклятие. И я написал им несколько строк – так, ничего особенного, о нашем житье-бытье. Почувствовав перемену в моем настроении, Аннемари ответила очаровательным письмом, которое я таскал в кармане, пока оно не утеряло внешнее очарование.

Что у нас еще нового на острове, мой друг? На общественные средства собираются перестраивать причал. Ботам будет обеспечена удобная стоянка. Естественно, всем этим заправляет Фредерик, порадел-таки о рыбаках. Но погоди, говорят они, тогда сюда сможет причалить баржа и вывозить известняк. Вот так-то. Фредерик прошел в областной муниципалитет, он представляет там весь наш архипелаг. На Мысу бурлит жизнь. Теперь, когда елей не стало, я могу наблюдать из своей комнаты за тем, что там делается. Тем более что на Мысу тоже вырубили деревья, тенистые, сумрачные деревья.

Малыш опять раскричался. А войти к нему я не решаюсь. Полновластным хозяином я становлюсь только у себя в комнате. Если Авторитет туда сунется, стреляю без предупреждения!

Не единожды я проклинал тот день, когда предложил Эльне переселиться ко мне в школу, чтобы ей было где родить своего ребенка. Раз-другой я даже набрался, не выдержал. Хотя вообще-то стараюсь не злоупотреблять. Правда, после той охоты на куропаток я приложился дай Боже.

Малыш должен привыкнуть лежать спокойно. Эльна, скажу я тебе, женщина с характером. Я бы в жизни никому не позволил так мною командовать, кабы не одно обстоятельство. Но Эльна и не задумывается над тем, что же заставляет меня помалкивать. Нет, над этим она не задумывается. Видно, пороками страдаю не я один.

Иное дело Олуф – его к маленькому подпускают. Ему – можно! Нет, я не стану намекать об Эльне и Олуфе, я и так чувствую себя смешноватым, постаревшим и лишним.

Бог ты мой, чем я только не поступился! У меня нет денег на патроны, я уж и забыл, что это такое – потешить себя рюмочкой коньяка или посидеть, проставляя крестики в книжном каталоге. И все – ради этого орущего младенца.

Впрочем, Олуф благоразумен. Но я не рассказал тебе, что произошло между нами. Прошлогодним мартовским вечером, когда я застрелил вальдшнепа... ну да, для нее. По-моему, Нафанаил, тебя на этой охоте не было. Да, ты куда-то пропал в разгар весеннего бала. Я так привык с тобою беседовать, но на балу мне случилось поговорить по душам с одним человеком – и ты исчез. Что ж, теперь ты снова со мною.

Тем вечером – после охоты на вальдшнепов – я возвращался из лесу один, без нее. По дороге домой я поднялся на Нербьерг. Мы с Пигро взобрались на валун, лежащий на самой вершине, и долго стояли там. Быть может, это священный камень, оставшийся от солнцепоклонников: на него падает первый утренний луч, с ним последним прощается луч заката. А может, это древний жертвенник, на котором во исполнение обряда закалывали жертвенного борова, а то и человека.

Когда я взошел на вершину, еще не совсем стемнело. Эти мгновенья угасающего дня дороги страннику ничуть не меньше, чем рассветное чудо. Воздух на твоих глазах густо синеет, близкое – отдаляется, а далекое придвигается ближе. Ты стоишь и озираешь мир, погружающийся во тьму, и внимаешь ветру, который знает наизусть Брорсона. И вот уже кругом одна только синь, и вот уже затеплилась, затрепетала первая звезда. И чует охотник, скоро раздастся свист крыльев – первая утка! И остынет в тиши тот, у кого жгучая рана. Даже тот, кого неотступно преследуют, как две ищейки, сомнение и неверие, познает в эти мгновения, что Божественное имеет над ним власть.

Смеркалось. На западе в заоблачных высях догорал огромный костер. Смутно темнело море.

Впервые, поднявшись на Нербьерг, я понял, что судьба моя навсегда связана с этим земляным холмом, встающим из моря. Пускай у меня нет здесь корней, меня сюда забросило. Я – точно вонзившееся в остров копье.

