Текст книги "Зато ты очень красивый (сборник)"

Автор книги: Марта Кетро

Соавторы: Глория Му,Аглая Дюрсо,Юлия Рублева,Наталия Оленева,Сергей Узун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Еще какая нечистая. – Майка, смеясь, поднялась чтобы размять ноги. – Весь в краске и в грязи. Мы с Гло оглянуться не успели, как он улегся в болото, там, у фонтанчика. Жарко было…

Майка подошла к Кириллу, заглянула через плечо посмотреть, что он там рисует. Кирилл закрыл рисунок. Майка, навалившись на него, попыталась отобрать лист.

Кирилл, подхватив Майку, повисшую у него на спине, под ноги, вскочил и с гиканьем помчался по газону.

Меня как ударили, я не знала, плакать или смеяться, – если бы я была сплетницей, то этой новости цены бы не было.

Кто бы мог подумать, что из них двоих – Майки и Артема – именно Майка изменит первой? Майка, честная до придури, серьезная и ответственная? Да еще с кем? С нашей главной девственницей – Кириллом!

То, что она спала с Кириллом, было ясно как день. И похоже, продолжалось уже давно.

И если бы я раньше разула глаза… Стоп. И что было бы? А ничего. Это абсолютно не мое дело, черт возьми.

Кирилл привез Майку назад и поставил на землю. Он улыбался как младенец.

Майка же, перехватив мой взгляд, задумчиво перевернула носком башмачка банку с водой.

– Кажется, я разлила твою воду, Кирюша…

– Ничего, все равно надо было поменять, – бодро отозвался Кирилл. – И всем пора уже. Солнцев, поднимайся, бери банки у девчонок, пошли.

За водой надо было ходить довольно далеко – к питьевому фонтанчику.

Чуткий Солнцев подозрительно взглянул на нас, но у него не было повода остаться, и, подхватив банки, он пошел за Кириллом.

– Ты меня осуждаешь? – спросила Майка, присаживаясь рядом.

– Я?! С ума сошла? С какой стати?

– Я ухожу от Артема. Мы давно собирались ему сказать… Кирилл… он не может врать, совсем…

– Понятно. – Я вздохнула. – Только, Майечка… извини, конечно… но мне кажется, ты его любишь… Артема… Что бы там ни было…

– Ты его не знаешь, совсем не знаешь… Он стал такой… после той зимы… Ты не знаешь, – быстро заговорила Майка, глядя в землю.

– Знаю. То есть знаю, что не знаю, – успокаивающе сказала я.

– А… нет, это все равно, какой он… Все равно… Какой уж есть… Но я… я становлюсь с ним как животное… Зверею… Просто озверевшая самка… А я так не хочу, я – человек… Меня как затягивает куда-то в яму, мне страшно, а он только смеется. Ты не знаешь, он таким бывает… безжалостным… Но это все равно, дело не в нем, дело во мне. Кирилл мне будет хорошим мужем. Мы поженимся. И я буду ему хорошей женой, я знаю. Мы друг другу подходим. И я беременна. От Кирилла. Второй месяц. Я хочу этого ребенка. И он будет. С нормальным папой, а не с… Я люблю его, Кирилла… Просто по-другому. Ты что же, думаешь, что можно любить только одного мужчину?

– Тихо, успокойся. Тебе вредно волноваться. – Я обняла ее за плечи, прижала к себе. – Тихо, не плачь. Они сейчас вернутся, и Солнцев во все будет совать свой длинный нос.

Разумеется, я так не думаю. Один человек как-то раз говорил об этом… То есть спасибо, мне уже сообщили. К счастью, не было повода проверить на себе…

– Ты не скажешь Артему?

– Конечно нет. Только ты сама можешь.

Майка с Кириллом поженились через два месяца.

Артем был у них на свадьбе, и вообще он вел себя, словно был Майке старшим братом, а не бывшим возлюбленным – шутил, смеялся, поздравлял их.

Все пошло по-прежнему, как было, пока Артем не привез Майку в Харьков.

«Путешествие ничего не изменило, все осталось здесь», ага.

Артем часто бывал у них, а когда Майке пришло время родить, они с Кириллом хором стучали зубами – врачи пугали трудными родами, у Майки, мол, детское телосложение и узкий таз.

Но все обошлось благополучно, Майка легко родила здоровую девочку, и Артем нежно склонялся над малышкой, так нежно, словно сам был ее отцом.

– Смотри, волосатая, как кокос! – радостно говорил он мне. – Я думал, все младенцы лысые и сморщенные! А эта миленькая! Аничка! Анюшечка! Сюсюшечка!

Река их любви ничуть не обмелела, она была, как прежде, явной, почти ощутимой, и я думала: будь я на месте Кирилла, смогла бы я жить с человеком, который любит другого?

Ах да. Однажды я уже не смогла. Почему, интересно? Какая разница, кого любят еще, если и тебя – тоже – любят?

Майка не ошиблась, она была хорошей женой Кириллу, а он – хорошим мужем.

И я думала: интересно, а почему Артем не смог?

Что мы за люди такие? Ведь вот Кирилл не уступает Артему мерой таланта, но он не носится с этим проклятым искусством как дурень с яйцами, для него это работа, просто работа. Служил бы он бухгалтером или прорабом, или учителем – было бы то же самое. Работа. Дом. Жена. Ребенок. Всему хватает места в жизни, а наши скоморошьи пляски на раскаленной сковородке – всего лишь свойство характера, а никак не следствие образа художника.

Собственно, это не было открытием, а лишь подтверждало давние наблюдения.

Сколько я их видела таких? Наездников, картежников, музыкантов? Да что там. И повар может быть безумцем, почему нет?

Я защитила диплом и поехала дальше, дальше – дальше учиться, дальше от дома.

– Ну куда тебя опять несет? – увещевал меня Артем. – Тут у тебя все есть – друзья, работа, а ты опять как в холодную воду!

Но я поехала, мне хотелось – снова пожить в чужом городе, не гостем, а долго.

Мы виделись – реже, конечно, – в Крыму, или когда у меня начиналось осеннее обострение и я не могла усидеть на месте, ездила по разным городам, знакомым и незнакомым, заезжала и к Майке с Артемом (так я и думала – «к Майке с Артемом», хотя ведь теперь были и Ася, и Кирилл, да и Артем не сидел один, около него вечно роились какие-то девы, и появилась Зина, Зина-корзина, вечная страдалица) посмотреть, по правде, не столько на них, сколько на себя. На них тоже, но и на себя.

Я старалась себе не врать, никогда, но что поделаешь? Свои заблуждения, чужие иллюзии, в которые и сам начинаешь верить, желание «сохранить лицо», и это лицо становится маской, всегда только маской – все это было и только с Артемом уходило, как талая вода.

Странное дело, мы поддерживали друг друга всегда и во всем, могли просить о любой помощи, но просили (редко, очень редко) только об одном – «побудь со мной».

Артем позвонил мне как-то (а телефонными разговорами мы друг друга не баловали) – сколько? – три зимы спустя, наверное. Спрашивал, как дела, нес что-то невразумительное и на середине фразы вдруг распрощался.

Я поразмыслила денек, нашла себе дело в Харькове, отправила Артюше телеграмму и поехала.

Я так надеялась передохнуть от выматывающего душу волглого холода своих торфяных болот, но в городе бушевал злой зимний ветер, с метелью, с морозом – февраль был здесь лютым.

Я запихнула Тарасика за пазуху, а сама, как промерзший волчишко, вихляющей трусцой, мысленно поджимая то одну, то другую лапу, побежала в местный театр – иметь деловой разговор.

Но разговор затянулся. Все, с кем я работала когда-то, хотели меня видеть, все хотели поболтать, в результате я пропустила последнюю электричку, идущую от вокзала в новый городской район, где жил Артюша.

С год назад Артем и Майка с Кириллом и еще несколько человек из наших купили квартиры в новостройке, и теперь новый дом был просто набит художниками.

Место было очень удобным – пять минут от центра на электричке. Или полчаса пешком.

Но зима.

И я, сквозь метель, по шпалам, как Павка Корчагин, с собакой за пазухой и с рюкзаком в заледеневшей лапке…

Когда Артюша открыл дверь, я свалилась ему на руки мерзлой тушкой полярника.

Он потащил меня в комнату, усадил, стал расстегивать дубленку, оттуда вывалился Тарасик, бурно выражающий радость от встречи.

– Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй, и облизываяй, и прыгаяй! – сказал Артем. – Привет, чудище!

– П-привет, п-принцесса! – простучала я зубами.

Мы обнялись.

– Сиди тут! Я сейчас…

Артем куда-то убежал, а я огляделась.

Комната была почти пустой – кровать в углу, лампа, мольберт, какие-то ящики, на ящиках сидят три девицы.