Стоя на этом валуне, я подумал: здесь ты должен сделать свой выбор, здесь ты должен принести свою жертву. На большее я не осмелился. Я слишком стар, чтобы давать обеты, не будучи уверен, выполню ли. Я могу сказать "да-да" или "нет-нет", а все прочее в устах такого человека, как я, по сути, будет обманом. "Да-да" или "нет-нет". Полет уже невозможен, да и мечта померкла. Я волен избрать свою судьбу, я могу бороться, но я перестал расти. Мне себя уже не переделать, я знаю. Только Всевышний Рукомесленник может отлить человека заново, если захочет. Велико мое бессилие и велик мой грех, ибо тогда только я ощущаю присутствие Господа, когда Он меня карает.

Я знаю, есть люди иного склада. Есть натуры, для которых слово, дело и чувство означают освобождение. Они преображаются и оживают, подобно растениям, что ранее прозябали в тени. Они способны к росту; стоит им полюбить, и они расцветают и плодоносят, пусть даже жизнь у них складывается несчастливо. Мне думается, та, кому я причинил зла больше, чем кому-либо, – из их числа.

А я не такой.

И тем не менее я нужен Песчаному острову. Молодому поколению гораздо труднее срастись с историей своего края и рода. Кто-то должен учить их этому, с детства. Даже если этот кто-то – чужак. Может быть, оно и хорошо, что – чужак. Ему видно яснее, чем кому-либо, что остров необходимо завоевывать, как и тысячу лет назад.

Вот он распростерся передо мною. Малое пространство занимает он на карте, а для человека – огромен и сейчас, в темноте, – пугающе чужд. Он несметно богат временем, былым и грядущим. Человеческий век и память против него – ничто. Древние предания цепляются за него тонкими, хрупкими корешками, да и то лучше всех знает их теперь приезжий учитель. Холмы и дольмены куда древнее этих преданий. Язык, на котором некогда здесь говорили, унесен ветром. Та же участь, вероятно, постигнет и язык, который для нас как воздух. Придет время, и Песчаный остров будет называться иначе. Цветы, деревья, птицы, заяц в своем логове, галька на берегу – все они получат новые имена и перестанут быть тем, чем были для нас. Даже то, что мы называем нашей культурой, быть может, всего лишь флора однолетних декоративных растений в сравнении с вековечностью острова и его обманчивым постоянством.

Остров лежал передо мной словно чудище. Я не стал убеждать себя, как нередко делаю, будто понимаю его сердцем. Передо мной было чудище, которое пожирает людей, заглатывает поколение за поколением, почему все и уходит в забвение. Да, при свете дня его облик внушает доверие. Но это оттого, что, дневной, он может быть побежден разумом, связан языком, завоеван той культурой, которую мы то и дело берем под сомнение. Вот к такому пришел я выводу. Каждому поколению предстоит завоевывать остров заново. А для этого требуется духовная сила. Если упиваться его красотами, и только, это чистейшей воды паразитизм. Духовная же сила заключается в том, чтобы приставить к земле плуг и возделывать ее, чтобы приставить к бумаге перо и завоевывать остров путем познания.

Я понимаю, Нафанаил, все это звучит довольно высокопарно. Я хотел лишь сказать, что Песчаному острову нужен учитель, который предпочитает находиться именно здесь, а не где-то еще.

В сумерках я спустился с горы и направился к церкви. Меня познабливало. И Пигро, я заметил, тоже пробирала дрожь. (Пес тогда еще был в живых.) Видно, мы промерзли. Мне хотелось зайти в церковь и взглянуть на каменную голову, что вырубил в алтаре стародавний мастер. Это голова смерти, она олицетворяет гибель, забвение и бессмыслие. Я бы еще добавил это и лик самого острова, холодный и зловещий лик природы, когда она одерживает над нами верх. Но голова эта посажена с внутренней стороны алтаря, и смерти поневоле приходится пялить свои глазницы на символ воскресения, коего не постигнуть разумом. Мысль о воскресении засела в теле острова как гарпун и не отпускает.

Я приблизился к дверям, а войти у меня не хватило духу. Человек слаб. Я побродил по кладбищу, мне вдруг взбрело на ум выбрать место своего последнего упокоения, где бы я оказался в приятном соседстве. Что поделать, если я не могу без дурачеств! Я облюбовал себе местечко у самой ограды с видом на берег. После чего уселся на ограде, а Пигро вспрыгнул следом за мной. Так мы с ним и сидели.