Одна совершенной, немыслимой красоты – большие черные глаза, тонкие черты лица, кожа невообразимого абрикосового оттенка, щедрая коса-до-пояса цвета темной меди, хрупкие руки, полная грудь.

Вторая – Зина, Зина-корзина, с одухотворенно-страдальческим лицом христианской святой, на минуточку присевшей на горячую сковородку.

Третья – с ярким, детским румянцем во всю щеку и нахально-затравленным взглядом серых глаз, ребенок лет семнадцати.

Совсем ох. л старый муфлон, подумала я.

Старый муфлон был легок на помине.

– Чаю или водки? – Он встал передо мной, в одной руке – початая бутылка водки, в другой – чашка дымящегося чаю.

Я взяла чашку, Артюша опустился на колени, снял с меня сапоги, ворча:

– Совсем ох. ла! Еще и на каблах! Как ты дошла вообще?! – Отнес сапоги в прихожую, надел на меня огромные шерстяные носки, отнял пустую чашку, поставил на пол, поднял меня, вытащил наконец из верхней одежды, отвел в кровать и закутал в ватное одеяло.

– Ты что, меня же сейчас очередь порвет, – негромко сказала я, стрельнув глазами на девушек. – Постель шейха – это святое…

– Ну, я вижу, ты отогрелась… змея, – фыркнул Артюша, но тут в дверь позвонили.

Тарасик залаял, побежал в прихожую, Артем пошел за ним.

Шутки шутками, но девушки смотрели на меня с такой неприязнью, что я решила поберечь свою карму и вылезла из постели.

– Здравствуйте, бабочки, – сказала я. – Знакомиться будем?

– Привет, Глория. Как хорошо, что ты приехала, – неубедительно сказала Зина. – А мне Тёмушка рассказывал, что ты замуж вышла… Я так удивилась, так удивилась… Неужели правда?

– Ну… правда. А чего особенного? Вышла и вышла – с кем не бывает?

– Ой, ну, Глория, тебе же это совершенно не подходит! У тебя такой характер… такой резкий стиль… Я и подумать не могла, что кто-нибудь… что ты когда-нибудь выйдешь замуж!

– Зин, что ты-то знаешь о замужестве, м-м?

У Зины моментально задрожали губы.

Та-ак… началось, подумала я, но тут, к счастью, прибежал Тарасик, залаял, давая знать, что меня кто-то там зовет.

Я пошла за ним.

В прихожей было почти темно, только свет из кухни рассеивал полумрак.

Майка забилась в угол, у самой двери, ее трясло, глаза блестели, как у мышонка, который собирается задорого продать свою жизнь.

Артем, невысокий и не сказать чтобы громоздкий мужчина, нависал над ней злой глыбой и пытался ухватить за запястье.

– Брек! – сказала я, вклиниваясь между ними и отталкивая Артема. – Что у вас тут опять? Рецидив? Артем, отойди, ты ее пугаешь!

Майка вцепилась мне в локоть. Артем отступил на шаг, усмехнулся:

– Ты, Гло, со своими собаками сама стала как собака…

Тарасик, рыча, вцепился Артему в брючину.

– Пнешь собаку – убью, – сказала я. – Тарас, фу, сядь.

Тарасик отпустил Артема, тот резко повернулся и ушел.

Майка сползла по стене, я села рядом:

– Ты зачем пришла?

– Я… тебя хотела видеть… Мне Артем сказал, что ты сегодня приезжаешь…

– У вас опять вся эта фигня началась?

– Нет… нет. – Майка уткнулась мне носом в плечо. – Ничего не началось. Он хочет, чтобы… Но я не хочу. Не хочу…

– Ну и все. И успокойся. Никто не может заставить тебя делать то, что ты не хочешь…

– Может. Он – может… Ты его не знаешь…

– Не может, Майка. Никто не может. Хочешь Артема – твое дело. Ничье больше. Ни этих, – я кивнула на комнату, – ни Кирилла. Ни Артема даже. Хочешь Кирилла – оставайся с Кириллом. Только не обманывай его, пожалуйста. Не тот он человек, чтобы спокойно пережить обман…

– Нет! Я и не обманываю! Все было хорошо и у нас, и у Артема, а теперь его опять заклинило, он меня… Не могу я с ним. Хорошо, что ты приехала…

– Меня Артем позвал. Он тебя любит, Майка, и всегда будет защищать. Даже от себя…

Майка вздохнула, просунула мне руку под локоть, и мы немножко посидели на полу, в полутьме, молча.

Майка зашевелилась, я встала, помогла и ей подняться.

– Ты зайдешь к нам? На Аську посмотришь, она такая большая уже…

– Постараюсь. То есть я хотела, но теперь как пойдет, ладно?

– Ладно…

Майка ушла, я закрыла за ней дверь и вернулась в комнату.

Артем, сгорбившись, сидел за мольбертом на высоком табурете, подобрав ноги на перекладину, и тщательно выписывал блики на бутылках.

Девушки сидели там же, где я их оставила, и, словно стервятники, неотрывно глядели на Артема.

Я вздохнула и пошла на них как на кур, слегка растопырив руки:

– Девушки, а не пора ли и по домам?

– Почему ты здесь распоряжаешься? – возмутилась красавица. – Артем! Артем!!!

Артем и головы не повернул.

– Встаем. Одеваемся. Уходим. Иначе сама соберу в букет и вынесу на снег. Быстро.

– Пойдемте, девочки. С ней лучше не связываться. Она… – Зина покосилась на Артюшу и давать мне характеристику поостереглась.

Зина первой потянулась к двери. Неудивительно – она одна из всех точно знала, что я ей не соперница, не очередная Артюшина телка, и это был хороший повод увести и запутать остальных.

Я стояла над ними как надсмотрщик, пока они пыхтели, обувались, кутались в шубы.

Проводив дорогих гостей, я вернулась к Артему.

Он перешел к выписыванию узоров на скатерти.

Я немного выждала и запела мерзким, пингвиньим голосом (да, никто не знает, как поют пингвины. Может быть, это к лучшему. Сердце мне подсказывает, что не очень хорошо):

 
– Цветы роняют
Лепестки на песок.
Никто не знает,
Как мой путь одинок…
 

– И набирая силу, с чувством, громче:

 
– Сквозь дождь и ветер
Мне идти суждено!
Нигде не светит
Мне родное окно!!!
Живу без ласки,
Боль свою затая-а-а-а-а-а-а!!!
Всегда…
 

– Гло, прекрати! – не выдержал Артем. – Это отвратительно!

 
– Да, я шут, я циркач, так что же?
Пусть меня так зовут вель-можи-и-и-и!
Как они. От меня. Далеки.
Да-ле-ки-и-и-и-и-и-и…
Никогда. Не дадут. Ру. Ки.
 

– Гло, хватит! Ты мне как что-нибудь напоешь, я потом неделю правильной мелодии вспомнить не могу, – давясь хохотом, простонал Артем.

 
– Со смертью играю —
Смел и дерзок мой трюк,
Все замирает, все смолкает вокруг,
Слушая скрипку, дамы в ложах замрут,
Скажут с улыбкой – храбрый шут…
 

– А вот, кстати, – оживился Артем, – ты слышала новый альбом Скрипки? У меня есть!

Он метнулся к магнитофону, включил, и оттуда, заглушая мои вопли, зазвучали «Воплi Вiдоплясова»:

 
Вірю я, що усе, все буває.
Немає
Лиш мене в тім краю, в тім раю.
Моя дивна постать – фігура блудить степом.
Хай не зрадіє останнє
світання
Моїм рисам, моїм речовинам —
клітинам.
Задля тебе, кохана,
Я позбудусь навічно фізичного тіла,
ай, мила.
Я займуся вогнем —
міжзоряним дощем,
ненаглядна моя…
 

– Смычок опущен, и мелодия допета. Ну все, с Олегом Юрьевичем мне не тягаться, – сдалась я. – Может, теперь покормишь все-таки? И какого дьявола здесь так холодно?

– Так дом только недавно сдали. И как-то криво… Перебои с отоплением…

– Перебои с отоплением?! В феврале?!!

– Ну, в июне никто и не заметил бы. Обидно было бы, да? Пойдем на кухню.

На кухне стояли электрическая плита, раскладушка и стол. Впрочем, в холодильнике при таких делах и не было нужды.

Артюша принес мне одеяло, и мы с Тарасиком, завернувшись в него, как индейцы, сидели на раскладушке, пока Артем готовил ужин.

– Оставь ее в покое, – сказала я. – Только зря мучаешь…

– Я ее не мучаю. Я ее люблю. И хочу, чтобы она ко мне вернулась. А не мучаю.

– Доброе утро, дорогие радиослушатели. Твой Василь Платонович, царство ему небесное, сказал бы – хтось пiзно всрався. Она к тебе не вернется.

– Откуда ты знаешь? Ну откуда?