Чуть погодя пес встрепенулся, начал принюхиваться. "Лежать!" – сказал я. Он лег, я легонько придержал его за холку. Кто-то поднимался на холм. Зашел в калитку. Тяжело ступая, двинулся вокруг церкви. Возле Эрикова гребного вала шаги замерли. Потом человек этот прошел мимо колокольни. У могилы Нильса остановился. И долго стоял. Пигро по-прежнему била дрожь.

Он что-то произнес над могилой. Произнес? Это были странные звуки. Нечеловеческие. Наконец он ушел.

Немного выждав, я спрыгнул с ограды и тихонько произнес имя. Пигро опрометью умчался во тьму.

На тропинке, ведущей мимо посадок, меня поджидал Олуф. Вместе с Пигро.

Мы постояли, молча.

– Слышишь? – спросил я. Над нами тянула стая.

– Свиязи, – определил он.

Мы пошли дальше, беседуя о том о сем. Улучив удобный момент, я сказал:

– Я тогда был не прав. Ты хотел поделиться со мной, рассказать про Нильса, а я не дал тебе. Я думал – лучше, если я буду с тобою покруче.

Я ждал, что он ответит мне. Но он промолчал.

Тогда я решил помочь ему:

– Похоже, ты не перестаешь винить себя в его смерти. Тут есть доля твоей вины, и от этого никуда не деться. Но куда больше виновен другой. Я мог остановить вас. Я этого не сделал. Наоборот, подзадорил вас.

Я ждал от него хоть каких-то слов. А он молчал. Я предпринял еще одну попытку – и понял: слишком поздно. Олуф утвердился в мысли, что останется наедине с пережитым до конца своих дней. И это непоправимо. Как и многое другое. О чем я помню и буду помнить.

Да, теперь слишком поздно... Нам надо расстаться. Знаешь, зима в этом году была мягкая и море на этот раз не замерзло. Морские птицы разжирели, я сужу по тем, которых подстрелили Анерс и Вальдемар. Сам-то я птиц не стрелял. Хотя и разглядывал их иногда в бинокль. Ну вот, а сейчас на дворе апрель. Весна нынче ранняя, я слышал звонкий голос большого кроншнепа, по канавам уже зеленеет купырь. А теперь, Нафанаил, нам пора расстаться. Я не вправе продолжать. Но поставить точку – боюсь. Правда, боюсь.

Спасибо, у меня есть эта классная комната. Быть хорошим учителем неимоверно трудно. Зато с детьми переживаешь столько прекрасных мгновений. Кроме того, я тружусь над описанием Песчаного острова. И меня немало забавляет малыш Эльны. В конце концов Олуф, разумеется, примет решение. Но я уповаю на его благоразумие и надеюсь, что они еще поживут здесь. Бессонные ночи – провозвестницы надвигающегося одиночества; да, все идет к тому, что я останусь один на один с моими воспоминаниями, один на один со Всемогущим карателем* – и я, как Иов, восстану на Него и возропщу в своих муках, ибо предпочел бы пасть в короткой, яростной схватке, нежели сгорать от тоски.

* Ср... "Вот, скоро изолью на тебя ярость Мою и совершу над тобою гнев Мой, и буду судить тебя по путям твоим и возложу на тебя все мерзости твои... и узнаете, что Я – Господь каратель" (Книга Пророка Иезекииля, 7, 8 – 9).

Прощай, Нафанаил. Я расстаюсь с тобой скрепя сердце. До сих пор мне еще как-то удавалось сохранять спокойствие. Притворяться, будто все не так уж и плохо. Ну да. Я перестал чувствовать себя гостем, здесь я на своем месте. Не надо сожалеть обо мне. Если, покидая меня, ты скажешь: "Бедный!" – значит, ты ничего не понял. Все так, как тому и следует быть. Но чудесная весна может быть недоброй. Порой, когда из окна своей комнаты я гляжу туда, куда мне прежде не давали смотреть мои ели, мне кажется, что у меня есть два только выхода. Или пойти и вернуть себе то, что – как сказали бы некоторые – принадлежит мне по праву. Или же напиться до потери сознания. Я не делаю ни того, ни другого. Ни того, ни другого.