– Оттуда. Одна попытка уже была, так? И отстань от нее, и хватит. Эти маленькие женщины… Я их просто боюсь. У меня есть еще две штуки. Такие же. В друзьях. Каменные бабы. Железные леди. Они же усилием воли жизнь свою в любой узел завязать могут, как кочергу. Хрен развяжешь. И не лезь к ней. Как она себе решила, так и будет, поверь мне. Только мучаешь, и все.

На этом официальная часть была закончена.

Следующие дни мы проводили однообразно, как монахи, – утром я ехала в театр, днем возвращалась, привозила еду, сигареты и бутылку красного вина.

В доме был ледяной ад, так что, приготовив ужин и сварив глинтвейна, мы с Артюшей забивались в теплую нору из трех ватных одеял и молча читали, изредка вслух зачитывая друг другу фразы из книг.

Тарасик спал в глубине одеяльной норы, похрюкивая и пуская ветры.

– Земную жизнь пробздя до половины… – задумчиво говорил Артем при какой-нибудь особенно выдающейся газовой атаке. – Да что он ест?

– Говядину с гречневой кашей. Конечно, я могу заклеить ему задницу скотчем… Или древесной смолой. Так медведи делают, когда в спячке.

– Не верю. Если бы они так делали, то к концу зимы весь лес взорвался бы… Вот, слушай: «Итак, моя жизнь представляет собой замкнутую цепь ошибок, бесконечно повторяющихся во времени…»

– Ладно. Лови топор: «На рассвете бухта являла собой картину полного покоя. Сквозь золотистый туман Флорентино Ариса разглядел позолоченный первыми лучами купол собора, голубятни на плоских крышах домов и, ориентируясь по ним, определил балкон дворца маркиза Касальдуэро, где, по его расчетам, она, предмет его неразделенной любви, все еще спала на плече насытившегося супруга…»[2]2
  Маркес Г.Г. Любовь во время чумы. Пер. Л. Синянской.


[Закрыть]

– Ты нарочно?

– Мамой клянусь – нет. Вот попалось…

– А у тебя-то как дела? Прости, я и не спросил чего-то…

– Как сажа бела. Развожусь.

– А поехали в Крым?

– В Крым?! В феврале?!!

– Ну да. А что? Михаил давно звал в гости.

– Он же ненавидит гостей. Я вот этими самыми бесстыжими глазами один раз видела, как он удирал по горе, увидев хипповскую стайку, направлявшуюся к его дому.

– Так это он летом ненавидит. Они же… То есть мы. Все мы – они для кого-нибудь, да? Они такие придурки. Они такие мерзавцы. Они то, они это…

– Э, вертайся взад, начальник. Так что Михаил?

– Летом его все достают. А зимой он один сидит – скучно. Симеиз – город маленький, не с кем и трубочку толком раскурить…

– А и поехали, чё. У тебя этюдника лишнего есть?

– Да у меня этих этюдников просто завались…

Зимний Крым очаровал меня.

Пустая Ялта. Море, капризным, ворчливым стариком швыряющее волны в песок. Рыдающие в свинцовом небе чайки. Тепло и пасмурно, легкий снег кружится в воздухе – безопасный, бутафорский, словно декорация к романтической комедии.

Зимой в Крым следует ездить вдвоем с каким-нибудь влюбленным в тебя пингвином, хихикать, целоваться, ходить за ручку, пить брют из бутылки на ветреном берегу и заниматься любовью с ранних сумерек до полудня.

В старом, скрипучем троллейбусе, везущем нас в Симеиз, не набралось бы и пяти человек.

Тарасик спал у меня на коленях, а мы с Артюшей, обнявшись, смотрели в окно – пейзаж был знакомым, но казалось, что какой-то злодей приглушил цвет.

– Вот тебе и серебристая гамма, – сказала я.

Михаил, дядька, похожий на загорелого, исхудавшего Льва Толстого, костистый и бородатый, встретил нас на остановке:

– Ребя-а-атушки! Ребя-а-а-атки! Какие же вы молодцы, что приехали! – приговаривал он, обнимая нас истово, до хруста.

– Ты давно здесь сидишь? Как телеграмму получил, что ли? – насмешливо спросил Артем.

– А чего мне здесь не сидеть? Место не хуже всякого другого… Ну пошли, пошли… Собачка! Собачка! Как зовут?

– Тарасик.

– Ух ты! Тарас, а ну иди сюда! Пошли домой, пошли! – Михаил отобрал у нас рюкзаки и пошел к дому – башенке на окраине города. – Только вот в магазинах нет ни хрена, кроме бухла… Я вам плова вчера наготовил, так он к сегоднему настоялся как раз – красота… А завтра в Ялту съездим…

– Мы тебе всяких консервов привезли, крупы, всего, – сказал Артем.

– А! А я-то думаю, чего тут? Кирпичи? В рюкзаке? Спасибо, ребятки… Только что ж я буду вас консервами морить… Съездим завтра на рынок, рыбки купим, мяска… Я-то сам не ем… А еще эти суки опять отопление вырубили, батареи не греют ни хрена, так я психанул, открутил свою к свиньям собачьим и выкинул. Буржуйка у меня, больша-а-ая, Марусей назвал. Дровишки можжевеловые – красота…

Мы вслед за Михаилом поднялись по узкой лестнице и вошли в большую, почти пустую комнату (все мы это любили, да, мебели поменьше – места побольше), отделанную по стенам бамбуком.

В комнате были просторная двухъярусная кровать, огромная железная бочка с ножками и жестяной трубой, уползавшей в форточку. На бочке мелом было старательно выведено «Маруся», рядом пара истертых кресел, и тут же, за ширмочкой, – кухня.

– Устраивайтесь, ребятки. Сейчас водички погрею, чайку попьем, покупаетесь с дорожки – горячей воды нету ни хрена, так я ванну цинковую в Севе купил – красота…

Михаил сноровисто развел в печурке огонь, и не прошло и получаса, как мы с Артюшей валялись в креслах, попивали чай с коньяком и разглядывали детские рисунки, висящие над кроватью.

Тарасик лежал у самой печки, как маленький лев, и дремал в тепле.

Михаил жил здесь городским отшельником – летом уходил в горы, зимой резал фигурки из дерева, а если удавалось найти подходящий ствол, то и большие скульптуры, вел студию рисования для местных детишек – совершенно бесплатно. «Да кто платить будет? Эта алкашня? Пусть хоть дети делом занимаются, мне только в радость», – говорил он. Чинил всем и всё – от крыш до будильников, помогал бабулькам, возил продукты.

Тем вечером он кормил нас пловом, рассказывал о своих студийцах – о каждом подробно, с демонстрацией рисунков, советовал, куда нам лучше пойти писать этюды.

Мы слушали его, нахохлившись в сытом полусне.

В доме пахло можжевельником и коньяком, от живого огня было уютно и бестревожно.

Мы провели в Крыму тогда – сколько? – дней десять?

Катались в пустых троллейбусах в Ялту и ботанический сад. Писали черный бамбук в снегу, писали этюды в городе – каждый день виллу «Ксения» в разном освещении.

Тарасик пытался расшевелить местных голубей, но они перепрыгивали через него, едва шевеля крыльями, и тут же плюхались на землю, ленивые, толстые, бродили вокруг нас толпами, с умильным воркованием, выпрашивая подачки, и пес вынужден был их просто расталкивать, чтобы подойти ко мне.

Было тепло, мы носили свитера и шарфы, если мерзли – согревались коньяком, иногда брали этюдники и убредали далеко-далеко, по дороге над морем, якобы в поисках подходящего пейзажа, но на самом деле просто чтобы идти.

– Хорошо живем, правда? Вот бы так всегда, – говорил Артем. – Хорошо и мирно. Почему так нельзя с тем, кого любишь?

– Можно. Просто мы не умеем.

– Я умею.

– Ага. С Майкой – особенно.

– С Майкой… С Майкой мы еб…сь все время как кроли. Нет, не в смысле какая-нибудь сраная страсть, а нормальная биологическая совместимость. Страсть – она так, до послезавтра, а совместимость – она навсегда. От этого знаешь как крышу рвет? Как будто несешься на волне, а все вокруг мелькает, мелькает… Время просто улетает. И себя не помнишь – можешь любую х. ню сделать, кажется, что все – нормально и все – хорошо. Все важно, и все не важно, то есть если это биологическая совместимость, то она во всем, понимаешь? Человек тебе подходит во всем, и даже не важно, трахаешься ты с ним или нет… Из рук выпустить трудно, правда… И все равно, что он говорит, – просто слушаешь голос. И все равно, что он делает, – просто смотришь на него… Смотришь, и тебе хорошо, тепло так… Бред, в общем, полный… Ты на него смотришь, и такое чувство – вот я и дома, понимаешь? А потом с другими ничего и не выходит. Все вроде и ничего так, но все время домой хочется… Ты понимаешь?