После охоты на вальдшнепов я с ней не встречался. Я вполне бы мог пойти и забрать ее и привести к себе в дом. Но этого не будет. Я вмиг задушил бы в ней ростки нового. Я был однажды к этому близок. Да, это она занимала все мои мысли, хотя и себе, и остальным я внушал, будто мне небезразлична другая, – мне нравилась такая игра. Я знаю, ей суждено расти и расцвести пышным цветом. Она на меня не похожа, и я смог помочь ей один только раз.

Но не будем больше об этом, Нафанаил.

Помню, в "Саге об Эгиле" рассказывается, что много лет спустя после смерти Эгиля в земле нашли большой человеческий череп. Он был очень тяжел и необычайно велик. Когда его отнесли на кладбище и что есть силы ударили по нему обухом топора, он лишь побелел в том месте, куда пришелся удар. Тогда решили, что, должно быть, это череп Эгиля Скаллагримссона. Вот так и мое одиночество: ничто его не берет – как топор не взял череп Эгиля. Как бы я ни роптал и ни терзался бессонными ночами, все отныне в руках Божиих.

О РОМАНЕ "ЛЖЕЦ"

Мартин А. Хансен ушел из жизни сорока четырех лет, оставив после себя пять романов, в том числе "Путешествие Йонатана" и "Счастливчик Кристоффер", рассказы, эссе, историко-культурологические исследования. Два года назад увидели свет три тома его дневников.

Завидное наследие. И все же в первую очередь имя Мартина А. Хансена связывают с его последним художественным произведением – романом "Лжец".

У "Лжеца" особая история: он родился из написанного "на заказ" радиоромана. Прочитанный весной 1950 года актером Поуэлем Керном на всю страну, он получил, можно сказать, всенародное признание, а выйдя из печати, надолго стал самой читаемой книгой в Дании. Только за последующие 20 лет "Лжец" выдержал 26 переизданий, был переведен на 9 языков, экранизирован (1970). Из сравнительно недавних обращений к "Лжецу" хочется отметить радиопостановку романа в Чехии в 1995 году.

Пожалуй, как ни одна другая книга в современной датской литературе, "Лжец" вызвал множество литературоведческих споров, критики не замедлили обратить внимание на "сумрачные глубины, скрывающиеся за ясной, спокойной поверхностью" повествования. Уже в 1971 году Оле Вивель, исследователь творчества Мартина А. Хансена, выпустил внушительный сборник под названием "Вокруг "Лжеца", куда были включены отзывы на книгу в скандинавской и зарубежной прессе, но главным образом – прочтения и толкования символики романа литературоведами, писателями и даже психологами Дании, Швеции, Норвегии и США.

Роман, в котором прослеживаются черты автобиографии самого автора, построен в форме дневника – его ведет в течение нескольких весенних дней Йоханнес Виг, совмещающий обязанности школьного учителя и причетника на маленьком острове. В веренице литературных персонажей, с которыми сопоставляли Йоханнеса, не последнее место занимает гамсуновский лейтенант Глан. Исландские саги, Ветхий и Новый Заветы, "Отрывки из дневника деревенского причетника" С. С. Блихера и "Дневник обольстителя" Серена Киркегора (не говоря уже о других его произведениях), "Стойкий оловянный солдатик" X. К. Андерсена и "Левиафан" Гоббса, "Яства земные" Андре Жида и рассказ "Лжец" (!) Генри Джеймса, Йоханнес В. Йенсен, Харальд Кидде, Стриндберг, Камю, Достоевский, – кажется, что в поисках литературных параллелей и парафраз, скрытых цитат и аллюзий специалисты обшарили едва ли не все полки истории мировой литературы... Однако при всем том "Лжец" отнюдь не "высоколобая", но "удобочитаемая" книга, рассчитанная на широкую аудиторию.

По словам известного датского поэта Торкиля Бьёрнвига, эпилогом к "Лжецу" могло бы стать стихотворение, написанное Мартином А. Хансеном по следам романа, где писатель выступает уже от своего собственного имени: это, по выражению Бьёрнвига, говорит "много пережившее, мужественное сердце, которое никогда не боялось дерзать и никогда не трусило признаний".

Вот это стихотворение:

Сломана печать

и письмо прочитано.

Оно долго странствовало.

Адресат

беспрерывно переезжал.

А когда пришло

его охватила

отчаянная отвага:

он уже не страшился

страшного

оно у него в руках.