– Не-а. Просто запоминаю.

– Ну понятно. Ты-то любовью серьезно никогда не занималась…

– Чего-о-о?

– Ну… Я имею в виду – любовью. Как другие телки. Чтобы заморачиваться – упромыслить себе мужика, ходить за ним потом, охранять от всех, чтоб он не трахнул там кого ненароком… Ты сама как мужик – у тебя всегда есть какие-то свои дела, в которые никому нет ходу…

– Слушай, ну нельзя, чтобы не было у человека никаких других дел, кроме любви. Или кроме работы. Надо – все, а иначе это убожество, однобокость, инвалидность и оловянность. Нельзя быть одноногим и оловянным солдатиком, врубись.

– Ага, и стальной одноногой балериной. Опять же пашешь с утра до ночи, а мужа – вон.

– Минуточку. С мужем другая байда вышла на этот раз.

– Какая же это?

– Так детей не хочет. А я зачем замуж тогда шла? Я что, не найду с кем потрахаться без штампа в паспорте?

– А чего не хочет?

– А говорит, прикинь: «Я хочу, чтобы ты любила меня и заботилась обо мне, а дети будут тебя отвлекать от заботы обо мне, любимом…»

– А ты чего?

– А я говорю: «Милый. Я готова стирать твои носки, кормить тебя плюшками, мыть полы и выполнять другие супружеские обязанности, в том числе родить тебе пару крепких карапузов, любить их и заботиться о них. Но. Усыновлять чужого затридцатилетнего ребенка и быть ему родной матерью – это извини. Я увольняюсь. До свиданья, счастья в личной жизни».

– Слушай. Прости. Но у тебя же были проблемы… с этим… с детьми. После травмы. Прости…

– Ну были. Не было бы, так я давно уже с тройней бы ходила, как цыганка… Так он же и пробовать не хочет! Следит как сокол, чтобы я случаем не залетела. Вот бесит меня это.

– Да… Это я врубаюсь… Я бы тоже детей хотел… Аська – она такая прикольная! Я боялся поначалу, что будет раздражать – визг там, писк, то-сё, пеленки… А ни фига не раздражает… Так прикольно! Масенькая такая… Майка, как в инстик поступила, оставляла ее мне… И на целый день! Ничего, прикольно очень… Слушай, темнеет уже, по ходу, с этюдами мы стормозили, пора возвращаться. А давай в «Ксению» зайдем, по коньячку накатим?

– А давай.

В баре «Ксения» было пусто, как и во всем городе.

Барменша, увядший цветок с тусклыми волосами, в домашних тапочках и вечно рваных чулках, была к нам по-матерински добра и снисходительна – носила к столику коньяк и лежалые шоколадные конфеты, ставила записи Моррисона, хотя он наводил на нее тоску, и позволяла Тарасику сидеть за столом и есть мороженое из вазочки.

Мы уютно напивались, сын адмирала негромко убеждал нас, что это – конец; Артюша, не отвлекаясь ни от выпивки, ни от разговора, быстро рисовал графические открытки на маленьких листках цветной бумаги – бегущие люди, летящие листья, следы на песке, – туда же вписывал короткие стихи и дарил барменше каждый раз, когда она приносила нам коньяк и кофе.

И каждый раз она трогательно смущалась: «Ой! Мне?!» – уносила листок и вешала над стойкой. Их собралось там уже штук тридцать, смешных, всяких. Сверху висела ее любимая, с мотоциклистом – Ездок беспечный пересел на форд; подушки безопасности комфорт, чуть ниже лирическая композиция – ковырнула ножиком мне сердце, улыбнулась и уходишь в дверцу, в пол лежу, уткнувшись мордой, оказалось – не такой и гордый.

Барменша смахивала слезу:

– Какой талант! Тебе бы, Артюша, песни писать!

– Ага, народные, – улыбался он и, закончив очередной шедевр, читал мне вслух:

 
мои друзья и подруги
превратились вдруг как-то сразу
(так мне показалось)
в голоса телефонных трубок
клочья сказанных фраз
строчки слов на экране
 

Как? Хорошо, Гло?

– Пре-крас-но!

– А куда все делись, правда? Вот мы с тобой сидим выпиваем и закусываем, но это же раз в сто лет бывает… Не с кем и в Крым съездить…

– Так мы с тобой уже старые выдры, Артем. Поди, под тридцатник… Люди в этом возрасте уже заводят себе своих собственных людей для этих дел, а с чужими не шляются…

– Ты опять про детей, что ли?

– Детей. Жен. Мужей. Кого поймают, того и заводят. Как ты говорил? Упромысливают и потом от всех охраняют. Чтобы было с кем в Крым ездить…

– А любовь?

– Ну не всем же везет. Можно и так договориться. Люди боятся одиночества. С детства и навеки.

– Какая фигня! Слушай, а где Тарасик?

– Не знаю. Может, под столом уснул?

Мы полезли под стол, и тут выяснилось, что коньяк был пит не зря – и меня, и Артема заносило, мы теряли равновесие и стукались лбами.

Нас это не остановило – мы обползали весь бар на четвереньках, заглядывая под каждый стол, призывая Тарасика, к нам подключилась барменша, но собака как в воду канула.

– Может, он убежал? – спросила барменша.

– Кто? Тарасик? Быть не может, он не из таких, – заплетающимся языком ответил Артюша.

– Все же пойду посмотрю на улице. – Я, покачиваясь, пошла к выходу, распахнула дверь.

На крыльце изваянием застыл Тарасик – стеклянный взгляд, заиндивевшие усишки – видимо, он сидел тут уже давно.

– Кутечка моя! Что же ты здесь сидишь? – Я подхватила собаку на руки, и в нос мне ударил густой коньячный дух.

Проведя короткое расследование беспрецедентного случая с собачьим пьянством, мы выяснили, что кто-то из нас случайно плеснул Тарасику в вазочку с мороженым коньяку. Пес, не будь дурак, выпил, но с непривычки его замутило. Будучи настоящим гусаром, он счел ниже своего достоинства пачкать в баре, вышел наружу, заблевал всю лестницу, но с пьяных глаз не смог открыть дверь и вернуться обратно. Почему не отозвался голосом, когда звали? Так пьяный же, какой спрос.

– Докатились! На троих с собакой соображаем, – сказала я, укладывая спящего Тарасика в кресло – начинающий алкоголик в тепле сразу отрубился.

– А чем тебе не компания? Хотя – да, надо валить отсюда, а то и не заметим, как органично вольемся в ряды аборигенов… Чисто спьяну.

– Ну пошли тогда.

– Погоди, надо ему пива взять. Чтоб не ломало поутру…

Мы купили Тарасику бутылку «Баварии» и покинули бар, а утром – и Симеиз.

* * *

На этот раз я чуть не пролетела нужный мне поворот. Ноги шли и шли себе сами, я втянулась в бодрый армейский ритм. Я любила ходить пешком, особенно если надо было о чем-то подумать, вот рефлекс и сработал – наоборот.

Задумавшись, я чуть не прошла мимо – заправка и кафе «Астрель», а рядом уходящая в сторону от шоссе бетонка.

Я пошла по узкой дороге, трогая нарядные осенние кусты – бледно-зеленый, желтый, желтый, оранжевый, алый, багряный, фиолетовый, желтый, желтый…

Солнце палило все сильнее, и если бы не милосердный ветер, жара была бы невыносимой.

Я вспомнила Артюшин шедевр, из раннего:

 
Я – ветер
Я – ветер
Я – ветер, а ты?
Ты – чайник!
 

И усмехнулась.

Давно мы не виделись, ох давно. Последние полгода я думала о нем почти каждый день, это было моей утренней мантрой – пила кофе, смотрела в окно и думала: вот завтра поеду к Артюше, завтра поеду к Артюше в Киев, и мы помолчим. Мне надо было помолчать с ним, подумать (о себе, о жизни, почему я снова как мчащийся по вертикальной стене мотоциклист: стоит снизить скорость – и упадешь), взглянуть на его дочку, я знала, что Зина родила ему девочку, он прислал мне эсэмэску одним словом: «Дочка».

Я увидела недостроенный дом, а за ним – поворот на дорогу, на этот раз из щебенки, и свернула туда. Как в сказке – сначала пойдешь по песчаной дорожке, потом по глиняной, потом по каменистой…

Дорога плавно огибала холм, и сразу за ним начиналась добротная ограда – гранитное основание, чугунное кружево, и рядом – пешеходная дорожка, выложенная каменными плитами.

Я приблизилась к высоким кованым воротам, толкнула створку, вошла.

Место было хорошим – и травы луговые, и птицы, и лилии, пусто и просторно, как мы любим, несколько холмов, как китовые спины, рядом и только с одного пока сбегает невеликий квартальчик города мертвых – свежие могилы с простыми железными крестами, и одна улица уже с памятниками, гранитными и мраморными.